Валерий Бондаренко
Фирма — бог
Да нет, ну фирма, конечно, «Бог», кто бы и сомневался? Иван Иваныч, пухлый и в поддельной кожаной куртке, перся через весь город к Никодим Федорычу за леоновской «Пирамидой», дабы написать о ней что-нибудь.
Написать о ней что-нибудь ему захотелось, потому что этой осенью он увлекся всем русским, то есть накупил матрешек и пересмотрел «Ивана Грозного», и решил, что участь любого, который выполз на свет в этой части планеты — молчаливо, покорно смиряться. Наверно, к этому каждый приходит когда-нибудь, особенно осенью, которая плачет и липнет к тебе, как пьяная сирота из цирка, грязная, пестрая, растерявшая всё, кроме слез и соплей, хронически простуженная.
Да ебись оно всё: сперва я напишу о Прусте, имея в виду балет Ролана Пети…
Иначе задОхнусь…
Вы все, разумеется, помните тот финал, когда на черной сцене при слежке огромного зеркала и под громы-молнии из «Риенци» толпа светской черни дергается подобно стае марионеток? И мертвенно-белый Пруст сидит в высоком кресле на этом фоне, словно выставленный в гробу. Во всем этом было бы нечто и от капустника, оголенная такая наглядность смысла, кабы не мелодия молодого Вагнера, крепкощекая, как ландскнехт, полная немудро гордящейся своим героизмом жизни. А тут вдруг нате вам эти дерганья офраченного паноптикума: самая тухлая мертвечина, когда труп уже вполне деревянненький!..
Почему это вспомнил я? Почему вдруг приснились под утро деревянные кубики? И яркие гробики матрешек, беременные друг дружкой…
*
А две недели назад мы ездили с Леопольдом на Салтыковку покупать мне армейские сапоги. Но мои толстые лапы не пролезали в их стылые трубы. К тому же какая-то торгашка, увидя меня в этом эксперименте, громко заголосила: «С чего начинается Родина!..»
С такой дуры, как ты, плодящей обидчивых алкоголиков.
А потом мы заехали к Леопольду, я лег на все его сапоги в солдатском белье, и было, конечно, здорово, а после Иван Иваныч ехал в электричке домой, пряча черные от ваксы ногти и раздувая ноздри, как несытый хищник, а кругленький отставник напротив тревожно поглядывал на него, и хотелось поймать мокроватую письку под его уютным брюшком и сделать человеку простое, приятное.
Но теперь, но нынче я ехал к Никодим Федорычу за леоновской «Пирамидой», душевно тонкий и нежно строгий, как хризантем.
Блеск огней и слякоть листьев, анонимность терпимого мегаполиса.
*
Огромный безликий дом. На черных лестницах таких домин от тоски ширяются семиклассники. В квартире над Никодим Федорычем два года назад юные террористы делали бомбу, но взорвались сами, к несчастью только для них. Свежие потолки Никодим Федорыча, слава богу, не пострадали. И этот чистый потолок, и цвета ряски обои, и белая мебель, полная книгкнигкниг…
И французский шансон — безграничный, как надушенный, чуть подвитый космос с волнительно обнаженным торсом, своим лоском ласкающим глаз.
Мы сидели на кухне, на венских стульях его детства, и зеленый блик лампы под абажуром где-то в углу говорил нам, что лето в теплыни стен, наверно, все-таки бесконечно. Безгранична его иллюзия.
Никодим Федорыч смотрел сквозь очки то на хрупенькое печенье, то в нудную душу Иван Иваныча, слишком немолодого и некрасивого для подтекстов. Разговор поэтому был безо всякой язвительной нервности.
Большая жопа Иван Иваныча помещалась на ладони старого стула (испытанного не одним, наверное, поколением) вполне уютно, и краем в мозгу у меня ползли мыслишки о нигилистах, которые, может, тоже лет сто назад сидели на этих стульях, под этими часами с ручной кукушкой, мечтая о счастье, на свой манер, для всего человечества.
Никодим Федорыч мудро говорил, главным образом, об уязвимостях человеческой плоти. Я всей пожившей шкурою соглашался.
Также я думал о том, что весной Никола, громкий, как раскрытый кошель, пытался устроить мне секс с молодыми военными проститутами, но я не поддался: отчасти из вредности, отчасти из робости, отчасти из жадности.
А как смачно классифицировал он хуи, причем на всю улицу, так что одна старушка с батоном долго провожала нас взором голодной пенсионерки!..
Мнилось: бурный, полнеющий на фастфуде Никола готов был меня за все это убить, за мое тупое «непониманье». Он казался большим растрепанным ребенком, но как-то в редакции устроил такую изощренную обструкцию тонкому, как скальпель в стиле гламур, не любящему меня редактору, что я понял: Никола — быть может, тоньше, скальпельней нас (и даже всех).
Лишь бы курсанты дружили с ним честно, и телесно и всячески!
Лично меня один его солдатик мог бы, пожалуй, пришить.
После всех этих заманчивых и опасных ужасов тет-а-тет с переодетою солдатней я возвращался домой, и какой-то красивый молодой узбек в бизнес-прикиде почтительно, ласково попросил недостающие пять тысяч на билет до, кажется, Ферганы. Польщенный, я вежливо сослался на то, что «зарплата лишь завтра».
Но, черт возьми, как приятна эта их восточная лесть!
И потом, они ЛЮБЯТ пухлых…
Тогда были лиловые майские сумерки.
А нынче…
Из насиженного тепла Иван Иваныч засобирался теперь домой.
*
Конечно, он думал о «Пирамиде». Два черных томины томили сумку. Ночь стала еще темнее, еще влажней. Прозрачная вереница трамваев на кольце, гостеприимно раскрытая, и не думала стронуться, светозарно паря в ночи.
Иван Иваныч раскрыл первый том.
В недвижном вагоне как-то зовуще гулял запах мокрой гнилой листвы из парка, так что с первых же строк я оказался в таком же мире, что описывал самый заковыристый из советских писателей.
Там, в книге, были мокрое осеннее кладбище, хмурые предвоенные небеса, угроза гибели всерьез, дырявая церковь, девушка, что в хоре поет, — поет ангелу на истлевшей фреске. Всё на первых страницах было какое-то безусловно условное, всё пахло кровью, дождем и литературной глубокой, как сон, традицией — и тревожным, тошнотным желанием чудом не найти из церковки выхода, не выйти под совсем гнилостный листопад НИКОГДА.
Я подумал, что лет через двадцать я тоже уже, скорее всего, умру.
*
Парень в косухе влетел в вагон. Следом к нему заскочила щепообразная девушка.
Парень радостно дышал, как большой неухоженный недопесок. Губастый рот распахнут для поцелуев. Чистый русый пробор девицы чешет свиную кожу истертой косухи.
Иван Иваныч стал думать в отместку (тайком?) про толстый отличный хуй Леопольда (чуть с горчинкой) и о том еще, что с того света все ушедшие, кто знали меня, может, тоже наблюдали их эволюции там, на груде сапог, в солдатском нижнем белье.
С некоторой грустью они, наверное, улыбались, глядя сквозь потолок.
На том свете нам, конечно же, изумляются.
Например, нашей бессмертной наивности.
*
Иван Иваныч не был мелочным человеком, он казался себе слишком вялым для этого, но всё же вспомнил сейчас зачем-то про Васю.
Вася носил когда-то косуху и сапоги. На заре перестройки, еще ребенком, он выдрал гипс из бюста Ленина, превратив его в чисто череп, и вставил туда горящую свечку из церкви. Но к моменту встречи Вася был этакий худющий очкастый ботан, усклизнувший уже и от церкви. Он предложил Иван Иванычу отсосать тут же, в люке канализации, даже подергал его, этот люк, в котором имел свидания с одним своим другом, кажется, в восьмом еще классе.
Вздрогнув, Иван Иваныч вспомнил тотчас про гигиену, про чистоту отношений, каковой она должна быть, наверно, в принципе. Но тогда он лишь мяукнул трусливо про крыс. «Никаких крыс там нет!» — возразил ему бодро Вася.
Иван Иваныч сильно замялся. И тогда Вася понесся от него с его, Иван Иванычевой, оргтехникой, которую они экономно закупили на Царицынском рынке, — понесся вдоль опушки лесной, и пухлый, изумленно встревожившийся Иван Иваныч едва поспевал за стрекозлиным лётом этого «ФУКОиста» из виртуально всегда суще-грядущего.
Читая нынче в «Пирамиде» про ангела, Иван Иваныч пожалел, что тогда пожидился кинуть Ваське на клык.
*
И вообще Иван Иваныч и Вася тянулись друг к другу, каждый по-своему. Стремало, однако, то, что Вася всегда ходил с длинными рукавами, потому что любил себе резать вены или втыкать иглы, — Вася мудро темнил пока про подробности. Иван Иваныч тоже, конечно, ценил выделения, но не эти.
Потом Вася разочаровался во мне, он много читал — Лакан, Деррида, еще какая-то самовлюбленная поебень, устало претендующая на ясновидящий бред всезнанья. Мне было стыдно, что я не разбирался в герменевтике или не лазил по сайтам, где всем желающим прибивают яйца к столам и делают еще массу всяких интересных (самих по себе) остро модных вещей.
Дальше теплой детской игрЫ с какашками наше поколение, увы, не продвинулось.
Зато мы будем целей в гробу, и в этом наша насмешливая улыбка неизбежно общему для всех румяно, наивно юному «завтра»!..
*
Вася, как и Никодим Федорыч, жил в спальном микрорайоне, безликом мечтанье конструктивиста о рае земном, которое деловитый век сделал удобной трущобой. У Васи была тоже масса книгкнигкниг по стенам на толстых крестьянских полках из Икеи, а также милая микроматушка в миникомнатке за всеми этими книжками, и там на уютном диванчике валялась ее цветная плюшевая отдушинка.
В остальной квартире царил Вася со всеми своими, не всегда им самим знаемыми, извилинами и с гордой памятью о прадеде, который работал мозгом у «самого» товарища Сталина.
У Васи был друг Вока на тот момент, хрупкий и с тонким лицом, в котором имелись черты аристократического вырождения. И вообще Иван Иваныч и Вока как-то душевно были симпатичны друг другу, потому что у них извилины были в сердце, а не себе на уме. К тому же они были в душе изумительные бездельники, такие оба праздношатающиеся по жизни, почти ротозеи, хотя Вася все время манил Иван Иваныча политико-рекламными гомоакциями и Вокиным хуем: дескать, тот встает в толпе даже, и ничего с ним тогда не поделаешь.
Может, еще и поэтому Вока всегда был такой нерешительный, настороженный, словно боялся этот мир покалечить собою?..
Люди высокой богемы ухаживали за Вокой, Вока же всё не решался, не доверял им, подозревая, что им нужен не только его замечательный хуй (и душа, конечно), но и иное, после чего пути назад, к «нормальной» жизни, уже не будет…
Вока был искренний ригорист. Пока он только принюхивался, надеясь, что так пробудет всю жизнь. Вока не понимал, что правда — это не произвол души, а всегда только веленье плоти.
*
Однажды в черном глухом ноябре Иван Иваныч и Вока поехали к Никодим Федорычу в Вокином тесном авто, и Вока по дороге жаловался, кокетничая, с запинкой, что живет в ужжассных условиях, в проходной комнате, а там еще и сестра, и брат с семьей, и тетка, которая называет Воку (незаслуженно) пидарасом на кухне при всех, в глаза, очень громко, только потому, что Вока следит за собой и не водит сюда девчонок, и не отдался ей.
Иван Иваныч, живший всю жизнь в чинной сталинской храмине, в приличной профессорской скукоте, искренно ужасался и даже угрызался немножко избранничеством судьбы (кокетничая с собой).
У Никодим Федорыча обнаружилось, что на Воке и на мне совершенно похожие свитера. Так что Никодим Федорыч нас, наверно, тотчас на минутку лукаво и поженил.
Потом сперва Вока, потом я, — мы оба расстались с Васей, который был слишком уж деловой и вместо сердца у него оказался расчетливый череп Владимира Ленина.
Лично мне Вася не раз раздраженно внушал, что свобода рождается на крови. То есть, его свобода и моя кровь — умное разделение полномочий…
На нашем сотрудничестве он, впрочем, нехило нажился. На новый «знаковый» гипсочереп ему, я надеюсь, хватит.
*
Конечно, ужасно грустно думать, а после и точно знать, что ты законченный толстый мудель. Тут никакая «Пирамида» тебя не утешит и не спасет. Да и что она самое есть такое? Груда граненых слов, схваченных не такой уж и непременной для современного человека идеей бога, пускай и в обличье политкорректной для физики монады космической. Корежит пространство автор, плющит время изъебисто, — и всё для того лишь, чтоб доказать себе мгновенность всего человечества.
Лично меня звездное небо над головой не прельщает уже давно. Ну, моргнет там тебе звездёнка какая: то ли ветерок ворохнул листком, то ли далеко-далеко взорвалась измученная галактика.
Что ж с того? Тебе-то какая радость?
В одном только был прав старый колоратурно-литературный затейник: «В земных печалях та лишь и предоставлена нам крохотная утеха, чтобы, на необъятной карте сущего найдя исчезающе-малую точку, шепнуть себе: «Здесь со своей болью обитаю я».
Экое, блин, кокетство!..
*
…Но потом было еще одно такое интересное впечатленье (я почти уж кончаю): впечатленьями и живем. Мы с Леопольдом шли вдоль осеннего бульвара, сквозь жухлую пригорюнившуюся листву тепло сияли окошки в домах с колоннами (городок был ну сплошь из малокалиберных сталинок, то есть сразу построен для счастья). Было удивительно хорошо, невзирая даже на массу черных теней в подворотнях: младшее поколение ловило свой, опасный для проходящих кайф. И я вдруг подумал, что все мы — простой повторяющийся орнамент: я, высокий романтический Леопольд, тонкий Никодим Федорыч, зычный Никола и листопадно-вкрадчивый Вока, и даже Вася с его мозгом, свернутым в тугой серенький вот вам шиш.
Мы бесконечно повторяемся в других измереньях и ракурсах. Целый такой вот меридиан из разномастных Иван Иванычей, и меридианов этих — куча мала, и каждая жизнь есть всегда бесконечное отраженье самой себя, с несложными уточненьями по эпохам и климатическим поясам.
Ощущенье бессмертья раскрылось надо мной тугим парашютиком.
Серебряно-белый, он был в задумчивых лиловатых сумерках так хорош!
*
И вообще надо жизнь любить, господа мои милые — милые и хорошие! Вот недавно совсем позвонил Иван Иваныч старой знакомой своих родителей. Старушка осталась одна, год назад овдовела. Ее антикварные драгоценности в детстве он так любил!
Он звонил, звонил и звонил. Но никто мне там, против обыкновения, не ответил.
Конечно, всякое может быть — конечно, еще не вечер. Конечно, он станет еще звонить. Но конечно, он тотчас вдруг вспомнил странный звонок этим летом: очень знакомый голос в ужасе что-то кричал. В этом крике была такая тоска и беспомощность, такая свистящая паника, что он онемел и НЕ ПОСМЕЛ узнать. Поймите, меня не звали, был просто крик.
Тут начались летние всякие обстоятельства, и я напрочь забыл про этот звонок.
Теперь вот только и вспомнил.
Фирма «Бог» — очень простая фирма.
10.11.2009
© — Copyright Валерий Бондаренко