авторы
Лиролего
|
|
Геннадий Ермошин Волчье молоко когда планида «никому не верь» — в зените над молчанием овечьим, сквозь кротость ликов проступает зверь, — не вглядывайся в маски человечьи… и стынет память мёртвым языком… нас — маугли от Дарвина и Брема — судьба питает волчьим молоком, — впрок — Ромулу, но на погибель — Рему… мы презирали когти и клыки… ночные споры, фонари-аптеки… уж нет иных, другие далеки — австрало-франко-лондоно-питеки… ведь вбито с детства, насмерть, хоть убей, — побег отсель окупится сторицей… плебей, но в Риме, — больше, чем плебей, а в тундре — и патриций — не патриций. куда же плыть? — везде по-волчьи выть, и огрызаться русскими словами!.. но так хотелось просто покурить и помолчать с уехавшими вами… здесь всё, как прежде… — новый моисей, и новые исходы и скрижали… торговец в храме… пьяный фарисей… бомж у метро… весталка на вокзале… и ничего не жалко для молвы, — картбланш ТВ-пророкам и кассандрам… — буонапартам — пепелищ Москвы, и пепла персеполей — александрам… опять — не верь, не бойся, не проси! — из теремов — лачугам и острогам, — мол, есть пока на матушке-Руси кому брести с сумою по дорогам… и попирая этот вавилон крутой и грозной некогда державы, парит телец — кумир и эталон, — и золотой, и хищный, и двуглавый… но не сочувствуйте издалека, — как, дескать, так у вас могло случиться?.. нам просто недостало молока одной, отдельно бронзовой волчицы… ..^.. Михаил Гофайзен За чужой межой -1- На Страстной бульвар меня грусть ведёт: вот и арка, вход, лестничный пролёт. Здесь давно никто ни за что не ждёт. Никого не ждёт. Только взгляд, как крот, окопался здесь, где шуршит сквозняк, насадив мотыль пыльных лет на гак, где в авоське – лифт, под авоськой – мрак. Чем живу – не тут. Чем дышал – не так. Преуспела слизь на камнях в резьбе от стены к стене от трубы к трубе. Пустота – ау! - самый лютый враг и страшней, чем ад, как писал И.Б., чтоб уйти потом за глухой овраг. Я есть сын, не Сын. Тень Отца, привет! Чем греховна скорбь, если рядом нет тех, кого любил или что любил? Только тени, Тень. Остальное – ил. Почему молчишь? Ждёшь, когда Лаэрт… ведь любую тень порождает Свет. -2- Тень – это ещё не смерть. Тень – это уже не жизнь. Тень - отражение той стороны предмета, которая вечно страшится света. То пробежит по лицу, то промелькнёт в глазах. Не оставляя следа, движется след в след. Чей это образ? Нет! Чей это силуэт? Узница не своих ветвей, верная им, как страх. Липнет сомненье-слепень: разум ли, сердце – мишень? И за чужой межой тень пожирает тень. ..^.. Юрий Касянич Рижская метель Это – яростный, сумбурный, соловьиный, смелый снег, освистав дворцы и урны, совершает свой набег. Ослепительно, разбойно, сыплет, сыплет, все – впопад, потешаясь над резьбою барельефов и оград. Словно гравий по витринам, словно по щекам – наждак, выгнув звонкие ветрила, вдоль домов летит чужак. Дирижер на Эспланаде, духовых ему не жаль... Глянь – музей сырой громадой взмыть готов, как дирижабль! Корабли безлюдных улиц светят стеклами кают. Все уснули и проснулись. Снег вторгается в уют. Белый ангел пролетает, грех прошедший отпустив, чтоб собор, где планетарий, вновь к звезде вознес кресты. На снегу – размыты тени и засыпаны следы. Стыдно, что сдаемся лени, что ни дружбы, ни вражды... В надвигаемых потемках по стеклу – алмазно – пыль. Возле Домского поземка – вензель, локон ли, ковыль... Снег бушует, снег пирует – нескончаема казна. Жарь, метель, напропалую! Завтра будет белизна! От мелодии бесовской – боль и радость! Пой и плачь! На одной струне басовой – Паганини, снег, скрипач... ..^.. Алексей Остудин Нищий всего лишь webа он просил взор выражал живую муку, но кто-то вирус положил в его протянутую руку... В эпоху, где не платят за простой, где баннеры всплывают, как пельмени, для жизни беззаботной и простой Бог выберет тебя и не применит! Удерживая ржанье под узцы, рассмотришь, что завёрнуто в бумагу: бесплатный сыр, кондомы и шприцы... Какая низость - жить на дне оврага, отрадно, что на южной стороне... Хотелось бы, пока не тесно скальпу, не впасть в морозм в рождественской стране, а чокнуться с ЖК, бухая в «Скайпе», ловить, ломая слово, языком раздвоенным снежинки пресный крекер: люля без баб, без точки в горле .com, всё остальное тоже в человеке! ..^.. Владлен Дозорцев Польдер Чем ближе море, тем темней песок кладбищенский. В дождливую погоду черней зонты, угрюмее лесок: здесь уровень подземных вод высок, и умерших здесь опускают в воду. Пока обшитый гроб идет на дно, все смотрят вниз. Смущенно. И не плачут. Как в сговоре: все здесь, все заодно, все совиновны в этой смерти. Но как бы концы, конечно, в воду прячут. Вода, конечно, та, из той Реки. Но не она страшит молчальцев сходки. Весь ужас в том, что смерти вопреки наверх живые рвутся пузырьки дыхания из затонувшей лодки. Представь, как там, внутри водоворот вникает в полы серенького твида, берет зачес, черты лица берет... И ты, как он, сжимаешь бледный рот, панически задерживая выдох. И потому – ни слов про вечный сон, про пух земли, про то, что было общим. И если с моря пароходный стон доносится, то кажется, что он – не по усопшим стон, а по утопшим. Здесь, в польдере, пропитанном всегда текучим химикатом цвета ртути, поймешь, что не земля, а лишь вода все растворит. И что земля тогда – есть лишь вода, сгущенная до сути. ..^.. Сергей Александровский Сфинксы Евг. Витковскому Какая тайна вам окаменила Жестоких уст смеющийся извив?.. Вяч. Иванов О сфинксы! Полу-люди, полу-львы. Гармония гармоний: мысль и сила... Вы грезите янтарным полднем Нила Над оловянной лентою Невы. Иные вам завещаны века, Иные берега, иные храмы. Не снизошли до бледной панорамы Четыре немигающих зрачка. Вы раз и навсегда отрешены От чуждой суеты земного круга. Два древних взгляда, вросшие друг в друга, Две темных тайны пламенной страны. Вы знали процветанье Сына Ра, И гикса сокрушительные марши. Одно лишь небо сумрачней и старше Здесь, в акварельном городе Петра... Змея вползла в забытый храм Изиды. На Та-Кемет нахлынули пески. Века дворец разъяли на куски, И воры вскрыли чрево пирамиды. Империи дробились, будто стекла, И плач великий был, и смертный хрип... Но сфинкса победил один Эдип, И то — лишь по свидетельству Софокла. Вы — тридцать пять веков седой пустыни, Испепелившей Грецию и Рим. Но промысел богов необорим — И Третий Рим владеет вами ныне. Вы царственно замкнули память вашу Для недостойной варварской земли. Вы тяжкую тиару вознесли, Как тайны запечатанную чашу. Не вы проговорились, но картуши; Не тайна прозвучала, но секрет! Знак на граните — прах. Он — повесть лет. А вы — веков минувших дух и души. ..^.. Виктор Брюховецкий Клодтовские кони 1. Пропахший камышами и туманом, С батоном в сумке и пустым карманом, Счастливый, как Колумб, открывший Новый свет, Покинув мир скрипучего вагона, И, примеряя зыбкий свет перрона К своим плечам, я вышел на проспект. На всех домах сверкало и блестело! (Наш председатель за такое дело Электрика уволил бы давно). Но Невский был раскрашен и расцвечен, И каблучки стучали в этот вечер, Как тысячи костяшек домино. Я шел — не знал куда, но знал — откуда, И верил я — должно свершиться чудо, Оно меня нашло на мостовой — Какой-то парень с мышцами атлета Держал коня, а тот в потоках света, Подняв копыта, замер надо мной! Как будто бы в ночном, в степи Алтая, На задние копыта приседая, Не ощущая тяжести узды, Он пляшет у костра в туманном дыме, Огромный! И передними своими Копытами касается звезды! Был этот конь так хорошо сработан, (Наверно, скульптор конюхом работал!) И я надолго замер у коня, Дивясь его забронзовевшей силе. А люди воздух рвали и месили, Толкались и ворчали на меня. Но я не замечал их недовольства. В моей породе есть такое свойство — Стоять и удивляться на виду... И думал я, стирая пот с ладоней, Коль в городе живут такие кони, То я, наверно, здесь не пропаду. 2. Все несутся! Шальное отродье! С опаленною зноем губой. Я запутался в ваших поводьях Всей своей непонятной судьбой. Голубые гривастые звери! Мост Аничков — родное село! Подойду, засмотрюсь и поверю, И услышу, как скрипнет седло. Только скрипнет и — все! И — погнали! Берегитесь подков, «жигули»! Вы такое видали едва ли, Да и где бы увидеть могли? На Дворцовой? Так это не кони, Их, покорных, ведут в поводу, На таких не умчишь от погони, И подковой не выбьешь звезду. А для этих — все звезды под ноги! Унесут, растворятся во мгле, Даже, если не будет дороги, Даже, если я мертвый в седле. Унесутся! Хоть к Господу-Богу! На кровавых губах унесут! Потому что иначе не могут, Потому что я знаю — спасут… 3. А лето было — Боже мой! Стоял в лесах звериный вой, Леса горели, как костры, и город, серый от жары, В полубреду ли, наяву, пил газировку и Неву. Воскреснет день и зазвенит, и солнце упадет в зенит, Вагоны полные людей умчат за город поезда, И только клодтовских коней никто не замечал тогда. Я приходил к ним в эти дни. О, как измучились они! Как ждали — где же облака?.. Их потемневшие бока, Лоснясь на солнце, как в огне, казались бронзовыми мне. А в это время Ленинград пил родниковый лимонад, Шипело бархатное пиво краснобаварского разлива, А им бы в час жары-беды хотя бы по ведру воды! И я решил, что в эту ночь я должен их беде помочь — Ведь в детстве приходилось мне на водопой водить коней, Я знаю, как в такие дни из речки воду пьют они... И вот, когда взошла луна, и город был в объятьях сна, Когда затих машинный вой и не был виден постовой, Я по рекламной синеве всех четверых увел к Неве. И кони пили из реки! Качались мерно кадыки, Нева дышала, как во сне, и видно было в тишине, Как в такт размеренным глоткам вздымались конские бока... Когда сквозь улиц пустоту я их привел назад к мосту, То перед тем как встать на камни, сомкнулись кони в полукруг, И теплыми, как хлеб, губами коснулись плеч моих и рук. А днем опять жара была. По Невскому толпа плыла. Толпа устраивала быт — и волновалась, и молчала, Спешила и не замечала следов шестнадцати копыт. ..^..