Валерий Бондаренко
Сергей Михалков: несколько встреч
У каждого в жизни свое везение. Одному повезло выжить, другому — состояться, третьему — встретиться с необычным человеком. Как минимум это третье везение у меня уже есть: всю осень и зиму 1992-93 гг. я по поручению руководства Государственной республиканской юношеской библиотеки писал буклет к 80-летию Сергея Владимировича Михалкова и не раз встречался с будущим юбиляром. Вот его не стало, и в многочисленных комментариях как-то странно перемежаются уважение (с оттенком казенности) и откровенная ирония: СОВЕТСКИЙ, мол, классик-то и при всех режимах ПРИДВОРНЫЙ поэт…
Наверно, и я бы так думал по первому впечатлению.
Помнится март 1985 года. Только что умер Черненко. Я тащусь по неприбранной, обледенелой предперестроечной Москве на какое-то совещание в Союз писателей РФ. Черная номенклатурная «волга» с шофером на козлах нагло стоит под портиком, и нужно еще исхитриться, чтобы открыть тяжелую дверь особняка хотя бы наполовину, и, скользя на этом неубранном крыльце, втиснуться в вестибюль. Нагло барственную «волгу» хочется взорвать к чертовой матери.
Потом в зале, словно в голодный год освещенном в полсилы, высокий чуть заикающийся седой господин, виденный еще на детских праздниках, довольно долго и как-то по-детски лепечет с трибуны. О том, что он и Брежнева Леонида Ильича знал, и Андропова Юрия Владимировича, и Черненко Константина Устиновича, и вот только что, вчера, говорил с Горбачевым Михаилом Сергеевичем. О чем говорил, я так и не понял. Кроме растерянности ничего было не разобрать.
Показалось: и зала, и лиц слушателей оратор перед собой не видел. Это был разговор с собой, а трибуна с микрофоном случайно подвернулись. Или продолжался спор с кем-то другим поверх наших голов? В зале вполголоса, но беспощадно иронизировали. Отчитавшись о своих неизменных связях на самом верху, «докладчик» обиженно удалился.
Им был Михалков Сергей Владимирович. «Волга» была тоже, конечно, его.
И вот через восемь лет новая встреча, теперь уже тет-а-тет.
Первая половина октября 92 года выдалась «жаркой» не только в прямом смысле. Солнце, белое, по-осеннему уже оголенное заливало растерянную и напряженную после первых залпов гайдаровских реформ столицу. Мы еще не ведали, что через год запахнет не палой листвой, а жженым камнем (да и горелым мясцом), и залпы станут реалити-шоу…
Михалков жил в «сталинке» на углу Поварской (кажется, только что реанимированной из «Воровского») напротив СП («дома Ростовых», как утверждает предание).
К юбилею классика (пусть и ооочень, тогда думалось, советского) готовились не только в нашей конторе. Когда я вошел в кабинет Сергея Владимировича, домработница заметала следы телевизионщиков, только что отстрелявшихся. Режиссерша прощалась весьма бодро, многообещающе. По ТВ тогда промелькнула передача об авторе «Дяди Степы» как живом памятнике проклятому сталинизму. Полновесная луна желтой журналистики уже царила. И что нарежет из отснятого режиссерша, можно было только гадать.
С крахом «Союза нерушимого» Михалков-старший впервые оказался в явной, кажется, даже официально санкционированной опале. Помните: тогда «его» гимн на время перестал действовать, замененный мелодией Глинки?
Во всяком случае, меня Михалков встретил настороженно и оттаял лишь после моего энергичного (и искреннего) вступления, что, дескать, это он, живой классик, должен определить русло нашего разговора.
Черт меня вынес на эту с порога откровенную волну, — а вернее, вынес дух места. Место было, признаться, странное.
Кабинет Сергея Владимировича состоял из двух смежных комнат, залитых солнцем и матово сиявших паркетом и мебелью, которая своей безликостью и какой-то необжитостью походила на гостиничный советский «вампир» 50-х. Но нет, ампир был подлинным, береза, кажется, карельской, однако от этого все равно уютом не веяло. (Я даже штор как-то не углядел). Не барское, а что-то чиновничье — ну, сановничье, раз уж антиквариат подлинный…
Принципиально имперский воляпюк торжествовал на стенах: Над рабочим столом писателя в раме было древо МихАлковых с дворянским гербом и на багровом бархатном полотнище рядом — иконостас из советских наград. Эта смесь геральдической палаты и красного уголка заставила улыбнуться и почувствовать себя вдруг легко. Детское пристрастие поэта к игрушкам взрослых людей было общеизвестно.
Теперь-то я понимаю: подлинным духом этого места был сам «живой классик», высокий, нескладный, с палочкой (Михалков сломал до этого шейку бедра), какой-то очень домашний и милый «дедушка». Ни капли вельможества! Такого Михалкова я и представить себе не мог. Показалось: новое положение опального не прибило его морально, а очистило и душевно омолодило.
Разговор наш был самый общий пока, еще чуть церемонный, но в конце Сергей Владимирович вдруг взял со стола ежегодник и прочитал мне только что родившиеся стихи. Стихи о мальчишке, который гоняет на «лисапеде» по коммуналке, вовсю брямкая звоночком, а сосед сердится на шум. Сосед не хочет понять (жалуется мальчишка), что я не могу иначе, мне же всего шесть лет.
Стихи были и свежие, и милые, и глубокие (по-моему, ведущая у Михалкова-лирика тема игры человека и времени). Но в ампирном двухкомнатном кабинете из уст восьмидесятилетнего старика они звучали парадоксально.
Однако еще бОльшим парадоксом было то, что я уже НЕ ЧУВСТВОВАЛ возраста собеседника! В нем не было и следа стариковской оцепенелости. И еще одна парадоксальная черта: Сергей Михалков буквально притягивал к себе ситуации с подтекстом, рождая ощущение абсолютной свободы и при этом глубокой, значащей (со стороны судьбы) импровизации.
Вот прочитал он мне новые стихи безо всякой задней мысли, автору всегда ведь хочется поделиться «свеженьким». Но стихи эти сразу подсказали: Михалков — не детский поэт, он пишет не для детей. Просто лирическому герою его стихов и впрямь бывает шесть лет. И значит, лирика его в принципе есть единый поток, где любовная тема и тема детства сосуществуют как проявления одной личности.
Кажется, я сбился сейчас на совершенно сусальный тон. Таким Сергея Михалкова баловала советская критика, когда он был в силе. Чтобы исправиться, завершу тот день занятной деталью.
В прихожей я надевал ветровку, а на пороге пустоватой и так же казенно-равнодушно обставленной гостиной стояла пожилая домработница. Она смотрела, как по телевизору «плачут богатые». За ее спиной в ванной кипела стирка. И от этого, а также от потертых, поюзанных мебелей на меня пахнуло, конечно, уже не моим, но… всем знакомым по ощущениям «советским» детством. Дорогим, потому что мир жив тогда еще безо всяких ограничивающих определений, жив в своей подлинности.
Большое, во всю стену зеркало в толстой деревянной раме с поломанным полукруглым порталом не отражало меня. И показалось (черт возьми, детство окончательно взыграло во мне?), как из мутно-свинцовой его глубины тарахтит мальчик на кривом трехколесном «лисапедике». И подкатив к самой разделяющей нас поверхности, смотрит на меня внимательно, недоверчиво. Так только дети умеют смотреть: ковыряя в носу, но взыскуя при этом истину.
*
В начале 90-х вовсю еще кляли советское прошлое и стенали о «России, которую мы потеряли». И я, прилежный читатель прозы 70-х, был приучен настороженно относиться ко всему, что стряслось с нашей страной в кровожадном 20 веке. Помните этих разгребателей прошедшего и добровольных искателей истины из трифоновских повестей, когда вдруг оказывалось, что там, в начале советской жизни, не героические дела и торжество справедливости, а заблуждения и ошибки юности, помноженные на роковой ход истории?..
Михалков дал мне машинопись своих воспоминаний, тогда еще неопубликованных. Там были интересные детали, но они выглядели лишь курьезными штришками, вовсе не нарушая общего благолепия.
Конечно, это-то благолепие требовалось и от меня в юбилейном буклете. Однако Сергей Михалков был слишком уж долгим моим заочным, с детства, знакомцем, чтобы я для себя отказался от разгадывания этого человека. Человека, повторюсь, замечательно, магически обаятельного.
Конечно, какие-то моменты нелицеприятной истины лезли наружу из-под ретуши мемуаров: и стихи о Светлане, которые, по слухам, так понравились то ли Сталину, то ли С. Аллилулевой, что, якобы, и дали удачный старт юному поэту, и совместные охоты с А. Толстым, которые тоже были не просто нате вам удовольствием, но и следствием (и продолженьем) карьеры. Я уж не говорю про иные басни и политические стихи, искренность которых мне тогда казалась весьма сомнительной.
Этот шлейф необъяснимого успеха поэта, получившего в 26 лет орден Ленина, тянется за Михалковым до наших дней. В книге К. А. Залесского «Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь» (М., 2000) о Михалкове читаем: «Печатался с 1925 (то есть, с 12 лет, родился 13.03.1913, — В. Б.), но первоначально успеха не имел. С 1935 опубликовал серию стихов для детей, которые обратили на себя внимание и стали популярны. Злые языки утверждали, что автором этих (и многих других) стихов М. являлась его жена — Наталья Петровна Кончаловская (1903 — 1988). Однако сам А. А. Фадеев отметил, что стихи М. дают детям «основы социального воспитания» (с. 322 — 323).
Мне не нравилось и лицо поэта на фото 70-х: было в нем что-то акулье. Акула предполагалась нехищной, некровожадной, даже наивной в этих очках, но все же крупной и довольно зубастенькой. Да, след сосуществования с властью и во власти был, не мог не быть! Именно этим объяснил я себе ту странную, капризно-обиженную речь о своих заслугах и связях в «переломном» 1985 году. Но зная иных литературных генералов бывшего СССР, неизмеримо менее талантливых, и будучи свидетелем их плебейского хамства, я могу сказать: даже та речь — скорее, забавный штрих, чудачество, и не более.
Впрочем, для самого поэта это было никакое не чудачество, а реальная борьба за место под солнцем. Уж он-то за долгую жизнь повидал «при дворе» видики!..
Чтобы как-то объяснить для себя все эти противоречия, я придумал такую концепцию. Михалков — как бы человек из русского осьмнадцатого столетия, который верой и правдой служит государству, но считает, что государство должно оплачивать его службу по наивысшим расценкам. И здесь не продажность, ибо цинизма нет (человек искренне солидаризируется с величием отечества=страны=государства), а закон сохранения энергии и проявление общей мировой гармонии.
Нечто такое, кажется, я и высказал в одном из набросков. Прочтя это, Сергей Владимирович оторвался от листка, посмотрел на меня внимательно и с удивленьем заметил:
— Вот ты меня понимаешь, а мои сыновья не могут понять…
К тому времени отношения наши были хоть и рабочими, но удивительно легкими, с, как мне кажется, совершенной доверительностью.
А растаял лед… благодаря гимну Советского Союза. Я написал, что соавтор слов его — Гарольд Эль-Регистан. Так значилось и в картотеке бывшего Всесоюзного радио, так числилось и на обложке любой школьной тетрадки.
— К-какой Гарольд?! Он тогда был мальчишкой! Они ни хрена не знают (слово было пожестче, — В. Б.)! Это был отец его, Габриэль!
И вот еще что определило отношение мое к его «сталинистскому прошлому». В своих воспоминаниях Сергей Владимирович пишет, как два великих вождя Сталин и Мао, оба шибздики ростом, остановились рядом с двухметровым подданным своим, и Сталин заметил великому кормчему:
— А ведь он видит нас глазами ребенка!
— Наверно, это вам и помогло: ему не в чем было вас заподозрить, — заметил я.
Михалков кивнул.
— А какой он все-таки был, Сталин? — не удержался я.
— Он б-был страшный.
Интонация его ответа до сих пор у меня в ушах стоит. Михалков словно руку от чего-то отдернул и как бы отвел глаза… В словах прозвучала печальная и ОСУДИТЕЛЬНАЯ категоричность.
*
Михалков не раз признавался, что хотя и числится детским поэтом, но к детям вполне равнодушен. Да и зачем чужое детство, если в тебе свое живехонько и творчески плодотворит?
И все же, как минимум, однажды поэт о чужой ребеночий мир споткнулся. И родилось одно из лучших его стихотворений.
Приведу его полностью:
«Ты гора моя.
Забура моя,
В тебе сердца нет,
В тебе дверцы нет!»
Это выдумала девочка
Четырех от роду лет.
Это выдумала Катенька,
Повторила,
Спать легла.
Только я сидел до полуночи
На кухне у стола.
Только я сидел до полуночи
Под шорохи мышей.
Всё сидел и всё обламывал
Острия карандашей.
А потом я их оттачивал
И обламывал опять,
Ничего не в силах выдумать,
Чтобы лечь спокойно спать.
(Катенька — падчерица Михалкова). Похоже, это рисунок с натуры. И дело, мне кажется, не только в том, что взрослый поэт запнулся о спонтанную «речевую» гениальность ребенка. Думается, споткнулся о детскую пугающую зоркость. Стихи, кстати, 1936 года — времени, когда поэт уже оперился для старта вверх.
Такой вот неожиданный «момент истины».
Об одинокости Михалкова в старости говорили без нажима его сыновья. Наверно, это и была плата за то пространство творчества, которое он так жестко всю жизнь охранял.
Эту его одинокость подглядел и я. Как-то явившись к нему поутру, я застал Михалкова одного. Горели бронзовые люстры в кабинете, мутнел ноябрь за высокими окнами, пахло утренним кофе, и это был запах из детства: кофе — не очень настоящий и сладкий, со сгущенкой.
На Сергее Владимировиче была застиранная блекло-голубая рубашка с желтоватыми пуговицами. А в кабинете, под пылающими дворцово люстрами, стояла пара ношеных огромных, каких-то по виду ван-гоговских аж, ботинок. Почему они оказались здесь, понять не могу. Мысленно тотчас прокомментировалось: «Первый бал Наташи Ростовой». И еще, естественно: «Сорок пятого размера/ Покупал он сапоги».
Потом пришел художник-иллюстратор, закрутилась рабочая круговерть. Но этот липкий кофейный запах, эта рубашечка и ветеранистые ботинки, этот праздничный чересчур яркий домашний свет поперек всего ноября, — это запомнилось.
*
Мой труд подходил к концу. На исходе февраля его, наконец, издали. К моему великому огорчению и вопреки обещаньям начальства, издали отвратительно, как какую-то брошюрку по технике безопасности. Нести такое Михалкову было стыдно.
Стыдно, но надо. И я пошел.
Открыла его гражданская (тогда только гражданская) жена, милая блондинка с тонким профилем и чувственными губами. Ярко-красное, хоть и закрытое, платье и сильный парфюмный дух немножко не гармонировали с относительно ранним часом.
— Проходите, — сказала она. — Сергей Владимирович очень доволен, как вы написали. Он сейчас сидит с каким-то известным писателем, я его имени не запомнила, смотрят фотографии. Так что вы по-быстрому.
Я прошел в кабинет. Напротив Михалкова сидел, кажется, Михаил Алексеев. Представляя меня, Сергей Владимирович заметил с некоторым (нелестным) удивлением:
— Умный парень! На Ленина похож.
Женщина оглянулась на меня тотчас, пронзительно:
— Нет! Ленин был крупнее.
Михалков огорченно потрогал принесенные мной брошюрки. И вернулся к фотографиям:
— А вот это командир той подводной лодки, на которой служил Никита! После он ушел в монастырь!
— «Хорошо же служил Никита…» — подумал я.
И с двумя пригласительными на юбилейный вечер «недо-Ленин» отправился восвояси.
Увы, грипп свалил меня за три дня до торжественного события. Так что отзвуки его дошли стороной. Почему-то особенно рассказчики напирали на то, что обнаружилось, будто Сергей Владимирович знает не всех своих внуков по именам. Люди топтались вокруг привычного и понятного, не обращая внимание на глубокое и подлинное.
Думаю, со временем Михалкова ждет почетное для поэта полузабвенье. Уйдут люди, которые знали его. Забудутся иные произведения. Но те, что останутся, будут жить в памяти людей даже без имени автора.
3.09.2009
© — Copyright Валерий Бондаренко