Сергей Пагын
Стихотворения
*** Во времени все больше вещества, оно густеет, принимает формы окна ночного, ветки, рукава висящей куртки, бабушкиной торбы с пучками трав от хворей и от ран… И вот однажды в нежилом тумане ты обретёшь спасительный каштан, невесть откуда взявшийся в кармане. И если что-то липы гнёт окрест - прозрачное и жгучее, как солнце, - так это ветер из нездешних мест, так это вечность над тобой несётся. ..^.. *** Замиранье. Тайна. Субботний вечер. В пустотелой тыкве горит свеча, освещая сына лицо и плечи. А потом он улицей мчит, рыча, с головою тыквенной невесёлой – треугольный взгляд, золотой ощер… В темноте прозрачной, живой, сверчковой он кота стращает, что к ночи сер, да детей соседских… Их визг и радость, убеганье в стрёкот, в бурьянный прах, убыванье лета, и страх, и сладость, голова, мерцающая в руках. ..^.. *** С.Т. В нехоженом небе - представь на мгновенье - шиповник, заката откос и мы за столом, и у наших коленей слоняется времени пёс. Мерцающий праздник на рюмочных ножках, креплёное счастья вино, холщовая скатерть, и вензель на ложке значенье утратил давно. И бабочку грусти, что кротко сидела у вечности в твёрдой горсти, спугнёшь ненароком, промолвив: «Стемнело… И надо бы лампу нести…» И грусть запорхает, легонько касаясь морщинистых лбов, и в ночи к земле, словно тропкой, пойдём, спотыкаясь, лучом поминальной свечи - к дверям и оконцам субботнего рая, где те, кого нету родней, сухие рубашки с веревки снимая, играющих кличут детей. ..^.. **** В декабре к полудню темно, как в бане. Ко двору идя с ненаглядной вместе, хорошо представить, что сел ты в сани и, дохой укрывшись, скрипишь в поместье, где стрекочут свечи и тени мягки, и хозяйка смотрит светло и робко, и ты режешь кус кулебяки, предварительно выпив зубровки стопку. Ну, а в жизни каши поев от пуза и бутылку хлопнув бурды прокисшей, упадешь во сна голубую лузу, где увидишь себя мальчишкой, в узкоплечей речке ловящим раков… А потом – средь сосен пустого бора… И скачок – тебе уже сорок с гаком, мать седа и отец твой хворый. И со сна заплачешь, еще не битый по затылку темной судьбой- злодейкой, и слеза, застряв на скуле небритой, меж щетинок светлых найдет лазейку и скользнет по шее худой и белой, беззащитной, знобкой – такой, как в детстве… Между тем на свете вконец стемнело, лишь окно горит по соседству, да из кухни свет течет понемножку. К пирогу орехов набив пригоршню, шведской горечи к ночи ты выпьешь ложку, но уже не станет намного горше. ..^.. *** Праздник, улыбка сына, в день осенний – окно. Сколько ещё у жизни света припасено в дальней ночной заначке! Но, на спирту сухом бессонниц своих сгорая, я шепчу о другом… Боже, Ты дал мне душу – яблоком в плоть вложил, пусть и без червоточин, так почему, скажи, память её за тыном здешнего бытия тает, как воск покорный перед лицом огня? Лапкой жучиной, Боже, в травах Твоих, в глуши тронет ли узнаванье яблочный бок души? Чтобы, дрожа, светились в стылом далёком сне осень, улыбка сына, зеркальце на окне. ..^.. *** Память – словно старуха, выжившая из ума, или развеет прахом, или снесет в чулан все, что считал я главным…Заштопанная сума, в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман сохранят лишь безделицу: колесико от часов, коготь птичий, железку с пружиной в ней, маковую головку, ржавый дверной засов, сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей. Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог… Но во мне проступают, будто из-под воды, крошечный вызов смерти, тоненький голосок – птичий коготь, чешуйка сияющая слюды... ..^.. *** Когда взметнется петушиный крик и скрючит эхо холодом колючим, в молчании почудится на миг угрюмый скрип хароновых уключин и плеск воды, смиренной и глухой, не ведающей птичьего касанья… Играй, душа, на скрипке золотой, мурлычь, огонь, шуми, мое дыханье! Молчанье - венценосно и темно, а жизнь растет из звуков суматошных – из стука ветки в мутное окно, из писка мыши в ворохе ветошном, из щелканья игрушки заводной, из скрипа санок, что несутся с горки… Молчание – торжественный покой, а слово – голос, трепетный и ломкий. Когда на нити тусклой жизни бязь расщиплет время, остается мука – неметь в пространстве сумрачном, держась за нитку ускользающего звука. ..^.. *** Как будто силой центробежной я брошен в сонные дворы, куда зима тропинкой снежной несет нехитрые дары… Что там - в мешке у сей старухи: тревогу прясть - веретено, суглинка мерзлого краюха, тоски прокисшее вино? Зимы угрюмо бормотанье. И на пронзительном ветру души все пристальней вниманье в дыму житейском и пару к вещам, подсвеченным грошовой свечою скорби, к тишине, прозрачной музыки лишенной, к фольговой бабочке в окне, к подаркам зимним, неминучим, к сухой шиповника листве, к слезам, и сладким, и горючим, в платке, на детском рукаве. И пусть за них не ухватиться, но и в слепой посмертной тьме фольговой бабочке светиться в летящем скошенном окне, и сердцу сумрачному мерно тянуть тревоги долгой нить, слезам гореть, музЫке меркнуть, вещам о жизни говорить. ..^.. *** О том печаль и жалоба твоя, что воздух этот слишком толстокожий, что ветер груб, как будто из рогожи он сшит суровой нитью декабря. Что жидок свет за ситцевым окном, где варят студень к празднику петуший, где зло взбивает пыльные подушки сварливая хозяйка перед сном. Но слышишь голос в трескотне огня, в прогорклой речи, в перекличке птичьей? Он все твердит про смутное величье окольного сквозного бытия. ..^.. **** Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок. «Снегирёк… щегленок… зимородок… - скажет нежно, заглянув в глаза. - Ну, пошли со мною, егоза». И меня поднимет за подмышки, и глядишь: я маленький – в пальтишке с латкою на стертом рукаве, с петушком на палочке, с дудою, с глиняной свистулькой расписною, с мыльными шарами в голове. А вокруг – безлюдно и беззвездно… Только пустошь, где репейник мерзлый. Только вой собачий вдалеке. Только ветер дует предрассветный. И к щеке я прижимаюсь смертной, словно к зимней маминой щеке. ..^..