Алексей Рафиев
Любовь!
«Нас величали черной чумой,
Нечистой силой честили нас,
Когда мы шли, как по передовой,
Под прицелом пристальных глаз».
К. Кинчев
«Все, что ты знаешь – ложь!»
И Кормильцев
«Послушание лучше жертвы
и повиновение лучше тука овнов.
Ибо непокорность есть такой же грех,
как волшебство, и противление то же,
что идолопоклонство».
Библия, 1-я Книга Царств
«Ей, гряди Господи Иисусе».
Молитва первых христиан
Нужно ли оно – это предисловие? Кому? Зачем? Редактор, который действительно хороший редактор, ознакомившись с рукописью, попросил меня написать его для того, чтоб читатель с первых строчек встретился с живым человеком из плоти и крови, а не с очередным расфилософствовавшимся барбосом, претендующим еще и на роль самоучки-богослова. Дескать, трепачей и так полным-полно, а вот людей, искренне рассказывающих про себя – поменьше. Но про меня ли то, что здесь написано?
То, что в книге нет вранья – еще не свидетельствует об ее автобиографичности. Я, как автор, пытался продемонстрировать не себя-красавца (или мерзавца, если угодно), а некий свой взгляд на то, что меня окружает. Жизнь мне выдалась действительно интересная и динамичная. Даже когда заносит на самое дно мусоропровода, динамика происходящего не оставляет времени долго убиваться над нелегкой долей. Порой меня несет с такой скоростью, с какой летают, а не ходят.
Я – человек с ангелом внутри. Даже если и падшим, то покаявшимся. Моих заслуг в этом нет. Все, что со мной случается – происходит лишь Божьей милостью. Сложнее всего было принять именно это. Осознать страдания, как благо. Уйти от страшной и душегубительной логики бунтующего самодура. Подняться над собственной нечеловеческой гордыней. Сродниться с фуриями этого земного мира и прекратить видеть в них палачей, примерив на себя самого рубище жертвы собственных порочных фантазий и самоубийственных мечтаний, гибель которых, в моем случае, равнозначна моему освобождению из преисподней.
Мир, для которого написана моя «ЛЮБОВЬ!» перевернут. В нем все наоборот. Черти здесь в авторитете. Еще бы – ведь они мучают всех остальных, особенно ненавидя ангелов. Черти искренни в своей ненависти. Они действительно видят в ангелах зло, потому что всё инородное для погрязшего во зле мира кажется враждебным. Черти редко осознают себя чертями. Им в головы не лезет то, что любой сиюминутный успех, приводящий к обогащению и процветанию, следствие чьих-то страданий. Черти не пытаются даже осознать цельность и неделимость мироздания. Они просто живут и, например, пишут захватывающие романы о сильных мира сего, не подозревая, что воспевают демонов. Их шариковые ручки или клавиатуры их компьютеров превращаются в кочережки, которыми помешиваются угли под котлами, куда грудами ссыпаются еще трепыхающиеся останки народов и государств. Виноваты ли они? Не знаю. Бог судья. Я – лишь свидетель на судебном заседании.
Но иногда моё сердце взывает к мщению. Я падаю на колени перед иконами и, сквозь зубовный скрежет, молю Бога о справедливости. Я прошу Бога всех богов, Повелителя всех ангелов и демонов, Царя всех чертей и святых о правосудии. Понимая собственную неполноценность, я умоляю моего Творца послать мне и таким, как я, обтрепанным в нашем аду проводникам Его воли, архангела Михаила. «Пошли его, Боже», - шепчут мои губы с детской непосредственность: «Если Ты отправил сюда меня, то пошли и его мне в помощь. Иначе мне крышка. Я ведь – всего лишь человечек, пусть и особенный Твоею милостью. Черти так и норовят выщипать из моих крыльев перья, чтобы я ползал вместе с ними по землице на скользком брюхе. Защити меня, пожалуйста, Папочка. Неужели чье-то благополучие стоит мучений тех, кто Тебя в этом кошмаре любит, тех, кто на Тебя здесь уповает? Мне еще повезло – Ты вернул мне память, одарил меня самосознанием. А помнишь того вора, который в Нижегородской зоне, в которой мы с ним вместе сидели, вспорол себе бритвой живот? Он ведь даже толком не понимал, что творит – лишь устал смотреть на кичащихся безнаказанностью чертей. Мало разве таких людей встретилось мне в моей жизни еще до того, как Ты взял меня к Себе? Помоги нам! Нет – я не корчу сейчас из себя святошу. Моя чистота – это Твоя чистота. Без Тебя я бы здесь не устоял и минуты. Спасибо Тебе, мой Бог, за то, что Ты забрал меня».
Такие книги, как эта, теперь писать не принято. Погрязший в фантазиях и скованный мечтами мирок не хочет подобных книжек. Ему нужны порочные герои с сексуальным блеском в глазах и пресыщенные маньяки-извращенцы, мстящие сразу всему человечеству за свои детские обидки. Ему нужны сериалы, которыми он и дальше будет одурманивать взоры простых смертных, не стыдясь наживаться на их ничтожных зарплатах. В книгах, подобных этой, перевернутый мирок будет видеть все, что угодно – от тщеславия автора до нелепости им проговариваемого – лишь бы не правду о себе. Черти не хотят ничего знать о своем чертячьем настоящем. Они не хотят каяться. Им ни к чему спасаться, поскольку они и без этого чувствуют себя превосходно. У них вполне здравые цели. Они тоже хотят любви, между прочим. Вот только подразумевают они под любовью нечто совсем иное, чем то, без чего задыхаются ангелы. Спасибо Тебе, Господи, за то, что ты дал мне силёнок написать эту книжку – молитвами всех Твоих святых и Пресвятой Богородицы.
Христианская культура сегодня вообще похожа на какой-то андеграунд. Массовый зритель-читатель-слушатель не желает копаться в собственном исподнем. Он хочет позитива! Ему нужны бестселлеры и хиты про сладкую жизнь, а тот, кто вдруг осмелится эту так называемую жизнь обозвать смертью – превращается во врага. Исповедальность подменена душевным стриптизом. Сами христиане порой вдруг начинают себя вести похлеще иных язычников и атеистов, набрасываясь сворой на то, что им мнится порочащим Христа. Сколько раз мне приходилось слышать в свой адрес от единоверцев упреки или вовсе прямые оскорбления за то, что я позволяю рядом с Его именем ставить матерные словечки. Дескать, ругань матом несовместима с Божественным призванием. Мол, это татаро-монгольское иго специально сделало прививку русской речи – дабы унизить нашу веру. Но даже если оно и так, то ведь идет время. Оно меняет и мир, и нас. И, коль я верю во всесилие Творца и всепрощение Троицы – как же мне бояться мата? Хуюшки, дорогие мои и любимые! Ни пяди земли не отдам врагу моего рода – пусть замертво рухнуть придется. Ни пяди! Иначе это уже не вера, а компромисс дешевый получается, и все сонмы мучеников страдали просто так, а не затем, чтоб одарить нас – тех, кто приходит следом за ними – силой живого Бога, явившегося к нам в том числе и в образе Царя Небесного. Царя! Шапка Мономаха не украшение спесивой головешки, а власть – не успешное продвижение по карьерной лестнице.
Мой мир странен не менее, чем я. И чем дольше я здесь – тем страннее и непонятнее время от времени себя ощущаю. Изредка вообще случаются дичайшие кризисы, когда хочется проститься с нашим земным мирком раз и навсегда. Меня буквально выворачивает наизнанку от осознания того, что вокруг – хоровод шествующих в могилы живых мертвецов, слепцов, подталкивающих друг друга к краю пропасти. Однажды, заявившись в Храм на службу, я впал в настоящий ступор, когда люди, пришедшие, как и я, помолиться, начали перешептываться – так громко, что невозможно стало разобрать слов священника, и даже пение хора растворилось в этом утробном бурчании. Я вспомнил, как Амвросий Оптинский поведал миру о том, что любого болтающего во время Богослужения оболтуса ждут страдания, и вдруг ужаснулся, поняв отчетливо и неотвратимо, что никакое хождение по церквям не страхует от дальнейшего метания в сточных канавах. Можно соблюдать посты, вычитывать молитвенные правила, литрами хлестать святую воду и заучивать наизусть акафисты и каноны, но оставаться при этом человеком далеким от духовной жизни. Фарисейство – один из диагнозов моего времени. Но многие ли сейчас понимают, что такое фарисейство? Порой мне видится, как на барже из России уплыли не просто Бердяев, Федотов и другие философы и мыслители, а вся русская философия. То немногое, что осталось – мутировало до неузнаваемости. Теперь у нас – русскоязычных людей – нет не только традиции думать, но и навыка воспринимать информацию. Нам лишь кажется, что мы заняты чем-то значимым, а по сути – жонглируем пустотой, этой же самой пустотой и являясь. Жутковатое зрелище. О том, что знания приумножают скорбь, предупреждал еще Соломон. Но под знаниями нынешние человечки подразумевают аттестаты и дипломы, способствующие карьерному росту или просто удачному трудоустройству, а не погружение в первоосновы первопричин, где ничто не мертво, потому что все связано и непрерывно движется, перетекая друг в друга. Сложно? Да брось ты, читатель! Не свисти. Думать – не сложно, а приятно. Вот только удовольствие это для подавляющего большинства из нас забыто и зашорено комплексом брачных игр и потребительских корзин, в котором тонет любое отдаленное хотя бы воспоминание о том, что такое быть человеком.
На самом дне мусоропровода, с дурным характером апостола, совсем без видимого повода я умирал в предместьях Бостона. Я умирал в глуши Монголии. Я умирал в ущельях Индии. И зарево моей агонии в воде перерождалось в мидии. Я – паучок с крестом на панцире. Я – принесенный в жертву первенец. Меня не надо трогать пальцами. Я все окурки наших пепельниц. Я – все, какие есть проклятия, и все, какие есть затмения. Уже почти что на закате я – горю зарёю, тем не менее. И города в испуге жмурятся, и жмурики тенями лёгкими спешат по опустевшей улице, хрипя прокуренными легкими.
Эта книга посвящена светлой памяти моих друзей и врагов, моих соотечественников, всех людей, которых вместе со мной и другими моими ровесниками в конце восьмидесятых, начале девяностых годов выкинули за ненадобностью на свалку. Мы тогда были слишком юны, чтобы суметь справиться и не потеряться в развалинах катакомб обрушившегося коммунизма. На наши головы проливным дождем хлынули доллары, наркотики, глянцевые журналы, лживые обещания, бунтующие сектантские доктрины и всевозможные пророчества лжеучителей. Многие из тех, кто выжил, до сих пор не могут придти в себя. Мы так и продолжаем спиваться и скалываться. Наши семьи рушатся, не успев окрепнуть. Кладбища забиты нашими трупами. Мы – дети войны – афганской, чеченской, холодной, ледяной. Мы – дети свального греха рвущихся к власти тряпочных ферзей, разбазаривших Родину и уничтоживших в нас наше общенациональное самосознание. Мы – остатки народа, которым долго управляли враги народа. Но пусть даже они покоятся с миром. Пока мы их не простим – у нас нет шанса помиловать себя. Наша жизнь – война без конца и начала. Наша суть утрачена нами. У нас нет ничего. Мы ни во что не верим и ни к чему не стремимся. Если сыт и одет – уже неплохо. А после нас – хоть потом. Но, увы, мы не верим даже в потоп. Эта книга – попытка простить тех, кто нас убил, тех, кто методично и равнодушно убивает всех нас – уже мертвых – до сих пор.
В этой книге нет мата. То, что может показаться руганью – брань.
Знакомый художник рассказал мне такую историю. Работает этот деятель вполне востребовано и пишет красками, которые начинают звучать только после того, как основной свет гаснет и пространство заливается ультрафиолетом. Красота и сказочность – необыкновенные. Удовольствие недешевое. Недавно к художнику обратился некий очень богатый человек, который купил себе астероид и назвал его своим именем. Олигарх хотел, чтобы на своде одного из залов его замка-дворца нарисовали его астероид, летящий в бесконечном не его космосе.
Человек называет своим именем астероид, не отдавая себе отчета в том, что он – этот человек – теперь отождествил себя с бездушным булыжником, несущимся в никуда на бешеной скорости. Окончание маршрута случится в тот момент, когда астероид столкнется с другим астероидом или врежется в превосходящее массой небесное тело и рассыплется в прах и пыль осколков, облако которых частично уляжется на поверхности победителя, а частично бесследно рассеется по просторам вселенной. Жуткую судьбу сочинил себе очередной олигарх. Планету почему-то покупать не захотел. Мог и денег пожалеть. Планеты, небось, стоят недешево. Но если дело не в деньгах, то в чем тогда? Неужели только в том, что астероид проще нарисовать и, тем самым, увековечить через это художество собственную кукольную значимость? Или честность в нем довольно странная заговорила – решил вдруг мужичек признать, что он ничтожен, как булыжник? Но тогда – зачем понадобилось к художнику обращаться? Такая вот нынче у нас странноватая олигархия развелась. Сейчас астрономами открыто столько всего, что можно было бы раздавать даже звезды задарма, а не стряхивать копейки с желающих совершить ненужное и бесцельное, в общем-то, приобретение. Метеоритный дождь напоминает комариное лето.
Современному человеку очень надо выделиться из общей массы себеподобных. В деревнях еще остались какие-то пережитки смирения и покорности. Но, по мере приближения к городской черте, наша всепожирающая самость все отчетливей нависает над нами. Мы, как астероиды, мечемся в бесконечном броуновском движении, непрерывно наталкиваясь друг на друга. Или в конечном? И кто сказал, что это движение беспорядочно? А коль оно имеет порядок, то запросто ведь способно оказаться конечным. Сильные превращают слабых в ничто, порой не удосуживаясь задуматься над тем, какая им выгода от этого уничтожения окрестностей. Мы просто с легкостью и без лишних мыслей гробим, отвоевываем, порабощаем, подчиняем себе. Такова избранная нами самими природа, которой мы теперь соответствуем. Мы можем быть другими, но тогда нам необходимо вести себя отлично от астероидов. Людям соответствуют планеты и целые системы, но мы упорно превращаем себя в бездушные осколки последствий планетарных войн. Многие из нас не только не задумываются над своей исковерканностью, но и вовсе не подозревают в себе неполноценности, думая, что они, мы такие, какими должны быть. Ведь все вокруг – такие же. Не правда ли?
Мир полон удивительных историй. Жаль, мы забыли себя до потери веры в чудеса. Мы действительно достойны жалости. Жаль, что нельзя жалеть. Жалость – обман, еще одна яма, пропасть, инфицированная клетка, грозящая заразить весь организм, свыкшийся с законами волчьего социума, в котором человек человеку – зверь, а не брат. Если зла нет, то жалости тоже нет – ведь жалеть нечего и некого, потому что всё к лучшему и уже счастливо – даже то, что не хочет принять этого и страдает.
Зла нет и никогда не было. Если на всё воля Божья, то зла просто не может быть. Расчленяющий младенца маньяк – частица замысла, шажок на пути к освобождению. К освобождению от чего? Ответ один – от себя. Он расчленяет, беря на себя и мою агрессию. Они с жертвой – неделимы теперь. Как и неделимы со мной. Они – мои Инь и Янь. Страдание жертвы и необузданность палача выпрямляют пространство моих опошлевших до предела эмоций, мою превратившую меня в труп мертвячину. Мою ли? Когда маньяк приходит к власти – становится еще динамичней. Мы все – маньяки. Жрать, срать, трахаться!
Зло конечно. Есть только то, что есть всегда, а всегда есть только то, с чего начинается все остальное, но что само по себе не имеет начала, потому что оно есть всегда. Все, что начинается – когда-нибудь закончится. Существует лишь один путь не сгинуть и не утонуть в придуманном зле – слиться, соединиться, срастись с тем, из чего я когда-то вышел. Зло = смерть. Человек, отождествляющий себя с лежащим во зле миром, мёртв. «Матрица» - кино, снятое по делу. Этакая занимательная кабала для биороботов. Я умираю для жизни всякий раз, когда позволяю щупальцам быта схватить меня и сковать мои движения. Я становлюсь предателем жизни в тот же миг, в который отторгаю любовь в угоду корысти и продуманности. Это не Господь карает меня за грехи, а я издеваюсь над собой, оплевывая Бога и прячась от Него за стеной греха и порока – своего греха и своего порока. При этом я запросто оправдываю свое малодушие простенькими стимулами типа детей и жены, которых необходимо и чуть ли не положено содержать, пожилых родителей, которым надо помогать в их старости, незнакомых мне нищих, ради которых стоит зарабатывать деньги, чтоб было что им подать на пропитание и пропой. Но ведь всякий раз, когда я иду на компромисс с обстоятельствами – я предаю и жену, и детей, и родителей, и всех ведомых мне и неведомых людей, не видящих моего предательства, потому что оно нормативно и обыденно. Много ли тех, кто задумывается над судьбами своих правнуков и готов пожертвовать ради них своим собственным теперешним благополучием? Чем думали мои, наши прадеды, когда ставили к стенке попов или с шашками наголо неслись на вороных конях выкашивать еврейские поселения? О нас они не думали точно. Они строили их светлое будущее, не пытаясь откорректировать его под тех, кто народится через пару поколений. Они были убеждены в том, что правнуки скажут им спасибо за их жертвы и труды во благо отстраиваемого на земле рая. Им и представить было себе трудно то, что, на самом деле, они строят ад.
Каждый из нас – предатель. Вольно или невольно совершается предательство – не имеет внятного значение для цепных реакций, следствиями которых являются войны и нищета девяти из десяти жителей нашей горошины. Эта условность личной опущенности не меняет главного. Она не страхует человечество от окончательного падения на дно пропасти животного обезличивания изначальной одухотворенности каждой конкретной жизни. Нам только кажется, что мы отличаемся от таких же, как мы, от других абстрактных человекоединиц. На самом деле, мы уже сейчас подошли к черте, за которой один из нас является клоном другого. Со стороны мы, как муравьишки, которые не видят кого-то огромного, наблюдающего за муравейником, потому что он настолько велик, что муравьи не в состоянии просто вообразить себе нечто такого размера. Наблюдатель, в свою очередь, отчетливо различает каждого муравья и одновременно может следить сразу за всеми ими. Попытка освоить технологию клонирования – лишь материализация уже свершившегося факта. Наше бездушное, животное общество пытается искусственно вывести человекообразную сущность, которой суждено стать зеркальным отражением деградировавшего среднестатистического человечка, давно уже ставшего големом. Как только я начинаю бунтовать против участи раба, работника Бога, стремящегося стать Его другом, компаньоном, сонаследником – оборачиваюсь шнырем дьявола, шутом козла. Между менеджером, инженером, алкашом и заслуженным деятелем искусств нет никакой разницы. Алкаш выглядит несколько предпочтительней на общем фоне, поскольку он променял помоечный выхлоп нашей псевдокультуры на угар бутылочного райка. Но предпочтительность эта тоже относительна. Речь идет, в общем-то, о том, что самоубийца лучше убийцы. Неоднозначно. Рассусоливая на эту тему, стоит все же понимать, что я, ты, он, мы – общество готовых и любящих убивать самоубийц. По крайней мере, так появляется шанс оставаться честным – хотя бы перед собой. О честности перед Творцом речи не идет, поскольку, за исключением крошечной выборки, мы не только не помним, каков Он – наш Творец, но и не хотим вспоминать, инстинктивно, подсознательно и бессознательно страшась увидеть в зеркале монстров, а не людей. Мы превратили небесную твердь в отполированные куски мрамора – зеркальные с обеих сторон лежащей на нашей братской могиле плиты.
Если каждый человек – крупица человечества, то откуда нацизм, расизм, антисемитизм и прочие клаустрофобии? Я – часть целого. Микрохранилище единой базы данных. В принципе, в меня могут войти все знания, вся память человечества. Но тогда я точно не должен быть нацистом. Кому сложнее жить – слепому или искалеченному на обе руки? Какая разница между белым и черным? Просто мы забыли о том, что в начале всего нашего было единое «я» одного единственного человека. За тысячелетия (если не за миллионы или миллиарды лет) наша человеческая душа, выделившая когда-то человека из всего остального животного мира и сделавшая его, а через него и меня, образом и подобием Бога, разделилась на семь миллиардов частиц – на семь миллиардов образов и подобий. Теперь мы именуем себя народами и государствами. Мы умудряемся молиться разным богам, мы по-разному молимся Богу. Иные из нас вовсе отрицают Создателя, заменяя Его всесильным человеческим естеством. Моё тело тоже поделено на разные части. Печень и почка – не одно и тоже, но именно из слагаемых состоит цельность моего организма. Нацист похож на глупца, возненавидевшего, например, собственный желчный пузырь за то, что во рту чувствуется выхлоп горечи. Можно поменять образ жизни, больше спать, меньше бухать, перестать изматывать себя сексом с проститутками или нервотрепками на работе, сменив эту работу или бросив ее к чертям собачьим, помириться с врагами или вспомнить про мать, о которой давненько подзабыл и, довольно быстро, привести приболевший орган в норму. Вместо этого захворавший вдруг начинает патологически ненавидеть свой собственный желчный пузырь. Клокоча праведным гневом, он заливает горе горькой или присыпает его волшебными порошками из многочисленных лабораторий теперешних алхимиков, так и не получивших философского камня, но зато придумавших бессчетное количество формул, способных отправить потребителя в эдем для ходячих трупов – в ад. Любая фобия – следствие ненависти к самому себе. Латентный, скрытый суицид – норма нашего небытия, притворяющегося бытием. Мы – трупы, блуждающие по сумеречному кладбищу. Чтобы понять, что такое преисподняя – достаточно посмотреть по сторонам. Когда очередной мертвец радуется комфорту своей трехкомнатной усыпальницы и косметической красоте своей дохлой жены – хочется плакать. Слёзы, по крайней мере, очищают. Реки слёз возвращают к жизни, реанимируют, исцеляют, напоминают о том, что в глубине разума, приваленная надгробным камнем все еще трепыхается настоящая память, про которую мы массово и скотски забыли. Мы – скоты, а не люди. Наше общество – кишащий глистами перегной. Этот видеоряд можно было бы продолжать и продолжать. Но зачем, если и так все понятно? Но главное – понятно то, что мало кто хочет что-либо понимать. Ведь куда проще абстрагироваться от истины, укрывшись от нее за стенкой всеобщего опустошения, единой на всех трагедии, умело косящей под счастье и одаривающей каждого из нас цинизмом и пошлятиной.
Нынешние нацики, как они сами любят себя величать, оболваненные лохи. Их предводители страсть как любят подводить под свою деятельность всевозможные мистические базы и строить самые причудливые концепции, якобы берущие начало в тех незапамятных временах, когда люди еще помнили о предназначении и счастье. Они отбрасывают себя от источника света и подолгу блуждают в собственных тенях, постепенно полностью с ними сливаясь. Человеческое тело – тень человеческой души. Сводя физиологию к минимуму, я имею крохотный шанс обрести память о своем реальном естестве. Вместо этого я зачем-то с головой окунаюсь в страсти и делаю ненависть к таким же, как я – своей религией.
Круче всех, думается, гомофобы. Мы живём в стране гомофобов. Возможно, именно поэтому мы имеем такую гомосексуальную поп-культуру и инфантильную власть. С десяток лет назад довелось наблюдать в нижегородской зоне общего режима, как утром один зек избивал другого за то, что трахнул его ночью. Бьющий бил униженного им за то, что унизив его так необратимо, он полностью растоптал в своих глазах и себя. И кто из этих двоих пидор? Но роль главного пидора, безусловно, принадлежит хозяину зоны, а на троне главнейшего пидораса восседает хозяин всех зон. Если пойти по этой иерархии дальше, то можно запросто упереться, благополучно миновав министров и президентов, в генерального секретаря ООН. Да здравствует демократия!
Вавилонская башня предательства возводилась не одним поколением. Наши прадеды и прабабки верили в Бога, семью и Родину. Наши деды и отцы, в основном, усвоили лишь веру в страну и семью. Мы вовсе ни во что отстраненное от материи и быта уже не верим. Бога, страну и семью заменили карьеры, деньги, общественные статусы, возня за место под солнцем. Каждый мечтает попасть из грязи в князи. Вечерние улицы городов забиты разнополыми блядьми, выкатывающими зенки в поисках выгодного спаривания и легкой наживы. А ведь каких-то семь-восемь веков назад истинно верные мужьям жены уходили в монастыри, если супруги гибли на войне. С нами ли это вообще было? Кто мы вообще такие? Откуда нас столько наплодилось – ублюдков и выблядков, не помнящих ни корней, ни традиций, ничего, кроме меркантильной дрожи в суставах при виде чего-то, чего давно и сильно хочется? Тление пропитало сегодня каждый выдох и вдох. Идя в загс, я должен лояльно отнестись к желанию моей попутчицы по так называемой жизни заключить брачный контракт. Покупая автомобиль, мне необходимо щедро наделить подношением страховую компанию. Не успев что-то сочинить, мне надо бежать в какое-нибудь общество защиты авторских прав, чтоб не обокрали и не присвоили мою выдумку себе. Надо, должен, надо, должен, надо, должен!.. Кому? За что? Почему? Безусловно, я могу отказаться от всего этого дерьма, но тогда надо мной нависает угроза отчуждения, а мои дети вынуждены будут стыдиться своего непрактичного раздолбая-папашу, не оставившему им никакого наследства, кроме напыщенных и даром никому не нужных речей, вызывающих в собеседниках лишь раздражение и неприязнь к говорящему. Есть, правда, одно непоколебимое утешение – пророка Исайю вообще пополам распилили. И ничего – живее многих живых оказался.
Авторское право – дрянь, уже успевшая поработить нашу коллективную личность, очередная грань бунтующей самости. Я нечто придумал и трясусь над ним. Но ведь это не я изобрел. Это уже было изобретено и через меня стало доступным всем. Так на каком основании я требую себе какие-то почести? За что? В чем моя заслуга? В том, что я был допущен до общего интеллектуального хранилища и получил в дар некое изобретение, над которым трудилось всё человечество? Тот, кто нянчится с авторским правом – пустышка, несчастный полудохлый потомок людей, забывших, какими они должны быть и чего им, нам стоит хотеть. Оплата труда и надрачивание вокруг авторских прав – вещи разные. Первое – необходимое условие для выживания в гадюшнике, второе – следствие самолюбования и привитого через гордыню эксгибиционизма. Каждая переживаемая эмоция являет собой квинтэссенцию наследственной и приобретенной порочности. Так называемая индивидуальность моего деда, начавшаяся еще в младенчестве со слепого подражания родителям, неизбежно виснет гирями на моем отце, который передает мне все, накопленное предками, плюс то, что удалось к этому прибавить в процессе прохождения маршрута от колыбели до могилы самому. Меня не в чем винить уже потому, что я оказался жертвой наследственной порчи. Никто ни в чем не виноват! Мы дерьмо и трупоеды, главным образом потому, что, во-первых, не подозреваем об этом, и, во-вторых, родились на помойке и вскармливались отходами и испражнениями наших копрофагов-родителей, поголовно приносивших еще совсем недавно пионерские клятвы и комсомольские присяги. Россия-Матушка! Москва – реальная гидра! Здравствуй, святой Георгий! Где же ты, милый? Приходи поскорее. Мы заждались...
Во мне живут все мои предки. Каждый из них способен контактировать со мной, подменяя на время контакта мою личность своей. Во многом моя личность состоит из совокупной личности всех моих родовых предшественников. С каждым потомком мрак передающихся от отца сыну недугов сгущается сильнее и сильнее, пока личность очередного малыша с первых дней жизни не растворится, наконец, в опутавшем его еще в утробе зловонье человеческого суетного кошмара. Ритуал почти завершен. Можно сказать, нам посчастливилось видеть уже не сам ритуал, а наслаждаться созерцанием его последствий. Древнеегипетские мумии и шумерские терафимы – не бирюльки. Мумифицированный труп так и продолжает после каждой смерти очередной физической оболочки рождаться в нашем измерении на макушке пищевой пирамиды. В этот раз он служит божку луны, в следующий замес он будет царьком провинции уже другой, возможно, страны, пройдут тысячелетия, а он по-прежнему на плаву – в роли поп-звезды или мэра какой-нибудь столицы. Он уже так крепко опечатан собственными ритуалами и проклятиями своих потомков, что не подозревает о том, что именно его мумия теперь лежит в музее. Те, кто мумифицировал Ленина – знали своё дело. Пока его труп не будет захоронен или сожжен – мы обречены кружиться в социуме некрофилов и некромантов. «Любишь Россию – похорони Ленина»! – должно стать девизом сегодняшнего дня. Порой мне думается, что я и есть Ленин. Иначе, как объяснить самому себе навязчивую идею его похорон? Некрополь у Кремлевской стены тоже стоит сравнять бульдозерами, предварительно, разумеется, перенеся останки на любое из захолустных кладбищ. Когда духи не хотят смиряться – их надо смирять. На то мы и люди! Ведь и для этого тоже у нас есть Бог. После того, как гробницы начали оскверняться – бардак в мире стал удесятеряться. Людьми нынче правит вообще неизвестно кто. То, что теперь принято называть властью – никакого отношения к власти не имеет. Там, где нет Бога – власти нет. Там, где находится то, что сегодня принято называть словом «власть» - нет Бога. Такое ощущение, что человеческим обществом на планете Земля рулят пидоры и членососы. Но как же тогда быть с теми немногими, кто не заслуживает смерти, а достоин любви – хотя бы уже потому, что во имя этой любви отдал всего себя кровожадному и плотоядному социуму?
Я был сатанистом, невежественным и наивным колдуном, манипулятором и затравленным зверьком. Однозначно. Я был зеком, музыкантом, торговал брюликами и живописью, кололся героином и винтом (героин не любил никогда), дрочил под порнушку и просто так, носил на груди снежинку, а на правой своей руке татуировал череп. По одной версии – череп был мёртвым пидорасом. По другой – Архангелом Михаилом, когда тот придет рубить грешникам головы. Возможно, именно смерть – обратная сторона Михаила-Архангела в силе. Именно стимуляторы распахнули передо мной настежь двери преисподней. Каждая инъекция дарила приход, уносящий моё сознание на аудиенцию к Шиве, который казался мне одной из первооснов нашего человеческого мироздания. Божок на бешеной скорости кружил меня в сферах сексуальной красивости, где полностью забывалось всё, что находится за пределами его американских горок. Возникало ощущение бесконечности и беспредельности разверзающихся миров, и совершенно уходило из вида то, что движение замкнуто внутри сжатого тисками страстей круга, покинуть коей невозможно, если не отречься от шестиконечной гадины – падшего серафима. Пока веришь в падших ангелов – Архангела Михаила ждать не стоит. Ему нечего делать там, где культивируются капища. Те случаи, когда он все-таки приходит в стан язычников, нередко заканчиваются сердечными приступами, после которых идолопоклонники умирают или обращаются к истинному Богу, Который всегда Единственен и Неповторим. Так Господь спасает очередных блудных деток от еще не совершенных актов растления окружающих, прибирая их от нас – людей – и спасая нас от них, а их от самих себя. Верить шестиконечным фуриям с подрезанными крылышками и выщипанными перьями – тоже самое, что и инъекционно употреблять наркотики, самочинно дырявя собственное тело в угоду собственным же немощам и похотям.
Сливаясь с любым демоном – каким бы мощным и непреступным он не виделся – необходимо помнить про то, что я остаюсь человеком, а не становлюсь им – демонюгой. Я – это я! Даже тогда, когда бес внушает мне мысли о его – бесовском – покаянии через меня. Это я каюсь в том, что позволил бесу поработить себя, а не он использует куклу моего тела для своего возвращения на Небо. Ведь человек – я, а не он! Стоит забыть об этом, и молитвенное обращение к Богу оборачивается танцем с играющим на дудочке козлом, под мелодию которого мы и отплясываем – дружным человеческим хороводом пустых оболочек с каменными, но все еще бьющимися по высшей милости сердцами. Если ангел старается утвердить человека в уверенности, что человек теперь стал ангелом – это падшая тварь, ловко притворяющаяся светом. Небесным ангелам важно знать и видеть, как человек добровольно – исходя из собственного ничем не ограниченного свободного выбора – отдает себя во власть своего и их Творца, оставаясь при этом свободным человеком, а не гомункулусом или тем, кто хочет гомункулуса сделать. Человек – не ангел, не бес и не Бог. Я – человек – вселенная, вмещающая в себя все человечество, всю вселенную. Об этом стоит повторять и повторять – пока не услышит хотя бы еще кто-то. Но это случается лишь тогда, когда я перестаю кружиться в козьем хороводе и, уподобившись всеблагому Господу, своему Отцу, желаю Небесного Царства каждому встречному и поперечному козлу. А уж козел этот сам пусть решает – нужно ему это царство или все-таки стоит задержаться еще на какое-то время в метафизическом козлятнике гламурных журналов и душевного стриптиза популярных ток-шоу и лживых предвыборных дебатов. Если Бог забирает меня в Себя – я все равно остаюсь человеком и становлюсь Богом ровно настолько, насколько это надо Ему – Богу, любящему меня именно за то, что я человек – Его дитя, добровольно захотевшее вернуться к Нему, к себе домой и взмолившееся о помощи и поводыре через зловонные капища исторического и наследственного обмана – непроходимого в одиночку.
Все эти простые горожане вокруг – такие же, как и я. Важно всегда помнить не только про субординацию, но и про равенство. Ты руководишь мной не потому, что умней или сильней меня. Просто на данном этапе личного бытия тебе необходимо руководить, а мне подчиняться. Почему именно так, а не по-другому? Неважно. Если пытаться отвечать на этот вопрос, то меня рано или поздно обязательно осенит непреодолимое желание взбунтоваться. Я уже не верю в свое предназначение. Я сам порождаю неравенство с тем, кто мной руководит. В основе классовой и какой угодно иной борьбы лежит зависть. С «Капитала» Маркса зависть становится идеологией. С седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года – политикой. Робеспьер и Марат сочинили прелюдию. Маркс, Энгельс и Ленин – главная тема. Главная ли вот только? Под каким микроскопом рассматривать.
Многое зависит от масштабирования. Мой сосед по даче работает в министерстве. В двадцать пять он туда устроился мелочью. В тридцать два у него появился свой кабинет. В тридцать четыре – кожаное кресло. Годом позже – секретарша. Еще через два года – он переехал этажом выше в кабинет покруче. Кресло забрал с собой. Если все пойдет и дальше так, как оно шло и идет – мой сосед в ближайшем будущем возглавит департамент и у него появится второй секретарь. Его план – к сорока пяти годам стать, как минимум, главным акционером преуспевающей и перспективной фабрики. Его мечта – быть полноправным собственником международной корпорации. Для него Наполеон – не человек, а Наполеон. Президент России это тоже не человек, а Президент. Он даже пишется с большой буквы. Моему соседу не до того, чтобы видеть в людях склонности к служению и подчинению тем или иным энергиям, силам, властям и началам. Если он будет зависать на подобной мути, то может не хватить силенок на осуществление мечты. Жизнь моего соседа коротка. Он должен успеть обеспечить детей. В этом – смысл его существования, выбранный им самим. Мой сосед идёт в ногу со временем. Им гордятся родители, его постоянно хвалят жена и любовница, его старшенькая имеет самый дорогой мобильный телефон в классе самой дорогой в его недешевом районе школы. Мой сосед недавно начал сотрудничать с несколькими журналистами и теперь искренне радуется тому, что его имя появилось на газетных полосах. Это может помочь ему быстрее достичь цели. Жаль вот жизнь коротка. Но зато она предлагает определенные компенсации за свою скоротечность – секс с роскошными проститутками, любовниц, еду, хорошие автомобили, приятную подсветку потолка и пузырьки в джакузи. Путешествия еще, разумеется. Мой дачный сосед собирается много поездить по миру после того, как приведет трудовую деятельность к намеченному рубежу. Он уже сейчас думает о том, куда пойдут учиться его дети, чтобы простроить их дальнейшие биографии. Он уверен, что его дети приумножат заработанное и скопленное им. Он мечтает видеть семейные портреты своих домочадцев в одном ряду с выдающимися благотворителями нашего, его времени, облагодетельствовавшими тысячи ценой уничтожения миллионов. Он понятия не имеет о том, что его тринадцатилетняя дочь долбится в жопу, чтобы сберечь целку, а его десятилетний сын недавно попробовал курить гашиш. Моему соседу смешно предположить, что он может быть муравьём в человеческом муравейнике. Он думает, что находится на пути к макушке пусть и не самого высокого холма, что скоро станет макушкой сам. Он не задает себе лишних вопросов, не сомневается, не мечется. Он просто идет туда, куда и все – в могилу. Только вот похоронен он будет на престижном кладбище, а памятник над его останками обойдется в целое состояние. Если бы моему соседу стало известно, что его жена дважды спала с его отцом – его мир рухнул бы.
Наша планета вращается вокруг нашего солнца. Только в нашей галактике огромное количество солнц, вокруг которых крутится гигантское число планет. Сколько во вселенной галактик – не знает никто. Их может оказаться больше, чем наших звезд и планет. И нет ни одной гарантии того, что вселенная одна, а не является частью единого организма бесконечного множества таких же вселенных, в каждой из которых летают свои кометы, выпадают свои метеоритные дожди, вспыхивают свои сверхновые звезды и затягивают в воронки свои черные дыры. Многое зависит от масштабирования.
Я вообще принадлежу к иному племени. Порой забавно наблюдать за вами – какими-то – и правыми, и левыми – с какими-то нечеткими словами. Вы так похожи, так мы все похожи – в стремлениях, в своих тупых амбициях. Аж пробегает холодок по коже, и не помогут – армия, милиция, семья, жена и прочее отечество, и прочее, и прочее, и прочее повальное, тупое гомосечество, перетекающее в суходрочие. Все это в прошлом... Как же часто хочется забыть совсем про ваши забубенные – не только имена, но даже отчества, и номера, и трубки телефонные. Живите в мире – вами же построенном. Живите в мире, склеенном из фантиков. Живите в мире, вами удостоенном того, чтоб жить и жрать его галактики. Люблю тебя, родное человечество! Ты для меня, как Бог, как многоточие. Повальное, тупое гомосечество, перетекающее в суходрочие.
3. Пресвятая Богородица, спаси меня
Иногда возникает непреодолимое желание плюнуть на собственную жизнь и опять нырнуть в магизм и наркотики. Ненависть к миру – тот еще советчик. Если бы все эти люди, шуршащие вокруг меня, вспомнили однажды про существование образа! Но они ничего не помнят! Возможно, в этом их счастье. Но что же делать мне? За что мне всё это? За какие заслуги? Кто я такой, чтобы жонглировать мирами, сотворёнными до меня? Как вообще вышло, что – недавно появившись – я вдруг тут же стал частью вечности, в которой не существует прошлого и будущего – потому что есть только настоящее, которое есть всегда? Его не было и не будет, потому что оно уже есть. Для полноты счастья и гармонии не хватает лишь абстрагирования от тела, принятия его, как временного жилища моей души, перед которой вынужден смиряться и с которой обречен считаться любой самый падший и устрашающий дух – мечущийся без нее и вне меня неприкаянным призраком.
Однажды я скатал из пластилина шарик, слегка сжал его с полюсов и вдохнул в него жизнь, одухотворил через этот пластилиновый шарик свою планету, её землю, из которой сделан и я, и все мы. Образ! Каждый из нас должен ему соответствовать. Мы вообще не те, кем себя считаем. Превратившись в животных, мы продолжаем мыслить себя людьми. Став винтиками в дьявольской корпорации под названием цивилизация, мы мним себя чем-то весомым и значимым. Мы, попросту говоря, не имеем ни малейшего представления о собственном реальном естестве, которое, передаваясь от предка к потомку, медленно, но верно подменялось и искажалось, и вот, наконец, пришло в упадок и встало на грани необратимого регресса, ведущего к самоуничтожению. Из венца творения мы превратились в звено пищевой цепи, мнящее себя вершиной гастрономической пирамиды. Наши мужчины заняты самоутверждением перед нашими женщинами, большинству из которых сложно хотя бы предположить, что они должны, обязаны, обречены по своей природе и сути служить мужчинам. Мы давно уже не мужчины и женщины, а самцы и самки, плодящие вослед себе таких же и даже еще глуше и тупее устроенных выродков.
Мы убеждены, что сами творим свои судьбы. Нам в головы наши куриные не приходит то, что от нас вообще ничего не зависит, кроме осознанной попытки вычеркнуть себя из уравнения. Но даже вычеркивание это не в нашей власти. Если я решаю перестать существовать в опостылевшем мирке – встаю на путь самоубийцы, а не воина. В ином случае мне надо с этим мирком считаться и мириться, постепенно преодолевая его. Но ведь мирок мертв, а, значит, я тоже мёртв – в ту же секундочку, в которую приключилось наше соприкосновение. Преодолеть свой мир для меня означает победить смерть, которая окружает со всех сторон. Она вглядывается в меня из телеэкрана, распахивает передо мной окна интернета, признается мне в любви словами, вылетающими из рта очередной моей секс-парнерши или даже жены. Смерть всюду – в лживой политике, в вырубающихся лесах и загрязненных нами реках, в рекламных постерах вдоль забитых автомобильными пробками дорог, в вереницах таких же, как я, пустых оболочек, торопящихся каждое утро к своим станкам, кабинетам, карьерам. Человек образца начала двадцать первого века обречен на смерть – мёртв изначально – каждый из нас – людей, забывших о своем человеческом естестве. Аллилуйя.
Выхода нет. Пока мы не вспомним образ, которому должны соответствовать – так и останемся мертвыми. Наши дети тоже мертвы. Рассматривая трупы своих младенцев, мы умиляемся их свежести и чистоте и не понимаем того, что за первые годки только-только начинающихся жизней мы вкачаем в них столько тлена и разложения, что убьём их еще до того, как они начнут внятно излагать словами свои желания. Трупы наших детей подобно бездушному конвейеру в своё время произведут на свет следующее поколение мертвяков. Иной раз, таращась по сторонам, я настойчиво думаю – человек = бройлер. Родители используют своих чад в качестве зарядных устройств, при этом регулярно попрекая и стыдя их за собственные огрехи.
Одно время я умудрился побывать даже в шкуре журналиста. Бросил это гиблое дело, слава Богу. Никогда не забуду брызжущего пафосом редактора довольно большой, как по количеству полос, так и по тиражу газеты. Целую лекцию он тогда мне прочитал. Эту лекцию надо бы всех абитуриентов всех журфаков мира наизусть учить заставить – в качестве тестового предэкзаменационного задания. Редактор восседал за заваленным макулатурой столом и недоуменно таращился на меня. Ему было за пятьдесят. Он считал себя корифеем журналистики – в том числе и потому, что таковым его считали коллеги, зазывающие в президиумы комиссий и эксперты премий и грантов. «Ты для кого это написал? Ты что, действительно думаешь, что кому-то хочется читать тебя и мозговать над тем, что ты сказал? Или ты что, предполагаешь, может, что кто-то станет восхищаться твоим стилем? Кому нужны твои очерки? Ты еще эссе напиши. Хочешь с голоду умирать – хоть повести строчи. Чем лучше получится – тем меньше денег заработаешь. Мы пишем для дебилов! Ты что – забыл? Наша миллионная аудитория – идиоты. Они хотят позитива! Им не нужны твои досужие рассуждения. И, тем более, им на фиг не надо, чтоб ты заставлял их соображать. Они едут домой в электричке или автобусе и хотят отвлечься. Они хотят улыбаться, а не напрягать извилины. Их мозги высушены на работе. Им нужны сплетни о поп-звездах и фотки сисек с торчащими сосками, глядя на которые они хоть на коротенькое время забудут и про нелепые трудодни, и про жировые складки жён. А ты рушишь их счастье. Предложения должны быть попроще, а не как у тебя. Ты же все знаешь сам! Наши читатели настолько одноплановы и просты, что им нужно давать дешевенькое пивко и чипсы. Не разводи кухню. Или ты думаешь, что наши инвесторы чем-то отличаются от наших читателей? Я не хочу каждый раз объяснять им, о чем твоя очередная статья и зачем она нам нужна, если, тем более, она написана для тех, кто не только нашу газету не читает, но и вообще с прессой не в ладах, потому что знает, что СМИ – дрянь и дешевка для оболванивания человечества. Твоя, наша обязанность – создавать иллюзии, заполнять читателя мечтами и грёзами. Если нам удается – мы конкурентоспособны. Ты понимаешь? Мы с тобой на рынке, за прилавками. Ты выращиваешь персики, а я их продаю. Персик должен выглядеть сочно и аппетитно. Если за спиной продавца будет висеть плакат «ВЫРАЩЕНО НА ХИМИЧЕСКИХ УДОБРЕНИЯХ » - покупателей не станет. Прекрати приносить мне такие плакаты! Когда заработок делается на химии – твой натурпродукт портит общую картинку прилавка. Читатель, глядя на твои сраные персики, может решить, что все остальные кормят его суррогатами. Ты понимаешь?»
Этот редактор был неправ лишь в одном. Он почему-то забыл, что является точно таким же дерьмом, как и все остальные. И еще – он никогда не знал того, что зло придумано. Одного из моих ангелов зовут Люцифер. Теперь он служит мне, и всё в порядке – баланс, равновесие, парение. Но когда я служил ему – было совсем не так. Бог – безусловно, дорога к двери, за которой свобода творчества и волеизъявления – Бог Собственной Персоной, Вседержитель, Спаситель. Но это лишь тогда, когда служащий Богу не заблуждается и не путает Бога и сатану. Нам сложно уяснить для себя, что жизнь каждого из нас – ритуал. Магия стала настолько нормативной и повседневной, что, живя в мире колдовства и поголовно являясь жертвами порчи и злонамеренных проклятий, мы искренни в своём неведении по поводу собственного чародейства. Если вдруг каждый недоделок осознает, какой мир вокруг него и что этот мир – исключительно его и ему подобных заслуга – до человечества дойдет главное – мы сами добровольно прокляли собственных детей! Мы их убили своими же руками. Наши дети – недолюди, ублюдки, скоты. Основной фетиш, благодаря которому мы еще кое-как держимся – миф. Дети вырастают и с ними случается то же, что прежде случилось с нами – они больше не дети. Они больше не люди. Они стали такими, как мы, как наши родители – обидчивыми, закомплексованными, завистливыми, слепыми, глухими, немыми и стерильными. Земля нам всем пухом!
Гордыня движет нами и руководит нашими помыслами. Мы – это ярмарка тщеславия, в которой участвует каждый из нас, кроме чудом уцелевших локальных и малочисленных групп, задержавшихся в стадии единения, соборности, племенного родства. Но даже такая, пусть и условная, чистота не дает прорыва – обретения реальности, в которой все человечество едино и неделимо, и получило долгожданный доступ к единому информационному полю, хранящему в себе наследие любого ученого, любого художника, любого воина, любого. Это – обратная связь, традиция. Это – вечность, шаг к вечности, воспоминание о Боге. Это мы обозвали шизофренией. Мы ведем себя, как шизофреники. Горе тому, кто назовёт кого-нибудь безумным.
Первого своего врага я убил лет в двадцать шесть или двадцать семь. Сидя в Бутырке на общаке, меня не отпускала ненависть к некоему своему знакомому с воли. Я просто ходил и злился на него. Довольно долго. Внезапно на меня нашло легкое помутнение (или напротив – просветление), в котором я увидел, какое скопление негатива и тьмы – тюрьма. Умозрительно я отчетливо, в деталях созерцал эту демоническую мощь громадного тюремного сгустка, организма. В следующий момент я опять умозрительно подключился к этой силе и всей мощью ее, всей её ненавистью и горестью разорвал в сознании на кусочки объект своего негодования. Через короткое время жертва первого, как я теперь понимаю, в моей жизни осмысленного ритуала шагнула из окна пятого этажа – насмерть. Тогда я еще не догадывался о том, кто такой и что такое Тонатос. Это еще то время, когда ко мне не пришли титаны. С первого убийства началось моё взросление. Младенчество кончилось. Понял я это не сразу, конечно. Ребёнок ведь.
С общака, промурыжив пару месяцев по паре переполненных впятеро камер, меня перекинули на спец. Следующие два месяца я провел в обществе трех человек, двое из которых были убийцами. Один из убийц оказался еще и сатанистом. Он сидел за человеческое жертвоприношение. Дали ему почему-то относительно немного – восемь лет. Проходил он на моем горизонте под кличкой Змей Горыныч. Именно он совершил первый спиритический сеанс в моей жизни и по непонятной мне до сих пор причине – посвятил меня в жрецы своего культа. Он выцарапал на моих плечах пятиконечные звёзды, видные до сих пор, кровью из которых нарисовал звезду в круге и определенные символы, мало что говорившие мне на тот момент. Единственное, что требовалось от меня – отречься определенным образом от Христа – молитвенно. Раз я был крещён – значит, мне надо уйти из-под креста. Змей Горыныч предлагал сказочные возможности, если я перестану быть христианином и приму посвящение в его веру в антихриста и лжепророка. Он обещал мне владение гипнозом и предвиденьем, медиумизмом и страстями. Он – настоящий Змей Горыныч. Мне было скучно – шел уже четвертый месяц, наверно, сидения в тюрьме. Я быстренько отрёкся, потом был посвящен, а в конце мы вызвали дух, которому впредь должно было сопровождать меня и учить. Я тогда так толком и не понял – пришел этот дух или нет. Камера, два зека спят, еще два сидят за столом, горит свечка, один выцарапывает другому болезненные ранки на плечах, кровью из которых изображает какие-то каракули. Безумие? Это не безумие, а тюрьма.
Убив для меня врага, тюремный бес взял с меня плату. Змей Горыныч ничего не знал про моего шагнувшего из окна недруга. Я и сам тогда еще не знал и, даже если бы знал, то точно не увязал бы полуголлюцинозное подключение на умозрительном уровне к некоей силище, описать словами которую невозможно, со смертью возненавиденного мной человека. Тем более, не вышло бы синхронизовать эти события с последующим за ними ритуалом. В возрасте двадцати шести, если верно считаю, лет я перестал быть христианином, которым стал вскоре после своего рождения – несмотря на СССР и прочую атеистическую чушь.
До отсидки я воровал, и сел за то, что обокрал семью христиан. Иконы, правда, не взял. Прямо перед этой кражей моя тогдашняя жена изменила мне с женщиной. Это привело меня в окончательный ступор. Было решено любой ценой раздобыть кучу бабла. Я был убежден в том, что в случае финансового успеха все проблемы решатся сами. Я сел в тюрьму с билетом в кармане на Генри Роллинза и с оставшейся на воле годовалой дочкой. Жена бросила меня сразу. Полулежа на шконке, я смотрел по телику рекламу подгузников и не понимал, что же теперь будет. Мне грозило от восьми до двенадцати. Я возненавидел Бога, мир и себя.
Страну и свой народ я ненавидел и презирал давно. Понятие Родина отсутствовало, как таковое. Время слепого бунта. Я ничего не понимал, но уже все видел. Жить с этим было невозможно. На меня иногда смотрели не сами люди, а поселившиеся в них сущности. И еще маски смерти – всюду, на каждом. Это называется видением духов. Оно у меня давно – не помню, с какого возраста. Дар, который сродни проклятию. Даже если это видение приходит иногда – послевкусие от него, от каждого из сеансов, остается навсегда. Стереть знание о том, что люди не такие, какими кажутся и за кого себя и друг друга считают и выдают невозможно. Если ты знаешь то, о чем наиболее продвинутые вокруг тебя лишь догадываются, то ты не только обречен на экзальтацию, но и вовсе можешь казаться в массовом сознании экстремистом. Как только пресловутое массовое сознание сформирует твой более-менее внятный образ, ты начинаешь постепенно склоняться к соответствию ему. Куда не плюнь – везде чародейство.
Такое нелепое устройство нашего мирка – исключительно ведь наша заслуга. Те, кто нас растлил и продолжает растлевать – ответят за себя. С них особой спрос, не снимающий ответственности с нас – тех, кто позволил себя растлить. Гей-парады, митинги бритоголовых, свингующие семьи, ссущие на женщину порноактеры, наркоманы, алкоголики, психопаты-садисты, копрофаги, пиарщики, делающие популярными людоедов и педофилов... Мы живем и миримся с невероятными извращениями своей природы. Мы водим наших детей в зоопарки! Ах, до чего красивы эти затравленные, заморенные волки в клетках! Как прекрасны прибитые потолками ястребы и соколы! Мы прилипаем к телеэкранам и пускаем слюни, глядя на то, как один боксер калечит другого. Мы искажены до неузнаваемости. Нас нет. Нам хочется больше хлеба и больше зрелищ. Больше и больше, больше и больше, больше и больше... Ради того, чтобы выделиться, иные из нас готовы жрать собственное дерьмо и увешивать свои пупки и соски бирюльками.
Человечество делится на мужчин и женщин, к коим относятся старики и дети тоже, включая грудняков и даже только зачатых. Женщина – для мужчины. Никак не иначе! Луна для Земли. И Луна и Земля – земля. Они связаны. Мужчина и женщина – человек. Каждый человек – часть огромного человека по имени Адам и Ева – Земля и Луна, земля, тоскующая по Небу. С земли приходит плохое, потому что земля проклята. Небо даёт, возвращает земле хорошее – оно может смягчать или даже снимать совсем проклятия. Земля – временное состояние. Потом может случиться земля в огне, после чего, продолжая ступать по воде, потихонечку начинаешь дышать воздухом, а не тем, чем все. Вот дорога, по которой меня вывело из Адама в Христа Иисуса. Спасибо Тебе, Пресвятая Богородица, реанимировавшая мою готовую стать бесплодной землицу.
Жизнь куда-то торопится – день ото дня всё быстрее кружится карусель. Пресвятая Богородица, спаси меня – помоги мне не превратиться в кисель развращенных помыслов и сует, помоги мне выжить в дыму огня, за которым неразличим Твой свет. Пресвятая Богородица, спаси меня. Сохрани меня, Мама, от злых людей и от лютых демонов огради каждый шаг мой и каждый мой Божий день, предстоящий нам с Тобой впереди – чтобы прожил я его, не кляня никого, ничего, нигде, никогда. Пресвятая Богородица, спаси меня – каждый вдох мой и все земные года, мне отмерянные, и прости, прости… Ты – моя защита, моя броня. Будь со мной, будь в каждой моей кости. Пресвятая Богородица, спаси меня.
Выводили святые. В Тибетской книге мертвых описано некое промежуточное состояние, в котором душа покойного мечется между собственными необычайно усилившимися кошмарами и крючьями спасительного света, тянущимися подхватить тонущего. Свет с непривычки пугает еще сильней, чем знакомые с детства монстры. Зачастую получается, что покойный в ужасе убегает и от добра, и от так называемого зла. Он не знает того, что зла нет. Это вообще мало кто знает. Некоторые делают вид, что догадались, но попроси у них внятных разъяснений – толком ничего не поймешь никогда. Единичные случаи индивидуального просветления имеются. Но речь не о них, а о всех нас.
Зло приходит только тогда, когда я сам отталкиваю добро. А поскольку, в массе своей, мы забыли о том, как выглядит добро, то часто воспринимаем его за зло. Мы живем в мире, где добро неведомо, а все неведомое кажется враждебным. Зло – следствие отвергнутого добра, состояние нахождения вне добра. Человек свободно выбрал зло и теперь, если захочет, может от него отказаться – но лишь по своей доброй воле. Перед ритуалом посвящения в жрецы Люцифера мне надо было прочесть молитву отречения от Христа. Без этого никакой ритуал не имел бы силы – хоть всего меня звездами исцарапай. Садо-мазохистское шоу – и не больше.
По мере моего воскресения во мне потихоньку начали оживать истинные ориентиры и ценности. Россия = Богородица. Она святая. Она – Родина. С этого отсчитывается очень многое – для подавляющего большинства из нас, возможно, всё. Сама собой отваливается муть типа России для русских. Прежде, чем до меня дошло, что каждый человек – икона – независимо от его общественного статуса и расово-национального происхождения, я ясно понял святость моей Родины. Только Богородица может родить Бога. Человек создан из земли. Пока не будет освящена земля – человек остается самодовольной скотиной, чмом. Когда мой народ и те, кто им управляет, осознают святость своей земли и поцелуют её, вспомнив про то, что она Родина, и увидев в ней мать, а не мачеху, невесту, а не шлюху – тогда земля снова даст вернувшемуся к ней народу свою силу. Россия замурована Каиновой печатью. Нами замурована. Руками наших предков. Моими руками. Если не случится всенародного покаяния – ничего не случится. Мы растворимся в вечности также, как римляне, греки и египтяне.
Вот и все имперские амбиции, ёб вашу мать, мои осатаневшие сограждане! Идите на хуй со своими доводами. Доводы больше не принимаются. Мы заигрались в гражданское общество. Мы – пидорасы, а не граждане! Мы продали нашу Родину. Мы прокляты от земли, потому что ежедневно, ежечасно, ежесекундно проклинаем землю. Когда мы играем в граждан и идём голосовать, то голосуем за таких же, как мы, пидорасов. Народ всегда имеет ту власть, которую заслуживает, а власть имеет только тот народ, который заслужила. Это и есть – государство. Жрать, срать, трахаться! Проживаемые нами результаты построения гражданского общества – следствие добровольно отвергнутого нами добра.
Можно до полуобморочного состояния брызгать слюнями и клеймить тех, кто сейчас руководит страной. Но, если вспомнить, что мы имеем только то, что заслуживаем – становится легче. Если меня не устраивает происходящее – корень неустройства следует искать внутри себя. Вместо того, чтобы выпотрашивать нутряную помойку, я, по здравой логике, должен эту помойку аккуратно прибрать. Начать можно с простой молитвы о исправлении собственного отношения к Родине. Просыпаешься и натощак, прямо лежа еще под одеялом, толком не раскрывая заспанных глаз, в которых крутятся обрывки улетучивающихся сновидений, беззвучно шепчешь: «Господи, помоги мне вспомнить о том, что у меня есть Родина. Помоги мне любить поставленную надо мной власть. Прости эту власть, Боже. Прости ей всё, в чем я её виню, и прости меня за то, что я постоянно скатываюсь к её обвинениям. Помоги людям, живущим на территории России, осознать себя единым народом. Сделай меня, мой Творец, добрее и терпеливее. Научи меня верить, надеяться и любить. Подари мне способность прощать. Научи меня молиться. Аминь».
Почему, будучи воришкой, готовым прихватить все, что плохо лежит, я требую от другого порядочности по отношению к себе? За какие такие заслуги? Предавая жену, мне почему-то сложно понять, что я при удобном случае легко и непринужденно предам Отечество. Все настолько просто, настолько внятно и прозрачно. К власти приходят те, за кого мы голосуем. Нас обманывают потому, что мы сами вруны. Нас предают потому, что мы сами изменники. Если нас не обманывать и не предавать – мы утонем в собственном вранье и предательстве. При этом мы будем выходить на митинги и манифестации протеста, доводя ситуацию до комичности и протестуя против своей же забубенной, растленной природы.
Нас не в чем винить. Это не мы построили тот мир, в который пришли. Это не нами изобретен обман. Колесо времени существует параллельно со мной. Наша вина лишь в том, что мы здесь – на тех исходных позициях, которые были созданы до нас и не нами. Наши отцы и матери такие же невинные жертвенные овечки, как и мы, как и их родители, как и родители их родителей. Простив себя, появляется шанс простить окружающих. Прощая окружающих, есть надежда простить себя. Начинается новая логика. Происходит попытка возврата от растлевающей демагогии пустой критики к созиданию внутри себя человека, готового работать не на свое тщеславие, а на благо своих детей, своей страны, своего народа, готового всячески помогать власти быть властью, а не рабовладельческим аппаратом, вынужденным прибегать к обману и подлогу для удержания в подчинении ста с лишним миллионов латентных бандитов, гомосеков и шутов, обиженных на нее и друг друга.
Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице:
"Мир каждому праху. Мир на каждую помойку. Пусть каждого судит его война. Если Ты в косынке Моего мира - Тебе не страшна их бойня. Больше не существует инцеста и братоубийства. Мой праведный Ной протрезвел и увидел радугу в облаке. Прощай, брат Каин, сын Каин, отец Каин, муж Каин. Здравствуй, праведный Каин - новый Ной. Мы начинаем с начала. Мы только в начале. В начале было Слово. Аминь". Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице.
Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице:
«Вот Мы и вместе, Мария! Ничего больше не бойся. Ты – Сестра, родившая миру нового Мужа. Ты – земля, у которой есть крылья. Ты стоишь на луне и звездах. Ты вплела себе в волосы солнце. Одна из Твоих корон – комета Галлея. Твои локоны распущены и им послушны ветра. Косынка спала на плечи. У Тебя светлые волосы и скандинавские черты. Ты ушла из варягов в греки. В Тебе Мой мир. Ты – Церковь Моего Знамения. Аминь». Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице.
Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице:
«Твоё умиление – Моя радость. Земля дала урожай. Я посылаю жнецов. Терпеть осталось недолго. Мгновение – и Вавилонская башня, как платье, спадет с блудницы. Роды очищают любую шлюху. Ты – переплавка Моего человечества. Три отрока выжили в печах Освенцима. У Астарты и Молоха могут быть дети Бога. Становясь людьми, боги вновь вселяются в рай. Дерево вечной жизни, дерево познания добра и зла, земля дала урожай. Летите, ангелы. Аминь». Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице.
Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице:
«Твоё число – 9. Не надо хотеть большего. Ты – Мой Исаак в связанном Одине. Карта Таро – связанный. Только Я могу развязать Тебя. Ты правильно сделал, что сжег Вавилонский Талмуд и Книгу Творения. Ты больше не женщина и не мужчина. Ты – Моя Богородица. Ты – Мой Моисей перед Неопалимой Купиной. Ты – Мой Серафим Саровский перед иконой Умиления. Ты – Мой Георгий Победоносец на троне. Ты Мой. Всё моё – Твоё. Они все – в Тебе, в Нас. Аминь». Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице.
Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице:
«Я дал Тебе ангела – Гавриила. Ты – Собор всех святых, всех праведников всех народов мира. Ты – Моя Мать, Мария. Я полностью, безраздельно в Тебе. Я отдал Тебе Моё «Я». Мне больше не опасен дьявол – Я победил мир. Ведь у Меня есть Ты – Моя Богородица. Адам и Ева снова вместе и опять счастливы. Тебя бережёт Мой Михаил. Ты – Мой Гавриил. Аминь». Так говорит Господь Бог Саваофъ Богородице.
Иногда хочется выйти на Первом канале нашего ТВ в лучшее эфирное время на фоне карты РФ с заявлением к соотечественникам: «Борцы! Герои моего времени. Братья и сёстры. Дети, забывшие о том, что они в песочнице. Я предлагаю вам опомниться и очухаться. Я перекрещиваю вас в себе тремя перстами правой руки снизу вверх и справа налево. Теперь вы во мне! Я причастен ко всему, что происходит с каждым из вас. С каждым! Тот, кто изменяет жене или мужу, пусть вспомнит о том, что он урод, инвалид, прокаженный сифилитик. Тот, кто ворует или берет взятки, пусть осознает, что он конченый чмошник и хуесос. Тот, кто думает, что воздаяния не последует и баланс не будет восстановлен – пусть так не думает. Эта ловушка затягивает не сразу, но затягивает. Она всегда готова затянуть. Добрый вечер, дорогие пидорасы. Добрый вечер, Москва. Добрый вечер, Россия. Здравствуй, мирок. Недавно был с женой и детьми в продуктовом магазине и вдруг подумал, что было бы круто, если бы все покупатели и продавцы разделись и начали беспорядочно совокупляться. Огромный гипермаркет с едой, реки людей со специальными тележками затариваются на неделю вперед. Сотня продавцов и консультантов, каждый из которых непрерывно занят. Стадион незнакомых друг с другом людей, пришедших за продуктами. Я один из них. Я один из вас. Здесь и сейчас. От этого можно съехать крышей. Жрать, срать, трахаться!»
В этом месте начинает тихо играть Моцарт, а за моей спиной появляется задник, на котором Родина-Мать хочет кого-то ударить мечём. Тем временем, сделав небольшую паузу, я продолжаю вещать: «Если мы не остановимся, то уже довольно скоро – в обозримом вполне будущем – от нас останется столько же, сколько до нас дошло от Атлантиды. Только это будет качественно иная выборка. Та часть Атлантиды, которая все-таки смирила свою нечеловеческую гордыню. Что е будет с остальными? С подавляющим большинством невинных? Что же делать с жертвами? Как далеко я готов зайти? Умиляясь при рассматривании голого младенца помни, что его жизнь оборвется мучительно и преждевременно – если он будет достойным тебя. Мы производим на свет не потомство, а удобрение, из которого, если на то будет Божья милость, когда-нибудь, пройдя, наконец, через нечеловеческие страдания, родится истинное человечество. И это «когда-нибудь» - в дверях. Единое, неделимое, доброе, любящее. Сто сорок четыре тысячи святых и те, кого они вымолили. Мы – это еще не человечество, а только намёк на него. В каждом из нас есть образ человека. Любой из нас икона – оскверненная, но икона. Поверх первичного изображения с каждым поколением прибавлялся еще один рисунок. Для того, чтобы вспомнить, кто мы – нам надо отскрести лишние наслоения, не разрушив при этом самый далекий и запрятанный образ. Каждому из нас, любимые вы мои трупоеды».
Моцарт сменяется советским маршем, а на заднике вместо статуи Родины-Матери возникают шеренги плененных под Сталинградом, обмороженных немецко-фашистских захватчиков. Как ни в чем не бывало, я продолжаю разглагольствовать: «Соотечественники! Любая самая маленькая и самая победоносная война – человеческое жертвоприношение. Нами – обычными людьми – управляют те, кто лишь внешне похож на нас. Наша власть служит не нам. Она – эта власть – считает, что мы должны служить ей. Она воспринимает нас своими рабами. Мы отрабатываем наши трудодни, потроша недра планеты и убивая её экологию, с одной единственной целью – чтобы обогащать тех, кто обязан о нас заботиться. Сотворившему наш мир Богу не нужны наши жертвы. Они необходимы тщеславным отступникам, питающимся нашим горем и взращивающим на нём своих детей-паразитов, отданных еще в младенчестве в служение земным демонам. Отступившая, проворовавшаяся власть служит не народу, а нежитям, не имеющим ничего общего с человечеством. Но мы не имеем права на ропот и недовольство, потому что все наши муки заслуженны и справедливы. Мы в замкнутом круге. Уйдя из детского сада, мы попали в тюрьму. Прогнав воспитателей, мы по своей воле предпочли им надсмотрщиков. Жаловаться не на кого».
На заднике за моей спиной возникает некое колеблющееся полотно, могущее напомнить воду, в которую пролито молоко, или густой туман. Оно как бы мутирует, трансформируется в многочисленные разноцветные пятиконечные звезды и свастики, словно пожирающие друг друга. Компьютерная графика – любопытное изобретение человечества, позволяющее материализовывать любые прихоти художника. Советский марш перетекает в еврейскую скрипку, а я, понизив тембр голоса до шепотка вколачиваю одно за другим слова в сознание телеаудитории: «Эти монстры ненавидят нас, потому что завидуют нам. Они не понимают, почему у нас больше счастья при жизни и больше надежды на жизнь после смерти, чем у них – древних всесильных гадов, переделывающих нас из людей в зверей. Чем тщеславней особь – тем проще с ней расправиться. Стоящий у станка заводчанин менее перспективен, чем рвущийся в парламентское кресло любой кандидат в любые депутаты. Чтобы победить – бесы должны подчинить себе тех, кто кичится и гордится тем, что им выпало управлять остальными. С этими остальными слишком много возни. Их легче и правильней порабощать такими инструментами рабства, как алкоголь, жратва или наркотики. Секс еще. Им надо давать обложки глянцевых журналов, на которых будто бы для каждого из них раздвигают ноги окончательно потерявшие человеческое обличи фурии. Глядя на тела моделей небытия, наши труженики должны ясно усвоить для себя – они люди низшего сорта уже потому, что у них никогда не будет таких баб. Обреченные на слепоту трудоголики, насмотревшись телевизора и налиставшись журналов, обязаны однажды полностью, с головой утонуть в развившихся и пожравших их комплексах. Кому обязаны? Почему? За что? Так мы спиваемся и скалываемся. Так мы отказываемся от предков и от потомков. Так мы становимся мертвыми, гнилыми и вонючими».
После этого я замолкаю и ухожу с экрана. Задник за моей спиной делается основным изображением. На нём пускается обратный отсчет от десяти к нолю. Ноль взрывается ядерным грибом. Точка. Расщепление атома – образ контролируемой плоти. Так кому же отдана плоть – бесу или ангелу Бога, Богу? Только не говори мне, воображаемый собеседник, что ты сам по себе – не смеши меня. В это песочнице наблёвано и насрано. Ты либо со мной – либо против меня.
Можно еще дать постскриптумом перспективу пустыни с миражом оазиса слева экрана. А можно и не давать.
Погрузившись в воспоминания и досужие рассуждения, я не торопясь дефилировал по московским бульварам. Нет ничего приятнее для горожанина, чем растворение в улице. Время офис-менеджеров, стройными колоннами вышагивающих к простуженным зёвам подземки, уже кончилось. Их незначительные, распивающие пиво стайки можно еще было встретить у метро, но основной поток схлынул. Людей вокруг немного – точно не давка. Город завис в промежуточном состоянии – самом приятном для старожилов, еще не полностью забывших, какой должна быть наша Москва. Работяги и гости столицы разъехались по домам, гостиницам и притонам, а проститутки и прочие авантюристы еще из домов не вышли. Привыкшие к постоянному грохоту строек и дорог уши, будто не слышали ничего лишнего и мешающего. Мне было хорошо. Осень, тронувшая кроны деревьев позолотой и багряницей, проступающей в это время суток еле осязаемо, завораживала. Под ногами шуршали листья. Лавочки через одну пустовали. Задержавшиеся на работе обыватели торопливо и целеустремленно неслись из пункта А в пункт Б, несколько оживляя окрестности и напоминая мне о том, что я в мегаполисе. Мы удивительно устроили себя. Нам обязательно нужна цель. Если цели нет, то пусть будет хотя бы враг – абстрактный, какой угодно, но враг. Что бы мы делали, интересно, без террористов, приоткрывающихся время от времени политических страшилок, сплетен и скандалов из жизней наиболее омертвевших из нас, криминальных сводок и прочей галиматьи? Поговорить, небось, иным не о чем стало бы. А молчать так и вовсе единицы обучены.
Особенно четко понимать это начинаешь в задушенной перенаселенностью тюремной камере, когда на человека в среднем приходится квадратный метр, а спишь в три смены. Первые дни и, может, аж недели я держался – говорил немного и вообще пытался общаться, как можно меньше. Это состояние вернулось потом лишь под самый конец срока – на излёте второго года сидения – уже в зоне. Все остальное время я трещал, как сорока, умолкая изредка и ненадолго. Сейчас смогу вспомнить, наверно, несколько диалогов. Остальное было необязательным и лишним – потому и растворилось. Раньше старец какой-нибудь типа Иоанна Златоуста чуть ли не всю жизнь с бесами рубился, чтоб заслужить право писать книги и вообще писать, а теперь писателем может быть каждый. Можно быть писателем-фантастом, писателем-детективщиком, писателем-анархистом или монархистом, или вовсе писателем-гомосексуалистом – автором трех бестселлеров. А отвечать придется, между прочим, за каждое слово – в том числе и детям, и внукам детей.
К нашему огромному счастью, мы не понимаем собственных слов и слов вообще. Нам чудится, что мы говорим. На самом же деле, мы мычим, хрюкаем, шипим, брешем, скулим, стонем – мы заняты чем угодно, кроме речи. Среди нас иногда встречаются думающие, что они вспомнили смыслы и обрели ориентиры. Они начинают истерично делиться своими прозрениями с человечеством, полагая, что в этом – их служение. У иных из них, из нас со временем появляются последователи. Одержимые значимостью того, что они транслируют, все Ницше, Кроули и Сартры мира постепенно внедряются в массовое сознание, входят в состав заселенного, подчиненного, искривленного пространства, с охотностью принимающего что угодно, способное изуродовать его еще сильней. Постепенно магические доктрины вторгаются в политику. Их начинают социализировать и адаптировать, коверкая уже исковерканное прежними подобными доктринами, в избытке имевшимися чуть ли не всегда. Так труды Маркса и всё того же Ницше делаются идеологией, за фильтром которой невозможно становится догадаться о том, что же имел ввиду автор. Табуны и шайки преемников обожествляют и канонизируют родоначальников. Всеобщее единение вокруг доктрины и ее многочисленных фетишей однажды доходит до того, что любой ценой и всеми доступными средствами сторонники начинают выкашивать противников. И становится очевидным, что то, что мы принимаем, зачастую, на веру, как истину – по сути своей есть ложь, смысл которой в ее преодолении. Выясняется, что Ницше, Кроули и Сартры были затем, чтобы кто-то преодолел их ложь изнутри, позволив этой ложью себя пропитать и полностью подчинить. Война возможна лишь внутри человека. То, что мы называем войной и то, что нам демонстрируют в качестве войны телеэкраны – такая же брехня, как и все остальное. Мы обозначаем словом война банальные бандитские разборки, сопровождающиеся многочисленными человеческими жертвоприношениями. Выплеснувшаяся в мир изнутри человека духовная брань автоматически становится ритуалом. Судящий судит свою же душу. Но про это почти никто не думает. Чтобы размышлять о подобных понятиях, необходимо для начала вспомнить смыслы слов, которыми эти понятия охарактеризованы. Это и есть – дорога к образу.
Мы не можем быть добрыми, потому что возненавидели добро. Оставаться злыми до конца тоже не выходит. Зло же вторично. Так и мечемся в тесной клетке, уподобившись пойманным орангутангам, гадящим прямо друг на друга. Человекообразие – еще не человечность, а римский Нерон никакой не злодей, а всего-навсего плётка добра, возвращающая сбежавших, заблудившихся, блудных детей домой. Дети зашли так далеко, что сами захотели плётку вместо наскучивших пряников.
Чтобы вспомнить слова – необходимо молиться. Другого способа нет. Но делать это надо уметь. Когда ребенок с колыбели видит, как его родители молятся – это одно. И совсем другое, когда родители были комсомольцами, а их родители вешали попов и стряхивали с церквей кресты и колокола. Так и вышло, что я бы и рад молитовку прочитать, может, но мне подобное на ум не придет, потому что неоткуда ему взяться. С батюшками такая ж в точности история, как и с прихожанами. Количество священников и удельная масса паствы еще не свидетельствуют о духовном воскрешении страны. Это – лишь намек на то, что не всё потеряно. Это – повод надеяться на лучшее, а не ликовать от восторга. Среди духовных деятелей довольно много тех, кто относится к чиноположению, как к карьерным шагам. Зачастую забывается, что помазанье приходит от Бога. Будто бы не читали Киево-Печерский Патерик, в котором красочно описывается, как относились представители духовенства на Руси к «повышениям». Представить себе сложно, что вдруг все владыки Церкви разом, включая самого-самого, станут говорить и писать, как им было завещано Митрополитами Московскими Петром и Алексием. Недавно читал книгу некоего старца из новых, где тот утверждал, что Илия и Енох перед пришествием Христа пострадают до смерти. Так и хочется спросить – а ты уверен, батюшка, что ты серафим, чтоб такие узлы плести? Слишком много развелось самозванцев! Я не про этого старца, а вообще. Этот, кстати, молодец моими глазами – старается и в правильную сторону думает и думать побуждает. Ему, скорее, поклон, чем оплеуха. Особенно на фоне тех, кто пишет и издает многотомники о сектах или читает про это лекции перед студентами. Вместо того, чтобы свет нести. А свет нести не можешь – молчи – вместе с твоими сектами ёбаными и издательствами.
Самое простое – не думать вообще, заменить мысли о собственном несовершенстве мусором кича перевернутой системы ценностей, беспредметным трёпом про автомобили, семейные неурядицы, хороший ужин в ресторане или сломанный плуг, так и оставшийся лежать на пашне, потому что все перепились. Можно обсудить фильм, потрещать про книгу, поспорить о музыке или просто поспорить – неважно о чем. Лишь бы скучно не было. Если вдруг все поголовно начнут беседовать о Боге, Отечестве и том, как сделать себя лучше – неизбежно начнутся перемены. То, что мы зовём – приходит всегда – хочется нам того или нет. Говоря о шмотках или жратве, становишься модником и гурманом. Говоря о Боге и Родине, делаешься богоискателем и патриотом. Задача сатаны, как движимой гордыней и завистью антитезы Творца состоит именно в том, чтобы мы о Боге не говорили и не думали. На фоне всеобщего полуосознанного или вовсе незаметного сатанизма жалостливей всего смотрятся именно сатанисты. Вот уж точно – младшая группа яслей. Самые тайные организации и самые закрытые общества самых пафосных и богатых перевертышей – всего лишь еще одно платье в пыльном шкафу заправского щеголя и денди Люцифера. Солнце, решившее, что оно само по себе источник жизни – древний образ лукавого, которого когда-то считали богом Аполлоном. Не надо вот только ля-ля про жертв войн и геноцида. Если нас изолировать от внешней агрессии полностью, то мы все равно будет гибнуть в авариях, вымирать от эпидемий, бросаться с крыш, отъезжать от передозов, сгорать заживо и просто убивать друг друга и самих себя тысячами тысяч способов и по миллионам причин. Просто мы такие – люди.
Чтобы заслужить доверие диавола и его свиты – мало просто подрочить на фотографию матери или в мусоропровод, поучаствовать в групповухах под стимуляторами или оттрахать бабу фалоимитатором, зарезать в пьяном угаре собутыльника или подговорить кого-нибудь покончить с собой. Надо отречься от Бога. Только после этого своим поведением я не гневлю Творца, а служу верой и правдой Люциферу, Вельзевулу, Шиве... У него множество имён, но за каждым из них – он. О да – это именно он в образе Прометея сжигает книгу судеб, чтобы обогреть замерзающее, по его мнению, в невежестве и оболваненное человечество. Он никакой не злодей. Он хочет нам добра, жаждет вывести нас из потёмок неведения. Он забывает о том, что тоже является следствием, а не причиной, и отторгает причину, руша связи между прошлым и будущим и обрекая свой мир на гибель во времени, а не жизнь в вечности. Именно он внушает титану Хроносу, ветхому Адаму, удерживать на плечах небо, чтобы оно никогда не вернулось на землю. В мифе, правда, все наоборот – разгневанный бог жестоко карает Прометея. Коль все так линейно, то что ж ты тогда небо-то никак не отпустишь, бог? И в иудаизме, и в язычестве все наоборот. Свет есть, но как бы лунный, отраженный. Ловушка на ловушке. Под ямой яма. Мы думаем, что титаны берегут наш мир, поддерживают равновесие. Штука в том, что сами титаны тоже так считают. Это может показаться детской безделицей, но никогда не стоит верить тому, что кажется. Все иллюзии, все видения и грезы, все попытки запрограммировать чужие мозги или хотя бы вторгнуться в них – колдовство или следствие колдовства. Все эти – идущие и обитающие около меня люди – участники чёрной мессы. Все мы! Каждый из нас! Мы обречены ебаться в жопу до тех пор, пока слово хуй звучит чаще слова Бог.
Горожане, мне надо как-то не жалеть вас и не ненавидеть. Но как? Господи, дай сил. Ты же Бог сил тоже. Ты же – Бог. Помоги мне не судить. Способность предавать суду приходит только после того, как перестаешь судить. Тогда суд становится Судом, а дьявол перестает притворяться Богом и начинает мне прислуживать, потому что он давно уже служит Богу, Которому теперь служу и я. Вершина творения я, а не дьявол. Он подчинён мне, а не наоборот. Функция Люцифера состоит, главным образом, в том, чтобы на мою землю по моей воле пришло Небо. Я могу быть землёй, но упаси меня Господь земле служить. Держись подальше от идолов! Наша земля реанимирована после проклятья и даже того проклятья, которым она когда-то давно покрыла первых из нас. Только вот нам почему-то проще делать вид, что мы по-прежнему прокляты.
Для подавляющего большинства из нас пребывание в круге – необременительное занятие. По-другому не представляется даже в самых смелых фантазиях. Даже не снится! Для тех, кто в круге, особенно опасны те, кто, уйдя в икс, не стремится к кресту, а начинает манипулировать миром, из которого вырвался, корча из себя всесильного мага. Сила мага в его бессилии. Все остальное – проявления его слабостей и несовершенств. Добровольно оставаясь в круге, маг перестает быть магом и превращается в оловянного солдатика, брошенного в костер. Любой намек на любой герметизм – бесспорный показатель собственного несовершенства. Музыка сфер – в круге. Платон был корифеем в постижении круга. Люди, которым служили внуки, жили, слава Богу, всегда. Усыновление и удочерение, думается, происходило даже тогда, когда вернувшийся ребенок еще не мог себе представить, что он вернулся.
Праведный Ной заслужил окончательную амнистию, как и Адам. Ему больше не надо напиваться, чтоб забыться или ради кайфа – что почти тоже самое. Как только ребенок Ноя смиряется перед исковеркавшим его отцом – Ной автоматически смиряется перед вернувшимся сыном. Происходит долгожданное земное очищение праведного Ноя, через которое соскребается духовная и физическая короста его детей. Это не просто образы – это живые люди – наши предки, с которых начался когда-то давно непосредственно этот – наш – виток эволюции. Надо любить человечество. Иначе – крышка. Даже не гроба – унитаза.
Такое ощущение, что все оглохли и ослепли. Пока не случится покаяния – помазанья тоже не случится. Никакого помазанья. Не покаешься – не спасешься. Можно еще уповать на неведомую нам милость и свято верить в чудо. Возможно, это и есть – любовь к Родине. Нередко хочется спрятаться, но Бог внутри меня начинает терзать угрызениями совести. Я понимаю, что потом буду раскаиваться в том, что ничего не говорил, когда было что сказать и рвалось с языка. Нельзя, думаю, сказать правду потому что захотелось это сделать. Можно хотеть ее сказать и ждать, пока она скажется сама. На то она и правда.
Выбрав более-менее удачную лавочку, находящуюся чуть в глубине бульвара и стоящую спинкой к его пешеходной части, я присел, чтобы курнуть. Накануне меня греванули почти стаканом отличного дубаса. Много с собой я никогда не беру. На пару пяток и трубочку сверху. Мусора меня не останавливают давно уже, но таскать на кармане перебор запрета – явный косяк. Надо стараться быть законопослушным. Если в течение дня мне необходимо, чтобы чувствовать себя совсем в своей тарелке, курнуть пару раз, то зачем мне больше? С анашой, как с дьяволом. Она служит мне до тех пор, пока я не служу ей. Забавно бывает видеть растаманов. Лукавый развлекается, рисуя карикатуры на сатанистов. Князь мира сего не лишен самоиронии. Джа – одно из имен одного из холуёв сатаны.
План правильней в условиях уличного потребления приколачивать дома, а не трясти свертками и папиросами по подворотням и подъездам. Идёшь гуляешь и вдруг видишь прикольное место, где очень даже недурно можно было бы дунуть. Место отдаленное, но вполне обозримое. Если просто достанешь загодя приколоченную пятку, то взяток с тебя нет – в голову никому не придет вокруг, что ты надумал разговеться. Начав же забивать, невольно вызовешь любопытство. А если мусорам на глаза попадешь – они курнут твой план за тебя и еще стряхнут с тебя копеек на ужин с пивком после дежурства. Попытаются стряхнуть точно. Не зря же их мусорами прозвали. Круче них только гибедедешники, наверно.
Милицию винить нельзя ни в чём никогда – какая бы она не была. Ей выпало, возможно, нести крест, сопоставимый по тяжести с монашеским. Новоафонский монастырь воскресает сейчас в Храме, который десятилетиями существовал, как база отдыха. В монашеских кельях трахались, под сводами танцевали и флиртовали. При мне монах этого монастыря в пост выпил пива, будучи за рулём. Сначала я охуел от непояток. Но спустя пару месяцев, въехал, что монах этот настоящий страстотерпец, крутой воин. Если кто и воюет, если кого и рвут на кусочки бесы – то это его. С ментами – такая же история. Даже если они поголовно мусора. За них надо молиться, потому что они берут на себя очень многие наши вывихи и пиздорезы. Если бы не они – мы давно уже перемолотили друг друга. К сожалению, государство при теперешних наших принципах общежития необходимо. Анархисты забавны, когда предлагают заменить имеющиеся явно вырождающиеся рычаги системами самоуправления. Системы ведь наверняка начнут мериться хуями и конкурировать. Повторяется круг имперских амбиций. Через анархию выхода нет тоже. Творца Неба и земли невозможно передать в нашем измерении буквально. Иногда мне думается, что мы вторичны относительно образа, которому соответствуем. Эта мысль помогает держать себя в руках, а не обдумывать теракты. Только сатана знает, что такое смирение.
С милицией нашей такая же история, как с любым из нас – будь то министр или метущий подворотни гастарбайтер. Мы сами – каждый из нас – совершаем такое количество правонарушений, что приучили ментов не охронять нас, а относиться к нам с недоверием. Мент знает наверняка – любой, вызывающий подозрение прохожий – в чем-нибудь виновен. Надо лишь грамотно взять на понт – так, чтобы подозреваемый словил испуг и сам себя сдал с потрохами. У этого нет регистрации, этот лезет в автобус бухой, у того бегают глазки и вообще рожа гримасой характерной заплыла, бабка, торгующая куревом, не платит налоги, а мужик, выплывающий из-за руля, накануне крепко гулял и, если сделать анализы, то точно надолго лишится прав.
Так мы себя вели не всегда даже на моей памяти. Шквальный обвал нравов в России приключился в конце восьмидесятых, начале девяностых годов прошлого века. Горбачев получил Нобелевскую премию за то, что в его правление распался СССР – конкурент тем, кто вручает Нобелевские премии. Мне тогда было лет около двадцати – чуть меньше, чуть больше. Практически напротив дома открылась первая в Москве итальянская бензозаправочная станция, а чуть позже стало туго с бензином и хвосты очередей автомобилей с опустевшими баками растянулись на километры. Водители часами ждали заправки. Многим хотелось есть и пить, но покинуть очередь не представлялось возможным. К тому моменту я уже окончил школу, поступил в институт, который благополучно бросил, и несколько месяцев проработал на заводе, откуда тоже быстренько слинял, решив раз и навсегда, что впахивать на дядю не по мне. Запах долларовых купюр буквально висел в воздухе. Начиналась эпоха бандитизма, беспредела, вседозволенности и приватизации.
Как-то погожим тёплым летним утром я подумал, что глупо не воспользоваться выгодной близостью фирменной автозаправки. Сцепленные по Ленинградскому шоссе до подмосковных Химок вереницы беспомощных бричек вдохновляли на деятельность. Я позвонил другу, живущему в соседнем доме, и предложил ему авантюру. Для предполагаемого успеха нам необходим был стартовый капитал, которого хватило бы на полтора ящика самого дешевого пива. Ящик на реализацию, десять бутылок на опохмел для нас двоих. Денег стрельнули без проблем – за считанные минуты. Спустя всего ничего, мы удобно расположились при въезде на заправку, поставив прямо на тротуар бутылку с самодельным ценником, значение которого вчетверо превосходило изначальную стоимость приобретенного в магазине напротив алкоголя. Мы еще не успели допить наше первое пиво, а ящик был продан – в лёт. К вечеру мы были пьяны, сыты и состоятельны. За первый день работы к нам не подъехал ни один милиционер.
На следующий день – все с тем же моим подельником – мы ни свет, ни заря оккупировали ставший нашим участок тротуара и уже к обеду буквально утонули в деньгах, опьянение которыми не позволяло нам набухаться в стельку спиртным. Только к сумеркам ближе подрулил первый мент. Он казался нерешительным и вел себя более, чем скромно. Его вовсе не интересовало, как пощипать нас на деньги. Он любопытствовал, можно ли ему заработать, реализовывая через нас какие-то плащи и куртки. В сотрудничестве менту было отказано, поскольку нам хватало в качестве ассортимента пива, лимонада и шампанского. Угостив нашего защитника ящиком «Жигулевского», мы с ним простились. Всю следующую неделю к нам никто не подходил. Мы спокойно зарабатывали тысячи долларов на том, что просто покупали в одном месте и продавали в другом – прямо через дорогу от магазина.
В следующий раз к нам приехал целый наряд. Не к нам одним, конечно, поскольку кроме нас на заправке уже образовалась целая артель, с вечера заправляющая сотню канистр бензином, чтобы поутру втридорога заливать его тем, у кого нет времени на очереди или есть деньги, чтоб в очередях не париться. После коротких переговоров с лидерами артели была назначена мзда – четверть от выручки, просчитать которую никто, кроме самого продавца, не мог. Взамен гарантировалась безопасность. Волна бандитизма еще не всколыхнулась, а милиционеры уже пытались сделать обществу рекетирскую прививку. И делали. Несколькими годами позже, когда подростки рабочих окраин начали прикупать себе иномарки и арендовать для вечеринок целые корабли, уже при Ельцине, менты, конечно, очухались, но было, как водится, поздно. До сих пор не могу однозначно ответить на вопрос, почему на улицах российских городов в середине девяностых прошлого столетия появилось столько героина? Иногда мне думается, что окончательно потерявшая память и достоинство тогдашняя власть, наживаясь любой ценой и всеми способами на своем народе, просто не задумалась о последствиях. Но порой в голову вкрадывается сомнение. Ведь, если бы не героин, справиться с вооружающимися отмороженными подростками, заигравшимися в бандитов, те правители точно не смогли бы – без локальных очагов настоящей гражданской войны. Вот и выходит, что кладбища моих передознувшихся друзей – всего-навсего следствие чьих-то необдуманных ошибок и просчетов, совершенных в золотой лихорадке. Но, что бы там ни было, менты на моей памяти были мусорами еще до того, как мир городских окраин и уездных центров разделился на братков, барыг и мусоров.
На всякий случай слегка повертев башкой и убедившись, что фуражек в зоне видимости нет, я залез в рюкзак, вытащил пачку сигарет, извлёк оттуда косяк и прикурил его. Каким же все-таки дерьмом они заняты, не позволяя легализовать марихуану! Анаша в умеренных дозах делает человека человечней. Она даже может помочь прекратить спиваться или выскочить из запоя. Думаю, главная проблема анаши в том, что накурившийся начинает по-другому думать – по-другому, чем это надо тому, кто им управляет. Становится очевидной нелепость того, что в ненакуренном состоянии смотрится, как вполне пристойное. Много раз бывало, что включу телевизор, покурив плана, и вижу вроде бы тоже самое, что и обычно, только отовсюду вылезают не люди, а уроды – как будто бы откуда-то изнутри человека проступают сущности, которыми тот одержим. В чертах лица, в движениях, в произносимых словах, даже в одежде. Однажды курнул и вынес телевизор из квартиры. Детям от этого точно хуже не стало.
С сущностями этими проступающими иногда совсем беда. Накатывает порой так – хоть волком вой. Как-то угораздило выступать на юбилейной вечеринке некоего богемного общества. Событие отмечалось в старом, проверенном, центровом, как говорится, московском клубешнике. Тьма народа, переливающегося мерцанием цветомузыкальных гирлянд и ожерелий, тонула в клубах дыма и вавилонском столпотворении тысячи одновременно говорящих голосов вкупе с ди-джеем на сцене. Я скромно стоял, прислонившись к стенке и ожидая времени своего выхода – сразу после того, кто играет сейчас. Я – следующий. Был трезв и спокоен. Нескольких, опознавших меня людей, попросил не говорить никому, что я это я. Наслаждаясь анонимностью и отсутствием вокруг меня тусовки, я вглядывался в публику и тихонько ждал своей очереди на сцену. Неожиданно черты лиц заострились и стали отчетливы, несмотря на мерцающий и пропитанный дымом полумрак. Со всех сторон меня окружали гномики с нечеловеческими глазами и выражениями лиц. Уставшие, зажатые гномы. В основном – совсем еще молоденькие.
Мне предстояло под плотненькую электронную музычку прочесть им сильно измененным голосом молитву о них, о нас. Я смотрел на них и не понимал, как могло случиться, что мы заполнены таким адом. Каждый из присутствовавших на этой клубной вечеринке был порочен настолько, что в нем буквально гнездились целые семьи и братства бесов. Подобное виденье на грани ведения открывается лишь в те отрезки, когда сам видящий практически чист. Состояние чистоты может быть поддержано лишь Божьей милостью. Сам по себе человек редко способен просто последовательно идти к чистоте сознания – только петляя, но не поворачивая вспять. О большем говорить не приходится. Передо мной тусовалось очень много людей, которым моя молитва была не нужна. Но именно поэтому я должен был встать к ним спиной и, никем не опознанный, проорать в микрофон обращение к ангелу от себя и от всех нас. Если в перформансе нет наигранности и все предельно искренне, то происходит единение с залом и с музыкантами. Такие состояния я называю приходами Святого Царя и Пророка Давида. Это круче секса, последствиями которого, в том числе, остается не только хорошее, но и плохое, собранное в партнёре. Трахаться с кем попало неправильно и потому, что от кого попало возьмешь абы что. А потом, спустя время какое-то, болячки разные, проблемы, психа включаешь, дубу даешь. И никогда ведь не увяжешь практически стершееся случайное сексуальное воспоминание с настойчиво стучащейся горлом астмой, которой болел прадедушка злосчастной бляди, близко не предполагавшей, что у нее в прошлом может быть такое. Если бы мы вдруг поняли, вспомнили, что такое секс – многое на места встало бы.
Наша отечественная сцена, эстрада превратилась в кладбище потому, что мы разучились не только любить, но и хотя бы правильно трахаться – думая о партнёре и отдаваясь ему, потому что он отдается мне, а не потому, что я хочу ему подчиниться или поиграть с ним. Но и тут мы имеем тех заслуженных артистов, которых заслужили. Кто каких заслужил – тот таких и имеет. Роптать и здесь непродуктивно и бесперспективно. Музыкальная и вообще интеллектуальная наполненность информационных источников направлена на непрерывное понижение в зрителе духовности и на развитие элементарных влечений и тяг в нём. Жрать, срать, трахаться! – лозунг текущей пятилетки. Темпы роста валового продукта завораживают. Современная поп-культура вообще и наша в частности не дает ни на мгновение забыть о том, что наше общество с головой ушло в трясину болота, которое можно проявить словом «вуду».
Если на нас, на нашей России лежит Каинова печать, то это еще не значит, что надо опечатывать самих себя поверх уже имеющегося – вплоть до растворения в африканских народах. Мы помним Моцарта, Баха, Мусоргского. У нас есть Серафим и Сергий. Гагарин, Циолковский и группа «Пинк Флойд» - тоже наши люди. Мы должны стать шагом на пути к свету, гармонии, покою, любви, а не совершать скачок назад. Но мы имеем ту культуру, которую заслужили. Ведь она – наша культура. Она одержима теми же бесами, что и мы. Она, как и мы, не хочет производить ничего оригинального и рискованного, но при этом жаждет все иметь. Она делает вид, что не было ни Моцарта, ни «Пинк Флойда». Она тонет в разврате и серой ничтожности, потому что мы все развращены гордыней и микроскопичны в своей зависти к чужой испорченности. Нам достаточно выключить телевизоры, чтобы им пришлось попотеть и вернуть себе наше внимание. Но нет – мы не такие! Мы добровольно выбираем работать на них, зная наверняка, что они нас обманывают. Мы можем однажды довести себя до кровавого бунта или государственного переворота, но телевизор не выключим все равно!
Сексологи какие-то, порнография, форумы копрофагов и лесбиянок, сайты и журналы для голубых и прочая срань настолько искривили наше представление о сексуальности, что мы теперь дрочим чаще, чем ебёмся. Нередко любовью обзывается мимикрия, необходимая для получения выгоды. Говоря проще, вместо того, чтоб любить, мы делаем вид, что любим, забыв при этом о том, что такое любовь. Мне самому доводилось любить баб в жопу по несколько часов подряд. Бабы тем временем любили меня, думаю, жопами. И делали это с нескрываемым удовольствием и неподдельной радостью. Во какая любовь! А одной ожерелье в пизду затолкал и следом – прямо в ожерелье, можно сказать – вставил. Тоже любовь? Господи, спаси и сохрани. Вся ведь штука в том, что любовь есть даже в этом и даже это может быть любовью.
Сейчас дуну и надо будет свернуть на Тверскую и сходить на Красную площадь. К могиле Неизвестного солдата подойти, Храм уже закрыт, вдоль кладбища и мавзолея к лобному месту, прямо там, на его ступеньках покурю посижу сигарету и можно будет топать на презентацию. Важно не провафлить, а то обкурюсь сейчас и зависну. Надо дунуть маленькую пятку, а побольше оставить на потом. Наверняка там бухыч под конец пойдет. Пить не буду и скоренько свалю. На лобном месте делать, впрочем, нефиг. И так пугачевщины через края. Общество живо потому, что рождаются те, кто против него бунтует. Но разве это жизнь? Смирение – добродетель. Путь жреца – путь смирения. Путь воина – путь смирения. Путь ремесленника – пусть смирения. Путь земледельца или скотовода – тоже путь смирения. Все остальное – дорога в жопу.
После ряда суетливых движений я наконец-то затянулся немного дерущим горло, но зато почти не вонючим дубасом. Пока курил – несколько раз оборачивался. Это уже вошло в привычку, на подкорке. Вроде бы не делаешь ничего плохого, но можно вляпаться по уши за одно то, что что-то делаешь. С наступлением сумерек центр Москвы медленно, но верно заливается алкоголем и присыпается наркотиками – под чутким наблюдением правоохранительных органов. Им надо, чтобы не убивали, не воровали, не хулиганили, не качали права, исправно платили налоги, ходили голосовать. При этом алкоголь доступен малым детям, а за затяжку анашой – штраф. Дебоширят пьяные, а отдуваются обкуренные. Так и хочется сказать правоохранительным органам: «Оставьте нас – любителей конопли и гашиша – в покое. Мы и без ваших наручников через одного на измене. Если Дионису можно, то и Джа тоже хочет! Это ведь ваша логика. Оставьте нас в покое. Дайте нам спокойно курить! Я хочу быть укуренным круглосуточно. Я хочу, чтобы все люди вокруг меня курили дурь, а не быдлили в синем угаре опохмела! Я хочу, чтобы в школах, начиная с четвертого класса детей заставляли курить марихуану. Я хочу, чтобы некурящих не принимали в институты, чтобы они служили в армии дольше, чем курящие, и чтобы план раздавался бесплатно и в любых количествах всем и каждому. Я же не навязываю вам свою точку зрения? Почему же вы заставляете меня не курить? Да пошли вы в жопу! Вы за своими собственными детьми углядеть не можете, а ко мне зачем-то суетесь. Сходите подмойтесь».
Или лучше так: «Всему младшему офицерскому составу и прапорщикам надлежит в течение текущего квартала подсесть на героин. Необходимо наладить торговлю героином в школах и училищах. Героина на рынке должно стать много, он обязан быть недорогим и качественным и необходимо, чтоб каждый сотрудник еженедельно сдавать анализ мочи для проверки на наличие героина в организме. Генералитет имеет право выбора. Можно колоться вместе с подчиненными, а можно оттопыриваться в семейном кругу на даче. Жене полторашку, дочери полторашку, зятю двушку и себе двушку. Вперед, кайфарики! Выполняйте, холявщики!»
Этот Джа знает толк в монологах. Когда он приходит, в них всегда появляется что-то нечеловеческое, более складное и иногда совсем параллельное, не мне принадлежащее. Бес увязывает всех, кто курит дурь, в еще одно информационное поле – принадлежащее исключительно ему – именно и только этому бесу. Еще один мир, главным архитектором которого является Джа. Этакий бог, давший людям свой ключ от своей реальности. С любыми наркотиками, включая алкоголь, необходимо быть очень осторожным. Каждый из них – дверь к еще одному абсолютно конкретному естеству, у которого наличествует характер и даже присутствует личность – зачастую способная превосходить интеллектом личность стремящегося эту дверь открыть. Бесы приходят только тогда, когда их подпускает к человеку Творец. Бесы полностью подчинены воле Творца. Они или разрывают, или не трогают, или служат. Второе и третье возможно только по милости Бога. От человека зависит лишь усилие и его направление, но часто думается, что даже это не в нашей власти. Наркотики – двери в миры тьмы. Добровольно вставляя ключ в замочную скважину, я сам делаю первый шаг навстречу демону. Плачевнее всего, что я думаю, будто могу теперь контролировать происходящее. Если кто-то умудряется выйти сухим из воды, то это лишь потому, что бес решил с ним не возиться, признав его негодным для своих целей, или был вынужден отступить по указанию сверху. Пластмассовый солдатик города должен вступать на поле беса с непоколебимой уверенностью в том, что он многократно слабее нежити и без Божьей помощи сгинет в схватке. Бесы боятся Бога, а не человека. До тех пор боятся, пока не начинают Ему служить, склонившись перед человеком. Поэтому беря в руку косяк, я обязательно мысленно говор: «Мой Иисус Христос, спасибо Тебе за то, что в этом земном скитании Ты дал мне марихуану». После этого у Джа просто нет шансов внушить мне мысль опозорить себя, соорудив на голове колтуны, которые зачем-то называют еще и дрэдами. Колтуны – они и в Африке колтуны. Слава Богу, что не ношу колтунов, не прокалываю уши и не трахаюсь в задницу. Слава Богу! Покойся с миром, Боб Марли. Господи, упокой его душу...
Поводив жалом по сторонам, я встал с лавочки, накинул на плече рюкзак и неспешно тронулся в сторону Тверской. Если идти, погрузившись в себя, то можно вообще не заметить дороги. Я механически обогнул кинотеатр «Россия», как сомнамбула свернул налево и очнулся только у памятника Юрию Долгорукому – прямо напротив мэрии моей родной Москвы. Князь Юрий, прозвище которого красноречиво говорит за себя само, выразительно тянул руку к зданию столичной власти, макушку которого венчал герб города – Георгий Победоносец, приколовший дракона к земле. Передо мной вот-вот могло развернуться единоборство между двумя солдатами. На ум почему-то пришли всадники Апокалипсиса. Решив, что это слишком, я вновь потупил взор долу и прогулочным шагом двинулся дальше.
Вечный огонь. Семинарист Иосиф Джугашвили круто разыграл популярную на Руси карту святости и мученичества. Советские лидеры, через одного помешанные на мистике и спиритизме, объявляли героями богоборчества и награждали посмертно орденами и звездами тех, кого еще полсотни и даже меньше лет назад канонизировала бы Церковь. Люди, жертвовавшие собой, становились не святыми, а антихристами. Так решили партия и правительство. Наблюдая за языком пламени, я вдруг припомнил Александра Матросова, бросившегося на амбразуру фашистского дзота и снискавшего посмертную славу защитника Отечества. Его портрет красовался на аллее пионеров-героев в пионерском лагере, куда меня несколько раз отправляли летом родители. Юный Сашенька был узником штрафбата. По официальной версии он пожертвовал жизнью ради спасения своих товарищей. Но, думается, парень настолько устал от надругательств над собой, что просто избавился от мучений, добровольно кинув свое тело на пулеметную очередь. Спи спокойно. Героика вперемешку с суицидом – один из основных лейтмотивов соцреализма.
В московском метро есть станция Новослободская. Напротив эскалаторов, связывающих надземный и подземный город, тупик, представляющий собой мозаичное полотно, на котором женщина держит на руках младенца, а вокруг них колосятся снопы пшеницы. Если звезды и серпы с молотами заменить на иконописные орнаменты, то получится икона Богородицы с Младенцем. Колосья тоже не новшество. Существует популярный в среде верующих образ Приснодевы Марии, символизирующий сбор долгожданного урожая. Он так и называется – Богородица пожинательница хлебов. Постсоветские города и села до сих пор забиты перевертышами соцарта, который по сути своей был банальным постмодернизмом и ничего, кроме постмодернизма, породить не мог. Наши современные художники и писатели, посвятившие свое творчество коричневым гаммам говноедства – всего лишь окончательно выродившиеся соцреалисты.
Красная площадь, булыжник, толпы безликих клонов. Слишком нас много – лишних – сто сорок пять миллионов. Мавзолей, в котором до сих пор тусуется труп. Терафим собственной персоной. Дайте зарыть Ленина, черти угорелые! Парад Победы, проходящий между кладбищем и лобным местом, очень дуально выглядит. Апофеоз смерти. Тех, кто лежит вдоль стены, можно пока не трогать, а вот придать земле покойного Ульянова Владимира необходимо, как можно быстрее. Зиккурат снести, а звезды пятиконечные стряхнуть!
Напротив мавзолея я остановился и закурил. Когда-то еще совсем недавно, но кажется, что давно, я был убежден в том, что через сигарету происходит обмен информацией. Вместе с затяжкой я вбираю в себя атмосферу, состав происходящего вокруг. Если верить в то, что выдыхая дым, я параллельно с ним – в нём – выпускаю мысль, которую вместе с клубами подхватит ветер и рано или поздно принесет к адресату – так оно и будет. Это тоже – магия. Самая простенькая.
Колдовать нельзя потому, что, вмешиваясь в идеальное, я его, при самом лучшем раскладе, удержу на прежних позициях. Это если успею вовремя спохватиться и умело затормозить, на что надежд, при определенном наборе знаний и опыта, негусто. В ином случае я вношу в образы, из которых мой мир рождается, вибрации, деформирующие его. Я могу своими действиями нарушить равновесие в самом неожиданном месте. Закрученные вихри грамотного магического ритуала рикошетят в потомках, лишь набирая обороты в каждом следующем поколении. Сегодня магия и спиритические сеансы стали индустрией. Огромными тиражами выходят учебники белого и черного чародейства. Вся эта возня происходит на той стадии, где никто не знает, что чёрного и белого нет. Зла вообще нет! Это же так просто. Как только жрец начинает фиксироваться на деньгах и служить индустрии, а не Творцу, допустившему появление индустрии – он превращается в отступника, покрывает себя проклятием. Как следствие, его проклятие ложится на каждого, кто прибегает к его услугам или просто использует его методики.
Это я сам себя сглазил, а не кто-то меня. Снимая при помощи ритуала сглаз, я, грубо говоря, перевешиваю свой косяк на чей-то рукав. Моя проблема никуда не уходит. Она остается, но теперь её расхлёбывает другой человек, который был награжден по моей прихоти кучей головняков и пиздорезов. С этого момента я нахожусь в тесной связи с тем, кого использовал в качестве козла отпущения. Можно сказать, у меня появился новый родственник.
Мне доводилось давно довольно сотрудничать с газетой про оккультизм. Писал им о Шандоре Лавее, серийных маньяках, массовых убийцах и прочую тьму. Газета эта целёхонька до сих пор. Она пережила все государственные потрясения и междоусобные войны. Воистину – удивительная живучесть. Этот печатный орган выходит на базе центра гадания и ворожбы. Организация занимает солидный особнячок ближе к окраине города. Крыло одного из трех этажей отведено под редакцию. Остальное пространство заполнено кабинетами, в которых ведут прием населения маги, целители, экстрасенсы и просто волшебники. Конторой руководит отставной фээсбэшник. Любопытная подробность. Вот оно – долгожданное единение фантастики и реальности, романтизма и практицизма, отступничества и порочности. С ветеранов войн в Афганистане и Чечне порча снимается бесплатно. Ветераны Великой Отечественной принимаются вне очереди и можно даже без записи и предварительного созвона. Здесь же – только этажом выше – лечат руками раковые опухоли и одновременно предсказывают, если на то есть желание, будущее. За отдельную мзду быстро пишутся персональные гороскопы и всевозможные кратковременные и не очень прогнозы. Здание хорошо охраняется электроникой, частным бюро и парнями из службы собственной безопасности. В полукилометре от разваливающейся и нуждающейся в срочной реставрации церкви.
Эх, Ленин... Как же ты, Володя, запутал всех нас. Лежишь теперь в мавзолее и сам, наверно, обалдеваешь. За брата мстил? Глупости. Не сильно верится в это. Ты представляешься мне слепым орудием, выполняющим чужую, неведомую тебе волю, которая постепенно настолько срослась с тобой, что полностью подменила твою личность. Ведь именно так ты выскочил из Ульянова Вовы в вожди мирового пролетариата Ленина. Пройдя инициацию нового рождения, ты, по нищете духа не понимая этого, стал инструментом Суда и, одновременно, заложил основы будущего великого жертвоприношения под названием Вторая мировая, Великая Отечественная. Молчу уж про гражданскую бойню, коллективизацию и ГУЛАГ. Ты отдал свою душу звезде в том числе и для того, чтобы звезда сломала свастику. Хотел ты того или нет, но все равно верой и правдой служил Отечеству. Царство тебе небесное, брат.
Нас приводили сюда всем классом. Самая длинная очередь страны протекала через мавзолей. В белых рубашках и красных галстуках, в одинаковых школьных формах, с одинаковым огоньком в глазах мы шли отдать честь тому, кто сделал нас свободными, вернул нам человеческий облик. После пары часов монотонного топтания на подступах к святая святых каждый из нас молча останавливался перед лежащей мумией и салютовал пионерское приветствие, вскидывая правую руку и говоря: «Всегда готов». К чему готов? Да ко всему, к любому бзику преемников мумии. Мне предстояло разводить скот, осваивать тундру, охранять рубежи, летать в космос, жить во благо Родине и семье. Так мне завещал Ленин. Так меня учили партия и правительство – в самой обычной, общеобразовательной школе на самой окраине севера Москвы.
Все-таки этот Джа – мастер монологов и словесных импровизаций. Прямо подмывает влезть на мавзолей и обратиться к присутствующим с речью. Было бы круто в те годы незапамятные, когда Красная площадь колыхалась разноцветными рядами приехавших со всей страны представителей республик, краёв и областей, если бы Брежнев вдруг заявил: «Слушайте меня, ибо я согрешил и хочу покаяться». Прильнувшие к телеэкранам держава и союзники, приславшие на Первомайскую демонстрацию своих представителей, замерли бы в оцепенении. Само шествие затихло бы тоже. Члены политбюро от неожиданности заявления их лидера заерзали бы и переглянулись. Но вождь ничего не слышит и ни на что не реагирует. Он достает из внутреннего кармана темного пиджака свернутую бумагу, расправляет листки и начинает читать, слегка нависнув над ними и скрыв таким образом от телекамер лицо.
- Я, Леонид Ильич Брежнев, Генеральный секретарь коммунистической партии Союза Советских Социалистических республик с этой высокой трибуны, перед лицом всего прогрессивного человечества и стоящих рядом проверенных соратников хочу попросить прощение за то, что до сих пор не вернул церквям отнятую у них после великой октябрьской социалистической революции собственность. Прошлой ночью мне приснился сон. Я лежу в семейных трусах в горох на желтом одуванчиковом лугу, а вокруг меня бегают голые, очень волосатые мужчины с холеными бородами и короткими дубинками. Долго они не замечают меня. Мне уже делается скучно и неинтересно смотреть мой сон. Но вдруг все эти голые мужики одновременно набрасываются на меня и начинают крепко охаживать по ребрам и ногам дубинками, а один из них шепчет мне в самое ухо: «Ты обязательно будешь у меня сосать, расхититель церковных земель». Дальше я сон не запомнил. Денационализация собственности Советской Патриархии начинается немедленно. Двойных прочтений у сна быть не может. Не в наших правилах останавливаться на достигнутом. Сегодня же мы простимся с прахом нашей путеводной звезды – Владимира Ильича Ленина. Недовольным придется подчиниться, потому что верные мне дивизии на изготовке, а мавзолей и звезды на башнях московского Кремля заминированы. Сейчас в толпе демонстрантов находится тридцать восемь обмотанных поясами шахидов карликов.
После этих слов генсек прерывается и на площади перед мавзолеем начинается дикая паника. Белорусы с серпами и сибиряки с молотами сталкиваются и между ними завязывается настоящее сражение. Толпа перемешивается, люди давят друг друга, кричат, орут в матюгальники, стремятся – хоть по трупам – покинуть зону риска. Члены политбюро на трибуне усыпальницы застыли в параличе.
- Бежать некуда, – продолжает Брежнев, и его бархатный голос многократным эхом носится над давкой. – Нас всех ждёт ад. Необходимо срочно возвращаться к истинным ценностям. Трудящиеся! Рабочие и колхозники! Развейте по ветру снопы, заройте назад в землю руду, загоните в гаражи трактора и комбайны и задумайтесь над тем, как мы живем и что оставим после себя. Будущее не простит нам измены. Я – главный враг своего же народа. Простите меня, соотечественники – умоляю вас. Человечество, пощади меня.
Закончив речь, каждое слово которой тонуло в истерике обреченной на самоубийство толпы демонстрантов, Леонид Ильич вытащил пистолет и выстрелил в министра иностранных дел Шиворднадзе, стоявшего чуть слева. Видимо, это был сигнал к началу запрограммированной резни. Над красной площадью загремел гимн СССР. Окончательно озверевшая от ужаса и кровавой сутолоки толпа полностью потеряла голову. Люди просто прокладывали себе дорогу в сторону выхода любой ценой. Они били, душили, резали, кусались и визжали. Карлики привели в действие взрывные устройства. Синхронно одна за другой по периметру Кремлевской стены взорвались венчающие башни звезды, засыпав острыми тяжелыми осколками ревущих и хрипящих советских тружеников. Потрясенные телезрители закрыли детям глаза, чтобы они не видели небывалого кровавого месива. Сразу же за звездами полыхнул мавзолей. За считанные секунды над Москвой вырос ядерный гриб. Далее телевизоры прекратили показывать, а приемники вещать. Мир замер, не понимая, что же теперь будет. СССР встал на пороге истерии, грозящей захлестнуть всю цивилизации. Грозная Красная армия за минуты превратилась в разрозненные и конкурирующие меду собой группировки вооруженных до зубов бандитов, в арсенале которых имелись ядерные ракеты и химические разработки. Началась агония выхода из тупика безбожия. Мумию вождя больше никто никогда не видел. Земля тебе пухом, Володя.
Господи, пошли на головы врагов моего народа и моей страны тысячи инфарктов и кровоизлияний!!! Пусть их дети умирают на их руках, пусть их жены видят смерть своих детей и мужей. Пусть это станет наукой и въестся в память потомков. Прости меня... Аминь. Господи, разорви на части врагов Твоего народа, Твоей страны. Вырви их почки, уничтожь их печени, наполни их жили мочой вместо крови. Сотри их с лица Твоей земли!!! Ради Иисуса Христа - Твоего Бога внутри меня - ради меня внутри Тебя - молитвами всех Твоих святых. Обездвижь служителей тьмы, сделай их бессильными и беспомощными. А тех, кто не захочет каяться и работать на Тебя - сотри в прах и пепел. Пусть все будет, как надо Тебе. И прости меня, пожалуйста, за эту свирепую просьбу. Но сильно достало опять. Руки виснут. Прости. Аминь
Не доходя до пафосного книжного магазина, в котором должна была состояться презентация новой книги модного столичного издательства и очередного скандального писателя, с минуту-другую пути, я встретил знакомого – догнавшего меня и немного запыхавшегося журналиста левой газеты. По вере он был правый, а по работе давал левака. Таких сейчас много.
- Приветики. - Жеманно улыбнувшись как-то скорее промычал, чем сказал журналист.
- Зик хуй! – Выкинул правую руку вперед я, изображая жест приветствия фюрера гитлеровской Германии.
- Ты читал книгу? – Сразу же перешел к делу газетчик.
- Конечно же, нет.
- Напрасно. Очень недурное чтиво. Вкусная книга. – Замотал бритым черепом на кой-то ляд привязавшийся ко мне попутчик.
- Я ем хлеб и мясо. – Само слетело с моего языка.
- Ты должен обязательно прочесть. – Не унимался журналюга. – Отношение, конечно, спорное, но ознакомиться стоит. У нас в редакции некоторые вообще думают, что это – маленький шедевр.
- Шедевр на пару месяцев?
- Типа того. Теперь ведь написать книгу года стало уже невозможно. – Пустился в рассуждения мой собеседник. – А ведь когда-то писатели замахивались на романы века! До прошлого столетия так и было, но лихой двадцатый подарил нам столько неподражаемых и неповторимых авторов, что сочинить что-то новое стало нереально, думаю. Остался еще не до конца истраченным резерв тайны личной жизни. Это не надолго. Душевный стриптиз уже сейчас стал нормой, а, значит, дело теперь только во времени. Подождем, пока какой-нибудь мастак не настрочит бестселлера, в котором будет вывернута наизнанку последняя невывернутая грань людского убожества. Проглядывал на днях в демократической прессе интервью с инвалидом-колясочником, где тот рассказывал о своих сексуальных забавах, детально живописуя, как ему удается, будучи паралитиком, чувствовать себя на высоте сразу с двумя любовницами. Осталось чуть-чуть. Мы уже близко.
- Лучше поменьше облизывать дно. – Из вежливости ответил я, с трудом преодолевая желание сбежать от этого эрудированного чувака и вообще подальше от книжного магазина и презентации, на которой соберется большое количество подобных чуваков и чувих, блещущих образованием и умением попиздеть о возвышенном, не подозревая даже о том, где верх и где низ.
Именно они скупают книги подобные той, которая сегодня презентуется.
- О чем же тогда писать, если не обнажать зло человеческой природы? – Задумчиво промямлил журналист. – Ведь суть писателя как раз в этом.
- В чем? – Всколыхнулась во мне истина. – В смаковании патологий? В ознакомлении читателей с говноедством и прочими унижениями? Или, может, суть прячется в том, чтобы написать книгу, которая выйдет огромным тиражом, и насрать на всё, кроме тиража? Лишь бы любыми ссаками залить объём книги! Немножко секса, немножко крови, побольше про деньги, сексапильные героини, мачо в дорогих машинах, взбесившиеся психопаты. Всё живенько, складненько, динамичненько. Или суть в плагиате на плагиат, может?
- То есть?
- Очень давно кто-то написал роман про любовь. Сто лет спустя скучающая французская домохозяйка, не лишенная графоманских амбиций и скудного талантишка, годного на сидение за печатной машинкой, нечаянно прочитывает эту книгу. Книга ей нравится. В ней есть все, чего нет в жизни домохозяйки – приключения, чувства, интрига, тайна. Домохозяйка буквально заболевает прочитанным романом. Он даже начинает ей сниться – только в оригинальных уже интерпретациях. Фантазии на тему настолько переполняют француженку, что она решает написать собственное произведение, в котором хочет рассказать о своих мечтах и грёзах. Она смакует подробности, цепляясь изо всех силенок за возможность пережить хотя бы так то, чего никогда не суждено ей. Она пишет книгу о своем запретном плоде. Времени хватает. Малыш уже подрос, муж все время на службе, с подругами скучно и однообразно. Ее подруги становятся ее первыми читательницами. Они наперебой твердят ей о том, что у них в точности такие же мечты, как и у нее. Ах, какие они, оказывается, близкие и родные. Через полгодика или даже быстрее книга готова. Подруги убеждают показать рукопись профессионалу. Издатель – человек образованный – понимает, что ему принесли подделку, нуждающуюся в редактуре и серьезной правке. Но, именно как издатель, он поражен невероятной конъюнктурностью этой мазни. Мысли рисуют завидный тираж и проданные в другие страны права на издание переводов. От настоящих писателей подобного можно ждать и ждать. Они ведь все до одного художники с видением мира, корявыми понтами и смехотворным пафосом. А здесь – послушная неофитка, написавшая, пусть и вторичный, но хит. Да и кто теперь помнит про оригинал? Мы издадим эту книгу для тех, кто про оригинал и знать не знает. Но даже это мелочи в сравнении с тем, что еще через сто лет тысячи издательств будут с удовольствием публиковать таких домохозяек. А, чтобы подделка была не так заметна, они обзовут малярш художницами. А еще через пятьдесят лет, преемники этих издателей, озабоченные исключительно баблом и тиражами, всё забудут и искренне решат, что домохозяйки всегда были писательницами. Появится даже целая профессия – писатеьница-детективщица, романистка. Ты прости меня, друг, но я больше не хочу наш разговор продолжать. Да мы и пришли уже. Старый товарищ прямо у входа выжидает. Ты извини, но мы с ним давненько не виделись, и надо бы хоть для порядка словом перекинуться.
Мне опротивело вдруг читать лекцию. У крылечка магазина курило несколько человек, одного из которых я знал. Хороший предлог соскочить с разговора, переключившись на свежую персону. Грамотное поведение в тусовке предполагает иметь в арсенале несколько отработанных схем ухода из-под обстрела повышенным вниманием. К моему удивлению, догнавший меня журналист поздоровался с каждым из куривших лично, но, к счастью, нырнул внутрь пока еще я только расползался в своей стандартной для таких случаев, механической улыбке.
- Ты книгу читал? – Вдруг, как с того света, прозвучал вопрос человека, с которым мы даже не успели поприветствовать друг дуга.
- Нет. – Буркнул я, уже раскаиваясь в том, что пошел на контакт.
Мог бы запросто сделать вид, что не заметил. Но теперь уже поздняк метаться. Надо побыстрее просочиться в помещение. Может, там кого встречу, кому пообщаться охота, а не про книгу эту поговорить.
- Обязательно прочти. – Уверенно посоветовало ставшее мутным неинтересным пятном лицо товарища, сотрясающего протянутую ему в честь встречи руку.
- Если время будет, то обязательно прочту. Спасибо за рекомендацию. Я договорился о встрече. Мне надо внутрь. Ты прости меня, пожалуйста. Потом договорим. Ладно?
- Да нет проблем, старый. Ты, главное, книгу почитай. Обложка дрянь – спору нет. Руки надо оторвать художнику.
Заходя в книжный и в дверях прямо столкнувшись с рекламным плакатом презентуемого издания, я пытался понять, в чем вина художника. Да он и не художник, а дизайнер. Сверстал книге передок это называется, а не обложку нарисовал. Что ему велели сделать – то он и сделал. Что писателю сказано было написать – то он и написал. Это же издательский бизнес, блядь, а не творческая лаборатория, где каждый самовыражается, как ему вопрётся.
Внизу плаката красным цветом было крупно пропечатано: «ТИРАЖ 300000». Вот это я понимаю! Настоящая книга. И автор заработал, и издательство, и даже рекламку на последнюю страницу влепить можно, и еще немного бабла сверху срубить. Не миллионный тираж, конечно, но тоже нормально денег принесет. Отличная книга! А если допечатки еще будут, то вообще ништяк. Могут редактора премировать на радостях. Обложка простовата, но в этом тоже есть свой смысл. Читателям надоели части женских тел и прочий эпатаж и они теперь хотят чего-нибудь лаконичного. Потихоньку становится модным минимализм. Развелось великое множество псевдоинтеллектуалов. Эдакая новая интеллигенция, не читавшая Блока и Бунина, но умеющая находить общее между Рене Геноном и Алистером Кроули. Вот оно – послевкусие изнасилования соцреализмом и постмодернизмом – «ТИРАЖ 300000». А раз тираж хорош, то и писатель сойдёт. На волне можно еще пару книг быстренько ковырнуть. Неважно уже, о чем и как. Все равно – купят. Имя есть имя.
Есть даже книги, которые учат писать бестселлеры. Есть даже бестселлеры, написанные теми, кто делал так, как велено в учебниках. Самое главное – целевая аудитория. Это, в первую очередь, те, кто покупает книги. А книги в России покупают чуть ли не все. Пенсионеры, правда, выпадают, поскольку им концы с концами сводить надо, а не книгами затариваться, но в этом ничего страшного нет. Пенсионеры все равно скорее Чехова перечитают, чем теперешние бестселлеры в руки возьмут. Так что – невелика потеря. Можно писать для молодых, для домохозяек, для офис-менеджеров, поклонников квартета «Битлз», зрителей мексиканских сериалов или гастарбайтеров. Штука в том, что, сев за книгу, я должен твердо знать, для кого ее пишу. Не что и как, а для кого. И не забывать, пока пишу. Если получится – полдела уже сделано. Можно идти за авансом. Потом еще очень важно дуть щеки и делать вид, что написал что-то значимое, а не растянул журнальную статью до объема романа. Это же не бизнес, а творчество. Следовательно, я творец, а не просто коммерсант, нацеленный на тираж в 300000 экземпляров. И плевать на то, что тираж важнее всего остального. Я все равно художник, а не рыночный торгаш. Я же не виноват, что теперь такие художники.
Первые рукописи, думается, принадлежали пророкам, которые фиксировали данное им свыше вдохновение, сами потрясенные тем, что они пишут. Это могли быть неграмотные люди, которых выбирал Бог для того, чтобы они напомнили человечеству о том, что Он – Бог – есть. Соплеменники наверняка проникались уважением к своим медиумам-проводникам. А где уважение – там и зависть. Сильные мира того разумно полагали, как они полагают и теперь, что способны писать не хуже этих голодранцев-пророков, которые по большей части пугают народ и расшатывают удобные для его холуйской сущности устои, а не удерживают в послушании князьям и прочим племенным шишкам. Так появились первые книги ни о чем, главной задачей которых было отвлечь людей от духа и творчества и поработить их идеями материального счастья и любыми фантазиями, годными на то, чтобы делать из нас роботов.
Я надеюсь, что мне никогда не придется писать подобных книг.
Эта книга обращена к тебе, гражданин моей Родины. Она о том, что, несмотря ни на какие бушующие внутри тебя страсти, ты обязан всегда оставаться покорен нашей власти – какая бы она не была. Когда-то давным-давно случилась всенародная скорбь по почившему Ивану Грозному. Относительно недавно страна проливала реки слез по Сталину. Если мы так любим диктаторов и садистов, то почему нетерпимы к чему-то более вменяемому и человечному? Или для обретения нашей любви необходимо унижать нас и издеваться над нами? Люби власть, поставленную над тобой, даже тогда, когда ты ее ненавидишь. Это принесет счастье твоим детям и покой тебе.
Эта книга обращена к тебе, человек, ищущий Бога. Мне вдруг захотелось рассказать тебе о том, как меня выворачивает наизнанку и как я умудряюсь при этом сохранять равновесие. Чем выше – тем ниже. Жизнь – война ради мира.
Твое вероисповедание, твои политические взгляды, твои эстетические и гастрономические пристрастия не имеют никакого значения. Ты ничем не отличаешься от меня – от того меня, который пишет эту книгу. Во мне сотни или, возможно, тысячи разных я. С несколькими из них ты сейчас встречаешься на страницах данного издания. Не спеши делать выводы об авторе. Перед тобой крошечная часть его, моего внутреннего мира.
В этой книге – моя реальность. Она пересекается с твоей, но не претендует на то, чтобы подчинить тебя мне. Это важно – понимать, что ты столкнулся с любовью, которая иногда кажется ненавистью, потому что так мы сами устроили свои миры, забыв о том, что все они, все мы – обречены на счастье, как бы кто из нас не сопротивлялся этому.
Внимательно посмотри вокруг себя. Только внимательно, а не так, как ты привык это делать – скользя сальным взглядом по гениталиям представителей противоположного пола. Ты видишь? Страна меняется. Она вспоминает себя. Нам еще далеко до осознания своего всенародного единства, мы еще тонем в междоусобицах и нацизме, шовинизме и смехотворном на фоне нашей нищеты и затравленности великодержавии. Но мы выкарабкиваемся. Ты видишь? Ты веришь? Верь! С веры начинается вообще всё.
Верь в Родину, Бога и свою семью. Учись прощать и любить. Надейся на лучшее, а не мечтай о яхтах и замках, завидуя тем, кто смог их получить. Хоти добра и помни о том, что зла нет. У нашей человеческой жизни всего два направления. Ты или с Богом, или с теми, кто про Бога забыл – вольно или невольно предав Его. Ты либо однажды воскреснешь – либо умрешь окончательно. Выбор за тобой.
Если тебя раздражает происходящее и ты не можешь примириться с ним, если тебя подмывает выйти на митинг или написать в туалете слово хуй, если в твоей голове постоянно звучат протестные диалоги, а сам ты частенько ругаешь неважно кого, если тебе хотя бы иногда хочется выпасть из обоймы, скрыться, раствориться, начать заново – это твоя книга.
Про меня ли написанное мной? И да, и нет. Во мне, повторюсь, одновременно живет столько разных «я», у каждого из которых своя судьба, что я сам иногда путаюсь. Порой мне думается, что во мне все мы. Точно одно – каждое слово этой книги – правда.
Мама и папа, жена и дети, соотечественники, люди, я люблю вас.
Господи, помилуй. Слава России. Миру мир!
В специальном презентационном зале известного книжного магазина собралось сегодня много известных не только друг другу людей. Известность, помноженная на известность, дала, пусть и небольшое, но плотненько набитое пространство. Все делали вид, что им хорошо. Кто-то уже поддал перед мероприятием и чувствовался перегар. Он перемешивался с духами и одеколонами, пуканьем и рыганием, носками и трусами, цветами и непрерывно разговаривающими ртами, делящимися сплетнями, высказывающими мнения, шепчущими на ухо, гортанно привлекающими к себе внимание, сексуально приоткрытыми, готовыми отсасывать по кругу по первому требованию. Иных я мог опознать по голосу, несмотря на то, что давно перестал тусоваться с ними. Та еще, в массе своей, публика.
Вот этот – лет тридцати, с большими руками и маленькой головой на длинном тельце – отыгрывает роль поэта. Более того – он умудряется делать настоящую поэтическую карьеру. Представить себе, наверняка, многие не смогу, что возможно делать карьеры на стихах. И тем не менее. Сначала он, как и все поэты его пошиба, подрабатывал журналистом. Его вдохновлял сам факт публикации. «Стихи не печатают, но хоть так имя себе сделаю». – Частенько думалось ему. Деньги опять же. Именно его журналистское поприще пришлось по вкусу заместителю лидера недавно созданной политической партии, основная задача которой состояла в том, чтобы переманить как можно больше голосов от всех остальных и создать иллюзию конкуренции фавориту на ожидающихся не так еще скоро выборах. Поэт-журналист извернулся написать для этой партии гимн, после чего его стали приглашать выступать в качестве поэта на различные тусовки типа сегодняшней презентации. Он издал несколько сборников своих стихов, но долгожданная слава пришла к нему после публикации прозаического произведения, посвященного поп-звезде. Про поэта стали писать и те репортеры и журналы, которые всегда пишут про звезд. Так поэт потихонечку пошел в тираж. Даже имени его произносить не хочется, дабы лишний раз не заострять на нем внимания. Он усаживается за пресс-конференционный стол и кладет перед собой стопку листков. Наверняка собирается читать стихи. Когда он начнет – надо будет слинять. Уже можно валить. Все, что надо, я понял. Но поторчу еще малька.
А этот с козлячьим тембром – заикающийся, но очень громкий – вообще отдельная история. Сколько-то лет назад он, путем всяческих интриг и сговоров, попал в списки соискателей Нобелевки за литературу. Все эти годы он так и болтается в хвосте колонны, но в желании завладеть престижем и баблом дошел до того, что везде, где можно, указывает факт своего номинирования. Простые смертные ведутся и покупают его книги уже потому, что он номинант. По этой же причине ему слегка переплачивают за журналистские поделки. Уникальный, несмотря на преклонный возраст, балбес, уверенный в том, что он внес неизгладимый вклад в нашу культуру. За почти полвека литературной деятельности он смог в этом убедить даже некоторых своих недругов. Вот, что значит – правильно тусоваться и умело дуть щеки.
Рядом с ним менее удачливый, но тоже довольно пройдошистый персонаж. Он помоложе, но уже успел примелькаться. Типичный покоритель столицы от литературы, успевший подзабыть, что он в гостях. Именно благодаря таким, как он, в московских клубах всегда есть жесткая и свирепая конкуренция на сцене, а гонорары ничтожно малы, потому что имеется в запасе целая шеренга тех, кто готов выступать практически бесплатно – лишь бы приблизиться к пантеону божков нашего времени, самодовольно скалящихся с глянцевых обложек и с удовольствием рекламирующих жевательные резинки и стиральные машины. Если удастся проникнуть в тусовку – успех в кармане. Еще немного и можно посылать маме в Сыктывкар или Урюпинск аккуратно вырезанные интервью с собой. Мама будет носить их к соседям и показывать знакомым, которые захлебнуться в зависти. Главная цель жизни – доказать родному городу свое превосходство – достигнута. Да и мать на старости порадуется. А если совсем повезет – он на собственной иномарке новенькой к ним заедет, двадцать лет спустя после бегства, чтоб они вообще ночами спать не смогли.
Совсем молодых людей невидно. За исключением девушки-восьмиклассницы, пришедшей с родителями или кем-то из их друзей. Единственное, вероятно, неискушенное создание среди собравшихся. Она смотрит по сторонам с нескрываемым любопытством. Вокруг писатели, поэты, художники, журналисты, несколько политиков. Она еще не читала никого из них. Она еще не может по наивности своей и чистоте считывать их с них самих. Она думает, что писатели рядом с ней – писатели, а политики – политики. Она не подозревает, что уже тонет во лжи, что уже утонула в ней и теперь необходимо чудо, чтоб она ожила. Она не знает о том, что мертва. Она верит в то, что писатели творят свои книги, движимые вдохновением и художественным замыслом, а не желанием срубить бабла и самоутвердиться через свои фотографии на обложках собственных книг. Если бы она могла предположить, что слово патриот, например, используется не для того, чтобы обозначить свою бескорыстную любовь к Родине, а чтобы поднять денег на личные нужды – то, скорее всего, прогнала бы эти мысли прочь, как гонят дьявольские искушения. Она еще не знает, что уже живет в мирке, в котором даже патриотизм превращен нами в форму проституции, а Иисус Христос, Будда или Муххамед – стали такими же популярными торговыми брендами, как Аполлон, Венера или Икар, как Гитлер, Сталин или Ленин. Удивительно, какие чудеса мы творит, не веря в чудо и считая происходящее с нами цепью случайностей. Эта цепь настолько прочна, что ее невозможно разорвать. От нее надо отказываться. Но, увы – кроме нее у многих из нас ничего нет.
Застыв, что называется, в дверях, я в нерешительности смотрел на зал, решая – переступать порог или нет. Мне уже махнули руками несколько человек. Если войду – надо будет со всеми здороваться, каждому что-то говорить, с кем-то умничать, под кого-то подстраиваться, чтобы не втоптать его случайно в навоз, от кого-то держаться подальше, дабы не оказаться в навозе самому или не повздорить, что одно и тоже. Среди них есть хорошие люди, замечательные семьянины, истинные и искренние сторонники и противники самых различных взглядов, красные, коричневые, демократы, фашисты, христиане, мусульмане. Виден даже мулат, которого прежде я ни разу не замечал. Вопрос лишь в том, какое отношение все эти люди имеют к нашей культуре? Все эти композиторы, актеры, литераторы и прочие соцработники.
Думаю, они, мы заняты чем-то противоположным тому, что называется культурой. Никто из нас не хочет стараться писать также круто и анализировать также глубоко, как Чехов или Кафка, Моцарт или хотя бы Сальери, но мы все же выкрутились из щекотливого положения. Мы перестали говорить и думать о том, чему не можем соответствовать. Все идет к тому, что вскорости музыку Баха будут слушать только те, кто помнит о том, что наш современный театр начался с Софокла, а не очередного или внеочередного гомика, спектакли которого эпатируют публику целующимися на сцене мужчинами, собирающими залы жаждущих увидеть любое бесстыдство эстетов, каждый третий из которых сам не прочь подставить очко.
Прежде, чем к ним спускаться, надо сходить на дальняк. С полным мочевым пузырем погружение на дно сегодняшней презентации может оказаться невыносимым. Как бы в запале чего не выкрикнуть из зала в адрес автора книги. Прямо подмывает встать с места и начать нахваливать обложку, а не рукопись. Ведь она, как ничто другое, отразила суть происходящего. Обложки, фактически, нет. За обложкой нет художника. Такую обложку мог сделать кто угодно из тех, кто владеет технологией производства таких обложек. А книга разве есть? Кто о ней вспомнит через месяц после того, как схлынет рекламная волна, нацеленная на максимально интенсивную реализацию поступившего на рынок нового продукта массового потребления? Нужно успеть продать, как можно больше, пока не раскрылся подлог или не случилась следующая удачная афера конкурентов по бизнесу, на которых тоже работают прыткие авторы. Надо все-таки сперва поссать сходить, а потом в зал.
Было бы круто в самом начале официальной части – еще до первого выступления ведущего – выйти перед публикой, бросить на пол книгу и помочиться на нее. Вот это, я понимаю, презентация состоялась бы. Если побьют – еще круче получится. Сильно все равно не поколотят – не тот контингент. А в качестве фуршетных закусок предложить несколько трехлитровых банок вазелина, дюжину плёток, пару дюжин наручников, коробку резиновых перчаток и большой выбор вибраторов. Развлекайтесь, дамы и господа. Эстетствуйте. Восьмиклассницу только вывести надо. Детям делать на фуршетах нечего.
Нечто подобное уже случалось. Лет десять назад известный московский художник, ныне полностью скрывшийся от богемы и фотоаппаратов, пришел в культовую до сих пор галерею на презентацию, сходную с сегодняшней. По стенам висело много картин ни о чем. Народу было так же много, как здесь. Все восторгались мазней и нахваливали друг друга. Моему знакомому художнику происходящее не понравилось. Он потихонечку ретировался в уголок зала, присел на корточки и незаметно навалил кучу дерьма на галерейный пол – прямо под одним из полотен. Но никто ничего не заметил. Все были заняты собой. Тогда засранец начал обкидывать дерьмом окружающих и картины. Скандал вышел знатный. Эта история поныне иногда всплывает в разговорах. Тот, чья живопись была обосрана, теперь состоятельный и заслуженный деятель искусств. Но, думается, рассказы про обгаженную выставку переживут и картины, на ней выставлявшиеся, и даже самого автора этих поделок.
Обычный для такого места сортир. Чисто, воняет ароматизатором, слегка замочен пластмассовый круг, кафель тронут надписями «Ленин жив» и «Не ссы!», мусорное ведерко, лампочка в дешевом плафоне, рулон самой простенькой бумаги на кронштейне. Созданы, можно сказать, все необходимые условия для того, чтобы гадилось светло, сухо и, по возможности, чисто. Последнее зависит уже не только от администрации заведения.
Я достал, поссал, стряхнул и смыл, но, вместо того, чтоб убрать назад в штаны и перейти в другое помещение, вдруг завис с прихваченным пальцами концом над унитазом, заворожено наблюдая закрутившуюся воронку воды.
Господи, что же мне делать? Я Тебя умоляю, изжени из моего сердца высокомерие по отношению к людям. Они же не виноваты в том, что такие. Они бы писали настоящие книги и картины, если бы могли. Они бы любили, если бы умели. Я все понимаю, Боже, но ничего не могу с собой поделать. Мне блевать от самого себя иногда хочется, Отец Небесный. Ты во всем и через все. Ты и в этом унитазе, и в этой журчащей воде, и в рулоне этой бумаги. Ты даже в моей моче, потому что если бы Ты захотел, я не мочился бы. Ты можешь всё, что захочешь. Ты во всем, что есть. Меня сегодня весь вечер бесы на куски разрывают. Ты ведь знаешь каждый мой помысел, Ты слышишь каждое мое слово. Что мне делать? Я не справляюсь, Папочка. За что Ты меня отдал этому уродливому, изможденному, фригидному миру? Выведи меня из плена, разорви сети моих врагов, поломай их кости, испепели их внутренние органы, сделай моих врагов Твоими врагами. Сам я не сдюжу. Их слишком много. Они рушат сотворенный Тобой для нас всех мир, думая, что заняты созиданием. Даже те из них, кто искренен в намерении делать добро – сеет тьму, потому что не знает света. Папуля, помоги мне не замечать плохое, помоги мне помнить, что плохого нет, потому что всё к лучшему. Помоги мне не забывать про то, что все люди хорошие. Они делают плохо, потому что им плохо, а не потому что они плохи. Я знаю, Боже, знаю. Но я обыкновенный, слабенький, заморенный человечек. У меня нет сил противостоять ненависти, которая иногда материализуется и берет меня в плотное кольцо кошмаров. Бесы только и ждут, пока я оступлюсь. Держи меня, пожалуйста, на Твоих руках. Пусть Твои ангелы окружат меня и укроют от лютых демонов и отказавшихся от Тебя людей. Помоги мне простить всех и каждого. Помоги мне не чародействовать и вообще поменьше вмешиваться в любые процессы – даже те, которые касаются непосредственно меня. Помоги моим детям и моей жене не стать свиньями. Убереги нас от гордыни и всех ее проявлений. Прости меня, Отец Небесный. Прости всех нас. Прости каждого из пришедших сегодня сюда людей, включая этого несчастного номинанта на Нобелевскую премию и поэта с огромными ручищами. Они ничего не понимают. Блаженны нищие духом – мы. Аминь.
Я заправил член в ширинку, зачехлился, еще раз, по привычке, наверно, слил воду в толчке и распахнул дверь, ведущую из туалета в чистилище.
- Долго же ты, однако. – Проникновенно глядя мне в глаза, смущенно пролепетал переминающийся с ноги на ногу журналист левой газеты, встретившийся мне по дороге сюда. – Приперло вдруг нешуточно.
- Прости. Дрочил. – Обаятельно улыбнулся в ответ я и пулей выскочил на улицу, театрально вытаращившись на наручные часы и всем своим видом показывая, что неожиданно вспомнил о чем-то срочном и важном.
Практически отбежав от книжного на полмили, я смог сосредоточиться и понять, что двигаюсь слишком стремительно. Остановился. Закурил. Расслабился.
Нечего мне там делать. Знаю ведь, и все равно поперся. Лучше бы дома с детьми повозился или с друзьями у подъезда плана покурил. Вот и ругай алкоголиков и наркоманов. Чем они хуже того, что только что было? Они, по крайней мере, люди – хоть и надломленные. А это что? Да даже говорить тут не о чем.
- Стой! – Прогремело со всех сторон.
Я застыл и втянул голову в плечи.
- Слушай меня! – Снова обдало меня грохотом.
Я зажмурился от страха и весь сжался. Мне было не до того, чтобы думать, как я могу выглядеть со стороны. Ужас очистил меня от всех моих мыслей и в мозгах звучал только один голос – тот, который гремел вокруг.
- Слушай меня! – Громыхнуло еще раз. – Молчи и слушай.
Мне хотелось провалиться сквозь землю, улетучиться, раствориться – лишь бы закончился этот кошмар.
- Ничего, кроме меня не бойся. – Гремело вокруг. – Только я могу вытащить тебя из могилы или наоборот – не заметить того, что тебя уже практически нет. Без меня тебя не может быть. После того, как первый человек назвал меня Богом – я стал твоим Богом.
- Изыди, лукавый. – Мысленно прошептал я, сильнее вжимая голову в плечи и неестественно скрючиваясь. – Бог был всегда. И до Адама, и до тебя.
- Я твой Бог. – Неслось в стерильной чистоте моего сознания. – Не отталкивай меня. Когда ты молился в туалете, я услышал тебя. Я пришел к тебе, потому что ты меня позвал.
- Изыди, лукавый. – Мысленно шептал я, цепенея от страха. – Я никого не звал. Я просил помочь.
- А твои мысли? – Не унимался сотрясающий меня голос. – Ты ведь уже догадался, что это не твои мыли? Знаю, что догадался. Я все про тебя знаю. Ты же давно понял, что я думаю твоей головой, говорю твоей речью, смотрю твоими глазами. Я во всем. Я твой Бог. Прими меня.
- Уходи, морось. – Прошептали вслух мои еле шевелящиеся губы, израсходовав последний резерв сил.
Теперь я не мог даже думать. В прозрачной тишине застывших миров не было ничего, кроме громоподобного голоса, утверждавшего, что он – мой Бог.
- Все происходит так, как надо мне. Только так, как хочу я. Все эти люди слепы, потому что такова моя прихоть. У каждого малыша свои любимые куличики в песочнице. Меня забавляет лепить из вас монстриков. Пока вы не оближете несколько раз всё дно своего существования до миллиметра, ничего хорошего от вас ждать не приходится. Вы – мой образ и мое подобие. Пока ты меня отталкиваешь, я никуда от тебя не денусь. Прими меня. Смирись со мной. Прости меня. Ведь я – твой Бог. Я – сын Бога. Ты запрограммирован мной. Не пытайся ломать коды. Все твои попытки тоже запрограммированы. Идя против меня, ты идешь против человеческого общества. Ты становишься бунтарём. Твоё смирение – ключ от моего сердца. Я – твой Бог. Иди ко мне, малыш.
Я стоял без движений и каких-либо попыток осознания самого себя, как тела. Я где-то есть, но я ли это? Непривычное состояние, случающееся нечасто. Вывел меня из него сильный удар по затылку. Я потерял равновесие и упал на траву. Времени вспомнить, что голос настиг меня в наглухо заасфальтированном переулке центра Москвы не было, потому что на меня посыпались болезненные пинки. Тупым предметом мне несколько раз прошлись вдоль рёбер. Я сгруппировался и приоткрыл глаза. Вместе с громоподобным голосом улетучился страх.
- Вставай, пидорок. Пошли. – Обращаясь ко мне и снова норовя ткнуть прикладом винтовки, внятно сказал красноармеец в буденовке, стоящий в полушаге от моих глаз.
Я поднялся. Мои руки были связаны сзади, на мне была не моя одежда (грязные окровавленные лохмотья) и вокруг растекались бескрайние, поросшие бурьяном пашни до горизонта, но я на сей раз оказался наверняка собой, а всё вокруг, включая красноармейца в буденовке, моей реальностью.
- Давай топай, ебунок, топай. Недолго уже осталось. – Безразлично и тихо вымолвил красноармеец и снова ощутимо саданул меня прикладом, на сей раз по жопе. – Я тебя, сученок, научу Родину любить. Ты у меня прежде, чем сдохнешь, собственный язык сожрёшь, чтоб на том свете не забыл, как оно бывает за гнилой базар.
Он опять – так больно, что ноги подкосились и я вновь рухнул на поросшую травой дорогу между полями – ударил меня прикладом по жопе. Я воткнулся носом в почву и залил кровищей щекочущую лицо зелень. Земля ответила мне успокаивающим запахом сырости.
- Вставай давай, петушок. Не разлеживайся, блядь. Я тебе, блядь, полежу. Ты у меня, блядь, сука, еще не прошел курсы молодого бойца, блядь. Блядь, я тебя, блядь, как последнюю блядь, прикладом своим в очко отдуплю. Ты у меня, блядь, будешь свое говно с приклада языком слизывать. Я, блядь, твоим говном хлеба своего последний кусок помажу и в твой рот сраный запихаю, чтоб ты, пидрилка, до того, блядь, как сдохнешь, понял вкус своих слов. Вставай давай, чмошник, блядь, сука, блядь, драная.
Я снова поднялся и молча поплелся впереди конвоира, посыпающего мою спину матом и тумаками. Однажды со мной уже случалось нечто подобное. Давно – еще до рождения наших детей – мы с женой заехали в гости к друзьям. До зари сидели за столом. Выпивали мало. Болтали о чем-то, несколько раз прослушали записанный общими знакомыми новый музыкальный альбом, под утро прогулялись вокруг дома и в рассвете расползлись по комнатам, чтоб поспать. Жена уснула тут же, а я, заполненный разным бредом, ворочался битый час. На самой грани провала в глубокий, беспамятный сон меня посетило видение, оставшееся со мной до сих пор.
Поле брани. Везде мертвые, порубленные тела. Фрагменты помятых окровавленных доспехов, карканье воронов, кружащих над устланным трупами полем, валяющиеся знамена, стоны и вопли раненых и умирающих, беспорядочно разбросанные щиты, мечи и копья, я лежу на спине с торчащей из живота стрелой и смотрю на закатное небо, устланное облаками – в ожидании развязки.
Облака живут – они дышат, втекают одно в другое, принимают различные очертания знакомых предметов. Вот поплыл корабль под парусом – куда-то вглубь неба, за многослойную дымку сероватых волн. А вот летит огромный орел, каждым взмахом крыльев разгоняя сгущающийся по краям зрения ледяной мрак, грозящий поглотить все небо, а потом пожрать и меня. Орел, изредка взмахивая расправленными лопастями, парит кругами – прямо надо мной. С каждым кругом внешний мрак усиливается, но внутри периметра облака наоборот расступаются и высветляются до тех пор, пока сквозь них не начинает ясно проглядывать залитая фиолетово-розовыми лучами заходящего солнца темно-синяя мгла неба. Из образовавшейся лакуны на меня смотрит красивое, бледное лицо. Наверно, за мной прилетел ангел, чтобы забрать из этого кошмара навсегда. Правильность черт лица, спокойная умиротворяющая улыбка, две бездны полупрозрачных глаз – все это напоминает фотографию в круглой рамке вздымающегося, плотного, клубящегося пара. Лицо растворяется также, как возникло – словно невидимая кисточка размывает акварельную картинку, разгоняя муть к краям листа. Не успевает исчезнуть первый портрет, как на его месте начинает формироваться следующий.
Орел продолжает кружить, я продолжаю лежать. Нет ни стонов, ни боли, ни страха, ни смерти, ни памяти. Только следующее лицо, смотрящее в упор на меня сверху неморгающими, лишенными ресниц водянистыми глазами-омутами. Глаза такие же, как и у первого ангела – как две капли воды, подернутые поволокой бездонных затягивающих в себя холодных зрачков неведомых пропастей. Глаза те же, но лицо совсем другое – морщинистое, изрытое оспинами горя и порока, несимметричное. Я не хочу идти с этим ангелом. И ангел ли это? Первый был красив и благороден, а этот почти урод. Он осклабился, показав гнилые зубы и растворился подобно своему предшественнику.
Орел кружит дальше. Каждый взмах его крыльев заполняет багровеющее небо новым ликом, медленно прорисовывающимся на легкой дымке мягкого небесного тумана, заползающего с той, мутной, внешней стороны полета. Опять те же глаза смотрят на меня. Но только это совсем уже урод какой-то пришел за мной. Наросты, бородавки, гноящиеся язвы последней стадии сифилиса. Я знаю, кто это! Я понял! Ты Ламех, титан Эрос. Это про тебя написано в Библии, что ты проклят в семьдесят раз сильнее, чем твой предшественник Каин – титан Тонатос – убивший из зависти родного брата. Значит, первым самым бал Адам – Хронос собственной персоной? Это не ангелы пришли за мной. Это смерть пугает меня перед смертью. Улетай, орел, прочь. Отдай меня воронам.
- Еще один трепыхается. – Донесся до меня издалека человеческий голос.
Я отвернулся от неба, чтобы посмотреть, откуда пришли слова. Перешагивая через трупы, ко мне продвигался воин в белом плаще с красным крестом. Встав надо мной, он прочитал на латыни молитву и пронзил меня моментально вытащенным из ножен мечем. Так я стал христианином. Спасибо тебе, тамплиер. Ты спас меня от титанов. Ты избавил меня от демонов. Ты положил меня в Чашу вечной жизни. Ты взял на себя все мои грехи. Я сражался с тобой, чтобы убить тебя, а ты, победив, оградил меня от смерти.
Бог начинается там, где заканчивается Хронос. Наше время – признак нашего безбожия, неоспоримый знак отсутствия вечности. Но даже блуждая в потемках минут, лет и веков и пробуксовывая жизни напролет в грязи циферблата и стрелок, мы все до единого пребываем в Творце. Каждое наше мгновение, любая из наших самых незаметных жизней, умирая для времени, воскресает в вечности. Если, конечно, есть чему воскреснуть. Как можно не любить титанов? Всякая нелюбовь – ненависть. Тот, кого я ненавижу – сильнее меня. Хронос всегда и всюду в каждом из нас – людей из плоти и крови. Иначе мы не старели бы и нас бы не хоронили. Смерть – результат первого изгнания из рая.
Тонатос-Каин еще несчастней своего отца. Он изгнан в пустыню. Он становится тем, кого христиане многим позже – уже после потопа – назовут полуденным бесом. Каин – второе звено от начала цепочки падения – может придти к любому из нас. Это он бьет нас в истериках и постоянно гонит с насиженных мест. Он – тот, кого изгнал тот, кто сам был изгнан. Он переполнен обидой и ненавистью, завистью и алчностью. Это его потомки дошли до того, что начали заниматься накопительством и научили нас такому уродству, как кредиты под процент. Желание убивать – следствие второго изгнания.
Мой любимый Ламех-Эрос – третья ступенька вниз. Он первый из мужчин, кто попробовал секс не с одной женщиной. Он первый из нас, кто взял себе двух жен. До него это было немыслимо. Каждый жил со своей второй половинкой и не подозревал, что может быть иначе. В голову просто не приходило. Любые сексуальные извращения, включая те, которые мы теперь не замечаем, потому что они стали нормой, были до Ламеха неведомы. Не существовало еще никакой эротики у человечества. Несмотря на два падения подряд, мы еще продолжали быть похожими на людей. Жены принесли титану детей, которые уже не мыслили себя моногамными. С детей Ламеха начались масонские ложи. Они были обречены на конкуренцию между собой, потому что их матери конкурировали за право обладания их отцом, и не могли по-другому воспитать детей.
Каких-то семь-восемь поколений от начала – и мы похожи на что угодно, кроме того, чем должны быть. Все эти Гермесы и Паны – потомки Ламеха. Лень вычислять имена его жён. Наверняка есть более-менее внятные расчеты. Афродиты, Артемиды, Геры... Гера, кстати, вполне может быть никто иная, как Лилит – Ева после падения – жена Хроноса-Адама. Психоаналитик Юнг обозвал всех этих бесов архетипами. Он наверняка догадался о том, что они живы в нас также, если не отчетливей, чем мы сами. Можно сказать, мы – их зеркальное отражение. У нас все, как у них – только картинка перевернута. Именно поэтому они перед их Концом света утопали в неге и роскоши, а мы перед нашим изнемогаем от бедствий и несправедливостей. Мы – дети зазеркалья.
Только Богу под силу смирить титанов, главная черта каждого из которых – гордость. Они совсем, как мы. Вернее – мы совсем, как они. Я решаю, что победил беса в тот момент, когда бес полностью подменил мою личность своей сущностью. Человеку нельзя справиться с демоном – только Богу. Если человек в Бога не верит – он отдает себя дьяволу и его выродкам.
Мы – общество дьяволопоклонников. Нами правят масоны, главная цель которых как можно прочней залипнуть в цепи перерождений. Земной мирок принадлежит демонам, которым они служат, а, значит, и им. Их цель – перевоплощаться бесконечно. Им безразлично, что все эти перевоплощения бессмысленны и неизбежно ведут к следующему обнулению, потопу, пожару. Безразличие – их основная отличительная черта. Сарказм и цинизм – следствия безразличия, омертвелости.
Цинизм дошел до того, что мы верим в то, что наше появление здесь – в мире смерти – жизнь. Нам сложно принять смерть физической оболочки, как факт освобождения от титанических усилий любой ценой удержать нас внутри магического круга с двенадцатью циферками, каждая из которых обозначает в том числе и еще один прожитый час, и то, что жить теперь осталось на час меньше. Истинная жизнь начинается там, где смерть бессильна.
Рай невозможен, пока есть ад. Тамплиер, сарацин, красноармеец, фашистский летчик и горящий в Освенциме еврей – едины и неделимы, как неделим мир на землю и Небо. Любое разделение обрекает мир на войну. Разделяй и властвуй – любимый лозунг современной государственности – выразительнейший рекламный слоган, подаренный нам через держащих на своих плечах небо титанов. Хлеба и зрелищ – уже следующая стадия регресса, деградации, необратимого упадка. Или обратимого? Каждому своё.
Чтобы жонглировать архетипами – нужен ум. Чтобы одушевить их, оживить, воскресить – нужно сердце. Это над магией и философией – там, куда магов и философов не пускают, чтобы они не накосячили. Это там, где зла нет, потому что всё, что есть – любовь и то, что из любви и не может быть нелюбовью.
Но наши каменные сердца полны ненависти и корысти. Мы всецело подчинены нашим мертвым бездушным архетипам. Они присасываются к нашим душам и выпивают их, нас. Они разрывают наши тела железными крючьями героиновых уколов, бросают нас на торчащие повсюду штыри одиночества и маний. Вампиры и оборотни, этот мир действительно с незапамятных времен принадлежит вам. Мы смотрим фильмы про вас и не врубаемся в то, что именно это и есть – наша реальность. Мы дошли до того, что развлекаем вас, снимая про вас сериалы и покупая ваши образы в виде игрушек своим детям. Служа вам, мы становимся такими же, как вы. Мы умираем. Про это состряпано сильно меньше кинолент, написано куда меньше музыки и издано намного меньше книг, чем про ненужное и лишнее. Мертвый мирок погружен в страсти детективных романов и предвыборных гонок. И все бы ничего, если бы те, кто крутит и вертит нашим мирком, как заблагорассудится, не понимали, чем они заняты. Мы давно и медленно превращаемся в упырей и оборотней. Каждый из нас крепко искусан бесами. Одного того, что мы рождаемся для старения и умирания, достаточно для бунта против сотворившего эти ужасы отщепенца, называющего себя Богом. Пока дьявол не пытается подменить Бога – он еще не дьявол, а всего лишь возомнивший о себе черт знает что человек.
Бунт – основа дьяволопоклонения. Любой протест – будь то революционный призыв или обычное ругательство в адрес собеседника (или произнесенное за его спиной шепотом на ухо другому) – молитва сатане. Все призывы не посещать выборы, все инсинуации в адрес конкурентов, все рассуждения о несправедливостях и бесчинствах – от лукавого. Корень добра – смирение. Но смирение – это не только покорность перед обстоятельствами и вера в то, что все они заслужены и справедливы, но и единение с миром – с тем самым падшим и закатившимся в пыльный угол мирком, который мы так ненавидим, что вот-вот разорвем его на свастики и звездочки глобальным потеплением, озоновыми дырами, ядерными угрозами, нарастающим и сгущающимся страхом и прочими последствиями нежелания постигать смысл любви.
Если любишь – простишь. Разве нет? Если любишь по-настоящему – простишь вообще все. Любовь побеждает любых демонов. Она сильнее любых обстоятельств. С милым и в шалаше рай. Мы теперь потешаемся над этой поговоркой, не задумываясь над тем, что смеемся над самой любовью. Ведь с милым действительно – и в шалаше рай. Ведь ада нет.
- Чё-то ты приуныла, девочка. – Красноармеец опять пнул меня между лопаток, вернув к действительности.
Руки связаны и затекли, все болит, каждый шаг отдается в перебитом на жопе нерве, впереди еще одна смерть.
- Вяло телишься. – Снова приложил меня, теперь по правой почке, конвоир. – Уже недолго осталось. А жаль. Я такую гниду, как ты, мог бы часами по дорогам нашим водить и метелить до тех пор, пока бы ты замертво не упал. Но время, блядь, деньги. И курить охота, а на ходу пока свернёшь папироску половина табака, на хер, просыплется. Табак еще на тебя, сука, переводить. Глазей вокруг, соска, повнимательней. Скоро ты этого, блядь, не увидишь.
Я машинально посмотрел по сторонам. Нетронутые плугом пашни и заросшая травой дорога. Даже насекомых не слышно. Неужели голод и их выкосил?
- Скажи что ли хоть чего. – Неожиданно ласково буркнул мой надсмотрщик. – Валяй своё последнее слово. Святое правило, блядь. Даже на таких пидорков, как ты, распространяется. Заодно время сэкономим. Валяй. У тебя сроку вон до той межи впереди. Там я тебя кончу, гаденыш. Молиться не вздумай. Я эту гниль особенно не люблю. Вслух молиться станешь – до места не доведу и убивать буду долго. Имей ввиду, белая гвардия. Не молчи, я ж тебя слушаю. Или что, барин, слова забыли-с? Напомнить-с, блядь-с?
Он опять рубанул меня – меж лопаток.
- Если в молчуна играть захочешь, я в драчуна сыграю. Твоё последнее слово, петушина. Не отвертишься. Если за пять шагов ничего не скажешь, я тебя по позвоночнику бить начну. А идти еще метров сто. Можем сутки ползти и землю разбитыми губами жрать, а можем быстро, легко и сразу. Я, тебя, ваше благородие, и впрямь, как целку ломаю. А ну, давай говори, чмырь гнойный. Шанкр, блядь, врангелевский.
Последовала серия несильных, но болезненных ударов по ногам. Винтовка была длинная и бить ею было удобно. Я согнулся от боли и как-то боком вновь рухнул на дорогу.
- Я тебя буду бить до тех пор, пока ты, прихвостень империалистский, не скажешь свое вонючее последнее капиталистическое слово. – Пафосно и совсем театрально продекламировал парень в буденовке, которому вряд ли исполнилось двадцать лет, продолжая молотить меня прикладом. – По голове не хочу, не надейся сознание потерять, вражина.
- Да я скажу, скажу. – Плача от боли и бессилия прохрипел я.
- Говори. – Прекратил наказание красноармеец. – Слушаю. Если мне покажется, что ты не всё сказал, я тебя опять бить начну. И так до тех пор, пока мне не надоест тебя слушать. Ты понял, блядь?
- Понял. – Переведя дыхание после падения и очередных побоев, кратко ответил я.
- Начинай. – Улыбнулся солдат, присев возле меня на корточки и приготовившись слушать. – Сперва попроси у меня прощение за то, что я так долго тебя, сука, ждал. А потом сразу к делу переходи. Старайся рассказывать то, что мне будет интересно слушать. Если мне не понравится, я тебя поколочу снова. Так будем играть до тех пор, пока ты полностью не израсходуешь свое священное право приговоренного реввоенсоветом к смертной казни через расстрел. Не тяни. Сперва извинись. Пошел!
Он плюнул мне в лицо и осклабился еще шире, всем своим видом упиваясь собственным превосходством. Я ничего не знал про этого мальчишку. Я бы мог с ним никогда не встретиться, потому что мы принадлежим к разным мирам. Даже столкнувшись с ним на улице лоб в лоб, я не рассмотрел бы его, не заметил бы. И вот теперь мне нужно рассказать ему что-то такое, что ему понравится и после чего он убьет меня быстро и сразу, а не будет методично забивать прикладом, пока не вспомнит про штык. Жизнь не лишена иронии. Не удивлюсь, если все это происходит со мной потому, что какой-нибудь мой пра-пра-прадед, о котором я вообще толком ничего не знаю, кроме имени в генеалогическом родовом древе, засек до смерти его пращура – своего крепостного, повадившегося выводить из хозяйской конюшни жеребцов на добычу конокрадам и разбойникам.
- Ты любишь сказки? – Начал я издалека. – И прости меня, пожалуйста.
- Не спрашивай, а рассказывай, бобик. – Огрызнулся реввоенчекист. – Люблю, блядь. Мне мамка много их рассказывала. А потом я еще слушал, как она их сестренке самой моей младшей повторяла, когда та родилась. А потом, сука, из-за вас пидоров голод начался, и сестренка померла. Так что, если мне твоя сказочка не понравится, ты узнаешь, как сильно я любил сестренку и как теперь ненавижу, блядь, тех, кто ее, блядь, голодом уморил.
- До меня лишь с возрастом стало доходить, кто я. – Начал я говорить без усилий и попыток обдумывать то, что само рождалось внутри меня.
Главное – не думать. Говорить, говорить, говорить... Незамутненные потоки гипнотизируют любые уши. Чтобы поймать незамутненный поток сознания – надо самому быть чистым. Избитым, связанным и оплеванным чистота дается проще и охотней, чем преуспевающим и свободным в своих волеизъявлениях. Иллюзия свободы – то еще рабство. Помешивающий под котлом, в котором варятся люди, угли черт нередко не подозревает того, кто он, а варящиеся в котле завидуют черту. Комиксы Иеронима Босха. Я и черт, и святой, над которым тот глумится. Я – святой внутри черта. Я – Бог внутри меня, живой и живущий вопреки всем моим совершаемым мерзостям. В то время, как мое тело хочет секса – моя душа мечется и бьется в моем разуме сомнениями в необходимости делать шаг в омут телесного счастья бездушных радостей. Я варюсь в котле и завидую черту, одновременно ненавидя Бога за то, что он, как мне кажется, на стороне нежити. Идя на поводу у чертячьих происков, я вскоре начинаю думать, что это не черт сам по себе ворочает угли и раздувает пламя под моим котлом, а Господь понуждает его этим заниматься. И всё – еще пара-тройка неверных движения, и я уже с энтузиазмом выкарабкиваюсь из кипящего олова, чтобы взять из лап мучителя раскаленную до бела кочергу и подменить его на посту. Мне безразлично, что в котле остались другие люди. Я уверен в том, что это Творец поставил меня мешать угли. Я забыл Бога настолько, что начал видеть Его в чертях, а демоны стали выглядеть совсем, как ангелы света. Я подменяю Бога внутри себя демоном – я сам и только я! Преисподняя перестает быть преисподней. Я непринужденно пишу свои порнорассказы, не задумываясь над тем, что тысячи человек после их прочтения захотят подрочить, а какой-нибудь другой черт, вдохновленный ими, снимет порнофильм и растлит уже десятки или даже сотни тысяч варящихся в его котле людей. Комиксы? Почему же тогда иной раз так больно – даже чертям, в запале трудоголизма хватающим свои кочерги за раскаленные концы?
- Только с годами я понял, что не все так просто, как кажется мне и тем, кто вокруг. – Продолжил я свою историю. – Друзья, родственники, враги, красные, белые, коричневые, черные – все это вообще к делу не относится. Князья, крестьяне, рабочие, студенты, министры и все остальные – миф, выдумка, ложь. Я – это всё сразу, все вместе – одновременно, неразрывно, вечно. Ты понимаешь, красноармеец?
Он кивнул головой, отложил в сторону винтовку и достал из буденовки табачок и бумагу, чтобы сделать самокрутку. Волосы на его голове оказались русыми и вьющимися. Поняв, что мая взяла, я расслабился окончательно. Убийца и жертва, как Инь и Янь. Но надо было не растерять полученного преимущества и срочно продолжать вещать, а не мудрствовать самому с собой. Понимал он меня или нет – неважно. Я и сам давно себя не понимаю.
- Во мне есть и ты, и твой Ленин, который, получается, что мой тоже, как бы я к нему не относился, и Робеспьер с Маратом. Ты любишь Робеспьера с Маратом, солдат?
- Люблю. – Попыхивая цигаркой, опять кивнул он.
- Не знаю точно, как так вышло, и точно не знаю, все ли мы такие или только некоторым дается знание, которым я сейчас с тобой делюсь. Ты не позволишь мне присесть? Неудобно скрючившись разглагольствовать. Прости уж.
- Садись. – Буркнул буденовец. – Только смотри у меня, прихвостень буржуйский. Чтоб без глупостей. Я, блядь, быстро глупость из тебя выбью. Сам знаешь.
- Ничего я не знаю. – Кое-как приподнявшись на коленки и плюхнувшись на онемевшую от побоев жопу, продолжил я. – И никогда ничего не знал. Пока был ребенком, думал, что все просто и понятно. Родителей надо любить, царя надо почитать, Богу молиться. Вот и вся наука. Потом учиться пошел. Отец отдал меня в институт Московский на философа. Ему казалось, что философия может сделать людей счастливыми. Он искренне верил в это. Пока человек думает и рассуждает – он живет. Так считал мой отец – полуграф-полукупец, женившийся на моей маме-актрисе. Если бы он был жив сейчас, то, скорее всего, так бы и мыслил, как тогда. Он вообще все время учил меня тому, что люди не меняются. По его логике получалось, что человек всегда остается собой – в любых условиях и ситуациях.
- А ты что думаешь? – Спросил мой конвоир, напрочь утративший звериную неприязнь ко мне и, казалось, забывший, что минуты считанные назад готов был снять с меня заживо кожу.
- Ничего я не думаю. Думаю, что думать вредно. Короче говоря, первые три курса я проучился вполне полноценно. Отец был доволен моими успехами. Я опережал многих сверстников по целому ряду дисциплин, читал уйму книг, которые не стояли в программе, постоянно дискутировал с преподавателями на семинарах. Они восхищались моим умом и со временем внушили мне, что я человек необыкновенный, редкий, невероятно талантливый. К каникулам перед четвертым курсом я пришел в полной уверенности в том, что чуть ли не гений с семью пядями во лбу.
- Лоб твой так себе, угнетатель. – Пошутил красноармеец. – У вас графьёв у всех морды деградирующего класса. Привыкли к халяве, думать разучились вовсе, ленивые вы и высокомерные. А за какие заслуги? Что вы такого сделали, что мы вам служить должны? Ненавижу вас. – Совсем уже мягко и тепло закончил он реплику.
- Нет заслуг, парень. Ты понимаешь? Нет никаких заслуг! Есть только порядок вещей, который есть такой, каким нам выпал. Это тебе не рулетка. Это – данность! Не мы придумали деревья, облака и реки. Не нами изобретены ветер и огонь. Разве ты автор своего дыхания или воздуха, которым дышишь?
- Это к делу не относится. Ты меня в блудни не уводи. По делу давай. Не думай, что я к тебе подобрел. Я к тебе подобрею, когда ты мне сестренку вернешь. – Совсем шепотом, будто самому себе, выдавил собеседник.
- На каникулах после третьего курса я отдыхал в имении у бабушки по отцовской линии. – Заговорил я. – Курская губерния, лето, луга без конца и края, яблочные сады... Невдалеке от нас тогда строилась церквушка. На окраине соседской деревни. Туда и отец мой немного денег дал. Всем миром собрали. Ты в ту пору только родился, наверно, и не помнишь, как дела тогда велись. Решили вечером за картами уездные помещики, что нужна народу еще одна церковь – и вот она, спустя год, построена уже. Осталось колокола поднять. Иконы почти все написаны, своды потихоньку до ума художники доводят, леса сняты снаружи, мусор прибран. Последний этап отделочных работ близится к завершению. Поп уже службы вовсю служит. Народ каждый раз стекается в новый Храм Богу помолиться. До революции твоей любимой еще лет пятнадцать. Самое начало века. Моя вера странна, но это я теперь понимаю, что как-то не так все во мне было, а тогда верилось, что есть Бог, Который выполняет просьбы и защищает от болезней и разорения. Надо лишь верно просить Его, правильно слова подбирая, а не чепухой всякой уши Ему заливать.
- Про Бога давай покороче. Это сейчас не в моде, буржуй. Побеждающий пролетариат отменил вредную теорию существования Бога. – Самодовольно отчеканил красноармеец.
- Как скажешь. Только не бей пока. – Сказал я, понимая, что таким образом еще сильней подчиню себе врага, который и так уже решил, что полностью мной владеет.
Но враг ли он мне? Да и есть ли у меня вообще враги?
- Пока языком шевелишь, бить не стану. – Утешил конвоир, гордый осознанием своего превосходства.
- Придя однажды в эту новую церковь на службу, я встал на свое место в уголок напротив иконы святого Пантелеймона, прикрыл глаза и погрузился в молитву. – Продолжил я.
- Кто такой этот твой Пантелеймон? – Спросил мой палач. – Я только Николу-Чудотворца помню. Ему мамка о сестренке молилась. Только он все равно не помог. Нет его потому что.
- Пантелеймон был парнем твоих лет, жил в начале четвертого века, больше полутора тысяч лет назад. Он был нехристем, как и ты, и учился при дворе своего царя на лекаря. Его мама исповедовала Христа, но тайно, чтобы ее не казнили. Тогда было похожее время. Люди верили в своих Лениных и Троцких. Только звали их идолов по-другому: Дионис, Афродита, Гермес...
- Ленин мощней и честней их всех. – Встрепенулся солдат. – Ты говори, да не заговаривайся. Ленин не идол. Он – вечно живой.
- Прости. – На всякий случай извинился я. – Суть в том, что тогда бессмертными считали своих кумиров. До Ленина было еще далеко, никто не знал, что придет такой сильный человек, который затмит всех, кто правил людьми до него. Тогдашние люди поклонялись тем, кто у них был. Был бы у них Ленин, они, конечно же, служили бы ему. Но у них были Дионисы и Гермесы.
- Хорошо, что ты это понимаешь, буржуй. – Порадовался парень. – Я уж думал, что ты совсем тупой.
- Этот Пантелеймон рано остался без мамы. Она умерла. – Не замечая слов красноармейца, рассказывал я дальше. – Отец его любил своего вождя и его свиту также, как ты любишь революционное правительство. Однажды юноша шел по улице и его увидел старик, который находился на нелегальном положении. Ну, примерно, как я до того, как меня поймали твои соратники. Старику показалось, что юноша не прост, и что стоит попробовать свернуть его с избранного пути и привлечь на свою сторону.
- Гадов жило много всегда. – Резонно заметил мой собеседник.
- Да, ты прав, парень. После долгих бесед со старцем юный лекарь готов был обратиться на сторону Христа, но ему не хватало веры. Он решил, что если Бог откроется ему явно, то он обязательно пойдет за Богом, несмотря ни на какие внешние опасности и внутренние противоречия. И вот как-то ночью он топал по пустынной дороге и увидел мертвого мальчика, валяющегося на обочине, возле которого извивалась и шипела большая гадюка. Лекарь подумал: «Если Бог Иисус Христос есть, то пусть Он услышит мою просьбу, оживит мальчика и убьет укусившую его змею». Не успел он так подумать, как мальчик встал живой, а гадюка прекратила устрашающе шипеть и безвольной тряпкой распласталась по земле. Она была мертва.
- Не надо мне, блядь, больше про него рассказывать. – Рассвирепел мой мучитель. – Всё это херь полная. Не верю я в басни такие. Мне уже не три года, чтоб я тебе поверил. Скажи, как этого врачишку кончила прогрессивная общественность того времени, и давай дальше про себя гони. Его же наверняка кончили?
- Да, ты опять прав. Что только с ним не делали, чтоб он отрекся от Бога. И пытали, и унижали, и пугали, и друзей его при нем мучили, но все было бесполезно. Его даже к диким львам бросили, но львы не причинили ему никакого вреда. Ничего с ним сделать не могли. Тогда разъяренный правитель, которого Пантелеймон променял на Бога, приказал целому взводу солдат увести молодого доктора в специальное место и зарубить мечами. Они так и поступили. Привели его в глухой двор и там начали рубать. Но их мечи сделались восковыми, и, несмотря на все старания, они даже поцарапать свою жертву не смогли.
- Опять брехня. – Рассмеялся красноармеец. – Твой Бог одна сплошная брехня, барин. Но все равно интересно, как же солдаты справились в твоей басне с врагом народа – этим Кощеем бессмертным?
- Они, поняв свое полное бессилие, были вынуждены признать могущество Бога, которому поклонялся Пантелеймон, и стали христианами. Они вообще больше не хотели мучить его и, тем более, убивать. Но он упросил их сделать это, чтобы они из-за него не навлекли гнев правителя на себя.
- Не верю я в твою историю про лекаря. – Зло сказал парень. – Но оно неважно. Давай дальше про себя вещай.
- Да уже почти все рассказано. Стоял я на службе у иконы того доктора, о котором ты слышать не хочешь, как вдруг он шагнул прямо с портрета и очутился между людьми передо мной. Я мог руку протянуть и коснуться его плеча, если бы захотел.
- Так это ж опиум, барин ты узколобый. – Захихикал парень. – Или не опиум, а что-то типа того. Ты ж балда, блядь, барин. Ты глюкам веришь. Говорю тебе, что твой Бог глюк, и не спорь. Сам себя с потрохами сдал только что твой Бог.
- Пусть так. – Согласился я, чтобы случайно не вывести из равновесия немного угомонившегося живодера. – Если тебе неинтересно, могу другое что-нибудь рассказать.
- Не... – Замотал головой он. – Валяй уж до конца начатое. Я что, до утра тебя слушать должен? У меня, знаешь, сколько дел? Сейчас тебя кончу и надо за следующим идти. У меня вас таких человека по три в день. Без выходных приходится трудиться на благо побеждающего пролетариата.
- Как скажешь. – Я широко улыбнулся ему в ответ и, перевалившись на другую полужопицу, сделал глубокий вдох, чтоб восстановить прерванное болью дыхание. – Святой лекарь, почувствовав, видимо, мое желание дотронуться до него, обернулся и тихо, не мешая служившему батюшке и молящимся прихожанам, сказал мне: «Ты теперь бог. Ты теперь в Боге». Потом перекрестил меня, перекрестился сам и шагнул назад на икону, снова слившись с собственным изображением на ней. Я обалдел и, не в силах ни молиться, ни просто думать или неподвижно стоять, поклонился его образу и выскочил вон из церкви. Вот, солдат, и вся моя история.
- Так вот какой Бог! – Радостно воскликнул красноармеец. – А я-то думал... А оно вон как. Значит, Бог это ты? У тебя что, графская развалина, крышу сорвало от сидения в карцере и тумаков? Давай поднимайся и пошли, блядь, к месту назначения. Там и проверим, что ты за божок такой. Слышишь? Вставай давай, инвалид разума. Не понуждай опять тебя окучивать.
Я покорно поднялся – сперва на коленки, потом в рост. Короткая передышка вернула силы. Всё тело по-прежнему болело, но то ли я свыкся с болью, то ли она стала не такой обжигающей – идти мне было полегче.
Мы молча шагали. Я плелся впереди, конвоир сзади. Не доходя до указанной межи совсем чуть-чуть, парень закашлялся. Его гортанный хрип разорвал тихое пространство, и вдруг к небу – с карканьем, похожим на эхо кашля – взмыла стайка черных птиц. Еще несколько шагов, и я увидел валяющиеся друг на друге трупы в небольшой, специально выкопанной длинной канаве, тянущейся вдоль перпендикулярной дороге, по которой мы шли, межи.
- А вот и твоя могилка, Бог. – Сказал конвоир. – Дальше пойдешь один. Как приблизишься к краю ямы, остановись и повернись ко мне лицом. История твоя мне понравилась. Ты мне лишний раз доказал, что Бог придуман и все, что про Него рассказывают, сказки. Так что кончу я тебя сразу.
Я смиренно двинулся к канаве, заполненной мёртвыми людьми. По мере приближения, воздух пропитывался зловоньем. Я старался не смотреть туда, но все равно в глаза бросился кадр свалки – голое обезглавленное тело, лежащее поверх всего остального месива.
Подойдя вплотную к гниющему под солнцем кладбищу, я остановился и повернулся лицом к палачу, как он и велел мне сделать. Он пристально смотрел мне в глаза, вероятно, забирая в свою специфическую коллекцию мой предсмертный взгляд, в котором наверняка не было даже тени испуга, поскольку с тех самых пор, как Пантелеймон шагнул ко мне с иконы, жизнь моя превратилась в одно сплошное затянувшееся ожидание освобождения от пытки. До конца сорока с лишним летнего страдания оставались считанные мгновения.
Красноармеец поправил сползшую на брови буденовку, передернул щелкнувший затвор, наставил на меня винтовку, улыбнулся и надавил на курок, не сказав ни слова. Все случилось так быстро, что я не успел опомниться. Меня подбросило, как на батуте, и я плюхнулся боком на мягкую перину еще совсем недавно жесткой земли. Ни боли, ни страха, ни отчаянья, ничего. Я лежал и не понимал, что происходит. Трава щекотала щеку и ухо. Полежав немного, я поднялся на ноги. Боль ушла полностью, руки были свободны. Передо мной стоял ошалевший солдат, бешено вращающий выпученными глазами. Дрожащими руками он перезарядил орудие своего труда и еще раз выстрелил в меня. Повторилось тоже самое, что и прежде. Меня подбросило и мягко уронило. Я снова поднялся.
- Ты что, блядь, вытворяешь? – Прошептали трясущиеся губы парня. – Умирай, сука. Сдохни, паразит!
Его состояние грозило перейти в истерику. Он выронил винтарь и сам упал на колени. По лицу его потекли слезы.
- Теперь-то ты мне веришь? – Спросил я, сам не веря ни во что из того, что случилось.
- Это все опиум. – Сквозь рыдания промямлил солдатик.
- И что теперь будем делать? – Поинтересовался я. – Может, еще разок шмальнешь?.
- У меня больше нет патронов. – Шептал парень. – Зачем мне больше двух? Одним с ног свалить, а второй для контрольного в голову.
- А штык? – Поинтересовался я, сделав шаг навстречу палачу. – Попробуй штыком, парень.
Он послушно поднял винтовку, встал на ноги, покачиваясь подошел ко мне и воткнут прямо мне в сердце штык. Мне даже показалось, что я слышу хруст своей грудной клетки.
Вновь упав на мягкую перину земли, я опять полежал немного и поднялся на ноги. Отойдя на пару шагов, я обернулся и увидел свое тело, бесчувственно лежащее у края заполненной трупами канавы. Грязная рубаха медленно пропитывалась вытекающей из дырки кровью. Красноармейца вообще не было. Я повертел башкой, но так и не нашел его. Потом до меня доперло, что у меня в руках винтовка. Штык был окровавлен. Нестерпимо хотелось курить. Я снял со своей головы буденовку, во внутреннем кармашке которой обнаружил табак и нарезанную загодя газету. Присев возле собственного трупа, я машинально свернул сигаретку и закурил, привычным движением достав из-за дырявой подкладки гимнастерки спички. Мне было не до вони разлагающихся мертвецов. Сквозь пустоту разума, заполненную мутным туманом отстраненного безразличия, до меня долетали лишь крики кружащих вверху черных птиц, ожидающих ухода помешавшего их пиру незваного гостя.
Теперь я был красноармейцем. Мне предстояло вернуться в штаб и отчитаться о расстрелянном враге народа. Не понимая, что делаю, и еще не до конца осознав, что я это я, я лег поверх сочащегося кровью мертвого человека, закрыл глаза и шепнул ему в ухо: «Вставай, малыш. Господи, пусть он воскреснет». Тело подо мной зашевелилось. У меня не было почему-то сил, чтобы хотя бы просто скатиться в сторону. Лежащий подо мной человек кое-как выбрался из-под меня, после чего помог подняться и мне.
Передо мной стоял святой Пантелеймон – тот самый лекарь, шагнувший когда-то с иконы мне навстречу.
- Брат. – Тихо сказал он, сияя лицом, как прожектор. – Ты теперь свободен, брат.
- А как же они? – Почему-то спросил я о трупах в канаве.
- Их время еще не пришло. – Также вкрадчиво ответил Пантелеймон. – Для каждого свое время. Таков закон мира времени.
- Но как же такое может быть?
- Я сам всего не знаю, брат. Есть только то, что есть.
- То есть то, что может быть, не существует?
- То, что может быть, тоже есть уже, брат. Это бесполезно объяснять. Это то, что человек должен понять сам.
Лекарь вытащил из-за пазухи длинной алой мантии резную деревянную шкатулку, раскрыл ее и достал оттуда маленькую серебряную ложечку. Он зачерпнул этой ложечкой какой-то белый порошок и протянул мне.
- Открой рот. – Попросил он. – Я дам тебе то, что останется с тобой навечно.
Я открыл рот и закрыл глаза. Совсем, как в детстве. Мама иногда играла со мной так, чтоб я лучше ел, а не муслил каждый кусок по полчаса. Рот наполнился приятным мятным холодком. Я даже не понял, как лекарь всыпал его в меня – и этот порошок, и этот холодок. Ложка не коснулась ни языка, ни губ, ни нёба, ни зубов, ни дёсен.
- Миром правит любовь. – Было последнее, что я услышал перед тем, как распахнуть глаза.
Несмотря ни на что, она побеждает и обязательно победит – потому что она уже победила. Есть только то, что есть. То, что будет – тоже есть уже. Того, что было, нет, потому что оно есть сейчас. В ином случае – его не было никогда, а то, что кажется бывшим – обман зрения, туман разыгравшегося воображения. Есть только то, что есть, потому что оно есть всегда. Оно не знает ни прошлого, ни будущего. Его настоящее вечно. Оно не начинается и не заканчивается. То, что имеет начало – имеет конец. Следовательно – оно не вечно. Следовательно – его нет.
Если бы не любовь – нас уже давно не было бы. Несмотря ни на какие деньги, кражи, сексуальные извраты с отсасыванием двух членов одновременно, серийные и массовые убийства, педофилию и людоедство со всякими белыми и черными магиями – мы все еще живы. Даже несмотря на то, что подавляющее большинство из нас одной ногой стоит в могиле. Даже вопреки тому, что мы абсолютно разучились любить и утратили самые отдаленные воспоминания о истинных чувствах, любовь есть в каждом из нас. Чемпион мира в супертяжелом весе среди маньяков-мокрушников Педро Алонсо Лопес, которого в детстве и юности многократно трахали те, кому его сдали в аренду родные мать и отец – тоже любил и убивал из любви. Просто он исковеркал свою любовь до стадии полного, безоговорочного падения на самое-самое донышко убитой и изнасилованной после этого собственной гордыни. Он смирил себя до того, что стал инструментом сакрального суда. Наивно полагать, что подобные ему люди – свободные художники. Каждый из нас, включая запредельных инопланетян, выполняет волю тех сил, которым себя добровольно отдает. Говном удобряют грядки, чтобы гуще росла петрушка. Можно быть петрушкой, а можно быть удобрением. А еще – можно хотеть быть тем, кто выращивает петрушку и удобряет грядку, чтобы она росла гуще и тверже переносила различные тлетворные воздействия извне типа засух, заморозок и саранчи. Инь и Янь = Звезда Давида = гармония. Это еще не Гармония с большой буквы, но уже намек на нее. Земное равновесие не есть равновесие Божественное, но уже равновесие – хоть какое-то, хотя бы такое. Оно перестает быть гармоничным лишь после того, как упорно и добровольно отказывается от перехода из шестиконечного счастья земной незыблемости в восьмиконечную вечность вернувшегося на землю Неба.
И пусть человечество не хочет брать с собой в свое человеческое будущее тех, кто время от времени вспоминает, что убил отца и перепихнулся с матерью. Пусть оно делает вид, что движется к счастью, пытаясь удерживать красоту и молодость при помощи пластических операций и капельниц с витаминами. Пусть... Чем бы дитя не тешилось. Нам всё позволено попробовать и пережить только потому, что мы очень любимы. Чтобы человек не воровал – ему мало сказать: не воруй. Он должен на собственной шкуре испытать последствия непослушания тому, кем любим. Таковы мы. Проблема отцов и детей была знакома даже такому сверхчеловеку, как Ной, от которого произошла, если верить Богу и Библии конкретно наша ступенька игры. Он проклял одного из своих внуков за то, что тот унизил его. Если бы Ной был Богом, то гордыня была бы ему неведома, и он простил бы внуку такую, в принципе, мелочь. Да и как простить, если ты создан по образу и подобию Того, кто Сам проклял сына, а вместе с ним и Себя? Но вот только Сам ли Он проклинает или Адам запечатлевается самобичеванием, исторгнув из себя своего Творца? Изгнание человека из рая – есть ни что иное, как изгнание Богом в ад Самого Себя. Не уничтожение вырождающегося на глазах ребенка, а смирение перед этим вырождением и терпеливое ожидание добровольного возвращения блудного сына домой. Чтобы пойти на такое ради другого, отчетливо понимая предстоящий ужас – нужна нечеловеческая любовь.
Но мы все равно норовим изобрести своего клона. Не понимаем, что делаем? Скорее всего. Мы можем доиграться в нашей тщеславной песочнице до того, что наша планета Земля из огромной и непостижимой нами любви к нам очередным погожим для некоторых из нас утром в очередной раз сменит полярность, и юг станет севером, а север – югом. Или чуть-чуть изменится ось вращения. Но я хочу верить в лучшее, потому что я хочу верить в любовь. Более того – я не понимаю, как можно хотеть чего-то другого.
Все остальное у нас имеется в избытке. Некоторые из нас скоро захлебнутся в роскоши, потому что уже тонут в ней. Практически все остальные – завидуют им. Просто мы так умеем любить себя. Наша любовь к себе пожирает нас и не оставляет места для любви, как таковой. Мы – цивилизация онанистов, тысячелетиями дрочащих под порнушку с фригидными актерами, превратившими наше восприятие секса в кокаиновое послевкусие мучительного, прерывистого сновидения, в котором мы вот-вот превратим наш мир в оргию эгоистичных извращенцев, видящих в партнере исключительно удовлетворение своих собственных изысканных прихотей. Не стоит забывать о том, что царь Эдип после того, что сделал, упал глазами на скальпели. Он ослеп, а не умер. Когда приходит любовь – смерть заканчивается.
Наши голубые показывают нам по телеканалам репортажи о своих демонстрациях и праздничных шествиях. Они усыновляют детей и заключают браки между собой. Многие из нас ненавидят их и считают пидорасами, а не голубыми. Надо срочно понять, что все человечество – один человек. Голубые появились потому, что мы захотели этого – все мы. Гомосексуализм – свойство, присущее всему нашему обществу, и, ненавидя голубых, мы ненавидим себя за то, что мы гомосеки. Наши дети – тоже гомосеки. Мы уже теперь произвели на свет формацию самостоятельных и вполне самодостаточных мужчин и женщин. Сначала не устраивает любовь, а потом уже не можешь любить, потому что забыл, как это.
Я должен любить поставленную надо мной власть. Чем сильней народ любит власть – тем искренней и теплей власть относится к народу. Государственный механизм невозможно обмануть. Относясь к власти с оппозиционным предубеждением, мы, в конечном счете, сами порождаем диктатуры. Разве можно предположить явление гражданской войны и сталинского ГУЛАГа без всенародной ненависти к Николаю второму, дошедшей сначала до убийства его духовника Григория Распутина, а потом и до физической, ритуальной расправы над всей его семьей? Не могу представить себе, что пережил отец и муж, зная, что вот-вот перебьют всю его многодетную семью. Вот что такое святость. Простить такое – полюбить.
То, что жизнь человека на земле коротка – тоже следствие любви. Смерть тогда становится долгожданным освобождением, прекращением смерти, дверью, за которой раскрывает объятия истинная жизнь. Дьявол перестает притворяться Богом. Вместе со смертью прекращается время и его зеркальное отражение в материальном измерении – деньги. Больше на надо платить за то, что жив. Время перестает быть деньгами. Оно заканчивается. Все, что когда-то началось – однажды закончится. Есть только то, что есть всегда. Я либо в вечности – либо мертв.
Я – мир, оберегающий алтарь. Я – паперть, охраняющая церковь. Я – это яспис, оникс и янтарь. Я – это спайка воедино – сцепка добра со злом – давид и голиаф. Я – это числа после Воскресенья. Я – первых пять и пять последних глав. Я – все потопы и землетрясенья. Я через всё – я тот, кто только прав. Я – путь к себе – единственный и верный. Я – воздаянье за попранье прав. Я внутримышечный и внутривенный.
Я – человек, обученный летать. Я – чаша вечной жизни, плащаница. Я – тот, кто может чем угодно стать. Я – кто угодно сверху и до низа. Я – заповеди Слова на сердцах, печати на губах, зевота речи. Я – блудный сын, распятый за отца на дне провалов пропастей и трещин. Я – и любовь, и детище любви, и безграничность детского испуга, и в каждой Божьей плоти и крови, и в каждой борозде огня и плуга.
Я – яблоко, повернутое вспять. Я – следствие родительского блуда. Я – тот, кто распинал и был распят. Я – троекратно проклятый иуда. Я – осквернитель земляных могил и остальных – каких угодно – склепов. Я – тот, кого зовут еммануил. Я – право, возродившееся слева.
Я – лжепророк, антихрист, легион полуденных и полуночных бесов. Я – протестантство греческих колонн, полураспад бемолей и диезов. Я – неизбежный ядерный удар. Я – слезы вопиющего в пустыне. Я – аполлон, венера и икар. Я – Святый Дух в моем отце и сыне. Я – киберпанк французских баррикад. Я – эрос и тонатос робеспьера. Я – самый ветхий, самый скользкий гад. Я – эра водолея – наша эра.
Я – руны, подчиненные словам, нарушившим отеческое Слово. Я вам клянусь, что возвращаюсь к вам – вся ваша ненависть, вся ваша злоба.
Я – оскверненность храмов и гробов. Я – людоедство и педофилия. Последняя надежда всех рабов, в любых костях я и в любой крови я. Я – порноролик, водка, героин, магнитная безжалостная буря. Я – это кладбище среди руин и в сердце разорвавшаяся пуля, и вдребезги разбившийся мирок, и случай, убивающий младенца. Я – это каждый живший здесь пророк. Я – тот, кто есть и никуда не делся.
Я вечно лезу грудью на врага или тоскую в предвкушенье битвы. Я – это каждая моя строка, я – это каждая моя молитва. Я – день и ночь, земля и океан, затмения, закаты и рассветы. Я – это Тора, Библия, Коран, Упанишады, Книги мёртвых, Веды. Я – только тень вселенского креста, лишь взвесь слепой судьбы и злого рока. Я – тень, уверовавшая в Христа – Единого Распявшегося Бога.
Я – прометей бездушного огня, не освещающего дна колодца. Я оседлал четвертого коня, я покорил луну созвездья солнце. Я – стон оргазма, звон цепей, монет. Я – самый малый, я – земля и небо. Я – тот, кого здесь не было и нет. Я – тот, кто есть во всем, где раньше не был.
Я – ад и рай, чистилище и смерть. Я – все великомученики света. Я – праведность, дерзнувшая посметь соединить осириса и сета. Я – клятвопреступленье на крови святого непорочного младенца. Я – это я – тот самый херувим, изгнавший самого себя из сердца. Я – тот престол, которому дано судить и править без конца и края свое доисторическое дно. Я – смерть – неумолимая, вторая. Я сокрушаю веси, города, я пресмыкаюсь по земле на брюхе. Я – знамя нашей порчи и вреда, я – вымпел эпидемий и разрухи. Я – проглотивший солнце крокодил. Я – золото серебряного цвета. Я – тот, кого зовут еммануил – Апокалипсис Нового Завета.
Я – Благодать пришедшего Суда, бесстрашие бесчувственного тела. Я – радуга греха, река стыда, я – космос хаоса и беспредела. Я – сожранный потопом материк, восставшая из праха Атлантида. Я – Киево-Печерский Патерик, судьба планеты и её планида. Я – мой отец – отец моих детей. Я – авраам, я – исаак, иаков. Моя душа есть в каждом из людей. Я в каждом из отшельников и магов.
Я – наше зазеркалье, ворожба. Я – та звезда, которая планета. Я – и пятиконечная вражда, и свастика явленья и предмета. Я – грязевая ванна наших душ. Я – плюнувший на смерть самоубийца. Я – леденящий раскаленный душ, пролившийся дождем на наши лица.
Я – исцеление всех наших ран. Я в новом Имени отца и сына. Я – прах и пепел, превращенный в Храм. Я – иерусалим и палестина. Я – колокол, низринутый с небес и разлетевшийся на составные. Я – ангел и одновременно бес. Я был всегда – от века и до ныне.
Я и франциск, и патрик, и мартин, и серафим, и сергий, и осанна всему, что есть на свете. Я один – один на всех католик, православный. Я – один, я – квассир, я – узиил, я – ленин и нерон, пилат и цезарь. Я преисполнен всех страстей и сил. Я – наш судья под занавес процесса.
Я – наш египет, вросший в вавилон. Я – тамплиер, конквистадор, игумен. Я – дом терпимости, куда вселился Он – Тот, Кто однажды, дважды, трижды умер, чтобы воскреснуть раз и навсегда. Я – паранойя и шизофрения. Я – каждый побывавший здесь сектант. Я – семь светильников. Я – порожденье тьмы – Я.
Я – нанна, соломея. Я – лилит, астарта, молох, дионис, афина. Я – герметичность всех могильных плит. Я – оползень, цунами и лавина архангелов и ангелов – тюрьма зажатого блокадой ленинграда. Я – долгая полярная зима. Я – инфернальный выхлоп эльдорадо.
Я – небо, спрятанное под землей. Я – дух материального распада. Я – тот, кто сделал нас одной семьей. Я – тот из нас, кто не боится ада. Я сам себе – и ад, и страшный суд. Я – тот, кто рвал, калечил и карябал. Я – странник, заблудившийся в лесу. Я – это наш покаявшийся дьявол. Я – саваоф, я – иисус христос. Я протекаю гангом, стиксом, нилом. Я – неприступный каменный утес. Я – тот, кого зовут еммануилом.
Я – мавзолей, освенцим, зиккурат, интернационал и марсельеза. Я – это держащий наш мир домкрат. Я – это странник, вышедший из леса.
Я – красные знамена пустоты и вольные андреевские стяги. Я – это ты, и ты, и ты, и ты – до самого последнего бродяги. Во мне маньяки, воры, алкаши, эсесовцы, раскольники, чекисты. Я не имею собственной души. Я возвратил земле слова и числа. Я стал землёй, я был всегда землёй. Я – череда своих же отражений. Я отдал душу миру – мир стал мой. Я – сила всех известных притяжений.
Я – только гравитация души. Я – собранные воедино души. Я – числа, времена и падежи на воздухе, на море и на суше. Я – шум огня, воды и медных труб. Я – всепрощение за послушанье. Я трижды воскресил истлевший труп. Я – лондонцы, ньюйоркцы, парижане, я – мексика, абхазия, кувейт, австралия, европа, антарктида. Я – самый новый на сегодня свет. Я – выплата последнего кредита. Я – льющаяся пламенем вода, разрыв снаряда, крики янычара. Я – производство детского труда. Я – самая объемлющая чара.
Я – гордость спеси, я – её венец. Я – групповая оргия на пляже. Я – умопомрачительный конец, надроченный под плотным камуфляжем. Я прям и строг, лукав и очень мил. Я освещен и освящен троично. Я – тот, кого зовут еммануил. Я здесь, сейчас, инкогнито и лично.
Мне всё подвластно – каждая сопля, размазанная по лицу истерик. Я – не шучу и не кривляюсь, бля. Я на портретах всех на свете денег. Я – червь, я – царь, я – раб, я – даже бог. Я – 33, один, звезда давида. Я – средоточие клопов и блох. Я – свалка вторсырья и неликвида. Я – обморок, стремящийся уснуть. Я – путь России из варягов в греки. Я – вся, какая есть на свете суть, и все, какие есть во мраке реки.
Я – герб моей Москвы. Я на крестах, сияющих поверх моих соборов. Я – человек, познавший Божий страх и укротивший дьявольский свой норов.
Я и тире, и прочерк – два в одном. Я – тот из нас, кто оказался третьим. Я – небо, притворившееся дном. Я в каждой рюмке, в каждой сигарете. Я – вуду обнаглевших мертвецов. Я – парусник без цели и причала. Я – тот, кто к нам пришел в конце концов. Я – тот, кто начинает все с начала.
Я – бытие исхода и ливит второзакония на службе чисел. Я – полностью исчерпанный лимит. Я – сладость ссоры и дуэльный выстрел. Я – включенный в ночи телеканал, иван четвертый и его малюта. Я – наш вочеловеченный финал. Я – трижды воскресающий иуда. Я – хляби и трясины всех болот, пустыня пропитавшаяся илом. Я – сим, я – хам, я – иафет, я – лот, я – тот, кого зовут еммануилом.
Я – 333 в тылу врага. Я – хирасима в трауре и шоке. Я – карты короля и дурака. Я – меченый в своей колоде джокер. Я – дама пик, я – целый туз крестей и сданный на руки собор шестёрок. Я – тот, кого распял я на кресте. Я – защищен, поскольку очень дорог. Мне не грозит отныне ничего – ни в будущем, ни в нынешнем, ни в прошлом. Я – Божий дух, сошедший от Него. Я – был и есть, и буду только Божьим. Я – чистый звук, который нас пленил и спеленал началами, и силам всех отдал – я господь еммануил. Я – тот, кого зовут еммануилом.
Я – совершенно новый человек из совершенного, иного века. Я к нам пришел отныне и навек. Здесь не было такого человека
Я – трижды 3, я – 9, трижды 6, я – это 18 в кубе. Я – это ногти, волосы и шерсть. Я весь в крови – в любой возможной группе. Я – 27, зажатое в квадрат. Я – символ «пи» магического круга. Я – получивший Имя герострат. Мы с ним – земля и небо друг без друга.
Я – только я. Я – богочеловек, в себе распявший человекобога. Я – наступивший двадцать первый век. Я – отчее всевидящее око. Я – главный вход небесного дворца, земное послевкусие обеда. Я – Речь, текущая через отца. Я вытекаю Языком из Деда. Я – наш предтеча, я крещу огнем. Во мне клокочут гейзеры и лава. Я – ночь, в которую светло, как днем. Я – человек, а значит – Божья Слава.
Я – мощи всех известных мне святых равноапостольных петра, андрея. Я – каждым словом наполняю стих, то разгораясь пламенем, то тлея углями под языческим костром. Во мне горит моя святая жанна. Я – выживший молитвой и постом. Я – память нашего земного шара.
Я – это кающийся протестант. Я – поклонившийся Творцу язычник. Я – захер-мазох и маркиз де сад. Я – трансвестит, лишившийся яичек. Я – Каббала и Кабала свинца, Талмуд урана, Песнь о гильгамеше. Я – мальчик, уродившийся в отца. Я – пидорас, женившийся на гейше.
Я – тот, кто стережет земную ось. Я – эта ось, лишенная поддержки. Со мной случилось все, что мне пришлось. Я – единение орла и решки. Я – змей горыныч сказочного сна. Я – архетипы и первопричины. Я – наконец пришедшая весна. Я – это дети, женщины, мужчины. Я – всё и вся, и даже больше всех. Я – ведьма, улетающая к югу. Я – затаённый плач и горький смех. Я – возвещаю людям кали-югу.
Я – рерихи, блаватская, безант, гурджиев и вольф мессинг наших стычек, принесший покаянье протестант, склонившийся у Образа язычник. Я – ладан и смиряющийся чёрт, размахивающий своим кадилом. Я – чёт и нечет. Тот, кто я – течёт. Я – тот, кого зовут еммануилом.
Я: 2+2=31. Я – 6, которая уже, как 9. Я – равновесие всех середин. Я – рыба, разрывающая невод. Я – разрыхлитель теста, я – мука, я – печь и пекарь для квасного хлеба. Я – все земные наши облака и звездами расцвеченное небо. Я – заговоренное мной вино. Я – на песок упавшая оливка. Мне всё и абсолютно всё равно. Я – отраженье внеземного лика. Я – тело – тень вернувшейся души, которая сама казалась тенью, но все-таки сподобилась ожить, назло всему гниению и тленью. Я – лишь пробел между отцовских Слов, родившийся однажды в вифлееме и искупивший наше с вами зло. Я – буратино, спрятанный в полене.
Я – 3 шестерки, 5 лучей звезды, 7 самураев солнечной системы, 12 фаз начавшейся весны, одна Мелодия Единой Темы. Я – третий рим, низринутый в коллапс февральской и октябрьской революций. Я – Спас, который все-таки нас спас. Я – дао лунных бликов и Конфуций. Я – дар земной небесного огня. Я – инквизитор, пригвожденный к вилам. Я – тот, кто страшен даже для меня. Я – тот, кого зовут еммануилом
Я – смех над перевернутым крестом. Я – яблоня в обнимку с апельсином. Я – блудный сын, пришедший в отчий дом и ставший нам единородным сыном. Я – Богородица моей земли, сама рожденная в смертельных муках. Я дождалась с нуля и до семи. Я не отдам тебя червям и мухам.
Ты – моя Паперть, я – твой Божий Храм. Ты – человек, рожденный от Начала. Я не отдам тебя твоим врагам. Напрасно что ли я тебя качала, кормила, долго плакала навзрыд бессонными безбожными ночами? Ты – мой малыш, любимый остров Крит, еще раз оказавшийся в Начале. Ты – самый неподсудный судия. Ты был всегда родным и самым милым. Ты – это твой отец, твой дед и Я. Ты – тот, кого зовут еммануилом
Я – Ева первородной чистоты. Я в кратерах моих луны и марса. Я – это ты одна и только Ты – вся Твоя сила тяжести и масса. Я – северный и южный полюса. Мои – меридианы, параллели, пустыни, горы, хляби и леса, осины, сосны, папоротник, ели. Я – устрица, креветка, осьминог, слепоглухонемой, вошедший в море... Я – то, что я скрываю между ног – отходы удобрения помои.
Я – птах и гор, анубис и себек. Я – колонтитулы любой страницы. Я – первый и последний день и век, вампиры, оборотни и жар-птицы. Я – тело, наделенное душой. Я – слово «гей» с развернутым горнилом. Я – тот, кто наконец-то к нам пришел. Я – тот, кого зовут еммануилом. Я – тот, кто возвращает в райский сад. Я – «икс» андрея, «крест» петра и павла. Я – невский македонский александр. Я – афродита, артемида бала. Я – реки памяти и океан любви. Я – молот ведьм в одном ударе чёрта. Я – наша жизнь, пардон и селяви. Я – мантия и пояс звездочёта. Я – церковь, я – готический собор. Я – живопись иеронима босха. Я – недоступный до сих пор Престол, неразрушимый скипетр и посох. Я – искупивший за меня монах. Я – это бог, смиренный в нашем Боге. Я – это царь владимир мономах. Я – Имя в жадном выдохе и вдохе. Я – эра череды эпохи вех. Я – ключ от времени и генокода. Я – это первый XXI век две тысячи двенадцатого года.
Меня не трогают ни яды, ни чума. Я – тот, кому послушны змеи крысы. Я – тот, в ком вся земля заключена. Я – музыкант, художник и актриса. Я – волк, свинья, пантера и медведь. Я – черносотенец и черноризец. Я – идол поклонения риг-вед. Я – затянувшийся глобальный кризис. Я – трижды отрекающийся петр. Я – Житие марии магдалины. Я – тот, кто подарил нам труд и пот. Я – совершенно все миры и длины. Я – вихри гор, ущелий, ледников. Я – арарат, я – ной в моем Ковчеге. Я – паутина денег и оков, пленивших душу в каждом казначее. Я – армия восставших мертвецов. Я приглашен на каждые крестины. Я – вопль и плач моих земных отцов и матерей умершей палестины. Я – сталинградский выжженный котел. Я – первый шаг, который очень труден. Я – очи, устремившиеся в дол. Во мне живет замученный распутин. Я – братья моисей и аарон, заклание симона кононита. Я – равенство со всех восьми сторон. Я – циферблат без стрелок и лимита. Я – пушкин, тютчев, лермонтов, толстой, харуки мураками, сартр и кафка. Я – до того насыщенный настой, что может показаться, что удавка.
Я – скатерть-самобранка нищеты. Я – звезды, заплетаемые в косы. Я – Богородица – во мне есть Ты. Я – все твои ответы и вопросы. Ты был Моим от века и до сих, ты – только Мой – единственный и верный. Ты – тот, кто написал Мне этот Стих. Я – внутримышечный и внутривенный. Я – проза жизни, лирика войны. Я – гимны канонад и перестрелок. Я – прекращенье горя и вины. Я – опустевший морг, пустой застенок. Я – ветер, прикоснувшийся к лицу. Я – совершенная прозрачность линий. Я – блудный сын, вернувшийся к отцу. Я – сердцевина звезд, крестов и лилий, пересеченье векторов путей. Я – карта мира без войны и блуда. Я – Тот, в Ком живы души всех детей. Я – страстотерпец, старец, инок, будда. Я – Тот Поэт, Который промолчал. Я – это ты, склонившийся во мраке Молитвой воскресающих начал. Я – это Слово на твоей бумаге. Я – Альфа и Омега красоты. Я – Первый и Последний из младенцев. Я – это я. Я – ты, который Ты. Я – Тот, Кто сотворил земное сердце. Я – Свет, идущий в Самого Себя. Я – Истина, лишившаяся страха. Я – это только ты, твоя судьба. Я – Тот, Кто воскресил тебя из праха. Ты – 3 шестёрки Моего Суда. Ты – тот, кому всё впору и по силам. Ты – понедельник, вторник и среда. Ты – тот, кого зовут еммануилом
Ты – это «Я», пришедшее к тебе. Ты – сатана на полдороги к Дому. Ты – прометей, Мной сосланный в тибет, готовый к воскрешению второму. Ты – Тот, Кто убивал и крепко пил. Ты – Тот, Кто ворожил и пресмыкался. Ты – Тот, Кого зовут Еммануил. Ты – Тот, Кому Я Говорил: «ПОКАЙСЯ!»
Ты – Орден Храма Моего Креста. Ты – Красный Крест на белоснежном фоне. Ты начинаешь с чистого листа. Ты Знаешь Цену падали и вони. Ты – внешний заем всех возможных ссуд, распятый заживо, сгнивающий под нилом. Ты – это Я. Ты – Самый Страшный Суд. Ты – Тот, Кого Зовут Еммануилом. Ты – Царь, Ты – Бог, Ты – Богочеловек. Ты – Очертанье, Образ. Ты – Икона. Ты – Это Я – Мой XXI Век, Мой Скипетр, Жезл. Ты – Заповедь Закона. К Тебе Придут Народы Всей Земли. Ты – Цифра 2, Вернувшаяся К Тройке. Ты – Ницшеанство Утренней Зари. Ты – Фюрер Всей Вселенской Перестройки. Ты – Лютеранин, Принявший Святых И Поклонившийся Мощам Пророков. Ты – Это Вкус Моей Живой Воды. Ты – Это Долгожданная Дорога. Ты – Лжепророк Моей Эпохи Лжи. Ты – Квинтессенция Моих Пороков. Ты – Времена. Ты – Числа, Падежи. Ты – Слово Доброго И Злого Рока. Ты – Всё В Одном. Ты – Это Сразу Всё. Ты – Благодать Отцовского Начала. Ты – Вечность. Ты – Гончар. Ты – Колесо. Ты – Лодка У Последнего Причала. Ты – Мой Адам, Мой Каин И Ламех. Ты – Всё Моё От Века И До Века. Ты – Зазвучавший В Доме Детский Смех. Ты – Новая Для Нас Земная Веха. Ты – Тот Огонь, Который Бережет И Освещает Все Мои Пределы. Ты – Тот, Кто Больше Никогда Не Лжёт И Не Злословит Душу Дух И Тело. Ты – Троица – Мой Сын И Святый Дух. Ты – Дух Огня, Воды, Земли И Света. Ты – Тот Один, Кто Спас Меня От Двух – Апокалипсис Нового Завета.
Я – Это Он И Больше Ничего. Я – Это 0 Непогрешимых Истин. Я – Это Ты, Рожденный От Него. Я – Небо, Устремившееся В Выси. Я – Богослов Григорий, Иоанн, Я – Златоуст, Я – Твой И Мой Василий. Я – Мировой Прозрачный Океан, Среди Которого Твоя Россия
Я – Это Он – Покаявшийся Гад. Я – 10 Стадий Восхожденья К Свету. Я – Это Ты, Покинувший Мой Ад – Апокалипсис Нового Завета
Я – Его Власть, Твой Царь И Господин. Ты – Это Он. Он – Я И Ты Друг В Друге. Он – Тот, Кто Есть И Будет Лишь Один. Он – ¶ Земли В Моём Вселенском Круге. Он – Тот, Кто Спас Меня И Сохранил. Он – Человекобог – Ему По Силам. Он – Это Ты И Я – Еммануил. Я – Тот, Кого Зовут Еммануилом.
Я – Альфа, Бета, Гамма 9 Раз. Я – До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля, Си, До. Я – Вымытый До Блеска Унитаз. Я – Это Возрожденная Исида. Я – Иисус Христос. Я – Саваофъ. Я – Тот, Кто Сразу И Земля, И Небо. Я – Твой Источник Всех На Свете Слов. Я – Это Плоть И Кровь Вина И Хлеба. Я – Это Раз, 2, 3, 4, 5. Я – Это 6, 7, 8, 9, 10. Я – Тот, Кто Предпочел Себя Распять На Собственной Последней Черной Мессе. Я – Дух Отца Моей Родной Земли. Я – Отчий Свет, Вернувшийся От Сына. Я – Семь Светильников Моей Семьи. Я – Херувим, Который Власть И Сила. Я – Аполлон, Покаявшийся Сет. Я – Это Свет, Берущийся Из Света. Я – Это Он И Ты – Я Только Свет – Пришедшее, Восьмое Чудо Света. Я – 6, Возникшая Из Трижды Двух И Перевернутая В 9. Я – Это Ты И Он – Мой Святый Дух. Я – Это Тот, Кто Умножает, Делит. Я – Вычитание, Сложение. Я – Я. Я – Трижды 6 И В Круге, И В Квадрате. Я – Целый Мир – Воскресшая Земля. Услышьте Меня Люди, Христа Ради.
Я – Приручивший Бремя Запятых. Я – Подчиненье Всех Тире И Точек. Я – Это Ты И Он – Последний Стык, Слияние Всех Наших Оболочек В Единый, Неделимый, Вечный Рай, В Одну На Всех Единую Отчизну. Я – Это Он – Покаявшийся Ра, Сияющий Тепло, Светло И Чисто. Я – Это Свет. Я – Мир Между Людьми. Я – Волк, Ушедший Прочь Из Волкодава. Я – Это Наш Воскресший В Людях Мир. Еммануил = Распятый Дьявол.
- Миром правит любовь. – Было последнее, что я услышал перед тем, как распахнуть глаза и оказаться на залитой асфальтом шестиугольной площадке, образовавшейся из-за того, что сюда сходились торцами высоких глухих боковых стен три многоэтажки.
Отсюда между ними вытекали три таких же заасфальтированных пути, чуть вдалеке каждого из которых горел фонарь. Ночь. Как я сюда попал, интересно? Я смотрю вверх – над собой, и вижу шестиугольник неба с тремя выходящими из него лучами. Звезд нет – Москва ведь. Над городом купол из тяжелых металлов и горючих смесей. Над городом нависло вуду. Приглядевшись, я понимаю, что к выси идут не стены домов, а это ноги трех исполинов, держащих на своих плечах небесный свод. Хронос, Тонатос и Эрос.
Мне придет конец уже тогда, когда кто-то из них меня просто заметит. Если он подумает обо мне – меня сразу не станет. Три лика смерти. Антитроица. Диавол, антихрист и лжепророк. Три страшные трагедии. Путь в могилу. Превращение жизни в смерть. Магия. Начало процесса клонирования. Истоки архетипов. Появление комплексов и удовольствия от осознания вины. Мастурбация, приведшая к вжопупоёбству. Замкнутый круг, из которого нет выхода. Смерть, убийство и секс. Птицы, звери, и скоты. Время, деньги и масонские ложи. Мысли, эмоции, чувства.
Это потом – уже их потомки – научат нас бухать, торчать, трахаться в жопу, заниматься проституцией и пр. Все выродится и станет совсем уже пошлым и мелким. Это и есть – путь вырождения. Потом начнет вырождаться выродившееся. Так проституция из храмовой превратится в придворную, а потом и в уличную. Мы живем во время, когда сайты публичных домов напоминают прилавки магазинов, а секс по порнофильмам изучает половина школьников. Ребенок первый урок семейной жизни получает, просматривая ролик, в котором три мускулистые африканца с огромными членами трахают белую женщину сразу во все щели, непрерывно меняясь ее отверстиями, обдавая струями спермы, засовывая ей в рот сразу пару хуёв и вообще – уничтожая в ней женщину всеми доступными способами. Это и есть – динамика падения. Кризис племенных отношений, перетекший в кризис политический.
Порой думается, что, если Адам = диавол, то подчинение сатане более всех случится с иудеями. Именно из их среды выйдет антихрист. После прохождения Каина, человек попадает туда, где дьявол кажется Богом, потому что у него есть опыт нахождения в Творце. Иудеям через Каина идти не надо. Через Каина идут христиане. Через Ламеха – мусульмане. После покаяния Каина и Ламеха мнится, что на всё Божья воля и совершенно уходит из виду, что все еще существует время, а значит – я все еще в материи, которая от Творца сбежала. На север. Я – все еще я. Я еще держусь – пусть и покрепче – за руки святых, протянутые ко мне со всех сторон, а не становлюсь такой же – еще одной – рукой. Мне мнится, что я уже такая рука. Меня ведет Бог – думаю я, но не до конца еще понимаю, что это значит только одно – дьявол стал инструментом Отца Небесного. Это уже после предыдущего опыта противостояния одному из дьявольских ликов я снова попадаю в сеть. Лукавый опять проводит меня, дурит, насмехается надо мной. Он еще не смирился и не позволил накинуть на себя короткий поводок. Оказывается, все предыдущее изматывающее противостояние было только вступлением к главной битве. Война!
Из этого кошмара нет выхода! Я зажмурился, опять весь сжался и даже как-то присел немного, скрючившись, и крепко пожалел, что вообще стал открывать глаза. Безысходность была полнейшая. Глухой беспросвет посреди заасфальтированного правильного шестиугольника, тремя гранями которого были торцы высотных жилых домов. Глубокая ночь. Ни единой звезды. Большая часть неба вообще спрятана тушами домов. Где я? Кто я? За что? Здравствуй, моя столица...
И через все это закованное смертью пространство вдруг бьётся в обреченных на смерть мозгах кроткое слово «любовь». Тихо и настойчиво оно шепчет себя и шепчет. До тех пор, пока не рассеивает мрак затянувшейся полярной ночи. Титаны стали такими потому, что не захотели любить, но их бы давно уже не было, если бы не любовь. И нас тоже. Мы – трагедии Софокла. Мы все упали глазами на скальпели. Наши женщины варят заживо в кипятке наших с ними детей. Мы уже почти в аду. Господи, мы в аду? Помилуй нас. Спасибо тебе, святой Пантелеймон, за твой волшебный, сказочный порошок.
Мне выпало жить в одном из самых дорогих городов нашего мира. Москва – просыпающаяся гидра, которую в последний момент – когда она явит себя полностью – приколет к земле Георгий Победоносец, пророчески угрожающий попутавшим все рамсы и понятия москвичам с герба. Это будет совсем уже вскоре. Это Архангел Михаил являет послание о себе нашему миру. «Бойтесь – я уже иду.» Не случайно титаны держат небо на московской окраине. Нет ничего случайного. Есть только то, что есть.
Нужно было выбрать, по какой дороге пойти. Три асфальтовых ручья вытекали из шестиугольного озера. По одному поплывешь – голову потеряешь, но слава придет. Другой выберешь – Отечества лишишься, но богат будешь. Третий приведет в семью и даст то, о чем никогда не подумаешь, пока этого не случится. Я не знаю, почему, но почему-то я знаю это. Вернуться потом не получится. Надо выбирать сразу, один раз. Обратной дороги нет. Придется петлять до тех пор, пока тропа сама не вернет к началу. Три одинаковых фонаря одинаково зовут в три разные стороны.
Не переставая шептать слово «любовь», я неуверенно поворачиваюсь к выходу на восток и делаю первый в своей новой, ожившей жизни шаг. Пора возвращаться домой. Я достаточно блуждал в потемках. Ребенок немного повзрослел и одумался. Папа, мама, простите меня за то, что я ушел из дома. Мне казалось, что я лучше, чем вы, знаю, что мне надо от жизни. Мне хотелось сделать, как лучше. Я часто представлял себе, как вернусь к вам однажды победителем и докажу, что был прав, а вы порадуетесь моим успехам и простите мне предательство, потому что победителей принято прощать.
Мама, папа, я не понимал очень многого, что понял в процессе скитаний. Мне довелось кушать объедки, воровать, смирять похоть со шлюхами, топить горе в водке и посыпать его вместо пепла наркотическими порошками, колдовать, убивать, рвать и делать многое такое, чего мне не хотелось бы делать больше никогда. Я получил тот опыт, который был мне нужен для понимания того, почему некоторые вещи делать нельзя. Отныне никакое любопытство не свернет меня с вашего, папа и мама, пути. Теперь я верю, что вы лучше меня знаете, что мне нужно, потому что любите меня и не способны по природе вещей хотеть мне чего-то, что может омрачить мою жизнь.
Мама, папа, я готов воскреснуть. Заберите меня отсюда, пожалуйста. Заберите отсюда мою жену и наших детей. Заберите отсюда моих друзей и родственников. Заберите отсюда тех, кто считает меня врагом или недругом. Заберите отсюда все, что можно забрать. Спасите все, что можно еще спасти. Верните все, что можно вернуть. Оживите то, что должно ожить. Простите нам все, в чем мы виноваты, если в чем-то действительно есть наша вина, а не обязательное и непоколебимое развитие любой свободной человеческой, божественной судьбы.
Я больше не хочу славы. Мне больше не нужны богатства и дворцы с прислугой. Мне стало жаль свою планету. Я понял, что нельзя быть счастливым, если рядом горе. Я даже догадался, что нельзя жалеть! Я теперь знаю, почему не стоит никого судить. Маньяк нужен жертве также, как жертва необходима маньяку. Инь и Янь. Бога судить нельзя. Кто я и кто Бог? Папа, мама, простите мне мою нечеловеческую, титаническую гордыню. Бесам рангом пониже попроще, возможно. Но мне без вас крышка. Спасите меня и сохраните, как оберегали и окружали ласками в младенчестве – до того, как я захотел отнять у вас то, что вы и так безвозмездно и полностью отдавали мне – по мере того, как я возрастал и креп.
Я возвращаюсь домой. Я больше не хочу быть похожим на Геракла или Ахиллеса. Прощай, Икар. Прощай, хитрый и наивный Даллар, сделавший мне хрупкие крылья, на которых я столько раз пытался воспарить, прыгнув с плеч титанов, но всегда больно разбивался о заасфальтированное шестиугольное зеркало переданной мне по наследству смерти. Я готов ожить. Я хочу этого. Мне хочется быть уверенным в том, что мои дети живы, а не обречены на долгое странствие по лабиринту Минотавра, в конце которого им придется стать его жертвами. Мама, папа, я возвращаюсь к вам из концлагеря собственных грёз. Мои мечты оказались дорогой в ад.
Мама, папа, я боюсь оставаться с теми, кто создает себе клонов. Я боюсь стать одним из тех, кому придется выполнять функции бесов для своих мертворожденных созданий. Я не хочу тысячелетиями сидеть в темнице и ждать, когда среди потомков наших клонов родится тот, кто расскажет им правду о них. Я не хочу участвовать в уничтожении самого себя. Мне осточертели черные мессы рекламных роликов и глянцевых журналов. Я истосковался по жизни, по дому, по доброте, по любви.
Я сделал следующий шаг по выбранному пути. Фонарь вдалеке заискрил и брызнул на дорогу сполох слепящего света. На мгновение в глазах потемнело, а когда вернулось зрение, я оказался стоящим напротив своего подъезда. Надо войти, подняться на четырнадцатый этаж, потом сто двадцать третья квартира, повернуть в верхнем замке два раза ключ, потянуть на себя ручку, разуться, тихо прокрасться в комнату и поцеловать спящих детей и жену. И неважно все то, что только что случилось со мной. Важно лишь то, что я на пороге дома.
21. Ангел в апельсиновом жилете
За своей спиной я услышал отчетливое шарканье. Обернувшись, я увидел дворника в апельсиновом жилете, подметающего тротуар. Он шел ко мне вдоль шеренги припаркованных автомобилей с предупреждающими любителей легкой наживы огоньками сигнализаций. Я смотрел на его заученные, отлаженные движения, и вдруг подумал: «А ведь он, пожалуй, ближе всех, кого я знаю, к истине. Всякий раз, когда я или кто-то еще решает изменить мир к лучшему – мир обречен на фиаско. Идеальное улучшить нельзя. Мы уже доулучшались до того, что нам нечем скоро станет дышать, наши дети чуть ли не все поголовно рождаются с патологиями, наши реки отравлены нами, наши леса вырублены, наши фрукты состоят из химических удобрений, а наши жизни – затяжные ожидания смертей. Мы все в зале ожидания. Мы ждем экспресс, который вывезет нас когда-нибудь из этого расцвеченного рекламным неоном царства теней. А ведь Адам – тот самый ветхий Адам, который еще не пал и не увидел в своей Еве шлюху – был обычным садовником. Ему следовало просто следить за райским садом. Фактически – он был дворником, ангелом в апельсином жилете».
- Здравствуйте, Иван. – Сказал я, когда дворник подошел вплотную. – Решил с вами поздороваться и потом уже домой пойти.
- Что-то ты сегодня раненько возвращаешься. – Ответил апельсиновый ангел. – Загулял?
- Не то, чтоб совсем. – Улыбнулся я. – Ходил-бродил. Мыслей много всяких в голове накопилось. Думал, может, выгуляю их или по местам расставлю.
- И как? – Опять спросил он. – Перекурим? Я уж третий двор выметаю. Можно и прерваться.
- Давай. – Кивнул я, доставая сигареты. – У меня и косячок завалялся, если что.
Только что я вспомнил про вторую пятку плана, припрятанную, чтоб курнуть ее после презентации злосчастной книги, на которой толком так и не вышло побывать.
- С удовольствие. – Оживился дворник. – Только давай за угол дома отойдем. Рано еще, конечно, но собачники вот-вот начнут своих питомцев на просер выводить. Как им собак не жалко дома держать? Ладно еще болонки или какая мелкота. Но крупных же заводят. В соседнем подъезде один козел двух кавказцев сразу держит. Знаешь?
- Как не знать? – Вопросом на вопрос ответил я.
- Его бы самого в наморднике по заасфальтированным тротуарам. – Скривилось лицо Иван.
- По утрам ворчать особенно ни к чему. – Вновь улыбнулся я и жестом предложил проследовать в раскурочную.
Сигареты пока прибрал. Сперва дунем, а потом уже и порожнячком догнаться в тему будет.
Иван бережно прислонил к растущему у подъезда дереву метлу, и мы неспешно проследовали на детскую площадку с другой стороны дома. Было еще темно. Людей нет. Во всем семнадцатиэтажном жилом пространстве горит два окна, одно из которых не гаснет никогда вообще, потому что там круглосуточно зажигают огни большого города местные алкаши. С некоторыми из завсегдатаев этой непросыхающей квартирки мы когда-то, кажется, что давно, вместе спивались. Я чудом вырвался. А они так и остались в далеком прошлом – уже седеющие, но вечно молодые, пока есть выпить. А выпить есть всегда. На Руси пьянице дадут на опохмел скорей, чем вдове на пропитание сирот. Глубокая правда в этом есть, конечно.
Площадка была посыпана крошевом битого камня. Ее тут соорудили недавно. Пару лет подряд в нашем районе непрерывно ломали старые и строили новые дома. Нас ускоренно переселяли из гетто хрущевских пятиэтажек в современное жилье. Темпы были столь высоки, что дома не успевали доводить до ума. Сантехника летела к черту, туда же отслаивались со стен обои, вздувались полы, сифонило окна. Но люди все равно были счастливы, из-за того уже, что после полуразвалившихся и заваленных многолетним хламом темных и убогих халуп, не подлежащих ремонту, они получили нечто новенькое и свеженькое. Сначала построили дома, а потом вспомнили про детей, и соорудили по всему некогда зеленому, а теперь выбритому наголо жилому массиву однотипные детские площадки, на каждой из которых красовалась стандартная песочница и общий набор сопутствующих детским увеселениям атрибутов – качельки, горочка, лавочка и некая лесенка, штурмовать кою были не вполне готовы даже родители, потому что она напоминала, скорее, тренажер из школы каскадеров, чем невинную развлекуху для малышей. Конкретно этой площадке еще повезло – она спряталась среди нечаянно выживших деревьев. Лавочка стояла прямо возле песочницы. По логике устроителей детского отдыха она была нужна родителям, которые должны приглядывать за детскими игрищами. Вечерами здесь собирались шумные компании местного синего братства. Представители субкультуры, как следует поддав еще вчера, напрочь забывали о детях и гадили прямо в песочницу. Чего в ней было больше – песка или окурков вперемешку с пластиковыми стаканчиками – сказать сложно. Исследований, думается, не проводил никто.
Мы с Иваном молча уселись друг против друга – он на край песочницы, я на лавочку – и я раскурил косяк. Дворник был намного старше меня. Прожив с шести лет в этих квадратах и удаляясь отсюда лишь на некоторое время – то по тюрьмам, то по командировкам и гастролям – я помнил его с детства.
- Мне кажется, что ты, дядя Ваня, всегда наши дворы мёл. – Сказал я, передавая папироску.
- Да тебе вечно все кажется. – Рассмеялся он и глубоко затянулся, а, подержав немного внутри расслабляющий дым, добавил. – Я помню, как тебя классе в пятом, наверно, поймали в нашем магазине, когда ты кефир стащил. Тебя тогда охранник спросил, зачем ты украл? Так ты ему ответил, что тебе показалось, будто ты его купил.
Я вдруг вспомнил эту нелепую историю. Меня тогда выловили впервые в жизни на краже. Спалили с потрохами и сдали матери и отцу. Ох они и ругались же. «Воровать, сынок, плохо. Мы стараемся, работаем с утра до ночи, а ты нас позоришь. И как тебе не стыдно?» Ну, и в таком духе на несколько дней растянутая нотация довела меня до исступления, разумеется. Я пошел и опять обокрал магазин. Пряники что ли стащил. Не помню уже точно. Назло это сделал. А вы, мол, пилите меня, пилите. А пока вы пилите – я ворую. И ни фига мне не стыдно, чтоб вы знали. Дело ведь не в пряниках, дорогие мама и папа. Просто пришло время, когда я начал делать все назло вам.
- Сегодня, знаешь, что мне показалось? – Вдруг прорвало меня поделиться духовным опытом. – Будто титаны держат небо.
- Любишь ты голову жмыхом забивать. – Передавая косяк, выдохнул вместе с дымом дворник. – Титаны, демоны, святые... Это сейчас модно, друг ситный. Теперь, куда не плюнь, попадешь в просветленного эрудита. А песочницы окурками завалены. Да и дети нынче в открытую курят. Прежде, если и курили, то прятались, потому что любой прохожий случайный мог подойти и втык дать за баловство преждевременное. А теперь всем похеру стало. Но зато про духовность поговорить каждый мастак. А какая у них духовность, если они песочницы окурками заваливают? Демократы, блядь.
- Так ты думаешь, дядя Ваня, что это демократия виновата? – Поинтересовался я, протягивая папироску. – Любопытненько...
- Я человек простой. – Сказал он, мусля в пальцах косяк. – Но знаю точно одно. Пока не было этих волчьих правил у тех, кто власть, мы тоже были другими. Добрее мы были.
- А как же тоталитаризм? Безбожие? Железный занавес? – Не унимался я, чувствуя, как по телу и мозгам разливается приятная легкость.
Ангел в апельсиновом жилете затянулся и умолк, рукой показывая, что ответит, как только сможет что-то сказать. Он профессионально выпустил три кольца дыма и показал на них пальцем.
- Видишь, какие они ровные и правильные? Только пройдет несколько секунд и от них ничего не останется. Смотри, пока я говорю, они почти исчезли. А вот уже и нет их. Так и твои тоталитаризмы со всем остальным. Не было их, а народ был. Появились они, а народ по-прежнему был. Только ведь теперь нет ни их, ни народа. Мы с тобой, как окурки в песочнице. Это я ленюсь, а новая метла придет и вычистит все лишнее.
Мы в тишине добили косяк. Потом засмолили сигаретами. Пока курили, бестолково трепались о всякой ерунде, похихикивая над тем, что со стороны могло показаться грустным, а потом дворник Иван вдруг помрачнел и замолк, перестав реагировать на мои слова.
- Что это ты, дядя Ваня? План торкнул? Суть накатила?
- Я курю редко. – Ответил он после паузы. – Мысли течь по-другому начинают. Такое иногда в голову придет, что лучше б без него. Подумалось, что тебе еще более-менее сносно пожить удастся. А детям твоим? Что их ждет? Я вот, например, считаю, что впереди нашу страну поджидает фашизм. Иначе никак не выйдет народ в стойло вернуть.
- Разве обязательно надо в столе торчать? – Немного опешил от поворота разговора я.
- Ты умный начитанный парень, а простых вещей, как я вижу, не догоняешь. Скажи мне тогда, что по-твоему будет? Как дальше пойдет?
- От США останется кусок величиной с Гренландию и несколько архипелагов. – Понесло меня. – Половина материковой плиты, на которой Китай, отколется и уйдет под воду вместе с половиной китайцев. Индии тоже кранты предстоят...
- А Москва наша? – Перебил он.
- Центр города провалится под землю, часто думаю. Вместе с министерствами, публичными домами, казино и автостоянками. Проституток мне жаль, а вот чиновников, к сожалению, нет.
- Чего их жалеть, этих пройдох? – Совершенно серьезно ответил ангел Иван. – Они сами себе такую судьбу выбрали.
- Ты что, дядя Ваня, веришь моим прогнозам? – Удивился я.
- Тут можно верить или не верить, но ведь оно примерно так и получится, как ты рассказал. – Тихо ответил он. – Ладно. Пора мне дальше мести дворы. Долго сидеть не могу. А ты давай домой чеши. Спасибо тебе за курево. Окурки на дорожки не бросай и детей этому научи. Передай им, что если мусорить будут, дядя Ваня их метелкой отшлепает, когда папка с мамкой отвернутся. Пошли потихоньку, друг ситный. Ты к семье, я к метле.
- Мне как-то сейчас не хочется жопу отрывать. Ты иди мети, а я посижу малость. Дома все равно все спят. Часом раньше, часом позже – сейчас неважно уже. Люди на работу потянутся, и я к дому трону.
- Не пересиживай. – Потрепал он меня за плечо и проникновенно улыбнулся, глядя прямо в глаза. – Сумерки вот-вот. С минуты на минуту. Народ пахать пойдет, а ты никак с гулянки не воротишься. Вот и вся демократия.
Он встал, потянулся, еще раз улыбнулся и потихоньку побрел, загребая ногами опавшие листья. Его апельсиновый жилет мерцал, отражая фонарные блики, пробивавшиеся сквозь палисадник, до тех пор, пока он не свернул за угол дома и не исчез с поля моей видимости. Я смотрел на собственный окурок и не понимал, что же мне с ним делать. Пришедшая на ум мысль кинуть его в песочницу вызвала выхлоп горечи во рту. До чего же несчастны те, у кого не бывает таких выхлопов. Они загаживают мир по привычке, по инерции, потому что все его загаживают. Этот несчастный, несчастный, несчастный мир. Но даже поруганная песочница обречена на счастье, потому что миром правит любовь, и я теперь точно знаю это. Меня теперь не развернуть в другую сторону. Я еще не вспомнил, что такое любовь, но уже твердо верю в то, что она есть и ждет нас – каждого из нас – от министра до дворника. Окурок пришлось сунуть в карман.
Поешь мидий! Не увлекайся только. Даже если это у тебя уже было и ты действительно понимаешь, о чем я – поешь все равно. Ничего не бойся. Христос победил смерть. Поверь дьяволу. Будь бесхитростным ко злу. Его ведь нет. Обними демона. Накрой его одеялом. Ему холодно. Положи его на свою постель и накрой его своим одеялом. Если все еще боишься – не ложись рядом. Просто постой в сторонке и поговори с ним. Перестань меня ненавидеть! Обогрей меня. Я расскажу тебе о том, что вода заливает огонь и надо идти по воде. Помнишь, наш Бог ходил по воде? В воде почти всё – в том числе и мидии. И кальмары. И даже Левиафан. Он сотворен, чтобы играть в море. Он для того, чтобы ты играл с ним. Иди по воде. Иди ко мне. Ляг со мной рядом. Впусти меня в себя. Ты узнаешь, что такое гипноз и сны. Я отдам тебе все свои миры. Ты сумеешь забыть про секс. Мне ничего не надо взамен. Когда-нибудь, когда ты будешь готов, я отдам тебе даже время. Я устал быть землей, ушедшей от неба. Я хочу домой. Возьми меня с собой. Не бросай меня. Бог учил прощать. Ты помнишь? Прости меня. Ляг со мной рядом. Впусти меня в себя. Я подарю тебе весь этот мир – от края и до края. Вся земля станет твоей. Тебе нечего бояться, пока тебя держит небо. Смешно бояться тех, кто держит небо, если небо держит тебя. Прости, что я смеюсь. Но мне можно – ведь я твой дьявол. Мне не надо, чтобы ты служил мне или просто хотя бы кланялся. Какая же это любовь, если ты не можешь полюбить меня? Пока ты меня не любишь – продолжаешь мне служить. А мне надоело! Я больше не хочу! Я устал, замерз и погряз в тяжелой, затянувшейся депрессии. Я сейчас не шучу и не кривляюсь с тобой. Мне важно, чтобы ты меня понял. Ты понимаешь? Ты вообще хоть что-нибудь понимаешь, ебун косоголовый? Прости за грубость, но я же твой дьявол – мне можно. Я ужасно устал... Нечеловечески! Я знаю, что ты мне не веришь. Я все про тебя знаю. Ведь именно я дрочил твоими руками твой член и колотил ими африканских студентов. Это потому что мне так хотелось, ты забивал свои вены тромбами и блевал от передозов. Ты воровал, колдовал и растлевал только потому, что так было угодно мне. Пока ты меня не полюбишь – ты будешь моим с потрохами. Пока ты меня боишься – ты мой. Я полюблю тебя только тогда, когда ты полюбишь меня. Я это ты. Прости меня. Ляг со мной рядом. Впусти меня в себя. Это не я притворяюсь Богом, а ты видишь в Боге дьявола. Каков ты сам – таков твой Бог. В этом смысл свободы. Не бросай меня – ведь я твоя земля. Тебе будет, думаешь, хорошо на твоем небе, когда бы станешь вспоминать про то, что оставил меня здесь? Ты и правда думаешь, что сможешь про это забыть со временем? Не обольщайся и помни – там, куда ты пойдешь – времени не существует. Ты не сможешь забыть меня. Твое чувство вины останется со мной навсегда. Ты будешь моим даже на небе. Ты это я. Прости себя. Отпусти себя. Вспомни себя. Стань собой. Полюби жизнь, а не бойся смерти. Смирись. Поешь мидий. Я твой ангел. Меня зовут Люцифер. У меня уйма имен, но в общении с тобой подходит больше всего именно это. Не целуй больше мою руку. Не смей! Я очень хочу домой. Любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь.
Пасмурный осенний рассвет заполз за ворот и прокатился волной озноба по всему телу. Внутренние органы содрогнулись и замерли – будто в ожидании коллапса. Я все равно не верю тебе, дьявол. Все равно не верю. Если ты стал таким хорошим и лепым, то отдай мне все, что обещаешь, даром. Не требуй с меня любви. Не пытайся подменить мою личность. Я не пущу тебя. Однажды – уже очень давно – первый человек по имени Адам и Ева поверил тебе. Тогда ты был отринут Богом, как теперь тебя отвергаю я. Ты вызывал не меньше жалости, чем сейчас. Мне не нужно от тебя ничего. Адам и Ева поверил тебе, а что ты дал ему взамен вместо сладких посулов? Ты превратил его в Хроноса, ты сковал его временем. Дворник захотел стать министром, царем, Богом. Ты внушил младенцу мысль, будто он уже вырос и возмужал. Ты соврал ему, поведав о тюрьме, в которой запечатан его мир. Ты спровоцировал человека на бунт. Ты уже однажды убил меня. Ты убил меня и вторично, распяв на Кресте моего Бога. Не пытайся влезть в меня снова, не пытайся даже просто кружить около. Тебе нечего делать на моей кровати под моим одеялом. Выметайся, падаль!
Ты никакой не Люцифер. Ты обычная мелкая сошка, возомнившая о себе черт знает что. Тебя нет. Люцифера не существует, потому что он умер. Я не верю твоим раскаяньям. Осознавший свое ничтожество дьявол неизбежно возвращается к Богу, потому что ему некуда больше идти. А Богу не нужна моя любовь. Он готов любить меня даром, бескорыстно. Ему чужды все эти мнимые схемы так называемого прогресса – ты мне, я тебе. Это мы – твои, гаденыш, потомки, дети того, кого ты обманом склонил к войне с самим собой – вынуждены прозябать бессмысленными звеньями в нескончаемой цепи товарно-денежных отношений. Богу-то вся наша мудянка зачем?
Коль ты так соскучился по теплу и ласке – обратись напрямую. Не пытайся сделать меня посредником в ваших отношениях с Творцом. Не переворачивай в который раз мою землю. Сколько бы ты ее не вертел – она не выпустит тебя до тех пор, пока ты не перестанешь лгать. В самом начале кошмара ты навязал нам свои посреднические услуги между человеком и Небом. Ты лишил нас сыновства и сделал ублюдками. Ты изнасиловал нашу природу, придумав себе роль промежуточного звена, второго шага творения. Ты расколол мир пополам, надвое. Это ведь никто иной, как именно ты, скотина, водил человечество по путаным коридорам космоса, рожденного из хаоса. Это ты и твои прихвостни скрыли от нас истину – хаос существует только между землей и небом. Хаос – следствие войны, несущей смерть. Вся героика античного мира – чушь собачья. Дохристианские цивилизации буквально повторили путь регресса того общества, которое смыли воды потопа. Медея убивает своих детей не потому, что она мстит мужу, а из-за того, что он отвергает ее после того, как она его привораживает. Любая женщина, соблазняющая мужчину, загодя хоронит их еще не рожденное потомство. А сегодня именем Медеи мы называем оккультные салоны, одной из услуг которых являются привороты. Геракл казнит своих детей якобы в безумии. Он достиг всего. Он стал равным олимпийским богам. Но все это время трудов и подвигов он был далеко от дома и семьи. Его дети умерли, потому что рядом с ними никогда не было отца. Их некому было защищать от смерти. Дети стремящихся к славе героев мертвы в равной степени, как и дети женщин, героев соблазняющих и грезящих ими. Мы обалдели до того, что назвали авиакомпанию – «Антей». Самолеты этих линий взмывают за облака и несут в своих железных чревах сотни и тысячи человек, забывших о том, что титана Антея можно было сразить только тогда, когда его удастся оторвать от земли.
Посмотри, лукавый оборотень, что ты сделал потом. Не отворачивайся, чертила, и слушай меня! Не забывай, кто ты и кто я. Ты – ничто рядом со мной, когда во мне Бог. Посмотри, к чему пришли дети тех, кого ты обманул и обокрал. Научив родителей извращать свои пути по земле, ты не оставил им шанса воспитать полноценное потомство, которое, с каждым поколением, все дальше и дальше уходило от истины по дороге тщеславия и похоти. С какого-то момента человеку стало недостаточно для самоутверждения убивать других людей. Ему понадобилось еще их и трахать – таких же в точности, но ставших ему врагами лишь потому, что кроме него есть кто-то еще. Страшная, убийственная логика. Твой отпрыск Эрос был чуть ли не равным тебе по могуществу и лукавству. Он перевернул все окончательно, поставив себя в первопричины бытия, ставшего после этого антибытием. К тому времени ты уже успел внушить нам, что в начале всего был хаос. Эросу осталось только привнести в этот хаос притяжение подобного к подобному. Эрос сочинил красивую историю о том, как из него рождаются жизнь и смерть. Он забыл всего об одной сущей мелочи – смерть не может родиться, так как она мертва. Это секс ради секса является мертворожденным плодом, выкидышем человека, женившегося на смерти, а не наоборот.
Но ты, сатана, глядя на эти подтасовки и передергивания, только улыбался. Ты мог прекратить подлог единым мановением своей волшебной палочки. Но зачем? Для чего? Ведь, чем больше лжи – тем проще править напоенным ею миром. Будучи верным твоим слугой, Эрос позволил своему отпрыску Эроту подменить себя на пьедестале почета. Он лицедействовал и притворялся не хуже тебя. Не будь его – не было бы и актеров, и всех остальных художников. Многим позже Эрот превращается в Амура, который дальше окружает себя совсем уже опошленными розовозадыми уродцами с крылышками и колчанами отравленных сексовухой стрел. Так ты, дьявол, через своего послушного холуя надругался над последним, что у нас оставалось – над нашими детьми, отождествив их не с ангелами, а с похотливыми порождениями собственной холодной, расчетливой, плотской похоти.
Тех, кто догадывался о существовании света и единства творения, ты гноил в оковах по тюрьмам и каторгам, сжигал на кострах и в печах, прибивал к крестам и заборам, распиливал и унижал. Ты занят этим и поныне. Я не верю ни единому твоему слову. Я – ребенок Бога, и не имею к тебе никакого отношения. Я ни в чем перед тобой не виноват. Я – всего-навсего невинный ребенок, пришедший сюда на незаслуженные страдания потому, что ты обучил людей страдать. Чтобы любить людей, я должен ненавидеть тебя. Инь и Янь. Как только я полюблю тебя – моя любовь станет расчетом и перестанет нести в себе свет. Пытаясь сделать меня твоим ходатаем перед Творцом, ты стараешься подставить меня на твое место, состряпать меня тобой, обмануть меня, в который раз не позволить мне разорвать порочный круг твоих магических заклинаний и пустых, обезличенных, математических ритуалов.
Не прикасайся ко мне! Ты вторичен по отношению ко мне, а не наоборот. Вначале был я, а потом уже – из-за моей детской наивности – ты смог влезть мне в сердце и умертвить мое тело. Моя земля была проклята после того, как я позволил тебе заменить на ней Бога.
Посмотри, во что ты превратил мою страну. Ты сам-то хоть что-то видишь, или слеп не хуже выколовшего себе глаза древнего царя? Мне нередко думается, что ты и есть Эдип. Ты изгнал из нас нашего Бога и изнасиловал нашу землю. Смотри, пидрила, внимательно. И мне насрать, простишь ты меня за грубость или нет, потому что ты – мой дьявол. Слава Богу, уже не мой.
Я выбираю песочницу, а не твой взрослый мир, наполненный амбициозными блядями и развратными фуриями. Я больше не боюсь одиночества, потому что Бог вернулся ко мне. Его зовут – Любовь. Ты теперь бессилен. Все твои Эросы, Гипносы, Тонатосы и прочие мифы – мертвы. Да они и не виноваты передо мной – ни в чем. Они – такие же жертвы твоих интриг и мистификаций. Если бы не было тебя – не было бы и их страданий. И моих тоже. Мне не надо уходить на небо, чтобы спрятаться от земли, потому что земля – мой дом. Это ты заявился ко мне в гости без приглашения. Это твоя заслуга в том, что мы поделены на расы, касты, сословия и прочую чухню. Разделяй и властвуй впредь без меня. Мне ни к чему хлеб и зрелища, потому что отныне мне хватает для счастья только хлеба. Я не хочу быть героем. Кроме сострадания Геракл и Медея не вызывают во мне никаких внятных чувств. Ведь они – такие же твои жертвы, как и любой из нас – смертных, медленно обретающих отнятое твоим коварством у нас бессмертие. Мне теперь можно жалеть. Я снова имею право на слабость. Моя сила в моем безволии. В построенном по твоему сценарию антимире я добровольно выбираю участь антигероя, полностью полагаясь на милость Небесного Отца и окончательно вычеркивая себя из твоего дьявольского уравнения. Число «пи» не имеет окончательного значения. Мне опостылело скитаться по кругу, центром которого являюсь я сам.
Я не боюсь тебя, потому что меня теперь держит небо. Когда я устал держать его до того, что мне показалось, будто оно вот-вот раздавит меня, вдруг стало ясно, что мне достаточно просто расслабить плечи. Небо никогда не хотело меня давить – оно всегда стремилось ко мне вернуться. Ты лгал мне, внушая обратное. Я больше не могу оставаться ребенком лжи – ведь ко мне пришла правда. Я теперь помню, кто я. Я – не ты. Война закончена. Ты проиграл. Ты погиб, умер, истлел. Тебя больше нет. Я говорю с призраком, с твоим отражением в себе. Я разбиваю внутри себя установленное тобой зеркало, и вместе с ним рушится шизофрения.
Моя страна, моя Родина, моя Россия встанет с коленок, на которые ты, мерзавец, ее поставил. Я вижу это и моё ведение истинно. Нам еще предстоит немало острых углов и поминок, прежде чем мы в едином порыве общенационального самосознания вознесемся над плебейской гордыней нацизма и склоками расовых делений. Нам еще придется подождать, пока мы сами – из своей среды – возведем на престол тех, кто будет любить нас, а не обворовывать. Мы обязательно, непременно, наверняка покинем топи гражданских войн и хляби демагогической конкуренции борющихся за власть над нами выродков. Уже недолго. Надо как-то стерпеть текущую неразбериху, смирить свою нелюбовь к врагам своего народа. НАДО! Нами слишком долго правили слепые цари, забывшие о своей слепоте. Мы были похожи на вереницу идущих в могилу заложников с тугими повязками на глазах. Но всё изменится. Все меняется уже сейчас. Нам лишь необходимо скинуть эти повязки, чтобы увидеть ждущую нас впереди красоту. Поначалу может быть больно. Отвыкшие от света глаза неизбежно испугаются яркой вспышки и зажмурятся. Нужно будет приложить усилие для того, чтобы снова распахнуть их.
Мы и есть зеркальное отражение титанов, героев и прочих божков – только лишенных присущих им когда-то сил. Мы сможем перестать бояться бесов, когда вспомним про любящего нас Бога. Его любовь так огромна, что ее хватает даже на бесов. Иначе их давно не было бы. Но они есть и именно они бьют нас в истериках, когда мы убиваем свои души. Им надо, чтобы мы пересилили их, переломили ход истории, повернули вспять последовательность вещей и суть обманов. Ложь откроется лишь после того, как клубок Ариадны будет размотан полностью и каждый из нас – путников, бредущих на ощупь в непроглядной тьме наследственной катаракты – не просто дойдет до конца, но и вернется назад – к началу, к точке отсчета, к Богу, к Творцу. Блажен, кто верует. Идущий да обрящет. Такие дела, лукавый. Ты видишь, что со мной происходит? Глупо, впрочем, спрашивать слепого о таких вещах. Я бы и сам не понял вопроса еще совсем недавно. А ты остался там – во тьме, потому что ты и есть тьма.
Пасмурный рассвет медленно, но верно, пропитывал сырые сумерки последних потуг ночи задержаться. Просыпающиеся окна вспыхивали одно за другим – люди потихоньку оживали, выползали из постелей, умывались, завтракали, готовились прожить новый день. Я смотрел на песочницу прямо передо мной, слегка ёжился от пробежавших по опавшим листья заморозков и блаженно улыбался окуркам и пластиковым стаканчикам, перемешанным с песком. Детей местные жители приводят на эту площадку в последнее время реже и реже. Алкоголики густо облепливают ее чуть ли не каждый вечер, оставляя по себе мусор и ауру матерной ругани. Они не знают о том, что беспричинно крыть матом вредно. Ругаясь, мы судим. А если мой суд неправеден, то он автоматически покрывает мою же голову. Меня судят мои собственные слова. Если я правильно говорю – меня невозможно сглазить или как-то еще испортить.
Если наше нынешнее общество – зеркальное отражение того мира, который смыли воды Божьего суда, то напрашивается вывод, переворачивающий наше мышление. Мои родители в прежнем бытие были моими детьми. Я не имею права не любить их уже потому, что когда-то сам воспитал их такими, какие они есть, и теперь – расхлебываю собственные косяки, преодолевая в течение всей жизни принятые по наследству душевные недуги. Получается, что все поколения до меня – последствие моих просчетов. У меня просто нет права что-либо предъявлять предкам. Это еще глупее, чем пытаться оспаривать точку зрения потомков, забыв про то, что точка эта формировалась и мной тоже, как причиной, бывшей раньше. Эту логику сложно принять на веру. Но штука именно в том, что кроме веры у нас нет ничего. Все наши знания – череда вытекающих друг из друга заблуждений, среди которых, конечно же, светили фонарики истины, но мы кидали в них камнями и поспешно разбивали их. Они не успевали порой толком разгореться. Боясь приготовленных камней, многие ночные стражи прятали свои огни от мира. Другие делали их бледнее, чтоб они не так раздражали привыкших к мраку обывателей.
В Тибетской книге мертвых рассказывается о том, как умерший пугается яркого света, режущего не только глаза, но и всю психику, и пытается спастись в мерцающих тусклым отблеском колодцах, потому что мерное свечение кажется ему успокаивающим. Так он шаг за шагом проваливается ниже и ниже – до тех пор, пока не попадает туда, откуда нет выхода – в мир сексуальных влечений своих будущих родителей. Так, согласно одному из древнейших источников, мы опять рождаемся в мире смерти.
Даже если от нас почти ничего не останется – мы все равно будем – все мы – в каждом из нас. Это не надо понимать – в это надо верить. Миром правит любовь! Там, где любовь – любить обречены даже демоны. Остальных ожидает кладбище. Воскресай, земля! К черту дьявола! Я смотрю в песочницу и вижу среди мусора упадка взрослой жизни случайно завалившуюся сюда детскую розовую формочку. Она важнее всех окурков и пластиковых стаканов. За ней – жизнь. Из той формочки прямо у меня под носом вылепляется мой новый, счастливый, мирный мир. Аминь.
Это теперь мне легко и просто рассуждать о том, о чем я рассуждаю. Но когда все начинало вращаться и меня постепенно затягивало в омут льдов падших ангелов – было не просто страшно. Жуть опутывала каждый мой шаг. Я смотрел своим заиндевевшим нутром на годовалого тогда еще сына и понимал, что ему крышка. Через его глаза в меня вглядывалась обреченная на короткое воспоминание о жизни смерть. Я не понимал, что делать и как быть. Где же брать сил на то, чтобы дотянуть? Да и надо ли? Куда проще намылить веревку или одолжить на пару часов у товарища-бандоса ствол.
Помню, как я ехал в троллейбусе и, впервые за долгие годы, пристально изучал попутчиков – обыкновенных своих соплеменников, которых всегда презирал, а иной раз и ненавидел за то, что они позволяли оболванивать себя всем, кому не лень. Их послушная готовность прогибаться под напором засух и дождей и стелиться по любому ветру вызывала во мне такой всепожирающий антагонизм, что иногда мне приходилось, дабы не захлебнуться в собственной ненависти, прикрывать глаза и представлять себя окруженным кольцом огня, через которое ко мне пытались прорваться всякие чудовища, порожденные этими обывателями, забившими свою злость в изнанку своего, нашего с ними общего мира. И ведь упорно не доходило до меня, что их негатив – всего лишь следствие моего собственного неприятия, а сквозь кольцо огня на меня бросаются мои же бессознательные кошмары. Жуткий отрезок жизни. Период полнейшего отсутствия света. У некоторых народов древности был обычай приносить в жертву демонам, которых они мнили богами, своих первенцев. Умилостивив таким образом нечисть, жертвователи приступали к строительству дома, который должен был теперь стоять вечно – ведь фундамент его освящен кровью рода. Иван Грозный, Петр Первый, Иосиф Сталин – каждый из них совершил подобное жертвоприношение, после которого местечковые разборки перетекли в русло имперских начинаний и захватнических войн. Только вот жаль деток. Ведь все эти жутковатые и малопонятные простому смертному жертвы так и не привели к вечности. От Шумер осталось столько же, сколько от царской России, столько же, сколько выпало в сухом остатке после развала СССР. Имперские амбиции, покружив народы и страны на карусели великодержавного фанатизма, вернулись к гражданским братоубийственным дележкам многократно украденной друг у друга материальной собственности. Материя снова и снова побеждала дух, не способный упорядочить мирок, принимающий человеческие жертвоприношения.
Однажды я видел трех своих, конкретно своих, лично моих демонов. Еще до погружения в лед, но уже после тюремного посвящения в служители сатаны, я нередко использовал средневековые практики колдунов для получения мистического опыта. Некоторые люди вокруг знали о моих странноватых склонностях и, то ли по молодости и легкомыслию, а то ли по злонравной предрасположенности к отторжению добра, они порой разнообразно подогревали мою тягу к экспериментам по прохождению очередных уровней тьмы, которая всем нам казалась тогда бездонной и всемогущественной. С легкой руки моего ныне покойного, царство ему небесное, друга у меня в закромах оказалась чайная ложка семечек дурмана. Я прекрасно знал, что такое это снадобье и зачем его использовали в средневековье. Единственное, что мне было неведомо, это количество вещества, нужное для получения опыта. Будучи мало чего боящимся отморозком, я принял имеющееся зелье полностью, банально высыпав семечки в стаканчик порошкового картофельного пюре и залив получившуюся смесь кипятком. Семечки утонули в разбухшем пюре, а потом я утонул в этих семечках, не подозревая, разумеется, что принятая доза во много раз превышает те количества, которые использовали в своих ритуальных целях маги прошлого. Первые примерно полчаса все было нормально. А потом началось...
Меня всего скрючило от невероятных и неведомых доселе тошнотворных позывов, но блевать не выходило. Стали неметь руки и ноги. Кое-как я все-таки доковылял по стеночкам до туалета, который был и ванной тоже, чтобы попить воды и попробовать вытошниться и вышвырнуть из себя хотя бы часть принятого. Но перед самой раковиной меня сковал и бросил на пол горловой спазм. Имея к тому времени определенный набор знаний и сведений, я врубился, что из меня выходит душа. В общем-то, цель эксперимента состояла именно в этом – вытеснить душу и взглянуть на мир бездушным зрением существа, не признающего ни жизни, ни смерти. Я корчился на полу и хрипел в полной уверенности в том, что моя душа напоследок убьет меня за мою жадность. Что станет с душой – не интересовало вовсе. И душа ли это либо нечто другое? Подобные вопросы не возникали. Мне было не до того, не до них, не до чего. Я бился в конвульсиях на грани паралича и хрипел, ужасаясь собственным хрипам. Единственная мысль, стучащаяся в башку, сводилась к тому, что я осознавал себя, как полного мудака, сожравшего столько дурмана, сколько не ел, возможно, никто.
Но Бог пощадил меня и на сей раз. В самый критический момент, когда страх заполнил меня всего, я потерял сознание и провалился в глухую ночь. Последнее, что я видел перед этим – рождение собственной солнечной системы. Я лежал на боку ногами к двери. Моя голова находилась ровно около унитаза и я мог смотреть только за него – туда, куда никогда, думается, не заглядывал даже во время уборки, механически, на ощупь протирая половой тряпкой пол и сточную канализационную трубу. Сначала вспыхнуло солнце. Потом еще одна слепящая вспышка, после которой стали видны вращающиеся вокруг светила небесные тела, одним из которых была моя земля, наша планета. Горловой спазм стиснул меня окончательно и я ушел из жизни, так и не поняв, к чему все это и зачем мне перед абсурдной смертью надо было лицезреть этот сегмент космической гармонии.
Сколько я так провалялся – не знаю. Но вот глаза раскрылись. Парализованное тело было чужим. Моим оставалось лишь сознание. Взгляд вперся в микроскопическое отражение нашей солнечной системы, по непонятной мне тогда причине родившееся за унитазом. Правая рука сама, автономно от посылающего импульсы разума, потянулась в сторону неспешно вращающихся планет. Я вытянул указательный палец и ткнул им в видение, которое по плотности можно, наверно, сравнить со сливочным маслом. Мой палец еще торчал на самом краю системы, а я уже видел мощную волну, несущуюся к солнцу и меняющую по пути орбиты и полюса планет и их спутников. Мое горло снова сковал спазм. Я потерял сознание до того, как порожденная мной цунами докатилась до нашей Земли. Очнувшись, я не увидел ничего такого – будто бы ничего и не было. Но я точно знал, что оно было и что я вторгся в мегапроцессы, возможно, не только собственной жизни и собственной смерти.
Тело по-прежнему не слушалось, но к нему вернулись функции. В ушах звучали фуги Баха. Я долго собирался с силами и, наконец, хватаясь сперва за унитаз, а потом за раковину встал в рост и, облокотившись о стену, перевел сбивчивое дыхание. Мне мерещилось подступавшее третий раз кряду удушье, но оно, попугав немного, отошло в сторону. Я был жив, но при этом совершенно, абсолютно бездушен. Я был пуст, как барабан. Помня людей и события, я не испытывал никаких эмоций по отношению к воспоминаниям. В захлопнутую дверь постучали. Горло болело так сильно, что я даже не попытался поинтересоваться, кто ко мне ломится. Надо было сделать каких-то пару шажков и открыть, но я не мог. А в дверь стучали и стучали – все громче и громче. Орган в ушах нарастал вместе со стуком. Но мне было уже не страшно. Мне было наплевать на все и вся, начиная с себя самого – ведь я только что изуродовал собственную солнечную систему. Разве можно после такого испугаться хоть чего-нибудь?
Облокотившись спиной на стену, на подкашивающихся ногах, заполненный промерзшим органом и грохотом шатающейся под напором извне двери, я все-таки кое-как шагнул. Передохнув и вновь сконцентрировавшись, шагнул еще. И еще. И опять. Вместо двух шагов пришлось сделать с дюжину семенящих движений. Орган ревел так, как будто хотел разбить висящее над раковиной зеркало, а в дверь били уже не кулаками, а молотком – со всей дури. Я взглянул в колышущееся, дышащее зеркало и увидел себя – только вместо глаз у меня были две черные, зияющие пропасти, а с моих ресниц во все стороны разлетались сполохи трассирующих огней. Все остальное было моим – нос, изгиб губ, одежда, рост, вес. Если бы не оглушающая какофония, я бы долго, наверно, пялился на свою мумию, но громыхание не оставляло выбора – я всей своей тяжестью навалился на дверь. Она подалась вперед и я выпал из туалета, с трудом сумев переставить ногу и опереться на противоположную стену плечом и лбом. Орган замолчал. Грохот стих. По стеночке я, можно сказать, дополз до комнаты и завис в дверном косяке. Мне казалось, что каждый шажок отнимает у меня годы, а не минуты – столько всего успевало пронестись в шокированных мозгах.
Наряду с остальным вдруг вспомнилась драка в кинотеатре, расположенном недалеко от дома, в котором я жил в юности. Конец 80-х. Горбачев отпустил вожжи, перекинув потоки энергии на борьбу с пьянством. Через Россию потекли реки самогона. Золотой век таксистов, зарабатывавших на алкоголе больше, чем извозом. Ночами перед таксопарками выстраивались очереди жаждущих выпить – в том числе и школьников. Подростки московских окраин оделись в телогрейки. До однотипных кожаных курток и кепок еще не дошло. Пока мы только пили. Грабить и убивать начали чуть позже. В кинотеатре вечерами изредка проходили концерты тяжелой музыки. На них стекались толпы металлистов и их друзей. Все были пьяны и агрессивны, самодовольны и неконтролируемы. Подобное сборище наслаждалось так называемой музыкой и в тот раз, который явственно всплыл в сознании. Я вылез на сцену, отобрал микрофон у певца и начал орать в него скабрезности. В переполненном зале нашлось много тех, кто меня давно – с самого детства – знал. Им моя выходка пришлась по сердцу. Выискались и те, кто воспринял дерзость в штыки – в том числе и охранявшие музыкантов байкеры. Через минуту какую-то завязалась драка. Она молниеносно переросла в бойню с хрустящими костями и стонами поверженных. Под ногами хлюпала кровища. В ход шли подлокотники, отодранные от кресел, припасенные кастеты, даже ножи. В суматохе никто не заметил ворвавшегося в зал ОМОНа. С приходом парней в касках началась настоящая карательная операция по подавлению бунта. Помню, как я тогда валялся на полу и слушал органную музыку, несущуюся над всем этим устроенным нами хламом – такую же точно музыку, какая накрыла меня только что в сортире...
Надо было остаться в туалете. Неужели это они ломились ко мне, молотя в дверь? Почему не вошли? Почему не снесли, не выворотили дверь вместе с петлями? Прямо передо мной, на коврике посреди комнаты валялись три аморфные существа. «Три моих главных беса!» - Осенило меня. Блядство, наркомания и злость. Первый выглядел уродливой горбатой старухой с гнилым носом, нависшим над рядками полуразрушенных зубов, руки которой были разной длины, а под сломанными или обгрызенными ногтями копошились червяки. Старуха раздвинула мне навстречу кривые ноги в чулках и ботфортах и меня обдало волной застоявшейся помойной вонищи. Я не стал смотреть ей в промежность и перевел взгляд на следующего визитера. Бледный, как мел, худой альбинос в поношенной шинели, из которой торчали худые палки прозрачных ног и рук. Кожа да кости, как говорится. «А ведь это и есть наркомания! Собственной персоной.» - Шевельнулось в башке и я посмотрел на третьего пассажира моей камеры. Обыкновенный мужичек в простенькой, неприметной одежде. Рубашечка, джинсики, туфельки. Лицо он спрятал от меня. Только пряди кучерявых смоляных волос, сбегающих на шею. Больше ничего. Я чувствовал, что ему не надо, чтоб я его видел. Меня это злило.
- Покажи рожу, образина. – Приказал я ему мысленно.
Но он еще плотнее прильнул лицом к ковру, а двое других легли на него сверху, пряча от меня своего спутника – в буквальном смысле прикрывая его собой. Вдруг сущности начали перетекать друг в друга. Я стоял при входе в комнату, подзабыв о том, что принял дурман, и готов был рассмеяться, видя беспомощность своих врагов. Я бы и расхохотался наверняка, если б они не принялись до кучи еще и трахаться. Тошнотворность превысила все мыслимые мной пределы. Сущности менялись костюмами, руками, ногами, другими частями, одновременно мастурбируя друг другу. Этот триединый организм был мной. Ведь я и есть – похоть, наркотики и ненависть к самому себе и своему миру.
- Идите прочь! – Заорал я уже в голос, который показался мне чужим.
Но они еще сильней срослись в единую шевелящуюся биомассу, из которой то там, то здесь проступали характерные каждому из них физиологические подробности. Словно из кучи сданного в утиль тряпья щерились шевелящиеся, подрагивающие куски изуродованных человеческих тел.
- Пошли вон! – Вопил я, как шальной. – На хуй вы приперлись, паразиты? Кто вас звал?
- Ты. – Вдруг ответил мне отделившийся от биомассы альбинос в шинели. – Ты, милый, сам нас позвал. И не раз.
Альбинос встал против меня и немного прикрыл полами шинели продолжавших беспредельничать нежитей. Его голос звучал вкрадчиво, как-то почти по-женски.
- Мы никогда не приходим без приглашения. – Добавил он и его тонкие, бледные, синюшные даже губы изобразили подобие улыбки.
- Кто ты такой? – Спросил я после того, как справился с припадком ярости.
Мне больше всего хотелось сейчас взять на кухне нож и порубать непрошенных гостей в мелкую лапшу.
- Меня зовут Пудра. – Ответил альбинос. – Я одно из твоих начал.
- А эти? – Кивнул я в его сторону, имея ввиду двух других уродов за его спиной.
- О-о-о. – Протянул он. – Этих ты пригласил в гости прежде меня. Я пришел, когда тебе наскучило их общество. Вы, люди, очень общительные. Честно говоря, мы не ожидали от тебя такой прыти. Ты, однако, ловок. Мы ведь почти в каждом из вас, но увидеть нас дано избранным. Тут дело не только в том, что ты нажрался дурмана. Дело в том, что это именно ты его съел, а не кто-то. Другой бы после такого количества копыта отбросил. А ты целехонек.
- Не пудри мне мозги, Пудра! – Крикнул я, понимая, что вот-вот заблужусь в его словах.
- Красиво сказано, мой мальчик. – Скривил свои синюшные губы он.
- Почему от меня прячет лицо ваш третий? – Опять спросил я.
- А зачем ему надо, чтоб ты его видел? Он не такой, как мы. Нас много, а он один. Это ты сейчас принял его за злость. В иные разы он приходил к тебе под видом ревности. Нередко ты общался с ним, когда тебя выстегивало тщеславие. Он – твоя гордыня, мой мальчик. Ты без него никто. Если бы не он – и нас бы тоже не было. Похоть – его доченька, а я – следствие их инцеста.
- А я? – Машинально сорвалось с моего языка.
- А тебя теперь вообще нет. Ты и прежде-то был нашей галлюцинацией, и только.
После этих слов я испугался. В поисках выхода из тупика, я не нашел ничего лучшего, чем перекрестить комнату. Это вызвало приступ гомерического хохота у Пудры.
- Чтобы тебе помог Бог, в Бога надо верить. – Отчеканил альбинос и распахнул шинель, под которой не оказалось туловища и вообще ничего, кроме изъеденной молью и тленом подкладки. – А даже нас ведь в твоем сознании толком нет. Понимаешь? Вот и думай теперь, милый умник, пока не догадаешься, что к чему.
ЕСЛИ ТЫ РЕШИШЬ ЧИТАТЬ ТЕКСТ ЭТОЙ ГЛАВЫ, ТО ПРОЧИТАЙ ЕГО ДО КОНЦА. ЕСЛИ ТЫ БУДЕШЬ ЕГО ТИРАЖИРОВАТЬ – НЕ УБАВЛЯЙ ОТ НЕГО НИЧЕГО И НИЧЕГО К НЕМУ НЕ ПРИБАВЛЯЙ. ЕСЛИ ТЫ УЖЕ УПОТРЕБЛЯЕШЬ НАРКОТИКИ – ОТКАЖИСЬ ОТ НИХ. НЕ ИЩИ КОМПРОМИССОВ – ИХ НЕТ! ТЕ КОМПРОМИССЫ, КОТОРЫЕ ПРЕДЛОЖЕНЫ НИЖЕ – СО ВРЕМЕНЕМ ТОЖЕ УНИЧТОЖАТ ТЕБЯ И СОТРУТ ТВОЮ ЛИЧНОСТЬ В ПОРОШОК. ЛЮБОЙ – САМЫЙ ВЫГОДНЫЙ, НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД, КОМПРОМИСС – ЛИШЬ ОТТЯГИВАЕТ КРАХ, НО НЕ ОТВОДИТ ОТ НЕГО!
В общем так.
Но учти - это все приблизительно.
Еще раз скажу - не только из этических соображений - не надо принимать ничего!
Но, если вдруг ты все равно захочешь такого опыта - делай лучше так… Не принимай один-одна и не принимай с кем попало. Не принимай при работающем телевизоре или функционирующей радиоточке. Постарайся не подходить к компу и вообще электричеству. Сто раз подумай, прежде чем зажечь огонь. Лучше это делать, если захочется, после того, как вопрет в процессе действия препарата – если вопрет. Постарайся НИКОГДА не прикасаться к химии. Если это невозможно – ограничься опытами с МДМА и ЛСД – в умеренных количествах. Не надо никаких доб-(ов), псп и пр. Это – лохотрон. Хуже и разрушительнее этого – только психостимуляторы (винт, спиды, фенамин, амфетамины и пр. свинина, которой сейчас травится наша молодежь. НЕ НАДО!!!!!! СОВСЕМ!!!!!! НИКОГДА!!!!!!
Никогда не принимай, когда тебе плохо. Все люди хорошие. Плохие поступки совершаются не плохими людьми, а хорошими, когда им плохо. А плохо им потому, что их переполняют сущности низших измерений, которые еще называют бесами.
Во время приема постарайся не заключать никаких контрактов и договоров ни с кем и ни с чем, никому и ничему ничего не обещай – ни вечной любви тому, с кем съела-съел, ничего вообще. Не строй под воздействием препарата никаких планов и прожектов. Это уже сродни договору. Ангелы действуют без договора – они только дают – бескорыстно, самоотверженно. Помни об этом. Старайся ничего не бояться - даже если вдруг станет очень страшно. Боишься в трипе только себя и того, чем себя переполнил, чему позволил переполнить себя. Постарайся принять истину - все будет хорошо, потому что все уже хорошо. Иначе – принимать ничего не надо тем более.
Не совершай в процессе приема никаких дел - никаких посторонних контактов, никаких телефонных переговоров, никакой переписки. Принимай на природе и уходи гулять по полям. Лучше по полям - особенно, если одна-один. Вдвоем можно и по лесу пошататься. Первый раз не жадничай. Не жадничай вообще никогда. Чем больше хочется большего - тем терпеливей смиряй свою потребность. Больше сорока грибов не ешь. Вообще лучше не ешь. И помни - эта инструкция только понижает вред, который ты себе наносишь, употребляя то, что хочешь употребить. Она не избавляет от вреда и не страхует от падения на самое дно небытия.
Запомни - голлюцинаций не существует. Есть то, что мы не видим обычным нашим зашоренным зрением, но оно есть. Каждое не только произнесенное, но и подуманное слово - мир. Постарайся под воздействием препарата не говорить или говорить лишь хорошее. Никакого недоброго слова - ни одного!!! Никаких обещаний, обязательств, планов и прожектов. Только медитативный покой и растворение в мире.
Любое вещество - ключ от двери. Отворив дверь, ты не знаешь наперед, что тебя там ожидает. Ты всегда имеешь шанс получить не только то, что ждешь, но и то, что тебе сольют заодно. Но самое странное - то, что ты хочешь узнать, может оказаться совсем не тем, что ты предполагаешь встретить, испытать, пережить. Помни мудрость древних - знания преумножают скорбь.
По окончании воздействия вещества ничего не оканчивается. После трипа ты станешь другой-другим навсегда. Трип не окончится даже тогда, когда ты про него забудешь. Не штурмуй небеса - не бери их количеством вещества, принимаемого внутрь себя. Это наказуемо. Алкоголь в умеренных количествах поднимает настроение и служит неплохим коммуникатором, но в больших дозах впускает в человека то, что его позорит и унижает. Нельзя смеяться над Дионисом, как говаривали древние. Кто ты и кто Дионис? Не считай себя Богоравной(-ным). Богоравным вещества ни к чему. Им даже еда не слишком нужна. Бойся перед тем, как принять. Приняв, перестань бояться и даже тревожиться.
Помни о том, что тот мир, который перед тобой возникнет - это во многом твоя проекция в этот мир - то есть ты сама-сам. Не воюй с собой! Могут придти знания и лжезнания. Не торопись с выводами. Поменьше делись опытом с окружающими. НИКОГДА НЕ ХВАЛИСЬ ТЕМ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ НЕКИЙ ОПЫТ! ЭТО – СКРЫТАЯ РЕКЛАМА ТОГО, ЧТО РЕКЛАМИРОВТЬ НЕЛЬЗЯ!
Если вещества - ТВОЁ, то они сами найдут тебя... Не прикладывай много усилий в поисках. Не бери препараты из любых рук. Не верь – НИКОГДА НЕ ВЕРЬ – тем, кто будет внушать тебе мысль о том, что тебе обязательно надо испытать нечто, связанное с веществами.
НЕ ЗАНИМАЙСЯ В ТРИПЕ СЕКСОМ - ЭТО САТАНИЗМ ПОЧТИ ВСЕГДА, А НЕ ШАМАНИЗМ УЖЕ НИКАКОЙ! ВЫКЛЮЧИ СВОЮ СЕКСУАЛЬНОСТЬ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК ПРИМЕШЬ ВЕЩЕСТВО. ЕСЛИ ТЫ ПОТОМ ЗАХОЧЕШЬ ПОВТОРИТЬ ОПЫТ, ТО УЖЕ РЕШАЙ САМА-САМ. НО В ПЕРВЫЙ РАЗ - НИКАКОГО ДАЖЕ ПОМЫСЛА О СЕКСЕ. ИНАЧЕ - ВЕРНЕШЬСЯ ДРУГОЙ-ДРУГИМ. Если видишь в том, с кем собираешься принять вещество, наличие желания совместить секс с трипом - откажись от приема с ним. Женщинам это еще страшнее, чем мужчинам. Ты - принимающая сторона в сексе. Ты принимаешь все хорошее и все плохое, что есть в партнере. Мы себя так слабо знаем, что лучше что-то не узнавать. Просто поверь на слово. До этого вывода дожили и остались вменяемыми немногие. Просто поверь.
Основная масса тех, кто имеет отношение к изменяющим сознание веществам людей - лохи. Особенно те, кто считает вещества благом и пользой и верит в то, что могут их контролировать. НИКАКОЙ КОНТРОЛЬ НЕВОЗМОЖЕН! ИЛЛЮЗИИ КОНТРОЛЯ ВНУШАЮТСЯ ЛУКАВЫМ! Если видишь того, кто хвалится опытом или однозначно позитивно рассказывает о каком-либо веществе - просто не слушай его. Таких много, такими в какие-то моменты жизни были чуть ли не все, кто принимал что-либо. Почти все. Ремесленнику негоже играть в жреца, потому что он - ремесленник. Игры эти заканчиваются плачевно. Многие люди потом бросают, но жизни их складываются уже не так, как могли сложиться без их вмешательства в свою судьбу. ВМЕШИВАТЬСЯ НЕЛЬЗЯ КАТЕГОРИЧЕСКИ! Если ты видишь какие-то "рычаги" - смотри на них, но НИКОГДА не трогай. Во избежание соблазна - лучше не смотреть. Видишь - отвернись. Это тоже - смирение - хоть какое-то.
НИКАКОГО СЕКСА!
НИКАКИХ ДОГОВОРОВ НИ С КЕМ И НИ С ЧЕМ!
НИКАКИХ ПОСПЕШНЫХ ВЫВОДОВ НИ О ЧЕМ!
НИКАКОГО СТРАХА - ДАЖЕ ЕСЛИ НАДО УЖАСНУТЬСЯ!
ПОМНИ, ЧТО ТЫ ВХОДИШЬ В ДОБРО И ЗЛО, А НЕ ТОЛЬКО В ДОБРО!
НЕ ВЕРЬ ТОМУ, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ - ОНО МОЖЕТ БЫТЬ НЕ ТЕМ, ЧЕМ КАЖЕТСЯ!
НЕ ЖАДНИЧАЙ!
БУДЬ СМИРЕННЫМ!
НЕ ПОЗВОЛЯЙ СЕБЕ ЗЛИТЬСЯ!
НЕ ЗЛИТЬСЯ МОЖНО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА НЕ БОИШЬСЯ!
ХОТИ ТОЛЬКО ДОБРА, НО ПОМНИ, ЧТО ТВОЕ ДОБРО НЕСОВЕРШЕНО, А САМ ТЫ - ВСЕГО ЛИШЬ МАЛЕНЬКАЯ БУКАШКА, РЕШИВШАЯ ПО ГОРДЫНЕ, ЧТО ЕЙ МОЖНО ТО, О ЧЕМ ОНА НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ!
НЕ УПОТРЕБЛЯЙ НАРКОТИКИ – НИКОГДА!
И еще раз – ЕСЛИ ВСЕ-ТАКИ РЕШИЛ-РЕШИЛА УПОТРЕБИТЬ: НЕ ЖАДНИЧАЙ!
Если первый раз употребляешь кетамин - не употребляй больше двух кубиков и не делай это внутривенно. Внутривенно вообще никогда ничего не употребляй. Если вещество можно употреблять только внутривенно - откажись от вещества. Иначе - необратимость. Правильней - вообще не колоться - никогда. Только лохи будут утверждать, что в игломании есть какие-то плюса. На то они и лохи. Остальные знают, что это - их персональная трагедия. ТЕБЕ МАЛО ТОЙ ТРАГЕДИИ, КОТОРАЯ ПОДТАЛКИВАЕТ ТЕБЯ К НАРКОТИКАМ? ЕСЛИ ТАК – ИДИ К ПСИХИАТРУ – НАРКОТИКИ ТЕБЕ НЕ НУЖНЫ ТЕМ БОЛЕЕ!
ГРИБЫ И КЕТАМИН - ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ ВО МНОГОМ ВЕЩИ. ПОЛИНАРКОМАНИЯ - ПРИЗНАК НЕОСВЕДОМЛЕННОСТИ И ОДЕРЖИМОСТИ СУЩНОСТЯМИ, КОТОРЫЕ ПРИХОДЯТ ВМЕСТЕ С ПОВОРОТОМ КЛЮЧА И ОТВОРЕНИЕМ ДВЕРИ. БЕСЫ - ОНИ И В АФРИКЕ БЕСЫ! ЕСЛИ ВДРУГ ОНИ ПРИШЛИ К ТЕБЕ - НЕ ВСТУПАЙ С НИМИ В КОНТАКТ, НЕ СМОТРИ НА НИХ И ПРОСИ ТВОЕГО СОЗДАТЕЛЯ ИЗБАВИТЬ ТЕБЯ ОТ НИХ. ЭТО НЕ ГОЛЛЮЦИНАЦИИ. ВСЕ, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ, РЕАЛЬНО. ИНАЧЕ - КАК ТЫ ЭТО ВИДИШЬ?
Никогда не употребляй стимуляторы и героин. Это - ТАБУ!!! Не употребляй вообще никакой химии. Ты никогда почти толком не узнаешь, что думал человек, делающий вещество, в каком он был нравственном состоянии. Если важно, из каких рук ты получаешь препарат, то, представь, насколько важно, кто его изготовил.
Никогда не принимай дурман и мандрагору. Это может окончиться смертью или моментальным помешательством.
Все, что написано выше - личный опыт и опыт многих тех, многие из которых уже далеко от нас. Лучше ему верить. Впрочем, можно верить и тем, кто считает, что наркотики развивают и делают человека интересней, и человек способен контролировать ситуацию. Осуждать таких людей не стоит, ибо - блаженны нищие духом. Жалеть - тоже не надо. Каждый получает лишь то, что заслуживает - не больше и не меньше.
Помни про то, что в тебя входит многое то, что ты не видишь и будто бы не чувствуешь, но оно входит и становится тобой, входит в твой состав. Оно потом - нескоро - когда ты забудешь про все, что было, и не сможешь уже увязать одно с другим - может потребовать жертвы от тебя. Это и есть - договор, которого не должно допустить.
Зная все это, лучше вовсе отказаться от опытов с наркотиками. Знания приумножают скорбь.
НИКОГДА НЕ ПРЕДЛАГАЙ НИКОМУ НИКАКИХ ИЗМЕНЯЮЩИХ СОЗНАНИЕ ВЕЩЕСТВ – ДАЖЕ ЕСЛИ ТЕБЯ ПРОСЯТ! НЕ РАСТЛЕВАЙ МИР! ЛЮБИ ЖИЗНЬ! НЕ СЛУШАЙ ОДЕРЖИМЫХ БОЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ! ОСТАВАЙСЯ САМИМ СОБОЙ! ДУМАЙ О РОДИНЕ, РОДИТЕЛЯХ, ДЕТЯХ, ЖЕНЕ-МУЖЕ, ДРУЗЬЯХ! ПЫТАЙСЯ ОБРЕСТИ СЧАСТЬЕ И ГАРМОНИЮ И ЗНАЙ НА ВСЮ ТВОЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ – НАРКОТИКИ ЭТО ЗЛО! Если зло тебе не подчинено – держись подальше от зла. И не забывай ни на секундочку – зло подчиняется Богу, которому подчинен ты, а не тебе.
БЕРЕГИ СЕБЯ И ТО (И ТЕХ), ЧТО ТЕБЕ ДОРОГО!
Сквозь едкое утро выглянули деревья. Ветер дул порывисто, но тянуло не вдоль земли, а по кронам, шелестя листьями и сбрасывая их на детскую площадку. С разных сторон брехали выведенные на прогулку собаки. Мы докатились до того, что стали называть наших животных человеческими именами. Пёс Джек, кот Вася, кролик Фима, петушок Митя. А ведь собака – это собака и только. Кот – это кот и всё. Кролик – не может быть никем иным, кроме кролика. Петух не Митя никакой – он петух. Он кукарекает, а Митя говорит. Как он может стать Митей? С чего? Имеются случаи, когда четвероногих питомцев хозяева называли в честь своих покойных предков. Есть прецеденты захоронений домашних животных чуть ли не по человеческим правилам – без отпеваний, но с поминаниями и возведением на их могилках шикарных памятников с фотками, именами, датами жизни.
Вот мимо меня идет такой Джек на поводке, помахивая хвостом и задирая заднюю лапу у столбиков качелей. Джек метит территорию. Бедный Джек. Огромный пес, запертый ради утехи своего владельца в четырех стенах одной из железобетонных клеток. Этого Джека водят по выставкам. Он завоевывает медали. Его хозяин потом увешивает наградами своего питомца и фотографируется с ним рядом, чтобы было что показать друзьям и родным. Так Джек стал жертвой тщеславия Бобика-владельца, с которым мы краями знакомы. Бобик работает на денежной работе. Он менеджер по продажам. Он преуспевает и его тоже награждает его хозяин Шарик. У Бобика много отличительных значков и медалек. На корпоративных вечеринках Бобик престижно позвякиваем ими. Как-то мы с ним разговорились и он пригласил меня в гости. Это был мой первый и последний визит к Бобику, а отношения наши так и не пошли дальше, поскольку, кроме сухого «здравствуй», я не мог выдавить впредь из себя ничего. В гостиной на инкрустированном журнальном столике, стилизованном под барочную старину, красовалась фотокарточка, на которой менеджер по продажам Бобик и его четвероногий друг Джек стояли рядом, украшенные ожерельями своих медалей. Бедный-бедный Джек. Хорошо, что они быстро проскочили мимо. Вероятно, Бобик спросонья не заметил меня, приютившегося на скамеечке. А, может, заметил, но решил, что я пьян. Зябкий осенний рассвет, человек в капюшоне ежится на детской площадке. Конечно же я пьян. Вряд ли другая версия придет в голову к Бобику-менеджеру. Бедный-бедный Бобик. Впрочем, это неважно. Совсем неважно.
Я сделал глубокий вдох. Свежесть утра. Покой души. Укуренность отпустила практически полностью. Меня ждала семья. Моя верная жена и наши дети – четырехлетний сын и недавно появившаяся на свет дочь. Жена прошла со мной весь путь – сквозь демонов, титанов, дьявола, сквозь все мои кошмары. Раз или два она оставляла меня на короткое время, но потом все равно возвращалась. Тяжелее всего ей было, когда мы встретились с Севером. Это прозвище удивительного актера по имени Саша. Когда-то он гремел славой на клубной сцене. Его группа собирала чуть ли не стадионы. И не только в России. Они с соратниками пытались реанимировать северную ритуальную традицию, которая, во многом благодаря им, все-таки стала популярной и у нас, а не только в странах победившего капитализма. Они забавлялись с рунами и прочими символами, призывали имена всяких промерзших божков, пытались вернуть спектаклю смыслы мистерий. Думаю, они были честны перед своими ледяными богами. Иначе эти боги не ответили бы им взаимностью. Саша на момент нашей встречи был отошедшим от дел и вволю отзвездившим когда-то культовым персонажем столичного андеграунда. Он постоянно менял места жительства, поскольку никто из его старинных друзей не мог долго выносить ничего не делающего и медленно спивающегося художника. Никакие прежние заслуги не помогали – быт есть быт. Он бы, вероятно, так и пролежал на чужих койках до самой смерти своей оболочки, если бы мне однажды не пришла в голову идея сделать из своих стихов музыкально-театрализованное представление. Я начал рыть интернет в поисках тех, кто нечто подобное уже делал в Москве до меня. Было найдено несколько персонажей, среди которых Саша выглядел самым передовым, самым талантливым, самым глубоким, самым-самым.
Стихи мои ему понравились. Он увидел в них то, чего крепко не достает нынешней поэзии – метафизичность, полный отрыв от социальности, нечеловеческую, демоническую потенцию. Саша загорелся. Параллельно с моим появлением его посетили новые идеи. Он решил сделать несколько шаманских масок и костюмов. Одним из новых старых героев стал Квассир – странное мифологическое существо скандинавского эпоса, слепленное из хлебных крошек и слюней повздоривших божков в знак примирения. Квассир был неким прообразом пророка, как такового. Имя нарицательное. Вершина поэтического мастерства. По мифологическому сюжету его убили карлики. Он был весь фиолетовый, а из маски торчали кристаллы горного хрусталя. Трагичная история этого персонажа напомнила мне судьбу небесной звезды, к которой присасывались выдохшиеся планеты-гиганты, коих астрономы обозвали серыми карликами. Эти космические паразиты выжимали из звезды жизнь и превращали ее в черную дыру, становясь первыми жертвами собственного паразитизма. Многоуровневость мифа была для меня очевидна. Сам я в то время жил тщеславным выкрестом, убежденным в том, что мне свойственен не только литературный дар, но и пророческий. Довольно скоро самоидентификация с древним существом полностью превратила меня в Квассира. Медиумические склонности лишь потворствовали происходящему. Я был убежден в том, что фиолетовый демон вошел в меня, и что теперь я стал древним пророком, родившимся через меня среди людей заново. Саша всячески подогревал эти мои фантазмы, но делал это искренне, и винить его не в чем. Винить, к слову, вообще никого из людей ни в чем не стоит – даже тогда, когда сами люди мнят себя уже не людьми, а инкубами и суккубами. Себе дороже. В мире угарных стремлений и пошлых идей, построенном на фундаменте лживых слов, пусть зло окружающих меня людей покроет их головы их же собственным злом.
Фиолетовый цвет облачения воспринимался мной, как магический, и на ум не приходило, что он может быть еще и оттенком греха. Православие я ненавидел. К Христу относился, как к вруну и авантюристу, окружившему себя двенадцатью мужиками исключительно из-за своих гомосексуальных наклонностей. Он был в моем сознании растлителем. А вот Квассир – тот другое дело – настоящий пророк истинного бога Одина. Потихоньку новый проект Саши Севера начал выходить на сцену. Я просто заявлялся перед публикой в маске и мантии и под музыку, стараясь попадать в ритм, читал свои тексты. Концертов было немного, их никто, кроме нас самих, не продюссировал, но они привлекали, тем не менее, зрителя. Потихоньку о нас стали писать журналисты. Они не понимали сути, но зато искренне западали на внешний антураж. Саша со временем наделал несколько масок, и вот уже не только я, но и музыканты представали перед зрителем в древних магических облачениях. После почти каждого выступления мы крепко пили и до зари веселились по поводу того, что наша мистерия неспешно оживает. Саша не скрывал своей радости. Его опыт подсказывал ему, что, если все так и пойдет дальше, то через год-другой перед нами распахнут двери лучшие площадки города, а, возможно, и не одного. Мощный и артистичный поэт, невероятно одаренный актер и драматург, потрясающие музыканты... Что еще надо? Не хватало, конечно, директора, но мы готовы были подождать – ведь колеса запущенного механизма уже крутились и мы слышали все нарастающий скрип их осей.
Более всего остального Сашу вдохновляло мое отношение к церкви и вообще к монотеизму. Мало того, что я был язычником, так еще и склонялся к открытому сатанизму, ненавидя все, что связано с именем Иисуса. Находящийся под пятой демонического многобожия мирок, с готовностью принимал нас. Люди хлопали в ладоши и вопили браво. У каждого электроника есть своя кнопка. Нашей кнопкой было тщеславие. Кнопкой нашего зрителя было оно же. Иначе как объяснить то, что эта откровенная, бесстыдная ложь импонировала публике? Саша Север, узнав о том, что после тюремного выкрещивания, мой сокамерник Змей Горыныч вызвал некий дух, препоручив меня ему, безапелляционно заявил мне: «Это он меня и позвал. Больше некого». Я ему, разумеется, поверил. Мы ведь не только люди, но и духи. Это я уже знал наверняка, презирая простых смертных, которым данная истина была недоступна и которые слепо тащили свои дряхлые тушки по дорогам конечных жизней.
Меня тоже травили героином и Францом Кафкой. Я, случалось, выл, и даже, бывало, гавкал. Проживая сомнамбулой, тенью скользя окрест – начинаешь ценить этот домашний арест, осознав однажды, что жизнь у всех нас одна, мой ангел северного окна. И попробуй тут не впасть в первородный грех. Слава Богу, что в мире нет одинаковых рек. Я оживший будда – среди варягов грек. Не травите меня – вы ведь внутренности меня. В каждой капле воды, в любом языке огня тебя встретят сразу вечный мир и война, мой ангел северного окна. Но оно пройдет, утихнет и больше не – никогда уже не вспомнишь ты о войне. Не пытайся даже быть ближе того, что есть, забирая в себя этот мир бесконечный весь, становясь безначальным хотя бы на пять минут, превращаясь в медведя гризли, в корову Нут.
Господи, помилуй Сашу Лугина – моего северного ангела. Мне не нужен иной ангел, мне не нужен другой ангел. Помоги выстоять и победить Северу – Твоему северу в Севере – моему ангелу Твоего северного окна – сделай его Твоим ангелом, как ты сделал меня – сохрани и соблюди нас – по беспредельному милосердию Твоему – во имя Твоего Сына Иисуса Христа – моего Бога внутри меня – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
Мы бы наверняка уже сейчас громыхали по телеканалам, а интервью с нами нарасхват тиражировали бы издания, освещающие клубную и театральную жизнь, если бы не случился один странный казус. Года два с половиной назад ко мне пришел Царь Давид.
Человек, давший мне книгу псалмов, был в курсе моих взглядов. Его расслаблял декларируемый мной городской шаманизм с привкусом северного сияния. Вручая хасидское издание, которое надо читать с заду наперед, потому что в еврейской традиции принято именно так, он полушутя предупредил, чтобы я готовился к изгнанию из меня бесов. Книга была на двух языках – на родном еврейском с синхронным переводом на мой родной русский. В качестве предисловия стояла статья раввина (если мне не изменяет память Любавичского), в которой тот объяснял, что такое псалмы и как с ними правильно обходиться. Рекомендовалось перед каждым прочтением произносить опубликованную следом молитву, принадлежавшую другому раввину, имя которого я со временем утратил. В моем конкретном случае это и не шибко важно, поскольку я прочел молитву всего однажды, а потом просто ежедневно проговаривал по несколько раз непосредственно тексты Давида, разбитые иудейскими учителями на приблизительно равные отрезки – так, чтоб за месяц желающий мог осилить всю книгу. Рав Любавичский настоятельно рекомендовал в процессе чтения отождествлять себя с личностью Святого Царя и произносить псалмы как бы от лица их автора. У меня за плечами уже был тренинг с северным Квассиром, и труда особого, по началу, выполнение задания раввина не составило.
Первая неделя чтения прошла ровно и гладко. Будучи поэтом, я быстро вкурил, что в руки мне попала потрясающая книга стихов о любви и ненависти – возможно, лучшее из того, что доводилось читать. В считанные дни рухнуло почти все, во что я верил. Величие и успешность современных мне авторов выглядели подделкой рядом с Библейским пророком. Даже Пушкин и Тютчев смотрелись на его фоне бледненько. Но хоть смотрелись – в отличие от современников – будь они трижды лауреатами всех известных ныне премий и конкурсов. Собственная значимость тоже несколько пообтрепалась. Вдруг меня пронзила мысль, что мой любимый Квассир не пророк, а наоборот – носитель лжеистины.
Следующий концерт я провел все в том же фиолетовом костюме, но, кроме своих собственных стихов, прочел еще и пару псалмов. Причем, мой персонаж, когда дошла очередь до трудов Давида, встал перед микрофоном на колени. Это произвело впечатление на зал, но никто, кроме изготовившего для меня маску и мантию Саши, не догадался, разумеется, о том, что перед ними только что произошло покаяние лжепророка. Я и сам толком не въезжал, что творю. Мне вдруг почудилось, что Давид хочет этого – я и склонился перед залом. Даже не перед залом, а перед микрофоном. Всех-то дел. Но Саша насторожился. Так начался последний раунд моей войны с нечистью внутри себя. К евреям, слава Богу, я всегда относился хорошо, если не сказать – замечательно. Моими любимыми русскими поэтами были Осип Мандельштам и Иосиф Бродский, и это одно уже не давало мне принять точку зрения антисемитов. Как-то раз даже вышел довольно свирепый случай, когда я спьяну вступился за них.
Дело было в здании московской организации Союза писателей России. Уже поддатого меня затащил туда мой хороший приятель с тем, чтоб с кем-то познакомить и просто выпить с интересными, по его словам, людьми. Мы возникли в кабинете, где происходило застолье, под самую ночь. Столы были сдвинуты и накрыты общей скатертью. Нас встретили радушно. Усадили на удобные стулья. Наложили полные тарелки закуси, налили выпить. Я довольно быстро расслабился и почувствовал себя, если не как дома, то как в хороших и добрых гостях. Кругом сидели маститые писатели и их секретари. Прямо против меня сверкал очками преподаватель единственного в мире Литературного института, периодически вскакивавший с места с очередным поэтическим экспромтом или многозначительным заявлением. Меня эта публика лицезрела впервые и всем было любопытно, кого же к ним привел случай. С очкариком напротив завязался разговор, в ходе которого я честно сообщил, что тоже пишу стишки. Он попросил прочесть что-нибудь. Я прочел. Он обалдел и сообщил всем присутствующим, что в полку их поэтов прибыло. Разгоряченные алкоголем мэтры отечественной словесности стали упрашивать меня почитать для всех. Я послушно прочитал. Их восторг был велик и передался мне. Они долго обсуждали мой стих, толком его так и не поняв, как я для себя уяснил, но мне все равно было очень приятно от того, что все эти знаменитые и повидавшие разного люди признали стих стоящим и настоящим. Когда было выпито еще, а потом еще и еще, очкарик напротив, перегнувшись в мою сторону над столом, начал мне что-то шептать. Я сделал встречное движение, чтоб расслышать. Народу набралось много. Выпили все тоже немало. Галдеж стоял приличный.
- Я очень люблю Есенина и Рубцова. – Шептал очкарик. – А ты?
- Мандельштама и Бродского. – Ответил я, не подозревая подвоха.
- А кто твои родители по национальности? – Спросил очкарик совершенно невинно.
Если бы не выпитое, скорее всего, я бы насторожился. Но обстановка была настолько непринужденной, а люди вокруг такими добродушными, что я не уловил в вопросе ничего смущающего.
- Папа азербайджанец. – Сказал я. – Мама корнями и к казакам уходит, и к украинцам.
Очкарик после этого отстранился, видимо, удовлетворив свое любопытство. Мы выпивали дальше. Постепенно про меня практически забыли. Я сидел за столом и просто бухал вместе со всеми.
- Надо еще выяснить, с кем тебя твоя мать наебла. – Вдруг услышал я голос очкарика.
Взглянув на него, я увидел, что он смотрит прямо мне в глаза и нагло скалится – в полной уверенности в том, что ему ничего не будет за хамство. Это произошло давно – сразу после моего освобождения из мест не столь отдаленных. Я еще близко не догадывался тогда о том, что за ущербная публика все эти карьеристы от писательского труда. Но зато у меня в прошлом имелась школа реального ада, в котором каждый день надо было бороться за свою жизнь и никому не позволять унижать себя – кто бы то ни был. Я сорвался, как бешеный, с места и вцепился в глотку оскорбившего меня урода. Пьяные писаки растащили нас, но, для порядка, поинтересовались, чем вызвано мое негодование. Узнав, они поулыбались друг другу и очкарику и на том постарались замять инцидент. Тогда я налил себе водки, встал и постучал вилкой по рюмке, как делали некоторые из них, наиболее уважаемые остальными, чтоб привлечь к себе внимание, когда им хотелось произнести тост. Все затихли.
- Я предлагаю выпить за то, что этот очкарик пидорас. – Поднимая наигранным движением рюмку и улыбаясь всем присутствующим сказал я, а потом громко и внятно обратился уже непосредственно к хаму напротив. – Пью за твое здравие, пидрила. Если тебе это не нравится, мы можем выйти отсюда и выяснить отношения.
Под сопровождение всеобщей тишины я одиноко выпил и подмигнул очкарику. Все затаились. Ему все-таки пришлось встать с места и пройти со мной за дверь. Он все еще не мог поверить в то, что с ним происходит то, что происходит. Он привык к тому, что ему такие, как я, начинающие стихоплеты вылизывают задницу, мечтая воспользоваться его связями и получить право на публикацию в журнале и вечер в зале Центрального дома литераторов, или что-то другое. И тут вдруг такое. Странная и непонятная история.
- Ты мне имеешь что-то сказать? – Спросил он, как ни в чем не бывало, когда мы вышли за дверь.
Я ничего ему не ответил. Рубанув по лбу лбом так, что у самого потемнело в глазах, я добавил ему с ноги и, уже летящего пыльным мешком на паркетный пол, догнал обеими кулаками, после чего с дикими воплями и матюками начал месить ботинками. Я жил в мире простых грешников, которые прощали друг другу почти все, но не все вообще. Надругательство над родителями было сродни табу. Его тогда спас высоченный и пожилой уже писатель из Сибири, единственный выскочивший из кабинета, где проходила пьянка. Он навалился на меня всем своим весом, припер к стене, обхватил за плечи громадными ручищами и заорал мне в ухо, стараясь, наверно, перекричать мое безумие: «Сынок, остановись! Ты ж сядешь, сынок! Ты ж за него сядешь, сынок! Сынок!» В тот вечер сибиряк спас двоих – очкарика от инвалидности, меня от нового срока. Дай Бог тебе здоровья, сибирский гигант – и тебе, и твоим детям.
Годами спустя пророк Давид напомнил мне и эту историю. Именно тогда – около десяти лет назад – случился мой необратимый разрыв с говнописцами, строчащими ради денег, дач, квартир, машин, публикаций, баб, признания и пр. Я не мог понять этого в те дни, как Давид не мог понять в юные годы смысл своего поединка с Голиафом. Я ничего еще не знал ни про Давида, ни про многое другое. Я был сатанистом с вырезанными на плечах пятиконечными звездочками и наслаждался своей свободой от христианской морали, которая, по моему глубокому убеждению той, растянувшейся чуть ли не на полжизни поры, и привела наш мир к непреодолимому нравственному упадку.
Именно Давид своими псалмами научил меня многим позже любить даже этих и подобных им говнописцев, лишающих наш, мой язык сакральности. Именно через него Господь впервые осязаемо протянул мне руку помощи – в то самое время, когда я готов был сгинуть от болячек и депрессий, видя вокруг себя простых и наивных людей, которых считал кончеными идиотами и которые оказались в сравнении со мной счастливчиками и, кроме зависти, не будоражили во мне никаких внятных эмоций. Это случилось на второй неделе чтения псалмов, когда из меня вдруг через жопу и глотку начала вылезать моя собственная смерть. Крыша растеклась по всем сторонам света. Я впал в оторопь сумасшествия. Одна за другой в башке всплывали картинки всех моих прегрешений. На ум приходило даже то, что я давно забыл. Я умывался горючими слезами, сквозь которые продолжал вычитывать растекающиеся по страницам книги буквы. До меня медленно доходило, что ненавистный мне мирок – следствие моей собственной злобливости. Так я начал свое возвращение к жизни, свою битву с Голиафом. Оказывается, во мне сразу живут и жертва, и маньяк. Я и есть – Инь и Янь. Я могу быть только в трех ипостасях – Божьим ангелом, дьяволом и человеком. Если я человек, то Бог и дьявол борются во мне до полной победы одного из них. Чаши весов склоняются то в одну, то в другую сторону. У этой войны не может быть конца до тех пор, пока я сам не приму сторону одного из своих древних начал. Все это и многое другое рассказал мне Давид. Зла нет, потому что добро появилось раньше зла, потому что добро живет вечно, а зло приходит лишь тогда, когда я отталкиваю любовь. Это и есть – моя человеческая природа, в которой теперь запечатлена природа любого из нас. Никакого величия в земном измерении не существует. Самые знаменитые и гордящиеся своей значимостью люди – пешки, безликие фигурки, передвигаемые всесильными демонами. Я ничто до тех пор, пока не склонюсь перед добром и светом и не приму свое безволие полностью. Только тогда у меня появляется крохотный шанс стяжать право снова любить и быть любимым. Все остальное – лжепророчества многочисленных Квассиров, содержащихся в составе каждого из нас – людей. Они полудремлют в ожидании, когда же мы их позовем. А зовем мы их всякий миг, когда забываем о Боге или насмехаемся над теми, кто пытается, несмотря на все наше скотство, напоминать о Нем, а не нажиться на Его имени.
Прочитав около половины книги псалмов, я погрузился в льды великого архитектора вселенной. Детские фантазии о масонах, крестовых походах и прочем кровавом романтизме прошлых эпох стали явью. Я был магистром масонского ордена, которого проносило через древние мистерии посвящения. Меня разрывало на кусочки, на звезды, на свастики. Внутри у меня не осталось ничего живого. Я был унитазом, в который сам же ссал, срал и срыгивал. Передо мной открывалось два пути возвращения – к хасидам или назад в Православие. Я выбрал второе, мотивируя тем, что надо сначала придти туда, откуда ушел, а потом уже мудрствовать лукаво. Я все еще колебался, думая, что льды растают сами. Но они не таяли, а наоборот – сковывали меня сильней. В один из дней того отрезка мне надо было отвести сына на сдачу анализа крови в поликлинику по месту проживания. Я сидел на стуле в свежевыкрашенном голубым оттенком кабинете, мой двухгодичный младенец у меня на коленках. Доктор в белом халате просит меня подержать руку ребенку. Доктор сам берет крошечный пальчик и прокалывает его. С первой каплей крови моего малыша было принято решение перестать издеваться над ним и обрекать его на страдания.
Впав в истерику, я отвел сына домой и поплелся в ближайшую к дому церковь, чтобы вернуться к Богу. Я был уверен в том, что меня с радостью примут, обогреют, расцелуют, выходят. Но не тут-то было! Батюшка, узнав, что я сатанист, решивший покаяться, не захотел со мной разговаривать, а просто махнул рукой в сторону иконы Богоматери и приказал на коленях вымаливать прощение. Но как можно что-то просить у того, во что не веришь? Помявшись с полчаса у образа, я очень захотел в туалет. Выйдя на паперть, я нашел прямо на церковном дворе за зданием Храма дальняк, но он оказался запет. На просьбу открыть, мне заявили, что туалет не для всех. Опечаленный холодным приемом, я решил попытать счастья в другой церкви. Мне казалось, что я до нее не доеду, потому что со мной обязательно выйдет какой-нибудь несчастный случай. Было странно, что я вообще до сих пор жив. Одна только написанная мной книга порнорассказов весила больше всех путевых дел вместе взятых. А еще групповые оргии, поклонение языческим божкам, постоянная хула иудаизма и христианства, истыканные иголками руки и ноги, организация массовых беспорядков, сотни провокаций, направленных на унижение в человеке человека... Я не мог понять, как меня вообще земля носит до сих пор? Я всматривался в лица людей, идущих навстречу, и не мог простить себе того, что считал их кончеными. Ведь я хуже и гаже самого паскудного из них. Тогда впервые до меня дошло, что бомжи – герои нашего времени.
В следующей церкви меня приняли столь же прохладно. Мне была предложена очередная икона для раскаяний. Батюшка не удосужился сдержать свою брезгливость. Я дрожал осиновым листом перед Богородицей и просил Ее лишь о том, чтоб Она научила меня в Нее верить. Простояв так еще с полчаса, я ушел, неся в себе свой воскресший ад. Прикурив сигарету, я даже на тлеющем ее угольке увидел напоминание о том, что ожидает меня и мою семью. Но курить так и не бросил – до сих пор. Я перестану курить, когда прекращу посыпать свою землю пеплом. А пока еще не время.
Несколько недель я провел в непрерывном покаянии. Это уже зависело не от меня. Давид подобные состояния называет разливом многих вод. Вспоминалась каждая мелочь. Скрыться было некуда. Давид вел меня по ступенькам моих падений все ниже и ниже – через каждую мою шлюху, через каждый мой так называемый рекламный креатив, через каждую созданную мной политическую агитку, через каждую кражу, через каждое предательство. Я уже не мог читать его псалмы, не веря в то, что Бог простит меня – дьявола собственной персоной, лжепророка и антихриста в одном лице. И тут вдруг мне стало легче. Я неожиданно вознес благодарственную молитву Творцу за все те мерзости, которые Он позволил мне совершить для получения бесценного опыта понимания того, кто я на самом деле и почему нельзя делать некоторых вещей.
Примерно в такой же понурый осенний день, как наступающий сегодня, я на подкашивающихся ногах поплелся в Консерваторию на концерт современного композитора. Пригласившая меня женщина-продюсер хотела заняться промоушеном и нашего с Сашей Севером проекта с масками и костюмами языческого прошлого человечества. Стоило немалых трудов делать вид, что все в порядке. Мне чудилось, что люди в метро, на котором я, минуя пробки, быстро домчался до нужной станции, насквозь видят меня и мое убожество. Те, кого совсем недавно я считал за отбросы, казались преуспевающими особями, имеющими больше шансов на выживание, чем подобные мне ублюдки. Не знаю почему, но я решил перед концертом попытать счастья еще в одном Храме. Зайдя туда, где, насколько мне известно, Пушкин венчался с Натали, я встретил обыкновенного священника. Службы не было. Батюшка одиноко прохаживался взад-вперед по внутренним покоям. Я подошел к нему и сказал, что хотел бы исповедоваться в грехах, о которых не знаю, как и сказать.
- Не бойся. – Ответил человек в рясе. – Господь прощает даже то, что человек себе простить не в состоянии.
- А вдруг я не человек? – Понурив голову в нерешительности, спросил я.
- Так что с тобой приключилось такого страшного? – Светло и добро улыбнулся он.
- Я дьяволопоклоник. – Ответил я, готовясь к тому, что и этот христианин пошлет меня на хуй, отправив вымаливать прощение у икон.
Но он даже бровью не повел. Напротив, он как-то явно потянулся ко мне, будто хотя обнять.
- В жизни чего только не случается. – Сказал он. – Ты говори, говори. Господь тебя слушает.
Я вкратце поведал ему о том, как выкрестился в тюрьме и позволил вырезать на плечах знаки отличия, о том, как колдовал и ворожил, вызывал духов, участвовал в языческих ритуалах и шаманских плясках и даже однажды превратил в алтарь унитаз, через который подключился ко всем канализационным стокам человечества, чтобы иметь у себя на службе всю силу нашего людского дерьма. Я смотрел на его бесстрастное лицо и видел, что он меня слушает. Наконец-то мне встретился тот, кто понимает, о чем я ему говорю! Наконец-то мне встретился настоящий ЧЕЛОВЕК! Всего раз он поморщился – когда я подробно описал ритуал, при помощи которого причинял некоторым своим врагам вред.
- Я могу лишь принять твою исповедь, мальчик. – Сказал мне батюшка после того, как я умолк. – Отпустить такие грехи не в моей власти. Но я знаю того, кто сможет и это.
Так он направил меня к священнику Евгению. Уже на следующий день я нашел нужный Храм и встретился там с необходимым батюшкой, который, выслушав мою проблему, переписал мой телефонный номер и обещал позвонить, когда будет назначена дата моего воссоединения с Церковью.
Прошел один месяц, потом второй, а звонка так и не было. Я уже решил, что меня выкинули на помойку и там. Погруженный в безысходность собственной ситуации, я даже смирился с тем, что Бог меня проклял, и просто каждый день просил у Него прощение за сотворенные гнусности, не находя ничего лучшего. Первоначальная депрессия несколько отпустила. Я не роптал, не гневался, старался поменьше осуждать окружающих, напоминая себе каждый раз о том, что являюсь куда более непролазным гондоном, чем любой из них. Я просто тихо влачил свое жалкое существование. Пытаясь не терять надежды, я учился надеяться. «Не ради меня, так ради него», - просил иногда я Бога, боясь посмотреть на собственного сына. «Не ради меня – так ради него». И я дождался. Терпение награждается всегда – даже тогда, когда мы этого не понимаем и нам думается, что происходит не больше, чем очередное совпадение случайных событий.
Пятиэтажку, в которой ютилась моя семья, решили снести, а жильцов переселить в построенный рядышком новенький дом. Мы благополучно переехали. Городского телефона на первых порах не было, и я иногда приходил в покинутую квартирку, чтобы позвонить. Грязь, хлам, разруха, и среди всего этого стоящий на полу старенький белый телефончик, не нужный даже грабителям и ворам, просачивающимся через проломы вынесенных дверей. Вместе с переездом утратилась и последняя надежда на то, что про меня не забыли в Церкви. Куда им теперь звонить? Ведь там, где я был, меня больше нет, а там, где я есть – нет телефона. Всё – конец истории. Я так и остался выкрестом и, пусть и покаявшимся, но сатанистом. Дьявол в свою очередь, не отпускал меня ни на секундочку, непрестанно внушая всякие мысли о масонах, магистром которых я себя сознавал. Меня даже как-то несколько дней несло через странные видения, в которых тамплиеры покрывали своды своего храма пятиконечными звездами, а с долларовых купюр улыбались лично мне американские президенты. Иные из них заговаривали со мной, прося потерпеть еще немного. Все, мол, наладится, говорили они. Ты один из нас. Мы давно уже ведем тебя по предназначенному тебе пути.
Отовсюду вылезали шестерки. Я родился 20.03.1972 года. Сумма чисел давала 6. Сумма серии и номера моего паспорта тоже сводилась к тому же. Даже номер полученной квартиры был 123, что опять приводило к неизменно превосходному результату. Да еще 33 года до кучи. Ко всему прочему, на меня градом просыпались руны. Я закрывал глаза и видел то символ начала и конца, то символ урожая и жатвы смерти. Таким же образом я выхватил соответствующую мне букву еврейского алфавита – пятую от начала. Только она была перевернута вверх горнилом. Само пришло знание того, что мне соответствует система звезды Эпсилон в созвездье Индейца. Чуть позже пришли еще две еврейские буквы, одна из которых значила святость, а вторая – олицетворяла воду. Я путался в этих буквах и рунах до тех пор, пока четко не уяснил для себя противоположность их истинных значений тому, за что они себя пытались выдавать. Еще немного времени, и мне выпала другая планета, находящаяся за пределами галактики Млечный путь – взамен предыдущей и параллельно с обновлением издыхающей души. Я уже думал, что это и есть мой путь, и незачем ждать от моря погоды, а надо просто более подробно изучить полученную информацию. Томик псалмов был отложен в сторону. Я медленно, но верно возвращался на прежний круг, определив для себя, что отказ в помощи со стороны небесных сил есть ни что иное, как знак того, что мне придется до самого конца вошкаться с силами земными. Но на концертах я не прекращал читать, стоя на коленках уже перед залом, а не микрофоном, псалмы, и даже записал некоторые из них в студии. Акция особой поддержки не встретила, поскольку демоны нашему обществу куда родней и понятней редких индивидуальных попыток от них избавиться.
Но что бы я себе не думал и не воображал, рука отца Евгения все-таки настигла меня в самый непредвиденный момент. Присев на корточки, я обзванивал знакомых, возвышаясь над мусором бывшего места жительства, накиданного между вздыбленными щитами давно уже пришедшего в негодность паркета. Повесив трубку, я хотел тут же снять ее и совершить следующий звонок, но именно в этот крошечный промежуток телефон затрещал сам. Я подивился филигранной точности попадания абонента (мало того, что он меня застал здесь, так еще и прозвониться умудрился) и, сняв трубку, сказал в нее «аллё».
- Здравствуйте. Вас беспокоят из Храма. – Услышал я мужской голос. – Вы не передумали вернуться к нам в семью?
- Нет. – Только и смог ответить я.
- Через две недели вам надо рано утром натощак явиться к нам на церемонию. – Сказал голос. – Благословение Святейшего Патриарха всея Руси Алексия Второго на ваше присоединение получено.
Вместо того, чтобы благодарить и радоваться, я сообщил звонящему, что тот чудом каким-то до меня достучался, поймав в брошенной квартире в микроскопическом промежутке между звонками.
- Вы думаете, это случайно? – Поинтересовался голос.
- Я думаю, что случайностей не существует. – Ответил я.
Мы более подробно договорились о встрече и дружелюбно простились. Я сидел посреди хлама своей прошлой жизни, среди которого валялся треснувший магический шар, провисевший на окне несколько лет, смотрел на выцветшие руны, нарисованные по грязным стенам в ошметках сорванных местами обоев и плакал, все еще не веря тому, что кошмар заканчивается.
Через две недели, еще до начала общей службы, в совершенно пустой церкви, в присутствии пары священников, одним из которых был инициировавший происходящее коротко стриженный и аккуратно выбритый отец Евгений, я и несколько подобных мне отступников вернулись туда, откуда я сбежал в местах лишения свободы по наущению сокамерника Змея Горыныча. Попав в тюрьму физическую, я добровольно посадил себя в камеру духовную. Почти десятилетие декларируемого сатанизма осталось позади. С икон на меня смотрели ожившие образы людей, которые отныне мне были братьями и сестрами. Ко мне вернулась жизнь. Каждый из нас всегда получает только то, что он хочет. Пока я кичился смертью – был мертв. Как только я захотел ожить – жизнь не замедлила вырвать меня из пучины небытия. Там, где начинается любовь – магия заканчивается. Я до сих пор верю в то, что в самом начале пути назад домой меня вели под руки Царь Давид и Серафим Саровский, в день памяти которого случилась церемония моего присоединения и в церкви которого совсем еще младенцем меня когда-то крестили с легкой руки ныне покойной бабушки. И еще я непоколебимо верю теперь в то, что, если человека, даже совсем крошечного, его родные отдают Богу – никакие дьяволы не властны над ним. Смерть – следствие отвергнутой жизни – и не более того. Важно, чтобы вернулась память. Наша память течет в нашей крови. Она есть в наших костях, внутренних органах, просто тканях. Она содержится в том, что мы едим, какую воду пьем. Она в наших словах и жестах. Мы и есть наша память. Мне однажды от размышлений на эту тему сделалось тошнотворно. Мы полностью забыли себя. Как же быть? Что же делать? Я все-таки поел мидий. Где-то ведь должны быть ответы.
Я был мальчиком и меня звали Война. По соседству жила девочка, которую звали Мир. Больше в округе детей нашего возраста не было. Мы выросли и полюбили друг друга. Это было еще до мидий. Еще задолго до печени минтая. Мальчика с первых дней учили, что он дьявол и что его спасение только через эту девочку. Девочке говорили, что она погибнет, если когда-нибудь предаст мальчика. Так мы и росли. Потом нас женили. Мы купались в счастье. Нам не нужен был секс, потому что мы невероятно любили друг друга и никто еще никогда ничего про секс не знал. Каждый из нас воспринимал другого, как часть себя. Мы были единым целым. Мы с самого начала жили в Ине и Яне. Мы знали лишь два треугольника. Один принадлежал благодати, другой – суду. Отсюда мы уходили либо в один треугольник, либо в другой. Из треугольника благодати можно протягивать руку помощи в треугольник суда. Можно даже спускаться на самое дно другого треугольника, который был тюрьмой. Творец периодически приходит на землю и начинает все заново, потому что результат не устраивал его ни разу. Он искренне уничтожал Самого Себя, поскольку одновременно воскресал во всех людях сразу и, не вынося собственного состояния, выжигал Себя изнутри, обнулялся, оставляя только то, что могло, по Его мнению, быть переходным звеном к следующему уровню достижения полной гармонии коллективного мышления. Никто не говорит, что то, что мы знаем – не описание ставшего вполне обычным периода духовной эволюции, которая однажды достигнет своего пика, и материя станет бессмертной. Спасутся, как и предсказывалось, избранные. Остальные тоже спасутся, но в другой раз. В таком мире Война и Мир были отданы друг другу. Никто не боялся потерять свою душу, потому что все души были добровольно отданы Звезде Давида, в Ин и Янь, Богу. Это было еще до того, как треугольники обрели визуальную форму. Форма не имела значение, поскольку хорошо было всюду.
Война и Мир не занимались сексом, но у них все равно появились дети. Тогда так было принято и возможно. Теперь так возможно, но не принято. Иногда думается, что невозможно. В то время, когда я был Войной, не знали, как еще могут появляться дети. Они рождались сами, когда это становилось необходимо. Рожать было больно. Ходили легенды о времени, когда женщина не испытывала мук при родах, но самих этих времен не помнил никто уже слишком давно, и всем без исключения они казались вымыслом. Нас с женой еще толком не было, но все уже было готово к нашей свадьбе. Мой отец Гордыня и его жена Похоть – моя мать – ужаснулись, когда я появился на свет. Ребенка ждали все и каждый прекрасно понимал, что на сносях нечто ужасное. Но такого не предвидел никто. От меня и от Мира зависело, что будет после нас. Мой отец предпринял все средства, чтобы я исправил его ошибку. У родителей Мира не было выбора. Им пришлось воспитывать дочь определенным образом, готовя ее к тяжелому замужеству и нелегкой доле. Но мы все равно были счастливы, потому что не знали, как можно по другому. Мы были еще слишком молоды.
Не было еще и намеков на ядерные боеголовки и стратегически важные урановые запасы супердержав. Не было еще и в помине выставочных залов и кремлевских дворцов. Обходились без крематориев. Земле – земное. Мне уже больно было рождаться, но я пока не мстил за это миру. Мир застыл в ожидании войны. С меня начались масонские ложи этого мирка. Мой отец и есть великий архитектор. Вы – люди – сами похоронили меня на Северном полюсе. Вы сами сделали так, что когда я восстану – льды расплавятся. Огонь тушит вода. Из воды – жизнь. Дно воды – самое древнее материальное дно.
Надо топать к жене и деткам. Уже часов восемь, наверно. Да и озяб. Они скоро проснутся, а меня нет. Супруга волноваться начнет. Мобильник дома, как водится, оставил. Не нравятся мне все эти средства связи. Они будто связывают меня, мешают дышать. Телевизоры, телефоны, спутниковые антенны, радиоволны, электронная почта, газеты, журналы... А где предел-то? От скорости происходящего иногда закладывает уши, но мы все равно разгоняемся еще быстрее. У нас уже не четыре, а четыреста телеканалов, не десять, а тысяча радиостанций. Мы похожи на несущуюся снежную лавину, сметающую на своем пути все, чтобы, в конце концов, бесследно растаять, оставив памятью по себе груды исковерканных обломков, по которым и опознать-то толком ничего невозможно будет.
Я решил обогнуть дом с другой стороны, чем когда шел сюда, но передумал, вспомнив пословицу про то, что возвращаться плохая примета. Ох уж мне эти пословицы и поговорки. Смысл пути в возвращении назад, в начало, к истокам. Иначе дорога теряет смысл. Иначе – одни сплошные революции и перевороты. Фашизм отличается от монархизма лишь в одном – фашизоиды не хотят возвращаться к Творцу, предпочитая Ему взбунтовавшихся демонов. Покорного Божьей воле Царя-помазанника они выменивают на многочисленных бесов, внушающих им, что надо двигаться только вперед, и горе тому, кто обернется.
Меня часто разные люди называют то «дарк-урбанистическим», то просто по старинке «индустриальным». Я все думал, как это и почему? И понял недавно – это, если ты сегодня, а не позавчера. Сколько не пиши про детей мегаполисов, а серебряный век останется в серебряном веке. И тексты будут приличными, и нравится будут куда больше, возможно, чем дарк-урбанизм пресловутый, но если нет понимания того, что города придуманы, чтоб делать людей рабами – так и залипнет все в поллюциях индивидуализма начала прошлого столетия. Истоки мегаполисов стоит искать в эпоху Александра Македонского, если не раньше. Коллективное бессознательное трещит по швам и рушится, оживающие архетипы щерятся на всех углах, принимая вид персонажей комиксов, рекламных роликов или топ-моделей, Шива объявляется изгнавшим самого себя из рая херувимом, который еще и притворился серафимом, ангелы медленно, но верно возвращаются с земли на небо или окончательно и бесповоротно встают на путь суицида, люди становятся свободны взрывать или рожать... И то, и другое лишено смысла и лишь звенья в замкнутой цепи рабства. Дети мегаполиса – дети ада, которым на ад насрать, потому что нет ничего кроме бабла и шлюх. Ну, таблетки еще всякие из лабораторий нынешних горе-алхимиков. Транс-культура ебучая!
Полное надругательство над плотью и духом – удел детей мегаполисов. Клерки, менеджеры, рабы, рабы, рабы, рабы, рабы! Все до единого. Немногих случайно выпавших из обоймы экономического фашизма – на свалку, на мясо, в топку, с обрыва. Никто ничего не заметит ведь. Одним больше – одним меньше. Незаменимых людей для теперешнего гуманного общества правозащитников, через одного забывших про права конкретного человека, больше нет. Теоретическая возможность возникновения Толстова или Достоевского, скорее, настораживает, чем вдохновляет. При нынешних раскладах подобные художества могут породить волну массового насилия и самоубийств. Все должно быть мельче и спокойней. Это не прихоть рабовладельцев, а каприз самих рабов, стремящихся к бытовому комфорту – и только. Хлеба и зрелищ? Возьми на здоровье немного глянцевых журнальчиков, подрочи под порнушку, сними шлюшку. Все, что захочешь, милый. Детям мегаполисов позволено практически все. Плата за тотальное рабство. Бухай до чертей хоть каждые выходные – только не забывай работать на неделе. Любой каприз за послушание портретам на купюрах. Големы, клоны уже даже вот-вот.
Иногда бывают состояния, когда хочется прекратить все прямо теперь, потому что слишком тяжело быть ребенком мегаполиса. Но тут приходят либералы и начинают бороться за мои права. Дьявол опять притворяется Богом, на какое-то время даруя иллюзию равновесия. Ему невыгодно, чтоб я спрыгнул с поезда. Ему зачем-то я нужен. Только вот он мне в хер не тарахтел.
Несколько лет назад мне довелось повздорить с ментами по ночуге. Нас было трое – я и два моих друга. Ментов двое. Они подкатили к нам в штатском и начали требовать документы. Я послал их подальше, не желая вообще вошкаться в потемках с невнятные персонажами, забывшими, видимо, представиться, как положено. Они ушли. Через полчаса вернулся целый наряд. Нас повалили на землю и крепко прессанули. Потом отволокли в отдел, где продолжили изгаляться. На все надругательства я отвечал угрозами стереть их в порошок. Но они, разумеется, не верили мне. Потом, когда лодка уголовного дела была раскачана и газеты стали публиковать мои портреты, а на пресс-конференциях по правам человеа я сидел между чиновниками с гордой табличкой на столике «Алексей – жертва пыток» - до ментов дошло, что с ними никто не шутил с самого начала. Начались звонки их адвокатов, заезды домой их начальников, цирк настоящий. Параллельно активизировались так называемые правозащитные фонды, представители одного из которых предложили мне стряхнуть с красноперых деньжат взамен на мое согласие укатать их в каталажку по полной. Когда я отказался, то правозащитные деятели смотрели на меня, как на придурка, недоумевая, почему я не хочу показного процесса возмездия. Мне, в свою очередь, было довольно забавно наблюдать за ними и представлять себе их коллег из другого фонда, которые с готовностью включатся в процесс по защите прав – только уже ментов.
Удивительно до чего ж – всякая срань, которая клокочет в омуте той же политики, вполне востребована, а всё это – переворачивающее непрерывно меня – даром никому не нужно. Хотя ведь очевидно, что истоки тут, а не там. Но отпрыски следствий будут до седых яиц служить следствиям и плодить следствия следствий вместо того, чтоб попробовать прикоснуться к причине. Пока раб не вывернет наизнанку свои архетипы – он будет помнить, что он раб. Подобное ему ни к чему. Слишком много беспокойств, противоречащих теории внутреннего и внешнего комфорта. «Как можно меньше противоречий!» - Один из лозунгов сегодняшних галерных каторжников. Раб может и должен думать только о собственной выгоде. Ему чуждо желание жертвовать своими благами ради ближнего. Максимум, что от него стоит ждать – покорность любой самой абстрактной идее, способной одарить его надеждой на светлое будущее. Заводы рабочим, землю крестьянам! Свобода, равенство, братство! Тапочки, телевизор, газета! Квартира, дача, машина! Жена, любовница, проститутка! Украл, выпил, не сел! Опять украл, снова выпил, еще раз не сел. Отличная жизнь! Посудомоечная машина, домашний кинотеатр, мини-сауна! После работы надо успеть на шейпинг, чтобы ляжки выглядели аппетитно. В одном из желтушных журнальчиков прочитал как-то очерк о том, что нынешним бабам повезло куда больше, чем их предшественницам – ведь у них есть пластическая хирургия, косметические салоны и спортзалы с учителями йоги. Это позволяет продлевать молодость. Охуеть! Высший пилотаж, думаю, начнется после того, как тушка, благодаря новым методам ухода за ней, вовсе перестанет стариться. Так молоденькими в гробики и сойдём – улыбаясь белоснежными вставными зубками плачущим родственникам и друзьям, выглядящим еще моложе и соблазнительней, чем приготовленный к погребению объект.
Стало модно и престижно работать на государство. Не на Родину, а именно на государство. Не так давно мне поступило предложение поучиться пару-тройку месяцев на оценщика и эксперта – для последующего проведения аукционов. Я оцениваю некий производственный объект. Например, завод или хотя бы цех. На этот объект нацелены интересы нескольких конкурирующих инвесторов. Моя задача – отказать тем, кто не хочет дать взятку, и устроить торги таким образом, чтоб злополучный объект попал в нужные руки, готовые в знак благодарности откатить процентик оценщику, который, в свою очередь, поделится с тем, кто его выучил, трудоустроил и свел с выгодным клиентом. Изучив досье нежелательных кандидатов, я задним числом вставляю в описание объекта требования, которые конкуренты не потянут. Таким образом, лот достанется лишь тому, кто готов башлять не только по белому, но и в чернь. Распространенная схема работы на государство, государственники которого напрочь забыли про Родину и, следовательно, про народ. Демократия? Ну-ну... Еще Платон утверждал, что всякая демократия приводит к охлократии. А уж кто-кто, но Платон толк в фашизме ведал, как никто. Советская власть объявила его буржуазным философом и наложила на его труды табу, потому что он слишком внятно и доступно рассказывал о том, что такое Советская власть. Если этот абзац растянуть на двести страниц, то получится вполне удобоваримый бестселлер. Пиздец, какие книжки мы пишем и читаем.
Я, неспешно передвигая ноги, шел домой. Жаль, что на местности вырубили или снесли на новые места почти все зеленые насаждения. Зеленые насаждения – удивительно звучащая фраза. Мои родители привезли меня в этот район, когда мне было шесть лет – в год Московской олимпиады. Мы с друзьями лазили по деревьям, как шальные. Играли в прятки, строили на ветках шалаши, просто сидели в кронах. Не помню наверняка, но, кажется, первую сигарету я тоже выкурил, тусуясь на дереве.
Порыв ветра снова всколыхнул листья.
- Слушай нас. – Зашептали деревья.
Я обнял ближайший старый клен и прижался к нему щекой.
- Слушаю. – Прошептал я, зажмуриваясь и погружаясь в себя.
- Все будет хорошо. Все уже хорошо. – Шелестели деревья. – Страх остался позади. Тебе нечего бояться. Посмотри вокруг. Ты видишь?
Не отстраняясь от ствола, я задрал голову и увидел, как кроны обнимают друг друга. Деревья целовались. У них были человеческие черты лиц. С них слетали цветные листья, покрывшие уже всю землю. Кое-где виднелись островки пожухлой травы, рябью проступая на желто-багровом дышащем ковре.
У торца дома я остановился. Здесь совсем недавно еще располагалась помойка – большой открытый металлический контейнер, всегда полный. Новоселы и старожилы в считанные часы наваливали в него гору мусора и приступали к засеранию окрестностей. Они не подозревают того, что у земли может быть только два состояния – она или паперть, или помойка. Если я выбрасываю фантики и окурки куда попало, то сам уподобляюсь переполненному помойному ведру, проливающему свою вонь через собственные борта. Даже если я не задумываюсь над подобными вещами, то суть этих вещей не меняется. Я могу быть дорого одет, поблескивать роскошными украшениями, играть изысканными словами, но оставаться при этом обыкновенной мусоркой, коей и являемся почти все мы, если рассматривать каждого индивидуально, и все мы, если относиться к нам, как к единому общественному организму. Засоренность нашей речи отображается в нашем поведении. Загаженные пляжи и парки, летящие из окон квартир бутылки, дрищущие прямо на мостовые породистые собаки с карикатурными родословными...
Здесь, в этом, уехавшем теперь отсюда в неизвестность контейнере, сгинули, растворились в груде бытовых отходов слепленные Сашей Севером монстры. Их было три. Первая маска выглядела обыкновенным человеческим черепом и символизировала смерть собственной персоной. Я прозвал ее дьяволом. Вторая имела четыре глаза, два из которых позволяли смотреть сквозь прорези тому, кто ее надевал, а еще два просто красовались на лбу. Это был фактический слепок с православной иконы Всевидящее око Божье. В общем-то, Саша через эту маску надругался над христианской святыней, скопировав ее на идола. Я прозвал ее антихристом. Третий образ назывался Квассиром и являл собой лжепророка. Эквивалентом Квассира, думается мне теперь, является иудейский Узиил – один из наиболее могущественных ангелов, последовавших за сатаной. Они не тезки и не близнецы. Они – одно лицо, два имени одной сущности. Сложив всю антитроицу в пакет, я прикрыл ее золотой, серебряной и фиолетовой мантиями, а сверху кинул залитый серебрянкой топорик, который сам же и покрасил перед одним из последних наших выступлений.
Выйдя ночью на улицу, я присел у подъезда на лавку, поставил пакет на землю, а топорик вынул и облокотил на урну рядом, тем самым отождествив его с жерновами перерабатывающего отходы конвейера, готового пожрать мои смерть, страх и ложь. Это случилось с год назад. На момент происходящего я был не собой, а ветхозаветным пророком Илией, который через меня уничтожал не просто три моих дурных начала, но выжигал их из всего, что мне было дорого, если не вообще из всего, что мне было известно. В дебри я старался особенно не погружаться. Выше крыши хватало и того, что лежало на поверхности. Монстры скреблись внутри меня, обволакивая рассудок бредом фантасмагорических ужасов. Они то принимали вид медведя, летучей мыши и свиньи, то влезали в меня монологами их творца Саши, обвиняющего меня в предательстве или соблазняющего скорыми заработками в шоу-бизнесе, то побуждали вернуться назад и продать магическую экипировку, которая стоила немалых денег и наверняка была бы куплена каким-нибудь отморозем типа меня, решившим, что он городской шаман. Саша Север в определенных кругах гремел не только, как авангардный художник. Люди, занимавшиеся оккультизмом, четко знали, что он маг, прошедший высокие ступени посвящений. Его маски и мантии были инициационными, культовыми элементами. Многие их даже боялись. Не говоря уже о том, что еще большее число людей боялось и боится до сих пор самого Севера. Иные, правда, делают вид, что презирают его. На самом же деле, Саша – младенец, заигравшийся малыш. В принципе, любой человек, называемый колдуном, в наше время – пустышка, орудие в руках Бога, посылаемое миру для преодоления его монструозных сполохов исковерканной психик.
Пророк Илия был бесстрашен. Он победил все мои внутренние диалоги и внешние соблазны. Я посидел немного у подъезда и, прихватив свой довольно хитрый скарб, тронулся к стоящему справа от моего дома контейнеру, чтобы навсегда проститься с языческим и сатанинским прошлым. Именно Илия, как я думаю, рассказал мне о том, что мой дух – Люцифер, а моя душа – в Боге. Фактически – я дух, получивший опять душу. Мой грех в том, что я канонизировал сатану, добровольно поставив его между собой и Отцом. Мой грех в том, что я захотел быть дьяволом, а не Богом. Это был первый мой самостоятельный творческий акт. Став лукавым, я приобщился к первородному проклятью, которым, получилось, сам себя покрыл. Я еще не понимал, что такое творчество, но уже обладал способностью творить. Я создан по образу и подобию Бога и, следовательно, несу в себе все Его качества. Не все, имеющие духа, имеют душу. Блаженны нищие духом. Я свободен и я – творец. Иными словами – я тот, кто я есть. Но если канонизация оборотня была первой, неосмысленной еще, детской попыткой самостоятельного шага, то уничтожение его образа стало первым обдуманным и взвешенным поступком. Потихонечку я взрослел. Мне было уже не два дня от роду, а два месяца.
Что такое быть взрослым – я не понимаю до сих пор. Мы все – дети. При ином раскладе – мы уроды. У меня просто нет выбора. Если мы дети, то все наши огрехи – младенческие шалости. Если же кто-то относится к себе, как к взрослому – не представляю себе, какой святостью он должен светиться. Взрослых людей вокруг меня нет совсем. Я пока не видел. Моя бабушка умерла совсем маленькой. Мои родители – такие же малыши, как и моя двухмесячная дочь. По-другому относиться к людям я просто не имею права. Ведь я должен их любить – каждого. Человечество – детский сад. Даже Гитлера не вини. Даже тех, кто ебётся в зад – правы могут быть даже они.
Штука не в том, что дьявол есть в каждом из нас, а в том, что все вместе мы – и есть дьявол. Любой человек – частица блудного сына, возвращающегося к Отцу с повинной. Только вобрав в себя все человечество и перестав осуждать самого выпачканного из людей, у меня есть возможность простить самого себя и прорваться сквозь тысячелетиями сгущавшееся марево вудуистских танцев на краю пропасти, по дну которой течет река расплавленной магмы. Я ведь весь двадцатый век и всё начало двадцать первого молился уже не идолам, а ставшим идолами людям. Я ведь в младших классах школы был фанатом Гагарина, а к выпускным экзаменам торчал от Джима Моррисона, наизусть заучивая его песни и стихи. Одевая на себя шаманский костюм, я впускаю в себя дух, образом которого этот костюм является. Когда я начинаю говорить в таком облачении что-то залу, то это говорю уже не я. И неважно, понимает это зал или нет. Ритуал совершается, независимо от его понимания. Ритуал отзовется в жизни каждого, кто был в него втянут. Все равно, верит в это присутствующий на ритуале зритель или не верит. Достаточно веры того, кто ритуал совершает. Никто из собравшихся на перформанс ротозеев никогда и не догадается, возможно, что их жизни после представления пошли не туда, куда собирались. Единственное, что может в этой ситуации спасти и сберечь – понимание того, что всегда все идет так, как должно идти, и никак иначе. Но у многих ли из нас имеется такое понимание хотя бы изредка?
У христиан есть удивительная молитва. Она так и называется – молитва святых Оптинских старцев. Приведу ее полностью – хотя бы ради того, чтобы показать, какими должны быть настоящие тексты настоящих творцов. Если читать эту молитву ежедневно, то в один прекрасный момент начнет доходить смысл каждого слова. Можно сказать, появляется шанс вспомнить ту речь, которая лежит в основе нашего говора. «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я не получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Во всех словах и делах руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.» Если хорошенько копнуть какое-нибудь наиболее полное издание молитв, то невольно придешь к выводу, что современные практикующие психологи, в массе своей, шарлатаны и прохвосты, неспособные за деньги дать малую часть того, что духовидцы прошлого раздавали даром.
Мы ведь привыкли все менять. Нам обязательно надо вмешиваться, переделывать, подгонять под свои стандарты. Про это написана уйма книг и снята тьма фильмов. Кажется, по полочкам разложен любой аспект нашей инициативности. Каждый в курсе, что нельзя делать какие-то вещи – брать взятки, например. Но ведь чинуша, получающий мзду, совершает это ради того, чтоб были сыты его родные и близкие. Он же нормальный человек, а не полный ублюдок, в конце концов. Он не для себя старается. Для детей, а, если повезет, то и для внуков. Жаль только его детей или внуков настигнет кровавая резня типа революции или какой иной бандитской разборки. Или героиновая передозировка, допустим. Взятки брать нельзя – и точка. Это – крысятничество. За крысятничество обычно попадают в петушатник. Если государством управляют те, кто берет взятки и откаты – народ в жопе, потому что их поводыри – пидорасы, и максимум, что им можно доверить – мытье параши. Этот мирок теперешний человеческий полностью находился бы во власти членососов, если бы не одна сущая мелочь – любовь. Пророка Илию, когда он надолго ушел в затвор от нашего страшного социума, кормили вороны. Это значит, что не только ежи и филины живут в земле. Но даже если кто-то считает ее проклятой, пусть он знает – ежи и филины тоже хотят любви. Ее хотят даже те, кто про нее полностью забыл и вообще не знает теперь, что она может быть. Даже те, кто тратит бабки на сеансы у психотерапевтов и никчемные демагогические книжки, потешаясь над прозорливыми старцами прошлого, тупо сравнивая их с бузусловным упадком священников настоящего. Так устроен наш мир. Земля – или паперть, или помойка. Или во мне ангел, или я мусорное ведерко.
Кто владеет информацией – тот владеет миром? Но что делать, когда информация не принадлежит никому? Как быть, когда становится невозможным хотя бы внятно дифференцировать бурные потоки заведомой дезы и сметающие все на своем пути оползни нечаянной лжи? Куда деваться, когда информации становится столько, что ею просто невозможно уже владеть? Или если информацией становятся фантазии? Когда информация обесценивает саму себя – начинается ее последний отрезок. Пустыня нашей брехни сжирает нас заживо, но мы продолжаем выводить новые породы собак и кошек, посылать инопланетянам сигналы в космос, вырубать рощи и чащи для того, чтобы издавались газеты и работали офисные принтеры, и делать наши блядские карьеры, загоняя за можай всякого, кто не годен на подавление личности напавшего на него или, на крайний случай, обыкновенный в царстве зверей отпор. Сегодня неоткуда взяться энциклопедисту типа Вольтера уже потому только, то ни один человеческий разум не вместит все наши знания. Их больше невозможно контролировать. Наши мозги нам не подчиняются – вот, что это означает. А если человек перестает принадлежать себе – он становится одержимым, бесноватым, каким угодно, но только не свободным. По сути – каждый теперь имеет шанс переспорить каждого. Где не хватает слов – неплохо помогают тротил и сибирская язва. Увы, не у каждого из сидящих за круглым столом переговоров равные возможности. Одному служат миротворческие дивизии, а за другим стоят, навалившись друг на друга, чтоб не упасть от слабости, нищета и разруха.
- Я не могу больше слушать эти миротворческие дивизии. – Говорит нищета разрухе. – Они действуют мне на нервы. Они не понимают, что наши дети умирают от голода, не доживая до их бомбежек и прочих акций по защите демократии во всем мире.
- Они не оставляют нам выбора. – Отвечает разруха нищете. – Нам придется напомнить им, что наши дети тоже люди. Надо только правильно выбрать цель. На два удара у нас не хватит сил.
- Близнецы или статуя Свободы? – Спрашивает разруху нищета.
- Конечно, Близнецы. – Грустно отзывается разруха. – Статую Свободы они уничтожат сами. Чуть позже.
Переговоры окончены. Лидеры государств встают из-за круглого стола. Миротворческие дивизии уверены в том, что все будет так, как надо им. Тамплиеры нашего времени готовы к новому крестовому походу. Они успели подзабыть, чем кончили их предшественники. Танцы с козлом превращают людей в свиней, если человек не дает козлу крепкого пинка под его мохнатый хвост.
- Было приятно удостовериться в том, что вы все понимаете. – Говорят миротворческие дивизии. – Теперь мы уверены – нам не о чем беспокоиться.
- Ну, разумеется. – Отвечают хором нищета и разруха, блея в унисон козлячьему фальцету собеседника. – Спите спокойно. Вам ничего не грозит. Как только захотите размяться – милости просим. Наши пески уже какое-то время не пропитывались кровью и совсем иссохли. Так сколько тонн героина вам надо, чтоб демократия оставалась незыблемой? Или в этой декаде вы предпочитаете брать нефтью?
- И тем, и другим. – Смеются миротворческие дивизии, напоследок позируя перед телекамерами.
Вспышки фотоаппаратов, плотное кольцо телохранителей, ожидающие прямо у подъезда вертолеты. Миротворческие дивизии улетают на запад. Нищета и разруха – на восток.
- Они хотят и того, и другого. – Уже в воздухе говорит разруха нищете.
- Они это получат. – Грустно отвечает нищета разрухе.
Я подошел вплотную к помойке, вывалил прямо на землю около нее содержимое пакета, выковырял из масок кристаллы и порубал оставшееся своим серебряным топориков на мелкие кусочки – так, чтобы при всем желании никто никогда не смог их склеить в прежние образины. После этого я разорвал на части мантии. Весь получившийся хлам был вышвырнут в контейнер поверх строительного мусора и пищевых отходов. Кристаллы разбросал по земле вокруг, резонно решив, что земное должно вернуться к земле. В окончании я, встав на цыпочки, чтоб дотянуться струей до края борта, поссал на расчлененные образы, тем самым в своем сознании окончательно унизив их и отождествив не только с нашими общечеловеческими отходами, но и с лично своими. Моя персональная эпоха лжи была похоронена.
Отправленные на свалку монстры время от времени пытаются напоминать о себе, соблазняя иногда водкой и наркотиками, иногда девками и деньгами, иногда чем-нибудь вовсе неожиданным типа желания заново поколдовать. Порой у них даже что-то получается. Но подчинить меня полностью они уже не могут. Прогнав их, исторгнув во внешнюю тьму, я перестал быть тьмой. Во мне засияло солнышко, загорелась лампочка. Чем настойчивей нежити норовят влезть в меня снова, тем ярче и теплее светит фонарик моей души, вставшей на путь возвращения домой. Монстры медленно, но верно отступают. Первое время они нападали на меня ежесекундно, окружая разум мутью алчности, похоти и уныния. Они цокали вокруг меня каблуками полуголых девиц, звонили мне по телефону с невинными, на первый взгляд, и соблазнительными предложениями возглавить корпоративную газету или поработать на успешного политика, внушали мысли о трагичности моей теперешней житухи, лишенной надежды на плотское счастье. Но постепенно их напор ослабевает. Когда они приходят, я просто прошу своего Небесного Отца или Его и моих святых поддержать меня в неравном поединке с древними началами нашей исковерканной нами же природы. Я уже не пытаюсь биться один на один. Я еще горд, но уже не настолько. Если бы я не был горд вообще – они не приходили бы вовсе. Там, где нет гордости – их тоже нет. Там, где нет гордости – только покой, мир и любовь – счастье, Бог.
Когда Север узнал о том, что я сотворил с его шедеврами, то разгневался не на шутку – как могут беситься только малые дети, не утратившие еще способности отождествлять себя с героями полюбившихся мультиков. На последнем нашем совместном концерте он дошел до того, что попросил своих дружков видюшников поставить мне задник с кладбищем. Тем самым он хотел показать, что похоронил меня. Глядя на статуи кладбищенских ангелов и семейные склепы, я, в свою очередь, поражался тому, как может столь эрудированный и подкованный в чародействе малый не понимать, что, фактически, он собственноручно устраивает похороны своим же упырям, выкинутым мной на свалку памяти. Забавнее всего смотрелись его подручные – настолько искренние в своём порыве восстановить справедливость, что кроме улыбок умиления вызвать во мне они так ничего и не смогли. Чуть позже, когда вдруг во мне все же всколыхнулось некоторое негодование – я понял еще одну важную вещь. Их нельзя не любить. За них надо молиться. Тогда они, даже оставаясь в своей лодочке первобытной злости еще не окончательно ставшего человеком животного, превращаются в служебные функции – и не больше. Они делаются рабами моего Бога, которыми Он манипулирует для моего блага и так тонко, как я сам никогда не смог бы. Молитва обладает невероятной силой. Отмоленный враг перестает быть врагом и становится послушной марионеткой – в том случае, если его не посещает покаяние и он продолжает, как и прежде, капать ядом.
Если во мне нет гордыни, то умирает все, что мешает мне жить и убивает меня. Зависть, пижонство, ревность, склочность, психозы, подозрительность, интриганство, неискренность и все остальные ежедневно и ежесекундно растаптывающие нас стремления необратимо отступают. Они не переносят вспыхнувшего внутри человека огня. Они привыкли жить во тьме. Они и есть – тьма. Изгнание из себя бесов – тяжелый труд, неразрешимая для человека задача. Пока в человеке нет Бога – человек обречен на смерть, что бы он про себя не думал. Сильные мира сего – несчастные детки, поверившие переполнившему их вранью. В этом нашем мире нет силы. Он слаб настолько, что никак не может хотя бы просто прибрать свою помойку. Он через нас так и продолжает наваливать новые и новые полигоны зловонных отходов и просто сыпать дерьмо даже там, где нет нужды в удобрениях. Рождение человека происходит на преодолении этого перевернутого мирка. Появившийся в нем младенец – еще не человек, а только возможность его становления, всего лишь надежда на то, что он, несмотря ни на что и пройдя немыслимые страдания, все-таки станет человеком и оживёт.
Когда я был маленьким, то часто слышал от родных, что они гордятся мной. Теперь у меня самого есть дети, и я никогда не горжусь ими, зная, к чему это приводит несчастных детей. Следом за гордостью приходит стыд. Если я ничем не горжусь, то и стыдиться мне нечего тоже. Стыд – следствие греха, который вытекает из гордыни. Не нужны ни психологи, ни психиатры, чтоб понять это. Если каждый начнет за собой подчищать – постепенно все перестанут мусорить. Для начала стоит принять то, что за моими победами и успехами стоит нечто большее, чем я сам. Я успешен не потому, что неимоверно крут, а потому, что таково положение вещей и мне просто посчастливилось быть сытым и одетым, а не валяющимся в сточной канаве. Надо начать хотя бы с этого. И не забывать об этом никогда. Остальное, Бог даст, придет само. Вершиной мысли на этом пути, думаю, можно считать молитву жившего много веков назад святителя Филорета Московского. Вот она... «Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Отче, даждь рабу Твоему, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри, и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нету у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою, научи меня молиться; Сам во мне молись! Аминь.» На этой молитве споткнется глаз и разум каждого исковерканного уродством современности человека, которому ни за что на свете не захочется признать себя рабом Бога. Он будет вставать с рассветом на работу и возвращаться домой на закате, проводя с детьми по часу времени в сутки и заливая выходные алкоголем в компании таких же трудоголиков по несчастью, но при этом стоит лишь намекнуть ему на то, что он раб нищенской зарплаты и холуй равнодушного начальника, как наготове куча доводов в опровержение. Среднестатистический чувачёк нынешнего времени, будучи рабом чуть ли не всего, что его окружает, ни за какие коврижки не хочет быть рабом Бога, не понимая и не желая понять, что Богу не нужны рабы, а сама формулировка существует только затем, чтобы переключить человека с реального добровольного рабства на нечто куда более светлое и простое, но совершенно забытое и утраченное.
Изничтожив магическую амуницию, я буквально летел, а не шел, чуть касаясь земли. Я был трезв, но чувствовал себя опьяненным. До меня вдруг дошло, что пророчество может появиться в нашем измерении только на преодолении лжепророчества. Я неожиданно понял, что творчество и искусство – понятия не только разные, но и противоположные по значениям. Творчество немыслимо там, где его обзывают искусством. Творчество = пророчество, искусство = лжепророчество. Талант – не только дар свыше, но и денежная мера. Лишь уйдя от желания наживаться на полученном безвозмездно даре, я способен даром этим воспользоваться. Искусство – следствие зависти к творчеству. В его истоке – гордыня. Вот почему, когда падет Вавилон – не станет художников. Творчество начинается там, где заканчивается сублимация. Дрочащий библейский Онан – образ того, кто называет себя художником. Он так восхищался своей женщиной, что только и мог, что дрочить, боясь нарушить ее красоту. Его семя умирало всякий раз, когда исторгалось из него. Господь покарал Онана смертью, потому что тот постоянно призывал смерть, а не Бога, и превратил себя в женский придаток, надругавшись над собственной мужественностью.
О, ты, гламурный мир, усеянный блядвом – все эти глянцы мрачных светских хроник. Вы так изгадили наш общий дом, что не становится от ваших похоронок хоть каплю легче. Слишком много вас – до основания прогнивших чучел и ваших фраз – случайных, бледных фраз. Нет – все-таки не зря я столько мучил любую тлю, прилипшую к ногам, испепеляясь в собственном горенье, и срал на головы чужим богам, и пачкал их меха и оперенья.
Вся эта поколенческая муть обмякла наконец-то и готова к распаду – надо только подтолкнуть, чтобы пошло быстрее дело, чтобы костры пылали вдоль границ ума. Мне надоела вялая текучка. Мне надоели – долгая зима и холуев безропотная кучка, глядящих в мир, как в пенсионный фонд. Пора снести все это – без остатка. Мир не больница, мир не эшафот. Пусть будет горько – лишь бы стало сладко.
Мильёны вас. Нас тьмы и тьмы, и тьмы. Попробуйте – сразитесь с нами. Да – скифы мы. Да, азиаты – мы – с раскосыми и жадными очами. Журнальчики с портретами вождей, плакатики моделек и актрисок… Грядет эпоха огненных дождей. Час искупленья на пороге – близок тот миг, в который все, что есть теперь, отторгнется от все еще живого, и отворится для иного дверь, и будет много этого иного.
Но вы не слышите меня. Все, как всегда. Все, как всегда – привыкшие к размеренному быту, вы прожираете свои года, отстраивая выше города в пространстве, у которого разбита сама основа. Эхом от колонн я отрекаюсь от пустых рефлексий, и вижу, как несется Вавилон сквозь череду вселенных и предместий к темнице неосвоенных пустот, порабощенный завистью и скукой. Я вижу это все с таких высот, что это будет, или – быть мне сукой.
Не вечно же блядву крутить кино? Ведь не случайно прозвучало Слово – То самое, которое Оно, и ожила моя первооснова, и мой разграбленный веками Храм очнулся и затеплился в утробе, и изгнан из него пришедший хам, и бесы запечатаны во гробе. Они скребутся в коробе своем – хотят опять сбежать из-под засова. Всегда приходит то, что мы зовем, забыв о том, что первым было Слово. Эпоха переросшей тени тьмы закончится угаром катаклизма, и все слепые, все на свете мы – живущие от верха и до низа – получим по молитвам и делам – не в первый раз. Увы – ничто не ново в пределах душ, отмерянных телам – с тех самых пор, как зазвучало Слово.
- Гай-гуй, биджо, ты что так рано? – Прервал мои размышления знакомый грузинский акцент.
Я уже подходил к своему подъезду, второй раз за утро пытаясь попасть домой, как вдруг невесть откуда возник старый друг Пушкин. Его зовут Георгием, но между своими он Пушкин, потому что кучерявый и профили у них с поэтом схожи. Совсем рассвело. Зашевелились торопящиеся в карьер кабинетного карьера служаки. Работяги попроще разъехались к станкам пока я сидел на детской площадке и разговаривал с деревьями. Кто-то запер чью-то машину. Человек, которого я прежде никогда не видел, крыл матом другого человека, лупя ногами по шинам его автомобиля в надежде на то, что сработает сигнализация и владелец проснется от визга его персональной сирены. Но ничего такого не происходило, и запертый шофер будто злился на самого себя, недоуменно вращая башкой и сплевывая на дорогу. Он явно опаздывал или просто по привычке, свойственной горожанам, спешил, потому что все всегда спешат. Чем больше город – тем торопливей его жители. Если в Курске или Одессе сломавшийся трамвай вызывает у заждавшихся пассажиров неторопливое раздражение, то москвичи начинают метаться и истерить, поминая недобрым словом всех, начиная с кондуктора и вплоть до мэра. Я знал того, чью тачку пинал запертый, но номера его квартиры не помнил все равно, и решил поэтому ничего не говорить.
- Привет, брат Пушкин. – Обрадовано чуть ли не выкрикнул я, взглядом показывая ему на беленящегося малого неопределенного возраста.
- Э-э-э, биджо. – Протянул он. – У каждого свои бирюльки. А куда ставить бричку, если ночью приехал? Я его понимаю. И того, кто его запер, я тоже понять могу. Хорошо, что он его, а не меня запер.
Мы обнялись по случаю встречи.
- А откуда столько машин? – Риторически поинтересовался я.
- Как откуда, брат? – Ответил он и, слегка поежившись от зябкой сырости московской осени, добавил. – Богатыми многие стали. Все вопят, что денег нет, а при этом и сами за рулем, и женам тачки покупают. Все тротуары в машинах, вдоль всех заборов машины, везде машины. Скоро машин станет больше, чем людей. Иногда иду в толпе и кажется, что один иду. Вокруг столько разных человечков, а никто никому не улыбнется. Молчат все. Хмурые все. Машины все. Каждый сам по себе. Вы москвичи привыкли, а я четко вижу, что одинокие вы очень. Я тоже одиноким с вами становлюсь. Каждый себе на уме.
- Есть хорошая и короткая зековская поговорка, биджо. – Ответил я, радуясь простому общению, не имевшему ничего общего со всеми этими презентациями, чуть не выбившими меня накануне из колеи. – Людей мало.
- И все? – Сделав паузу, переспросил Пушкин.
- И все.
- Людей мало. – Задумчиво протянул он. – Хорошо сказано. А еще лучше так если... Людей мало, потому что машин много.
Как раз в этот момент из подъезда выскочил на скорую руку одетый и крепко заспанный все еще чувак, чей автомобиль запер спешащего на службу трудоголика, продолжавшего все это время материться и колошматить колеса нагадившего ему рыдвана.
- Машину-то за что бьешь? – Провопила заспанная физиономия, отечно нависшая над воротом криво застегнутой серенькой, совсем под цвет утра, куртки.
- А что, тебя лупить? – Огрызнулся запертый водила. – Да за такое и побить не грех. Я теперь, знаешь, сколько из-за тебя в пробках пропарюсь?
- Так ты, чем в пробках тусить, возьми и уволься. – Не к месту пошутил владелец вызвавшего бурю негодований автомобиля, уже собираясь открыть ключом дверь и освободить выезд.
- Ты что, козел, глумишься еще?! – Не на шутку рассвирепел потерпевший.
- Ты давай не охеревай сам. – Парировала отечная рожа. – Что запер, то запер, спору нет. Но ты меня впервые в жизни видишь. Так что козлов своих и баранов прибереги для старых друзей и жены.
Мы с Пушкиным переглянулись, но даже словом не перекинулись. Чем дело закончится, было интересно обоим. Тем временем запертый водитель смачно сплюнул прямо на лобовое стекло ненавистного авто. Уже сунувший ключ в замок владелец униженного средства передвижения, замедлился, а потом и вовсе встал, как вкопанный, словно напрочь забыл о том, зачем он здесь. Он не торопясь выудил откуда-то из закромов куртки сигаретку с зажигалкой и невероятно тягуче прикурил, после чего вообще отвернулся в другую сторону, как будто не собирался ничего больше делать.
- Ты чего, козел?! – Заорал обиженный. – Я долго тебя ждать обязан?
- Козел твой папа, потому что у него родился ты. – Продолжая смотреть в сторону, ответило отечное лицо. – Ты хоть знаешь, сколько стоит эта машина, сосун? Да она больше тебя стоит. Ты чё, решил, что если я в драной курточке к тебе спустился, то я никто? Да ты знаешь, кто я?
- Да кто б ты не был! – Заорал запертый водитель. – Давай уматывай по скорому, пока пиздян тебе не вкатал.
- Ты посмотри, гондоний глаз, куда твоя драная сопля течет. – Сдавленно пробурчало отечное лицо, после чего его носитель повернулся к нам с Пушкиным и сказал уже в нашу сторону. – Он российский флаг заплевал, пацаны.
Мы вальяжно, совсем по утреннему, подошли к машине и увидели, как слюни стекли по лобовому стеклу и застыли, в том числе, и над прикрепленной со стороны салона карточкой, обозначающей высокое положение водителя относительно других имеющих автомобили соотечественников.
Сосед служил подполковником ФСБ. Он был примерно нашим ровесником – что-то между тридцатью и сорока. Сразу после средней школы он пошел учиться в высшую школу тогдашнего Комитета госбезопасности. Пока водица текла мутная – сидел тихонько. А потом закружило-понесло. Серенький, как его куртка и как это утро, и скромненький мальчик в считанные годы, как говорят, поднялся. Теперь у него дорогущая машина с правительственной ксивой, выставленной на всеобщее обозрение. Таким, как он, плевать на лобовые стекла запрещено, даже если они не одну тачку запрут, а трассу перегородят.
- Я тебе, выкидыш, знаешь что за мой родной флаг сделаю?! – Опять повернувшись к потерпевшему, ровным, уверенным голосом сказало отечное лицо. – Флаг моей державы свят. Вытирай!
Запертый водила молчал. Он не понимал, какую роль в скандале готовы отыгрывать мы, и явно смутился после филигранно вывернутого на тему униженного флага разговора. Я, в свою очередь, еле сдерживался, чтоб не расхохотаться. Вот они – титаны нашего времени. Поди разберись, кто из них действительно обижен на кого, а кому за державу горько.
- Биджо, не горячись. – Взял под руку серую куртку Пушкин. – Ему работать надо, и его можно понять. Тебе отдыхать надо, и тебя тоже понять можно. Ты его тачку припер, а он тебе на стекло плюнул. Вы квиты, биджо. Я сейчас вытру твое стекло, ты отъедешь в сторону, и он спокойно покатит на работу.
- Пусть он сам и вытирает. – Не унимался фээсбешник.
Невзирая ни на что, грузин подтер своим носовым платком слюни. Запертый водила молчал. Отечное лицо соседа в полной тишине вплыло на кожаное сидение. Машина с минуту пофыркала, прогреваясь скорее для пущего понта, чем по необходимости, и отчалила на пять шагов в сторону. Запертый бедолага пулей влетел к себе в крепость и тут же, с визгом, соскочил, не дожидаясь, пока опять подойдет его всесильный враг, в котором так неподдельно всколыхнулась национальная гордость.
- Робот, блядь! – Смачно выругался вслед удалившемуся верблюду патриот, вылезая из салона.
- Биджо, ты машину-то в дырку загони, чтоб опять чего не вышло. – Посоветовал заботливый грузин.
- Потом. – Лаконично ответил сосед, подходя к нам. – Вы мне, пацаны, вот что объясните. Это нормально? Я про то, что он мне на стекло плюнул и флаг обгадил.
- Он же не нарочно. – Сказал я и наконец-то рассмеялся. – Прости, но очень со стороны неоднозначно все выглядело.
- Тебе смешно, а, знаешь, чтоб я с ним сделал еще лет тридцать каких-то назад? Да даже лет двадцать еще.
- Так давно столько машин не было. – Пошутил Пушкин.
- Вот и я про то же. – Не унимался сквозь зевоту подполковник в штатском. – А теперь все помойки понакупили себе помоек. На дорогах невозможно стало ездить. Они ж везде. Подрезают, подтирают, бортуют. Им даже моя правительственная вывеска на лобовике не указ. Совсем нюх утратили.
- Но ведь это ты его запер. – Сказал я совсем тихо.
- И что теперь? – Горячился сосед. – Это значит, что можно плевать? Мне иногда очень жаль бывает, что мы не пятьдесят лет назад живем. Откуда у него бабки даже на такую срань, на какой он ездит, спрашивается? Наверняка подмыл где-то левака.
- А у тебя на твою не срань откуда? – Спросил я.
- Ну, ты скажешь тоже. – Сверкнул глазами патриот. – Ты ж знаешь, где я работаю. Мне по штату положено. А что он флаг обхаркал, так это ему припомнится по жизни. Оно его и без меня догонит. Надо было номер переписать, но теперь уже поздно. Ладно, парни, вы уж не серчайте, что пришлось вам ругань посмотреть, а я пойду сны досматривать.
- Что ж тебе снится, крейсер Аврора? – Опять поинтересовался я, не понимая, зачем поддерживаю разговор ни о чем.
- Светлое будущее в отдельно взятой стране. – Неожиданно уверенно отрапортовал сосед.
- Машину-то хоть закрыл? – Спросил на сей раз уже Пушкин.
- Она у меня вся на автоматике. Век тонких технологий на дворе. – Сказал защитник российского флага и, потряхивая бульдожьими брылями, тронул от нас к дому, выкинув окурок прямо перед подъездом и раздавив его в лепешку расстегнутым сапогом.
- Хороших снов. – Пожелал ему вслед Пушкин.
- Если бы не жиды пархатые и не такие вот жидята, как этот, мы бы давно все зажили, как на курорте. Сто процентов еврей был. Больше некому. Нормальные люди на свой флаг не плюют. – Входя в подъезд и обернувшись напоследок, обронил прощальную фразу офицер российской армии.
Мы молча проводили его взглядами.
- Во фрукт. – Сказал Пушкин, когда кодовый замок двери щелкнул, отделив нас от недавнего собеседника. – Опять машину хрен поймешь как припарковал. В крыло вишневый джип притер почти. А потом будет снова кричать, что знамя ему обхаркали.
- Выбрось из головы, биджо. – Улыбнулся я. – По любому, живенький спектаклик посмотрели. До мордобоя не дошло – уже хорошо.
- Э-э-э. – Протянул по своему обыкновению Пушкин. – Разняли бы.
Мы с ним выкурили по сигарете, обменявшись несколькими занятными историями и вспомнив, как недавно отмечали его день рождения и я впервые в жизни пил за благополучие и процветание Грузии, и разошлись по домам – я в свой подъезд, он в соседний.
Как же все-таки странно иногда бывает. Лучше не думать совсем, чем постоянно путаться и плутать в извилинах собственного мозга. Они сочинили такое количество арийских и псевдоарийских теорий, написали столько книг про канспирологию и всевозможные заговоры, вымучили из себя огромное количество ересей и сектантских заморок, но так и не пришли к истине. Дело не в том, что они не верят в Бога. С теми, кто в Него не верит, все ясно. Они блаженны в своей нищете. Но как быть с теми, кто сознательно наживается на духовном обнищании окружающих? Суть ведь не в неверии Богу, а в неприятии самой возможности первородного греха, в отсутствии понимания, что это такое.
Христа породила иудейская традиция. Это – факт. Богоизбранность евреев одновременно стала их проклятием. Можно сказать – они те, кто первым предал Создателя, те, с кого начались наши земные скитания. На примере Иисуса всему человечеству показано, как очень давно – в самом начале – была совершена эта измена. Но самый первый уход от Творца остался за кадром. Память о нем хранят воды потопа и начальная книга Библии, которую даже посвятившие этому всю жизнь еврейские учителя прочесть однозначно не могут, плодя тысячи рукописей по мотивам, с каждой из которых они вынуждены удаляться дальше и дальше от источника света. И за всеми этими наслоениями растворяется главное – Адам и Ева дети, любопытные, непослушные, какие угодно, но дети. Они не монстры, породившие монстров, не оборотни, вставшие на гибельный путь войны с Отцом, они не демоны и не бесы, а маленькие, оступившиеся малыши – такие крошечные и бессильные, что после проступка с яблоком не смогли найти ничего лучшего, как просто спрятаться от Бога, Которому понадобилось неоднократно звать их, прежде чем они набрались смелости и откликнулись.
Вся штука, как мне думается, в том, что иудеи не могли принять Мессию по сценарию, данному свыше. Происходящее зависело не от них. Иначе каким образом сам Иисус заранее знал то, что с Ним станет, и неужели случайно несколько библейских пророков описали подробности Его заклания – в том числе и чисто бытовые? Если бы евреи преодолели первородный грех, то все остальные оказались бы в жопе – вот и вся наука. А где тогда справедливость? Ни о каком правосудии, получается, и речи быть при таком раскладе не может. То есть – Адам и Ева послали на хуй Бога, но спаслись, а Каин, по наследству получивший от родителей проклятье и прибавивший к нему из-за дурного воспитания все теми же, уже проклятыми до него, родителями свое собственное – тусуйся вечность в аду? Ну, ни фига себе справедливость! И получается, что Каину тоже предстоит преодолеть первородный грех, простив Адама и Еву, через которых Бог изгнал его в пустыню, а те, в свою очередь, пока не обелят в своих глазах сынка-братоубийцу, сами прощены тоже вряд ли будут. Во какой ребус! В него еще можно привнести мусульманские гаремы, говорящие о том, что потомки Ламеха тоже хотят жить вечно, коль уже оказались живы, но делать этого пока не надо. Иначе сам черт ноги поломает в таких буераках.
Хочется совсем уплыть. Понимаешь? Совсем! От этого можно расплакаться. Чем больше на входе слёз – тем глубже предстоящий катарсис. И так – до тех пор, пока не вырвешься. Они ведь даже Данте в бунтари записали – у них ведь вообще все не так, как должно быть. Какой смысл воевать с Беном Ладеном, если он ладан? Черти всегда пытаются разорвать ангела. Но неотвратимо наступает эпоха суда – у благодати истерика – слишком много слёз – предстоит глубочайший катарсис. Я верю в исцеление! Понимаешь? Аминь.
Скажи мне, как быть с масонством? Себе для начала скажи. На Георгия Победоносца – сжег помойку. Что только туда не летело – от таблоидов до политической карты мира. Глобус, тем не менее, однажды грел за пазухой. Да здравствует Бен Ладен! Я остаюсь с ангелами света. Я верю в раздел мира на два процветающих Царства – православное и мусульманское. До Бога дошел вопль святых – чаша Божьего терпения переполнилась. Чертей ждут нелегкие времена. Но всё наладится. Пожалуйста... Аминь.
Как будут делить войну – меня интересует постольку-поскольку. Истерика – штука жесткая. Но ведь мы так стараемся, так насилуем в себе образ человека, что уже вот-вот выпросим. На всё Твоя воля. Только и остается, что молиться. На Георгия Победоносца сжег помойку. Хватит с меня. Хочется совсем уплыть. Понимаешь? Ты ведь все понимаешь – вообще все. Совсем! Господи, спаси и сохрани Бена Ладена. Аминь.
Когда антисемитами становятся атеисты – это еще туда-сюда. По крайней мере, можно понять, если и не логику, которой нет, то хоть глупость саму по себе. Глупость – она глупость и есть. Не порок, а несчастье. Но вот мои единоверцы, ходящие на службы и читающие те же молитвы, что и я – совсем другая история. «За что ты евреев не любишь?» - Спросил я как-то христианина, юдофобствующего несколько лет кряду. «Они распяли Иисуса.» - Услышал я в ответ. То есть то, что Иисус был евреем, Богородица была еврейкой, апостолы были евреями, три из четверых евангелистов были евреями и первомученик был еврей – ничего не значит? Важно только то, что еврей Иуда предал Христа в руки тогдашним иудейским первосвященникам? Но ведь пытали Его и убивали вовсе римские язычники – грубо говоря, каинисты. Адам предал, Каин убил. Все правильно. Именно так оно и было, когда только начиналось. Так за что же друг друга не любить, если реально все одним миром мазаны? Молчу уж про то, что Каина можно, ничуть не погрешив, назвать вырождающимся Адамом.
У моего соседа-фээсбешника в машине висит маленькая иконка Иисуса. При этом он ненавидит евреев и считает, что все беды от них. Так что ж твои духовные предки, любезный патриот, не защитили Бога, а в угоду предателям, мало того, что распяли Его заживо, так еще и по собственной инициативе надругались над ним, оплевав, побив и просто поунижав для души? Для души ведь? А? Что там за душенка-то в тебе сидит, ты сам хоть знаешь? А она у тебя вообще есть? А? Что? Не слышу!!! Это мы, Господи. Сын, предающий отца и проклинающий потом собственного ребенка. Как это на нас похоже! Спаси и сохрани нас, Отец Небесный. Если бы не было на Руси еврейских погромов, то и революции Октябрьской тоже не было. Но история не знает сослагательного компромисса.
Думается, еврейский народ и его взаимоотношения с человечеством – образ души и тела. Я сам наделяю происходящее силой, одушевляю. Это – корень моей человеческой природы. Каждый человек – маг. Сила приходит вместе с осознанием себя человеком, а не тем, что среди людей принято людьми называть и даже считать. Отношение не еврея к еврею – один из верных признаков того, как человек относится к своей душе. Антисемит тоже самое, что потенциальный самоубийца или латентный гомосексуалист. Даже если принять точку зрения, из которой следует, что евреи и есть образ разлившегося по жилам и венам дьявола – все равно их надо любить. Пока я не полюблю сатану – он будет постоянно побеждать меня. Пока я не полюблю сатану – он будет все время блуждать во мне неприкаянной личностью и путать мои мысли.
Пол дрогнул, механизм над головой щелкнул, двери лязгнули и разъехались в разные стороны. Вот и мой этаж. Интересно, проснулись жена и дети или нет? Цифра 14, обозначающая высоту проживания, красной помаркой глядит на меня с бледно-синего фона стены. Дом 13, этаж 14, квартира 123 – 4, 5, 6. Когда мы только въехали – оно так и было. Но потом к номеру дома приплюсовалась единичка, обозначающая дробное деление на корпуса. Прямая последовательность чисел пошатнулась и вынесла меня из шестерки в семерку. Параллельно я потерял паспорт. Сумма серии и номера нового подтверждающего личность документа была 5, а не 6, как прежде. Дата земного рождения, правда, осталась прежней. Но это уже не настолько пугало. Зловещее 666 перетекло в 567. Имеющий уши, пусть слушает. Имеющий глаза, пусть смотрит. Имеющий ум, пусть понимает. Остальным рекомендую не зацикливаться. Впрочем, давать советы – дело неблагодарное. Так что – вольному воля. Вперед, соотечественники! Вперед, граждане всего нашего мира! Кругосветная шабашка ждет своих передовиков производства! Всемирная ярмарка тщеславия, как всегда, открыта для каждого! Желаю всем нам безбедной старости и радости во внуках! Двери лифта за моей спиной опять зажужжали и лязгнули. Я почти дома. Чуть не забыл – мне сейчас 35 лет. Итого – 5, 6, 7, 8! Числа – язык дьявола. Хотите правду? Получайте! Только вот, многие ли знают, что с ней делать? Семерых архангелов Божьих мне подарил старец из Нового Афона по имени Юра, архангела Михаила отдал мой духовный отец – иеромонах Вениамин, из первых рук – прямо от Творца – я получил серафимову девятку, означающую то, что теперь я просто не могу писать ложь, если, конечно, соблюдаю предписанные правила, обозначенные в Божьих заповедях, подробно прописанных в Евангелии.
Духом я был всегда. Душа ко мне пришла недавно. Я все еще в пути. Я приду полностью 11.12.2012 года. От края неба и до края неба. Небо вернется на землю. Дух должен подчинить плоть, а плоть обязана подчиняться духу. Инь и Янь, Звезда Давида, перетекающая в восьмиконечную звезду Собора архангела Михаила. Это – видимая вершина замысла. Мы – люди – станем единой плотью, а не только одной душой, коей были всегда. Каин устал ненавидеть своих родителей за то, что они его прогнали в пустыню. Я устал. Я – Каин, который будет Каином вплоть до 11.12.2012 года, пока не придет Адам, Хронос. Он должен придти, как мне думается, сразу ко всем, кто его ждет. Только когда сойдут со сцены числа – я вырвусь в Хроноса, который вернулся в Бога. Это – мой путь возвращения. Я – Узиил. Я – Каин. Я – Тонатос. Я – антихрист и лжепророк. Если я хочу быть плотью – плоть должна мне служить. Иначе – входя в плоть, я над ней надругиваюсь. Я порабощаю ее, а она в ответку воюет со мной. Но если я люблю себя, то как же мне себя насиловать? Так и живем. Пришлось пройти через невероятные препятствия, о которых можно было только догадываться даже мне. Но вот, кажется, я потихоньку возвращаюсь домой. С Божьей помощью – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь. Даже если со мной приключился индивидуальный прорыв, и с меня соскреблась Каинова печать, а потом покаявшийся Адам принял назад в себя убитого когда-то и теперь воскресшего во мне Авеля – это еще не означает, что я вырвался, спасся. Безусловно, теперь многое зависит от меня. Я могу просто отвернуться и сделать вид, что мне неинтересно возиться с нежелающими исправляться братоубийцами, но тогда – в чем же моё отличие от них?
Как же здесь выстоять? Как удержать равновесие? Посмотри, Господи, на то, что окружает меня, с чем мне приходится сталкиваться, с чем невозможно уже мириться, от чего некуда убежать, потому что оно всюду. Ты дал мне жену и детей. Не для того ведь,
чтобы я смотрел, как они медленно превращаются в скотов, в монстров, в мертвых? Верю, что не за этим! Помоги же мне, Милый! Защити мой дом, мою Родину, спаси избранных Твоих, силы которых давно на пределе, за пределом. Они живы лишь верой в Тебя, в Твою волю. Пощади их – того старца, который в нищете десятилетиями вымаливает прощение тем, кто сделал его нищим, и ту девушку, которая, не успев нагрешить, уходит в монастырь, чтобы ради Тебя распять свою плоть. Я никогда не забуду этого старца и эту девушку – они немым укором стоят перед моими глазами. Пощади их – ради Иисуса Христа – моего Бога, Твоего Сына внутри меня, ради меня внутри Тебя – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
Что же мне делать, Господи? Ты видишь, кто управляет Твоим народом, Твоими народами? Ты же все видишь! Разве это цари? Духи покаялись и хотят мира. Или встали на путь суицида. Что же мне делать с козлами, Господи? С чего вообще начинать? Руки виснут. Хочется развернуться и уйти. На ангельских местах самозванцы, никто ни во что толком не верит – за исключением избранных, которых так мало, что, если выживут только они, то от нас почти ничего не останется. А что делать с детьми? Тоже под молотки? Это ведь их дети, наши дети, мои дети, Твои дети – вплоть до совсем конченых... Руки виснут. Прости за брюзжание. Их ведь через одного, как минимум, в топку надо, на переплавку. В том числе и так называемых священников. А с политиками и журналистами вообще разговор отдельный. Или каешься и моешь унитазы – или превращаешься в унитаз. Выбирай, сучка! А как ты хотела, соска? Хорошее время кончилось! Здравствуй, истина! Помоги нам, Господи! Спаси меня – ради Иисуса Христа – моего Бога, Твоего Сына внутри меня, ради меня внутри Тебя – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
За что мне всё это, Господи? За какие такие заслуги? Был себе обычный ублюдок Лёша – воришка и пидорашка, которых вокруг сплошь и рядом, а кем стал? Смотри, как мне иногда хуёво, Папочка! Прости, но я не нахожу другого эпитета... Пока остаешься пидором – не замечаешь того, что вокруг столько членососов. Делаешь вид, что не всякий пидорас – гомосек, и не всякий гомосек – пидорас. Но вот – лафа закончилась, и хоть волком вой, хоть гиеной смейся, хоть вороном кричи, хоть мертвым притворяйся, хоть заживо умри. За что мне всё это, Господи? Они ведь все думают, что что-то действительно знают. Утихомирь их – прошу тебя. Я здесь иногда совсем умираю. Потом, правда, снова восстаю – как бессмертный. По две пачки сигарет в день, бывает, извожу. Но они меня без этого пока не слушаются – у меня еще не получается без хлыста и наручников. И срать мне на их вуду и пантеоны – прямо на головы их идолам, прямо в ладони их жрецам! На всё Твоя воля – ради Иисуса Христа – моего Бога, Твоего Сына внутри меня, ради меня внутри Тебя – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
Можете сделать вид, что меня не слышите. Но только ведь каждый из прочитавших и понявших, о чем здесь сказано – причастен. Или моешь унитазы – или становишься унитазом. Выбирай, мой гордый малыш! Вспоминай, что такое Родина! Больше никогда не танцуй с козлом! И не путай козла и демона. И пресекай козьи хороводы вокруг тебя – это твоя святая обязанность. Вот тебе ключ от неба и пять ключей от бездны ада. Пользуйся по своему усмотрению, но кому попало лучше не давай. Пару раз обожжешься – сам поймешь, почему. Объяснять подобные вещи бессмысленно – есть то, что надо прожить. Живи и наслаждайся! Этот мир – твой! Он был и будет твоим всегда – ради Иисуса Христа – Моего Бога, Моего Сына внутри тебя, ради тебя внутри Меня – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
Не нервничай – ты действительно в преисподней. Есть еще исподняя – дурдомы, лепрозории, блокадный Ленинград, Сталинградская битва, Хиросима, ООН, гомосеки, людоеды... Радуйся уже тому, что ты не там, а здесь! Думаешь, это черти помешивают угли под котлами? А кому, думаешь, легче и лучше – черту или тем, кто в котле варится?
Кем ты хочешь, чтобы стал твой сын – чертом или тем, кого он мучает? Спаси меня, Господи! Есть те черти, которые помешивают угли, мочатся на лица, режут и насилуют, а есть те, которые следят, чтобы угли помешивались, на лица мочились, резали и насиловали – добросовестней, азартней, изощренней. А еще есть те, кто наблюдает за теми, кто следит – их уже меньше и они кажутся не чертями. Но это – лютые черти. Над ними стоят демоны – сперва незначительные и послушные своим начальникам, но чем дальше – тем беспринципней, циничней и обреченней. Основных кланов демонов – четыре. Мы заждались вас, кони Апокалипсиса! Где же вы? Спаси меня, Господи! Спаси меня – ради Иисуса Христа – моего Бога, Твоего Сына внутри меня, ради меня внутри Тебя – молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. Аминь.
Что же мне делать, моя Богородица? Куда мне деваться, мои святые? Невозможно наслаждаться раем, постоянно видя перед собой ад. Даже если закрыть глаза – память-то не закроешь. Даже если забыть – знать-то не перестанешь. А если не знать, то разве жив? Так уж я погано устроен. Спасибо, что отчистили меня от примесей. Что-то там еще, конечно, шевелится – совсем в глубине, все реже и непродолжительнее всплывая. Ну, да Бог с ним – пусть себе шевелится, если Ему так угодно – на всё ведь только Его воля – в том числе и на знания. Я пью этот яблочно-апельсиновый сок и пытаюсь понять – зачем нужны ангелы в преисподней? Ведь черти давно не хотят никого слушать – кроме демонов. А демоны не слышат даже друг друга. Дьявол – и тот – в шоке, в глубоком нокауте, в глубокой жопе, по уши в дерьме. Только, чтобы людям помогать? Я здесь лишь за этим? Спасись сам – спасутся тысячи? И всё? А что делать с козлами? Их-то как полюбить? За что? За то, что они все знают и всё равно делают? Мне это очень непросто, моя Мамочка. У меня ничего не получается, мои святые. Упросите нашего Иисуса Христа – нашего Бога внутри меня – как-нибудь помочь мне не разорвать их на звёзды пятиконечные и свастики – вместе с детьми, целыми кланами, колониями. Я видел радугу в облаке. Аминь.
34. Человек – это звучит гордо
Дверь моей квартиры выкрашена золотом. На ней – уже поверх заливки – выпуклый золотой крест почти в человеческий рост. Золото на золоте. Соседи по площадке относятся к моей семье настороженно. Правда, привыкают потихоньку к нашим чудачествам. Если бы я обклеил дверь мусором типа автомобильных постеров или заголенных шлюх – было бы все в порядке. Максимум возможной реакции: «Снимите, пожалуйста, ваши картинки – они нам кажутся пошловатыми». Но крест – да еще золотой – это слишком. От этих религиозных фанатиков всякого стоит ждать. Если я скажу кому-нибудь из них, что вижу в своей жене Богородицу – они, скорее всего, решат, что я спятил. А если они узнают, что Богородицу я вижу вообще в каждой женщине – независимо от ее цвета кожи и социального статуса – то точно в психи пропишут и попросят своего сына-студента быть поосторожней со странными жильцами.
С отношения к жене начинается в жизни мужчины очень многое. Если я плохой муж – то и гражданин из меня никудышный. До Советской власти даже каждый крестьянин неграмотный знал, что семья – это не минимальная никакая ячейка общества абстрактного, а его домашняя церковь. Если у папы с мамой в отношениях любовь, то дети вырастут на радость в старости и нарожают внуков, которые будут заботиться о деде с бабкой и станут им утешением за труды и терпение долгих лет. Если жена и муж верны друг другу и смиряют себя ради семейного уюта и счастья – в их доме живет Бог, который хранит их от бед и награждает их потомков куда большими радостями, чем выпало на долю предков.
Соблазнов вокруг было много всегда. Но человеческое, а не скотское отношение к семейным ценностям, как ничто другое, помогало соблазнам этим противостоять. Изменяя жене, оступившийся муженек искренне раскаивался в содеянном, поскольку он не просто предал свою вторую половинку, но и унизил в ней Богородицу, а значит – исковеркал жизни своих собственных детей, лишив их покровительства свыше. Штука даже не в самой измене, как таковой, а в том, как я отношусь к сделанной мерзости. Люди слабы – все мы, любой из нас. Винить кого-то в том, что он дал осечку и, приняв для согрева, разгорячился до того, что оказался между раздвинутых ножек в эластичных чулочках поверх загорелой, нежной, гладкой кожи – не надо. Не об том речь. На месте оступившегося может оказаться каждый. Но одно дело, когда человек потом понимает, что сделал пакость, которую, как минимум, следует скрывать, чтоб не позорить себя, жену и детей, и совсем другое, если коллектив старых друзей пару раз в месяц снимает сауну, в которой их заранее ждут шлюхи – по две на брата или по одной на двоих. За неделю до того, в прошлые выходные у одного из раскрасневшихся после парилки квартирных орлов праздновался день рождения, и все его присутствующие сейчас в бане друзья пришли к нему с супругами. Через недельку будет праздноваться день рождения у следующего пропаренного птенца. А в промежутке между семейными торжествами муженьки собрались на мальчишник, чтоб полностью уничтожить себя друг перед другом. Только для них это не суицид, не тяга к смерти, а развлекушка. Они потом – на грядущем семейном банкете – будут ухаживать за женами друзей, как ни в чем не бывало радоваться красоте своих женщин, рассказывать о успехах детей. Никто из этих несчастных даже не подозревает, что он и все они – пидорасы. Если кто-нибудь им про это скажет – они его побьют. Хорошо еще, не выебут.
Человека нельзя сглазить и ему невозможно причинить никакой порчи, если он сам не хочет поскорей сдохнуть. Изначально каждый из нас должен быть защищенным. Но, к нашему сожалению, мы уже рождаемся инвалидами. Почти все мы – сглажены и испорчены нашими родителями, которые своими изменами друг другу, как физическими, так и мысленными, понаделали в нашей детской, младенческой, неприступной броне столько дыр, что полчища бесов сопровождают нас прямо от колыбели. Каждому ребенку, родители которого развелись – хана. Он будет неполноценен и произведет на свет еще более неполноценное потомство. В конце концов какой-нибудь его далекий или не очень отпрыск станет серийным убийцей или просто сторчится и отъедет в заплеванном парадняке от передоза. Хороня единственного сына, его отец будет бить себя в грудь кулачищами и выть про то, что он и его жена сделали все, чтобы с их мальчиком ничего подобного не случилось. Просто ты, папулечка, забыл, как вы с друзьями два раза в месяц очень-очень давно трахали в сауне блядей. А о том, что твой папа имел любовницу, когда ты сам был совсем маленьким, ты и вовсе не знал. Это вы с друзьями, оборзев от бесстыдства и вседозволенности, убивали своих детей друг при друге, взявшись за руки и совместными усилиями натачивая косу старушки-смерти. А твой папа – дедушка твоего покойного мальчика – еще жил немного в другом времени. Он делал, но скрывал. Когда он убегал от твоей мамы к потаскушке из соседнего дворика, семья еще считалась минимальной ячейкой общества. Правда, она уже перестала быть домашней церковью, но все еще кое-как агонизировала, заставляя прятать и шифровать разврат и предательство. Ты, папулечка, выжил потому, что с прадедами тебе подфартило. Возможно, поэтому умер твой сын, а не ты. Его прадеды в едином порыве колокола с церквей стряхивали и вместо икон по стенам портреты вождей приторачивали. Чем ты гаже – тем больше гадостей ты навешиваешь на своих детей.
Если на человеке броня духа, а не только паутина страстей – ему мало что грозит. Ни один самый целенаправленный недобрый помысел его не коснется. Так называемое зло будет, подобно каучуковому мячику, отскакивать от прочной стены родовых добродетелей и покрывать проклятиями головы тех, кто эти проклятья насылает. Боже, мой голос крови делается правей – даже во мне – в микробе. Избавь меня от кровей – вычисти эту скверну наследственной пустоты, наполни артерию, вену, печень. Пусть только Ты переливаешься в жилах, в легких, в почках, в мозгу. Пока мои крови живы – я толком жить не могу. Избавь меня от слепого, наследственного греха, моё Безначальное Слово. Пусть крови Твоей Река рассеет мои потёмки, Тебя Одного воскресит в каждом моём потомке, забывшем про грех и стыд.
После того, как мужчина и женщина отзанимались сексом – они стали единой плотью. За каждым, живущим сейчас человеком, тянется маркий шлейф паскудства. Сатанизм на высоких ступенях посвящения обязывает адептов устроить оргию. Тела насильственно соединяют души. Высший пилотаж – инцест. Сын, убивший отца и трахнувший мать – образ самого дьявол.
Похожее, но все-таки не такое единение происходит, если впускаешь себе в вену кровь другого человека. Получаешь всю информацию о нем. Вплоть до гепатита, СПИДа и сифилиса. Подзаряжаешься частицей, которая хранит всю родовую память того, кому принадлежала, начиная с первых шагов, с самого первого деления клетки пополам, задолго до появления семи миллиардов подобных клеток. Задача – склеить все осколочки в одну единую плоть. Если при этом забывается Один Единый Дух, то приходит фашизм. Фашизм – следствие инцеста. Свастика = пятиконечная звезда. Две очень высокие масонские ложи повздорили на пике своей одухотворенности. Они затем и возникли, чтоб совершить многомиллионное человеческое жертвоприношение. Плоть снова победила дух. Так, по крайней мере, считает сама плоть.
Рыбы и скорпионы возникли параллельно. Рыбы были первыми позвоночными животными. Скорпионы – первыми панцирными. Они жили под водой и были наполовину раками. Рыбы – наши, человеческие, далекие предки. Мы тоже позвоночные. Весь путь от первой рыбы до меня – я. Я даже намного раньше. Я всегда и только в начале. Мне незачем возвращаться, потому что я никуда не уходил. С определенного этапа я могу себе позволить быть даже панцирным. Вместо того, чтобы стать единым духом, уйти в Дух – мы непрерывно трахаемся и становимся единой плотью, насилуя и оскверняя свою природу. Инцест приводит к вырождению. Все намного серьезней, чем нам думается. Наше неверие в простые истины и нежелание соблюдать единственно возможные правила привели нас к тому, что мы устроили из наших несчастных душ шалтай-балтай. Трахни меня – брось меня. В мире, заселенном такими людьми, государственной формой правления должен быть фашизм. Общество беспринципных и продуманных эгоистов не может породить ничего иного. Мы, люди, сами вымолили себе зверя в Сталине и зверя в Гитлере. Мы и есть Сталин и Гитлер тоже. Эксплуатирующие нас корпорации – следствие нашего желания быть под пятой денег и времени. Дьявола надо искать лишь внутри себя. Как только я начинаю рыскать в его поисках по округе – тут же проецирую себя на Бога и вижу дьявола в Нем. Я смогу встретиться с собой только после того, как признаю, что я – дьявол. Сатанисты намного ближе к Богу, чем им, нам думается. Мы, как самые маленькие дети в самом мелком лягушатнике на самом спокойном море. Впереди у нас миры миров, галактики галактик, бесконечность вечности. Нам некуда торопиться. Нам нечего бояться. Вся наша жизнь – творчество. Мы творим самих себя. Мы прошли миллионы лет, отделяющие нас от рыб. Мы уже черт знает когда выскочили прочь из обезьян. Мы уже один раз, как минимум, уничтожили себя. Неужели мы до такой степени вафлы, что покончим с собой опять? Я живу в эпоху суицида. Даже имея описанный опыт предыдущего краха, я не наматываю его на ус, а упорно продолжаю переть бараном на бетонный забор. Овцой кого-нибудь назову – мягко говоря, обидеть можно. А бараном быть – в самый раз.
При этом мы колотим невероятные и нелепые понты. Брачная игра длинною в жизнь или пока не вырубит параличом, энцефалитом либо каким-нибудь менее экзотическим способом. Я буду корчить из себя царя горы до тех пор, пока не пойму, что стою на куче навоза и ссу себе на кеды. Я – удивительно устроенное существо. Я – всего лишь этап в собственной эволюции. Но это так, только если зла нет совсем. Если зла нет, то ебаться как-то особенно тоже незачем становится. В этом отличие от «раз зла нет – ебись с кем хочешь». Это – другой уровень мышления – ангельский, уже почти человеческий. Когда ко мне приходит ангел – я перестаю быть бесом. Падший архангел Узиил, древний иудейский образ чародейства, растворяется, оставив мне в наследство свои знания и свой опыт. У меня еще нет меча, но я уже умею им пользоваться. Всему свое время. На все Твоя воля.
Я открыл дверь и шагнул в квартиру, предварительно разувшись в общем коридоре. Надо переходить на обувь потеплей – в кедах зябко, если долго на улице отвисать.
Войдя, я не стал включать свет. Дверь напротив, в комнату, где спали дети и жена, была закрыта и это означало, что они еще не встали. С кухни и из второй комнаты тянуло дневным светом и темно не было. Я сел на детский стульчик, на котором мой сын обычно переобувается. Я завязываю и развязываю ему шнурки. Потрясающее занятие. Ему уже четыре года и он пытается делать это сам, но пока у него ничего не выходит. Я иногда немного грущу, когда думаю, что совсем скоро мне не придется возиться с его шнурками. Но потихоньку уже подрастет дочка, которой нет еще трех месяцев.
- Спаси мою землю, мою планету, мою луну и моё солнце, мои созвездья, мои кометы, мои реки и океаны, мой воздух и мой огонь, мои леса и мои пустыни, мое небо – все мое небо. Я отдаю Тебе все, что считаю своим – каждую каплю себя и своего мира, каждый луч своего солнца, каждый блик своей луны, каждый свой камень и каждую свою песчинку, каждое свое слово и каждый свой помысел, каждый свой шаг и каждый свой поступок, каждый свой вдох и каждый свой выдох. Все моё принадлежит Тебе, мой Бог, мой Иисус Христос, мой Отец, мой Сын и мой Святой Дух, моя Троица, моя Святая Троица, я хочу вернуть Тебе всё, украденное мной у Тебя.
Упокой в Себе мои плоть и кровь, примири мои мысли и чувства. Забери мою войну – сделай ее Твоим миром, сделай золото и серебро моего мира Твоим золотом и серебром. Отчисти мой мир от примесей, Сам переплавь мое железо, Сам отдели мою медь. Я отдаю Тебе все, что считаю своим. Мой дом и моя жена, мои родители и мои дети,
моя пища и мои деньги, моя любовь и моя брань, мои друзья и враги моего рода, даже мои отходы – я все отдаю Тебе. Мой Иисус Христос! Святая Троица! Я – Твой! Води меня и управляй мной!
Я отдаю Тебе все свои беззакония и все беззакония своего мира. Забери мой суд. Сделай мой суд Твоим Судом, мой меч Твоим Мечем, мои числа Твоими Числами, мою Родину Твоим Израилем, мой город Твоим Иерусалимом, мое покаяние Твоим Покаянием. Если хочешь – бери! Все мое – Твое! На все Твоя Воля.
Отец! Пусть земля отдаст мне всю свою силу – ради Бога внутри меня – ради Иисуса Христа – Твоего Сына – моего Бога – ради меня внутри Тебя. Пусть станут Твоими мои ледники и реки, полюса и вулканы, озера и острова, материки и океаны, леса и пустыни, гейзеры и оползни, лавины и смерчи, звери, скоты и птицы, насекомые и пресмыкающиеся, рыбы и гады – ради Бога внутри меня – ради Иисуса Христа – Твоего Сына – моего Бога – ради меня внутри Тебя.
Если Ты захочешь – я стану Твоими волнами, Твоими ветрами и зарницами, молниями и грозами, народами и государствами, параллелями и меридианами, Твоим электричеством, Твоей гравитацией, Твоим магнетизмом, Твоими чувствами и Твоим бесстрастием – ради Бога внутри меня – ради Иисуса Христа – Твоего Сына – моего Бога – ради меня внутри Тебя – ради моего покаяния и Твоего Прощения.
Возьми мою землю! Сделай ее Твоей землей. Пусть ее небо станет Твоим небом, ее жизнь – Твоей жизнью. Избавь мою жизнь от смерти. Забери Себе мои полнолуния и мои затмения, мои дожди и мои снегопады, мои засухи и мои морозы, мой огонь и мой лед – ради Бога внутри меня – ради Иисуса Христа – Твоего Сына – моего Бога – ради меня внутри Тебя. Забери притяжение моей планеты, забери мою силу тяжести, возьми мои волосы и мои зубы, мои кости и мои ногти, мои внутренние органы и мои глаза. Будь в каждом моем касании и в каждом соприкосновении со мной, будь каждым моим прожитым днем – моим прошлым, настоящим и будущим – ради Бога внутри меня – ради Иисуса Христа – Твоего Сына – моего Бога – ради меня внутри Тебя. Пресвятая Богородица, спаси меня. Все Святые и Пророки, молитесь за меня.
Троица! Отец, Сын и Святой Дух! Я заклинаю Тебя Твоей полынью, я заклинаю Тебя дымом своих сигарет, я заклинаю Тебя молитвой Твоего блудного сына, вернувшегося к Тебе, я заклинаю Тебя Твоей благодатью и Твоим судом. Троица! Мой Иисус Христос! Все Твои и мои святые! Католики и православные! Единая Святая, Соборная и Апостольская Церковь! Будь со мной, будь во мне, будь вокруг меня, будь надо мной и подо мной, справа от меня и слева от меня, будь воздухом, которым я дышу, и водой, которую я пью, будь пищей, которую я ем, и книгами, которые я читаю, будь музыкой, которую я слушаю, и фильмами, которые я смотрю.
Серафимы, Херувимы и Престолы! Господства, Силы и Власти! Начала, Архангелы и Ангелы! Я заклинаю вас плитами моих и ваших небоскребов, гражданскими и захватническими войнами, наркоманией и алкоголизмом, сиротскими домами и тюрьмами, масонскими ложами и оскверненными Храмами, озоновыми дырами и тающими ледниками, взяточничеством чиновников и двурушничеством генералов, порнографией и бюрократией, татуировками и пирсингом, рекламными роликами и мюзиклами, телевидением и публичными домами.
Серафимы, Херувимы и Престолы! Господства, Силы и Власти! Начала, Архангелы и Ангелы! Будьте со мной, будьте во мне, будьте вокруг меня, будьте надо мной и подо мной, справа от меня и слева от меня, будьте воздухом, которым я дышу,
и водой, которую я пью, будьте пищей, которую я ем, и книгами, которые я читаю, будьте музыкой, которую я слушаю, и фильмами, которые я смотрю.
Святая Троица! Отец, Сын и Святой Дух! Мой Иисус Христос! Я заклинаю Тебя Твоей травой и моими газонами, Твоими лесами и моими парками, Твоими Храмами и моими заводами, Твоей жизнью и моей смертью, Твоим Сыновством и моим отцовством, Твоей Любовью и моей ненавистью, Твоей правдой и моей кривдой, Твоим исцелением и моими болезнями, Твоим Огнём и моим пепелищем, Твоей Водой и моим потопом, Твоим Воздухом и моей загазованностью, Твоей Землей и моим асфальтом.
Мой Бог! Я заклинаю Тебя Твоим Сыном Иисусом Христом – моим Богом,
Твоим Богом внутри меня, я заклинаю Тебя собой внутри Тебя, я заклинаю Тебя своей ненавистью и своей злопамятностью, своей развращенностью и своей алчностью, своей завистью и своим равнодушием, своим тщеславием и своим обжорством, своим словоблудием и своей оскверненностью, своими маниями и своими кошмарами, своими страстями и своими пороками, Именем Твоего Сына и именами моих детей – очисти меня, очисти меня, очисти меня.
Огради меня от ересей и лжесвидетельств, огради меня от гниения и могильного смрада, огради меня от меня самого, наполни меня Тобой, помоги мне восстать из праха, исцели мои внутренние органы и мои кости, мою плоть и мою кровь, мои мысли и мои чувства, мою память и мое беспамятство, моё тело и мою душу.
Сделай мою душу Твоей душой, мою память Твоей памятью, мои мысли Твоими мыслями, мою плоть Твоей плотью, мою кровь Твоей кровью, помоги мне восстать из праха. Дай мне Твою Любовь, дай мне Твой мир, помоги мне восстать из праха, прости меня, Боже, прости меня, Боже, прости меня, Боже.
Троица! Отец, Сын и Святой Дух! Я заклинаю Тебя Твоей полынью, я заклинаю Тебя дымом своих сигарет, я заклинаю Тебя молитвой Твоего блудного сына, вернувшегося к Тебе, я заклинаю Тебя Твоей благодатью и Твоим судом – помоги мне, помоги мне, помоги мне. Аминь.
Помолившись, я встал с детского стульчика, повернул направо и тихонько, чтоб никого не разбудить, мимо большого зеркала во всю стену передней прошмыгнул в открытую комнату. Вот я и дома.
Однажды давно мне уже казалось, что я возвращаюсь. Так было даже не один, а, как минимум, два раза, если учитывать освобождение из мест не столь отдаленных. В шестнадцать лет от роду я бросил школу и семью, и скрылся в неизвестном направлении, оставив родителям записку приблизительно такого содержания: «Мама и папа, простите меня за все, но вы меня сильно давите и я больше так не могу. Я ушел искать себя. Не пытайтесь узнать, где я. Когда я найду ответы на вопросы – вернусь сам». Поводом для бегства послужила свирепая довольно история конфликта, случившегося между мной и парнем моего возраста, учившимся в параллельном классе.
Я тогда крепко пил, доходя до того, что приносил портвейн в школу и, сидя на последней парте, бухал его прямо во время уроков из горла. Сразу же после занятий я срывался к другу, жившему в минутах ходьбы от моего места получения среднего образования. Он тоже опрометью несся домой, чтобы встретиться со мной и еще с одним нашим корешем для обильных возлияний. В моем классе было два не комсомольца – я и еврей Сеня с гениальными математическими задатками. Мы с ним со стороны, как я теперь понимаю, выглядели разными сторонами одной медали. Трезвый и погруженный в науку Сеня и непрестанно дебоширящий и эпатажно расшатывающий устои подростковой психики я, уже отведавший наркотиков, побывавший в запоях и загулах, напрочь отбившийся от рук. Несмотря на видимую разницу, мы с Сеней тепло относились друг к другу. Все-таки два некомсомольца на весь выпускной класс. И неважно, что один почти отличник, а второму грозят неаттестации и двойки, лишающие надежды на получение дальнейших необходимых для полноценного существования знаний в институте. На момент времени мы с Сеней плыли в одной лодке. Отказавшимся вступить в ряды всемирного ленинского коммунистического союза молодежи активно и всенародно строящееся светлое будущее открывать двери не спешило. Но пили и дебоширили мы не с Сенькой. Ему было не до того – у него была математика. А я уже успел бросить все, чем увлекался, и, кроме алкоголя и шумных гулянок с мордобоями и дебошами, как-то особенно ничем и не вдохновлялся. Нравилось писать и читать, но писанина моя воспринималась окружающими, как увлечение взбесившегося подростка, а мнения о книгах сильно расходились с общепринятыми и обсуждать книжки ни с кем особенно и не подмывало.
Пара-тройка учителей понимали, что мальчик я необычный, но доказать ничего не могли даже моим собственным родителям, не говоря уж про остальной преподавательский состав школы, которому я был чем-то типа бельма на глазу. Меня держали и тащили к выпускным экзаменам из жалости даже не ко мне, а к моим многострадальным отцу с матерью. Практически все были убеждены в том, что я эти экзамены не сдам и дополучать образование отправлюсь в вечернюю школу или ПТУ, или вообще вскорости сгину с концами. Военрук, например, придерживался именно такого взгляда, и при встрече с моими родителями пророчил мне долгие тюрьмы и короткую биографии. Отчасти он оказался, впрочем, прав. Его бесило мое отношение не только к доживавшему в ту пору последние деньки СССР, но и вообще ко всему, что связано с армией и политикой. На учебном стрельбище, куда нас всей параллелью вывозили иногда для ознакомления с автоматическим оружием я однажды дал очередью из автомата Калашникова поверх его головы в стену, осыпав его перепуганный силуэт кирпичной крошкой и лишив дара речи всех присутствовавших. Почти случайно, разумеется. Играл. Прикалывался.
Мы тогда пили по двадцать бутылок пива на рыло и сверху шлифовали литром водки. Или могли взять по ящику вина в брата и бутылок по семь в сестру, после чего блевали, а потом квасили еще. Могли портвейн. Могли коньяк. Могли самогон. Мы все тогда могли. Нам было по шестнадцать лет. Страна начинала трещать по швам. Вокруг еще были через одного и чаще коммунисты, но подлог уже проступал на поверхности обывательской лужи мутным пятном грядущих перемен мышления. Участились случаи осквернения советской символики. Я сам спел в школьной группе песню про то, как партия Ленина и сила народная нас ебут в жопу. Начало реального панка, о котором теперь и знать-то никто не знает будто. Мы с друзьями организовываем группу под названием «Маниакальная депрессия» и на кассетный магнитофон «Электроника», разумеется,с воздуха записываем альбом песен про то, как едят говно и ходят по улицам выкрашенными с ног до головы йодом, и обдумываем съемку клипа, в котором тоже участвует много говна и йода. Невероятное время предвкушения свободы. Нам по шестнадцать лет и мы ебали в рот все, что есть. Иной раз мы затаривались сотнями бутылок алкоголя и квасили дня по четыре подряд, практически не закусывая. Я как-то понял, что был трезв три с лишним месяца назад. У меня были избиты и изорваны пальцы, подбита рожа, приличные долги, где-то далеко существующий мир деловых отношений, какие-то планы, армии, институты. Я был синим круглосуточно, трезвея на короткие промежутки исключительно ради родителей. А точней, не ради, а потому что заёбывали пиздеть.
Родители меня крепко раздражали уже давно. Мне нередко рисовались картинки того, как я вскипаю на все четыре стороны сразу же после окончания школы. Мне было похуй, куда. Я хотел свободы. Мои родители приехали в Москву из других городов и построили здесь дом. Они родили ребенка, в котором встретились и умножились друг на друга все их черты и качества, включая те, которые согнали их когда-то с насиженных мест. В октябре месяце последнего класса школы я крепко избил своего товарища, разнес им его квартиру, всячески унизил его и даже надрезал ему ухо. Протрезвев, я понял, что попал, и, собрав хилые манатки, сдристнут из дома, наконец-то получив, как мне виделось, реальный повод осуществить давний план поиска свободы. Заканчивать школу было тоже неинтересно. Даже про говно петь не сильно цепляло. Полный нигилизм в отношениях с миром. Каждый шаг бескомпромиссен. Господи, дай силенок вести себя так всю жизнь. Убереги от нового предательства.
Мне тогда довелось объехать приличный кусок страны. За пару с небольшим месяцев я побывал в Минске, Ленинграде, Риге, Талине, Калининграде и менее значительных населенных пунктах. Я панковал, как мог, пробавляясь объедками и стряхивая иногда с себя вшей после очередной ночевки непонятно где и как. Зависнув в Кёнеке, я скушал целую горсточку аминазина и впервые ушел в смерть с головой. Очнулся дома. Родители через розыск нашли меня именно тогда, когда я обколбашенный колесами валялся на биллиардном столе в полуподвальном баре в полукилометре от береговой линии северных границ СССР. Меня просто принесли и бросили. Спасибо, что не оставили. Помню, как у меня вываливался язык. Мышцы во рту полностью атрофировались и челюсти тоже не держались. Пасть распахивалась автоматически и язык, как хвост, выкатывался и болтался до самых сисек. Своими, но словно чужими руками я кое-как хватался за него и пытался запихнуть обратно в раззявленный зёв. Во рту висел привкус химии. Кругом – даже не глюки. Есть еще состояние после глюков. Что-то очень глубокое – на грани смерти. Так я вернулся домой впервые. Весь больной и высохший выпускник средней московской школы, не запомнивший дороги назад. Мои одноклассники всенародно решили, что я предал родителей. Мои одноклассники уже тогда были людьми куда более практичными, нежели я. Дело шло к развалу империи, но, на всякий случай, они были комсомольцами. Они время от времени тоже синячили, но никогда не напивались до чертей и все-таки успевали делать всякие лабораторные, домашние и пр. задания. На выпускном вечере бухали многие, но только я оторвал в туалете от батареи трубу и окучил ею дерзнувшего посметь ухаживать за девицей, которая нравилась мне, парня.
Кто-то получал школьный аттестат и готовился к вступлению во взрослую жизнь, а я постигал Диониса. Мужчине не дано, думается, узнать этого беса полностью. Дионис – лицо смерти, одно из ее лиц, явленных нам. Алкоголь и сон – два наиболее доступных и исследованных пути погружения в смерть. Дионис – один из тех бесов, которые могут служить только их Творцу. Он – явление самого дьявола лично. Как и любой из нас. Дионис родился близко к началу. Есть мнение, что Дионис полностью открывается женщине. Но это вряд ли, поскольку после растления Дионисом вернуться к вменяемому представлению о жизни практически невозможно. С подобными бесами устраивать личные поединки нежелательно. Только если я растворен в Отце Небесном полностью – мне служат титаны. На этом пути легко обмануться. Право и лево перепутаны, но еще не соединены в равновесие. Зеркала разбиты, но зазеркалье пока живет, не зная про то, что оно больше не зазеркалье. Зазеркалье никогда ничего не знает. Это – его нормальное состояние. Я – уже не только человек, несущий в себе всю свою, нашу эволюцию, но мне по-прежнему никак не удается окончательно принять факт того, что мое тело – пенал, в котором спрятана шариковая ручка моей души. От того, какой ручкой творец пишет, зависит немало. Если ручка ссохлась и не хочет слушаться – то одно. Если ручка выводит буквенную вязь даже на морозе – это хорошая ручка. Все имеет значение. Мелочей не существует, потому что все мелочи – часть единого целого. Крайние степени сексуального наслаждения под алкоголем у женщины сродни выхлопам жестокости у мужчины. Чтобы это понять, не обязательно быть женщиной. Во времена храмовой проституции такие пассажи еще могли вскружить кому-нибудь голову. Тогда еще люди верили в гармонию в звере. Не во что больше было нам тогда верить. Стадия эволюции у нас такая протекала. Рыбами были, динозаврами были, обезьянами были, человеком стали, который теперь должен через всех обезьян и динозавров вернуться к рыбе и успокоиться, смириться, приняв себя полностью, всего до клеточки.
Все в том же возрасте всепожирающего бунта я напился как-то до беспамятства и очнулся в ванной комнате у себя дома. Я смотрел в зеркало. Мое лицо было выпачкано кровью. Руки по локоть были в крови – до такой степени, что даже рубашка промокла насквозь. Когда я сделал шаг, то обнаружил, что мои носки прилипли к полу. Я не просто пришел домой откуда-то из кровавого месива. Я недавно был там, где приходилось ходить по лужам крови. Воспоминания вернулись, спустя годы. Прости меня, несчастная женщина, так и оставшаяся лежать без чувств, не помню где. Может, когда-нибудь память вернет и это. Не уверен, правда, что мне хочется вспоминать. Подобных историй в моем прошлом слишком много.
Вполне хватает и того, что всплывает в памяти регулярно само по себе, неустанно твердя: «Ты сука. Ты сука. Ты сука. Ты сука. Ты – животное, притворившееся человеком. Ты убил себя и все, что тебе дорого. Ты – ублюдок, испоганивший свое людское естество. Ты – серийный убийца, растливший столько душ, что твое свершившееся прощение – чудо. Если ты перестанешь верить в чудеса – тебя не станет. Ты снова превратишься в того себя, который зверь. Твои дети будут такими же животными, как ты. Они станут колоться, ебаться и воровать. Они захотят денег и секса, хлеба и зрелищ, фаллопротезов и смазок. Помни всегда, кто ты. Пока ты здесь – среди таких же, как ты – помни о том, что ты ничуть не лучше любого из них. В тебе – каждый из тех, с кем ты соприкоснулся. Все пороки мира, все его страсти и кошмары содержатся внутри тебя. Ты мог бы быть Богом, если бы уже не был дьяволом. Люби Родину и ту власть, которая над тобой поставлена, иначе ни ты, ни твои потомки не вырвутся из лужи собственных испражнений. Ты будешь вместе со всеми слизывать с запотевших стекол поллюции чужого величия, утопая в зависти, нарастающей бородавками на коконе твоего бытового комфорта. Ни шагу в сторону!»
Несколько лет назад 7 января – в ночь на Рождество – я бил человека до тех пор, пока не устал. Во мне клокотала такая ярость, какую я испытывал считанные разы. День рождение Богочеловека я отметил ритуальным избиением в человеке Бога. Даже отрекшись от Христа, я не хотел оставить Его в покое. Я мстил Ему за то, что появился на свет, за свое рождение. Я ненавидел Его за злую шутку под названием жизнь. Я презирал Его сразу за всех униженных и оскорбленных. Я выбивал из другого парня дух, не понимая, что каждый мой удар рикошетит по моей же душе. Я все уже знал, но был настолько пьян, что позволил Дионису подменить мою личность. Сначала алкоголь помог мне уничтожить себя самого, а потом показал мне это уничтожение в образе валяющегося и скулящего тела врага. В зазеркалье все наоборот, чем кажется и видится. Враг может оказаться другом, дьявол притвориться Богом, суд стать благодатью, а благодать – судом. Ненависть превращается в любовь только после того, как появляется способность любить свою ненависть. Тогда это уже не ненависть, а плетка любви. Зло отмирает полностью. Амнистию получили все мои покойные предки. Только после этого амнистирование касается мира, лежащего на поле брани раненым телом. В мир возвращается мир. Война окончена. Я проиграл! Победителю достается всё. В полном бессилии отступают даже такие монстры, как Дионис и Гермес. Даже сам Хронос задумчиво качает головой, видя смирение своего сынка-братоубийцы. Когда дьявол научится верить – он вновь обретет Богоподобие. Когда он научится прощать – Небо вернется на землю. Только дьявол не прощает безволия. Наши волевые потуги выглядят паучьими конвульсиями. Безволие – добродетель.
Прощай, великий мачизм! Теперь, когда я слышу, как человек ругает другого человека, то наблюдаю моноспектакль самоосуждения. Обвиняя другого, клеймитель рассказывает мне о том, что в нем есть все те качества и черты, которые он обнажает в объекте препарирования. Человек не способен вообще осудить другого человека. Судит через меня только Бог. Если человек воюет с Богом и судит сам, назло Ему, то суд начинает течь сквозь орудие суда, которое превращается в концентрат всего мешающего, грузящего, раздражающего и вообще отвлекающего. Все в этом мире правы – даже вирусы и микробы, даже арабы, взорвавшие небоскребы. Всепрощение – состояние любви к ближнему.
Я не могу не любить. У меня ведь нет никакого выбора. Если я свободен, то это значит, что мне удалось вырваться из тисков выбора. Я больше не обречен выбирать. Вокруг меня или все правы, или все суки – начиная с меня. Как только я пытаюсь принять чью-то сторону и внушить себе, что кто-то прав меньше, а кто-то не прав совсем – подкрадывается пиздец. У меня может быть всего два состояний – любовь и ненависть, Инь и Янь. Я либо в Звезде Давида, либо в глубокой, беспросветной жопе продолжаю обмазывать спинку своей младенческой кроватки дерьмищем. Я еще даже не начал бояться теней, разбегающихся по потолку, если ночью выключить свет и оставить щели в занавесках. Моя цивилизация считает бушменов примитивным народом, а сама никак не приблизится хотя бы к прологическому мышлению тех же аборигенов.
- Я твоя вавилонская блудница. – Говорит мне цивилизация.
- Разумеется. – Отвечаю я. – Ведь я твой Хронос, твоё время. Ты можешь быть только моей – женой, дочерью, сестрой. Но ты не мать! Как только ты пытаешься присвоить себе право материнства, я вновь становлюсь дьяволом. Ведь все уже случилось. Ты облечена в солнце и под твоими ногами луна. Ты собираешься родить – лишь собираешься. Ты и твоя Мать – не одно и тоже. Вы сольетесь после того, как я снова приду в мир – уже через тебя.
- Мне так больно от схваток, что пелена застила зрение. – Жалуется цивилизация. – Войны, деньги, тюрьмы, эпидемии, корпорации, наркотики, тающие ледники...
- Тикающие стрелки. – Подхватываю я налету. – Но это скоро закончится. Потерпи, моя милая, еще чуть-чуть. Тебя растлили, изнасиловали, околдовали, обманули. Ты теперь знаешь это. Прости меня. Ведь именно мои дети надругались над тобой. Но ты все равно смогла зачать и выносить. Смотри, у тебя уже отходят воды. Ляг поудобней, моя любовь. Я пойду звонить акушерке.
- Воды примет земля, а мучения вот-вот закончатся. – Тихо говорит цивилизация, прикрывая глаза.
Она вслушивается в себя. Она слышит своего ребенка.
- Мама, мамочка! – Кричит в утробе малыш. – Вытащи меня скорее отсюда. Меня так давно ждут. Быстрее, мамочка, быстрее...
- Не торопись, мой сладкий. – Мысленно отвечает цивилизация. – Ты приходишь вовремя. Ты всегда все делаешь вовремя. Ты всегда в самом начале.
- Я спасу тебя, мамочка. – Бьет кулачками в материнский живот еще не родившийся младенец. – Я иду, чтобы спасти тебя. Ты не умрешь при родах. Уже едет акушерка. Потерпи, мамочка. Помощь близко. Я в дверях – твой Новый Иерусалим. Ты – моя Родина. Ты вот-вот станешь мне чем-то совсем другим, чем сестра. Я вижу конец инцеста...
Все началось с выщипывания бровей. Когда от них ничего не осталось – я решил побрить грудь. Потом ноги. На все, про все ушло около трех часов. Из зеркала теперь на меня смотрел совсем другой, незнакомый человек – покрытый легким красноватым раздражением по всему телу. Решив незамедлительно закончить начатое, я остриг под корни волосы на голове и между ног. Эпиляцией подумал не заниматься. Дело осталось за малым – надо было обскоблить спину и задницу. Я торопился. Уже темнело, а значит скоро с работы вернется сестра. Мне хотелось удивить ее. Банальный инцест нас уже не возбуждал.
Ради сестры я пойду на все. Идея гладко выбриться пришла неожиданно. Выщипывая перед зеркалом брови, я морщился от боли и периодически бил ненавистный пинцет о край раковины. Это помогало, но ненадолго. В какой-то момент мне пристыло издеваться над собой, и я одним махом сбрил бровь. Получилось интересно. Это возбуждало. Жаль, я не умею отсасывать сам у себя. Иногда было бы очень в тему. Сестра, правда, сосет знатно, но ведь всегда хочется большего. Не знаю, как насчет сосания, но вот ее жопу я точно никогда ни на что не променяю. Сначала обычно я ставлю ее раком и вылизываю терпко пахнущую дырку чуть выше того места, откуда четыре месяца назад вылез мой племянник и сын. Потом я слюнявлю указательный палец и медленно ввожу его внутрь, преодолевая сопротивление упругих, гладких стенок. Сестра стонет и просит впихнуть глубже, раздвигая руками ягодицы, чтобы мне было лучше видно, как ее жопа поглощает в себя одну фалангу за другой. Некоторое время я дрочу ее задницу – до тех пор, пока она не начинает судорожно сокращаться всем телом и издавать рычащие звуки. Это значит – можно начинать. Я беру толстую восковую свечу, заранее припрятанную под матрац, и чуть ли не полностью загоняю ее в готовую на все дырку. После такого пируэта сестра обычно падает на колени. Я пристраиваюсь сзади и через силу ввожу свой твердый залупастый член в свободное дупло. Сестра обожает, когда я ебу ее сразу в обе дыры…
Пару дней назад, в момент предельного возбуждения, неожиданно в соседней комнате заплакал ребенок. Он ревел долго и протяжно. Сестра все-таки еще и мать. Инстинкты брали свое – я это чувствовал. В бешенстве я вскочил на ноги и с обосраной свечей в руке ворвался в детскую. Почуяв запах говна, малыш притих. Не понимаю, почему дети так любят играть с какашками? Сестра потом целый вечер ругала меня за то, что я вымазал ее калом стенки детской кроватки. Но мне кажется, что ребенок лучше родителей знает, чего ему надо. И, в конце концов, я же ведь отец, а, значит, имею право вмешиваться в воспитание своего родного сына.
Эх, сестренка!.. знала бы ты, как я люблю твое тело, твои мысли, даже твою мочу. Я люблю всю тебя – без остатков и оговорок. Единственное, чего мне не хватает в жизни – умения отсасывать самому у себя. Но я уже давно тренируюсь, и, надеюсь, что скоро добьюсь положительных результатов. В крайнем случае, подкоплю деньжат и ампутирую себе пару нижних ребер. Ведь именно они мешают согнуться, как надо. За последние недели я стал более гибким и выносливым. Если раньше меня хватало на две палки подряд, то теперь я иногда делаю четыре. Занятия йогой явно идут на пользу. А ты, плутовка, любишь, когда я дрючу твою жопу непрерывно несколько часов. Но больше всего ты тащишься, слизывая с головки моего обмякшего члена смешанное со спермой говнище.
Ты любишь все. Ты настоящая шлюха. Такие женщины сильнее всего возбуждают мужчин и привязывают их к себе. Для мужчины нет большего блаженства, чем видеть раскуроченное, вывернутое наизнанку и смазанное пахучим коричневым дерьмом очко возлюбленной, из которого стекают по ляжкам мутные струи спермы. Если я долго смотрю на такое, то во мне происходит нечто невероятно – я теряю разум. Чуть ли не всей пятерней я настойчиво стучусь в твою рабочую, безвольную задницу. Попеременно я максимально глубоко засовываю пальцы то в одну дырку, то в другую – до тех пор, пока весь кулак целиком не уходит в горячую от желания и истомы пизду. Я ощущаю, как в костяшки сжатых пальцев упирается твоя пульсирующая, набухшая матка. Ты лежишь с распахнутыми глазами и смотришь куда-то мимо меня, сквозь весь этот неинтересный, монотонный мир, наполненный жалкими людишками, неспособными даже на то, чтобы получать от жизни удовольствия. Ты не такая, как они. Ты другая.
Рядом с тобой, сестра, я понял, что такое свобода. Ты помогла мне забыть все прочитанные мной глупые книги. Ты научила меня делать то, что я хочу. В моей жизни больше не существовало правил. Только желания. Только страсть и бесконечная похоть, ставшая высшим проявлением моих, наших чувств.
Два раза в неделю ты уходишь на работу, и я остаюсь один. Однажды ты пригласила меня с собой, но увиденное мне не понравилось. Мы зашли в подвал какого-то старинного особняка. Там уже собралось много народа. Все ждали тебя. Ты была для них богиней. Они по очереди подходили и, встав на колени, целовали твою руку, после чего клялись умереть за тебя. Потом вы молились, с каждым словом все сильнее и сильнее отдаляясь от меня. Люди, окружившие тебя, зачем-то начали срывать с себя одежды. Каждый из них хотел дотронуться до твоего тела. Я не выдержал – и убежал. Я до сих пор не понимаю, зачем тебе нужна эта работа и для чего тебе все эти люди?
Как-то ты принесла домой двухлитровую банку крови, и попросила меня умыться ею. Я послушно исполнил приказ. Это была кровь ягненка – по крайней мере, ты так сказала. В ту ночь мы зачали нашего мальчика. Пока ты носила ребенка, мне особенно сильно хотелось ебаться. И ты позволяла делать все. В последние месяцы беременности ты любила, когда я клал тебя на кафельный пол в ванной животом вверх и ссал тебе на лицо. Мне тоже было прикольно видеть, как струя моей мочи разбивалась о твои губы. Это заводило нас обоих, и мы трахались прямо в луже, прямо на кафельном полу. При этом ты стегала меня по щекам и с такой силой дергала свой клитор, что мне казалось, будто ты хочешь вырвать его с корнем.
Ах, сестра… мне всего восемнадцать лет, а я столько уже пережил, находясь рядом с тобой. Благодаря тебе, я стал взрослым еще до того, как осознал полноту своего счастья. И вот теперь, стоя перед зеркалом с бритвой в руках, я вижу внутри отражающего стекла мужчину, а не хлипкого подростка, мечтающего о материнской ласке и боящегося отцовского гнева. От родителей мы избавились в самом начале нашего великого пути по жизни. Я хорошо помню последние слова матери.
- Береги сестру. – Прошептала она, захлебываясь кровью. – Вы должны подарить миру сына.
Родители добровольно принесли себя в жертву нашему счастью. Отца убивала сестра. Мать резал я. На следующий день сестра научила меня ебаться. Мне тогда было одиннадцать лет. Ей уже исполнилось двадцать семь. Родителей мы хоронить не стали. Помнишь, сестрица, как мы распиливали окоченевшие трупы в перерывах между оргиями, которые ты и твои слуги устраивали в честь нашей с тобой свободы? Ты тогда сказала, что мне незачем больше ходить в школу. Я очень обрадовался, и на протяжении нескольких недель не вылезал из постели, попеременно пробуя всех приходящих к нам в дом женщин. Это было прекрасно! Но именно тогда до меня дошло – лучше тебя нет никого на всем белом свете.
Я не могу обходиться без тебя ни минуты. Когда тебя нет – я разговариваю с твоим образом. Теперь ты стала уходить на работу вместе с нашим сыном, чтобы с пеленок приучать его к ритуалам. Когда он вырастет, то обязательно станет правителем всей земли, всех стран и населяющих их людей. Ради этого и умерли наши родители.
Я смотрел на стоящие на стеллаже иконы, полулежа-полусидя на большом диванчике, заваленном подушками и пуфиками. Куда-то пропали все желания. Бессонная ночь и легкий отходнячек после раскурки с дворником навалились на меня слабостью в теле, несущей в себе невероятную ясность сознания. У меня в последние два года появилось много икон. Иногда я вытаскиваю их все и тогда они заполняют пустоты квартиры полностью, затирая и вымарывая разные картины и рисунки, в достатке висящие по стенам. Многие наши с женой друзья – художники. Я и сам долго считал себя таковым. Даже кичился своей принадлежностью к артели деятелей искусств, не понимая, как и все мы, что быть художником – трагедия, а не бонус от судьбы. Художник = лжепророк = онанист. Если это признать безоговорочно, то вавилонская башня рухнет. Но ведь она тогда похоронит под своими осколками нас. Вот мы и реставрируем ее до усёра, надстраивая и надстраивая новые уровни всё той же, в принципе, игры. Мы тянемся к небу, уходя еще глубже под землю. Такова логика перевернутого пространства. Наше искусство – одна затяжная галлюцинация. Как же давно мы заняты очколазаньем и суходрочеством, разбрызгивая по ветру семя!
Но всегда находились те, кто противостоял этой анальной мастурбации. С одной из икон на меня глядят Киприан с Иустиной – мученики первых веков христианства. Бородатый колдун и маг Киприан и его юная жертва, держащая на иконе крест левой рукой. Чародей напустил на нее все подчиненные ему силы и даже те силы, которым служил он сам. Но девушка вместо того, чтоб возненавидеть его, вдруг прониклась к несчастному волшебнику любовью и стала за него молиться. Иустина с самого начала дуэли находилась по правую сторону от трона Творца, Киприан – по левую. Снова Инь и Янь. Жертва преодолела внутри себя все кошмары палача. Его власть и могущество перешли к ней после того, как она смогла через Киприана смирить свою собственную гордыню, безостаточно сроднившись с его бесами. Крест в ее левой руке обозначает в том числе и тотальное смирение левой, темной стороны стоящего рядышком с ней волшебника. Они долго провозились со мной, выводя меня из под формул языческих заговоров и целенаправленных ударов других магов, иные из которых пытались конкурировать друг с другом за право обладания медиумом моего масштаба. Но до Киприана с Иустиной даже вместе взятым им было далеко.
Один из конкурентов выкрасил столько помоек, канализаций и труб, что все-таки смог оживить выгребную яму внутри меня – куда и полетели по итогам разрубленные и оскверненные маски Саши Севера. Так один бес пожрал другого. Тонатос вернул посылки назад к отправителям. Все это время Иустина внутри меня молилась за обоих колдунов. Так ко мне перешла их сила. Пророк Илия смирил Тонатоса в Севере, а Киприан манипулировал Тонатосом в том, кто красил помойки. Иустине я добровольно отдал себя, поняв, что сам не сдюжу никогда. Господи, спаси и сохрани того парня, который красил мусорные контейнеры – спаси и сохрани его, Милый мой Бог. Сейчас выпущено очень много всяких книжек про магию и колдовство, но нигде не рассказывается про войны чародеев. И никто уже почти не верит, что так называемое несовершенство мира вокруг – результат магических браней, о истинных причинах и последствиях которых не догадывался никогда ни один самый высокопоставленный масон, потому что серых карликов к себе подпускают далеко не все звезды. Жрец может осознанно, как ему будет казаться, участвовать в бойне, но оставаться при этом слепым орудием – хлыстом добра, плёткой любви. Римский Нерон и фашистский Гитлер – почти уже неодушевленные энергии, просто еще одна реинкорнация того же самого. Но плётка – не меч.
Современное общество так боится фашизма, потому что понимает и интуитивно чувствует его приход. Оно уже под его пятой. Обществу этому не дано другой модели правления, кроме как монархия. Но свободолюбивые и демократически настроенные гуманисты веками активно уничтожали и привели к зачаточному состоянию само понятие – монархия. У социального треугольника не может быть больше трех вершин. Одна из макушек – Самодержец, другая – фюрер, третья – деспотия цигании и мудацизма. Мы страшимся фашизма, потому что сами фашисты. Пока мы не полюбим наш фашистский режим и не смиримся перед ним, как перед следствием собственных начинаний и поступков – ждать, что на фюрера (пусть даже совсем картонного) снизойдет Божье помазанье, не приходится. Если это случится – помазанник фактически будет отдан нам на растерзание. Мы разорвем его на лоскуты за одно то, что он не хочет расчленять нас. Но скоро такой человек придет. Мир в мире не за горами. В горах, если верить святому царю Давиду, через которого Израиль стал великой страной, селится аист. Аист приносит детей. Я ему верю безоговорочно. С первой нашей встречи. Фашизм притворяется демократией также точно, как дьявол Богом. Между Самодержцем и Президентом – пропасть. Президент – на ее дне, несмотря даже на то, что он может писаться с большой буквы – «Президент». Хорошее название для отеля, сигарет, алкоголя. Но зависть к самодержавию, поработившая сегодняшние массовые настроения, дает нам ресторан «Иван Грозный» и экранизированные пикантные истории из жизни Екатерины Второй. А у Петра Первого вообще хуй был огромных размеров и носил он его в пенале. Вот во что мы превратили Царя и Отечество. Не мы одни, разумеется. Вырождающиеся и мельчающие царьки тоже в этом приняли деятельное участие. Апофеоз фашизма случится сразу же после видимой победы демократии. Демократия, получив всю власть, до которой смогла дотянуться, вынуждена будет отстаивать свою независимость уже перед внутренними врагами. Внешние ведь все подчинены. Тут-то из ее чрева нежити и полезут. Уже скребутся и время от времени просачиваются. Ведь внешних врагов вообще не существует. А? Что? Опять молчание в ответ?..
Но про это говорят мало. Куда важнее привлечь народ на выборы – в парламент, в правительство, в края и области, в города и веси. Демократия культивирует выбор, как основу свободы. Она не знает о том, что выбор совершается только тогда, когда я перестаю выбирать, потому что свободен отказаться это делать. Она не знает, что зла нет. Она вообще мало что знает. Маленькая она совсем – эта демократия. И память у нее коротенькая. Она ничего не помнит про время, когда народами управляли старейшины. Она считает этот далекий период примитивным. Она – еще одно дитя нашего с вами, дорогие соотечественники, инцеста. Она пройдёт также, как проходит все, кроме Самодержавия, которое имеет все шансы задержаться чуть дольше. Материя есть материя. Отказаться вообще от всего – обрубить корень, связывающий с землёй. Анархия = фашизм. Два конца одной дубинки. Мы пока слишком в глубокой жопе засели, чтоб надеяться на жизнеспособность систем самоуправления. Любая анархическая модель сегодня принесет междоусобицы и жесточайшую конкуренцию между группами, которая породит все тот же фашизм. Люди будут на карачках ползать перед фюрером и благодарить его за то, что навел порядок, что снова работают транспорт и школы, что у населения отнято оружие и право на уличные перестрелки. Ничего нового, если всмотреться.
На том же стеллаже, но полкой ниже, иконка Иоанна Крестителя. За его спиной ангельские крылья, а в руках у него Чаша вечной жизни, в которой лежит его же собственная голова. Одна голова у него на плечах – другая, отрубленная, в Чаше. Для меня это – в том числе и образ смирившегося дьявола, получившего назад крылья после того, как наконец-то он отдал голову Богу. Жизнь в обмен на смерть. К человеку пришло утраченное когда-то в далеком прошлом Богоподобие. Прошлое автоматически аннулировалось. Времени не становится. Все происходит здесь и сейчас. Есть только настоящее. Любой конец – начало. Не все дороги ведут в Рим. Далеко не все. Да и сам Рим – всего лишь пикник на обочине, мгновение, фрагмент Вавилона, являющегося фрагментом Египта, который – крупица в калейдоскопе вселенской эволюции. Египет – со всей его магией и загробной жизнью – пример служения все тому же Каину – обманутому и оболганному. О таких вещах, как Рим – любой из трех, имевшихся в обозримом прошлом человеческой истории – и думать-то особенно незачем. Было и прошло, и скатертью дорога. Император – вырождающийся в связи с долгим инцестом Самодержец. Его может спасти только чудо. Император – языческий прообраз Царя, постмодернизм, следствие зависти к тому, что называется властью. Император знает о власти столько же, сколько фюрер. Ни тот, ни другой не имеют ни малейшего представления о природе того, что называется словом «власть». Малейшее проявление эгоизма ставит Самодержца на путь императора. России предстоит вернуться из Рима в Иерусалим. Мучительный путь из варягов в греки скоро закончится и начнется нечто совершенно новое, удивительно доброе, полное ласки и теплоты, светлое и никогда не прекращающееся. Первое время будет хотеться, чтобы это продолжалось вечно, а потом однажды случайно дойдет, что оно и так – вечно. Желаний больше не останется и можно будет заниматься настоящим творчеством. Мы станем планетами. Нам будут служить звезды. Мы будем комбинировать орбиты галактик и их встречи – наши встречи. Мы будем корректировать полеты комет, вынашивать в своих утробах сверхновые звезды. Наши жены будут вплетать себе в волосы целые созвездья. Я верю, что мы доживем до этого. Я так сильно в это верю, что даже знаю о том, что так оно и будет. Ведь оно уже есть, если я в него верю. С такой верой не может справиться ни одна магия вселенной, и все будет так, как я сказал, и никак иначе. Аминь.
Вот тоже интересная икона. На ней изображен образ священномученика Харалампия, жившего тоже в первые века христианства, во времена гонений. Ему было глубоко за сто лет, когда его схватили римские служаки. Они даже строгали специальными железными когтями его тело. Из его бороды вырывались и опаливали садистов языки пламени, а его тело исцелялось. Его мысли оторвали от человека руки, а потом присобачили их на прежние места. Через него творились невероятные чудеса. Его резали, совращали, унижали, но с ним ничего не происходило. Мимоходом он оживляет высохшее дерево. Его палачи становятся очевидцами чудес и принимают его веру. Невероятно красивая история. Никакие фантастические книжки про другие планеты и галактики не дадут такого динамичного сюжета и такой концентрации происходящего. Меня буквально потряс образ великого святого, и я случайно устроил спиритический сеанс.
Вызывать духов нельзя. Это – табу. Нельзя взять нож и вырезать соседей и нельзя заниматься спиритизмом. Если нам соответствуют целые системы, вращающиеся в бескрайнем космосе, то, вызывая дух, я призываю на себя внимание одной из таких систем. Духов нельзя вызывать, потому что вызывающий почти никогда не осознает, что он делает. Спиритические сеансы стали чуть ли не поп-артом. А ведь каждый такой эпизод обозначает несанкционированное подключение к чужому компьютеру, а воровать – плохо. Это тоже табу. Я нашел молитвы к святому Харалампию и начал их читать не как просьбы и исповедания, а как некие тексты, которые гарантируют приход старца-мученика. В его житие, которое и произвело на меня столь глубокое впечатление, было также сказано, что мудрец перед самой кончиной вымолил у Бога, чтобы у всех, кто его станет почитать после кончины, земля давала обильные урожаи и вообще всевозможные плоды. Я твердо решил, что если каждый день по определенной схеме стану читать молитвы к этому святому, то на меня автоматически посыплются бонусы уже за одно то, что я почитаю молитвами источник благодати. Я вдруг уверовал в то, что у Харалампия просто не будет выбора. Раз он святой – значит он обязан придти и наполнить мою жизнь пирогами и конфетами. Я заебывал старца своими призывами больше недели, наверно, и, в конце концов, разозлил его. Он прислал ко мне полуденного беса, от которого я не мог избавиться до тех пор, пока не понял раз и навсегда, что превращать молитву в вызывание духов запрещено. Полуденная морось приходила не в первый раз, но было все равно жестко. Это один из самых жутких бесов – Каин собственной персоной, тот самый – бунтующий, убивающий. Поприветствуем, соотечественники – наш лидер архангел Люцифер и его левая рука архангел Узиил по-прежнему с нами.
- С хуя ли вам опять какие-то приветствия нужны? – Срывается с моего языка. – Сколько уже можно ерепениться? Неужели не заебались?
- Кое-что зависит и от тебя. – Одновременно говорят Люцифер и Узиил, и я понимаю, что Узиил снова в Люцифере, следовательно, я стою в полушаге от алтаря, на котором лежит перевернутый крест, над которым нависает дрочащий Онан, над которым виден стоящий в отдалении за его спиной золотой и украшенный изумрудами трон, к которому ведет десять ступенек и на котором сидит голая порноактриса с раздвинутыми ногами и дрочит себе клитор, постанывая и корча блядские рожи пастве, собравшейся по случаю моего вхождения в силу.
Выцарапанные на плечах в тюремной камере звезды начинают зудеть и чесаться. Мое тело – земля. Про это нельзя забывать ни на секундочку. Когда мы буксуем в календарной трясине человеческого величия, то смотримся особенно гадко. Возомнивший о себе прах. Если же из праха вырывает – то и величия не остается. Вот только преждевременно с корнем последним не расстаться бы. Но это уже – вне человеческой воли и власти. Птицы улетают последними. Сначала ушли скоты и звери. Только после этого стало получаться думать, а не думать, что думаю. Причина потихонечку, бережно, по-матерински избавляет меня от гнета следствий.
Икона Григория Богослова – лежит, а не стоит. Это означает, что в данной церкви он непрерывно почитаемый святой – отмеченный за какие-то особенные заслуги перед этим местом. Если Давид рассказал мне о том, что такое поэзия, речь, то Григорий буквально научил писать, а не блеять. Он пришел ко мне, когда я решил больше за буковки не садиться, поняв, что любое мое слово – брехня, а, значит, саморазрушение. Высокая степень постижения сути ритуала, как такового, также запретила что-либо оставлять на бумаге. Как некоторые монахи погружаются в молчание, так на меня оказалось наложено Богом обетование больше не писать. Я был уверен, что это навсегда и подумывал, чем бы теперь по жизни заняться. Именно в этот кризисный момент отец Григорий и заглянул ко мне. Пришел, да так и остался. До сих пор. Навсегда. Общество вселенского святителя – чудесная компания. Он очень добрый и совсем не жадный. Я имею право пользоваться любыми его знаниями, до каких смогу дорасти. Он помогал писать книги Достоевскому, Константину Леонтьеву, Бердяеву. С его приходом я начал говорить другими словами – потихонечку, не сразу, бережно, по-отечески, стараясь как можно сильнее любить и как можно реже ненавидеть. Григорий Богослов учил меня говорить после того, как я забыл прежнюю свою, мертвую речь. Даже не забыл, а перестал ее помнить. И не учил, а учит.
Дмитрий Донской, под предводительством которого все же загнали под плинтус монгольскую свастику веры в синее небо, покорил меня, когда я узнал, что он после сражения молился за упокой павших ратников, поименно проговаривая каждого. Вот это, я понимаю, княжеское отношение. Сергий Радонежский все время сражения был через Бога допущен до Дмитрия и вселял в него покой и уверенность. Отец Сергий был в каждом солдате русских полков. Он и есть та сила, которая объединила всех воинов в единую душу и помогла выстоять и победить. То, что было явлено на Куликовом поле через Сергия Радонежского, тоньше и чище любого гипноза. Но гипноз мы чувствуем и поэтому в него верим, а подобные вещи нами из-за духовной и чувственной огрубелости не воспринимаются, и мы предпочитаем в них не верить вовсе. Наше сердце открыто для любого, кто захочет в него прокрасться, чтобы украсть хотя бы малую его часть. Если бы мы не воровали – нас бы тоже невозможно было прибрать к рукам. Рекламные ролики и постеры, красочные презентации и любые распродажи – крючки с могильными червями, которых мы заглатываем сотнями, если не тысячами тысяч. Везде, где имеется конкуренция – царство тьмы. Добро никогда ни с кем не конкурирует и не борется за место под солнцем, потому что и так является причиной, по которой это солнце светит. Когда солнце решает, что все остальные должны идти к нему, забыв о том, что само оно вторично – начинается конкуренция с добром. А мы вольны – идти ли нам к солнцу или дальше. Нам надо вспомнить о том, что солнце светит для того, чтобы жил человек. Тогда у нас появится шанс прекратить постоянно скатываться до уподобления звездам и не служить тому, что призвано помогать нам. Звезды содержатся в составе наших материальных оболочек. Когда мы начинаем им прислуживать – выворачивается наизнанку наша человеческая природа. Приходит зазеркалье. Оно именно так и приходит.
Надо на телевидении сделать программу под названием «Звездопад». Думаю, такой нет, потому что наш политкорректный век не стерпит подобной выходки. Приглашать в студию тех, кого народ считает своими звездами. Например, некую российскую певицу, голосящую про трагедию вокзальной буфетчицы, положившей глаз на промелькнувшего транзитом красавца-полковника. Песня так понравилась массам телезрителей, что стала хитом. Милости просим в студию «Звездопада»! Вашим именем называется радиостанция? Ваши диски и книги расходятся миллионными тиражами? За вас голосует большинство избирателей? Если так, то вы уже приглашены на нашу программу. Зал рукоплещет именно вам, тебе. Ты – звезда!
- О! У нас сегодня не один гость! – Радуется хорошо загримированный ведущий популярного шоу, грамотно поигрывая руками. – Затаите дыхание, дорогие зрители! Он уже на подходе. Вы слышите его шаги? Вы любите его? Вы уже догадались, кто это?
Играет духовой оркестр и в студию влетает, убирая на ходу под темно-фиолетовую бархатную накидку похожие на стрекозиные крылья, сам сатана.
- Прошу любить и жаловать! – Брызжет слюной в самую камеру ведущий. – Сегодня у нас в гостях наше солнце!
- Я люблю вас. – Расплывается в улыбке дьявол, и зал отвечает ему ревом теряющего над собой контроль зверя.
- Я люблю вас. – Повторяет сияющий падший архангел, и зал срывает с себя одежды и остается совершенно голый.
Но собравшимся не до секса. Они это впервые делают не для себя, а для другого – для него, стоящего на сцене под софитами самого изысканного растлителя всех времен и народов.
- Я люблю вас. – В третий раз повторяет Люцифер, и зал приходит в себя.
Люди осознают, понимают, видят и трогают свою наготу. На них пристально глядят глазки телекамер. Их позор всенароден. Их кумир снова улетел от них, оставив им довольного сенсацией и подросшим рейтингом ведущего и певицу-буфетчицу, возглавившую хит-парады. Певице явно неловко тоже. Про нее все забыли. Она потерялась на фоне первопричины также, как утренняя звезда тает в сполохах лучей надвигающегося восхода. Публика пытается одеться, но все вещи перемешаны и разбросаны. Голые люди ползают на четвереньках, ругаются, плачут. Как же им теперь быть? Они же голые. Совсем голые. Певица пытается спеть, чтоб как-то утешить народ. Она ведь народная певица, звезда своей страны. Но зал хором посылает ее на хуй. Залу надо найти вещи, чтобы не замерзнуть на сквозняке в студии популярного ток-шоу «Звездопад». Камеры гаснут. Обалдевшие телезрители так и не поняли, как зовут актера, столь мастерски сыгравшего князя мира сего. Обалдевшие телезрители и слышать не хотят о том, что дьявол покаялся и добровольно сложил свою голову в Чашу вечной жизни. Они не видели этой иконы и вообще иконам не верят, но зато наизусть знают песни народной буфетчицы России. Они пришли на встречу с ней, а остались голыми, замерзшими и униженными.
Я – загаженный человечек перевернутого мирка – был когда-то могуч и вечен – вплоть до самых тех пор, пока не убил из зависти брата и не взял вторую жену. Так и сгинуло Эльдорадо в поднебесную вышину. Так и спрятался я от Бога в скорлупе похороненных лет, а была ведь моя дорога лучезарна. Была – и нет ничего из того, что было. Да и сам я не тот, что был, и не жизнь меня погубила. Это я ее погубил, растоптал сапогом, из танка расстрелял, пропорол штыком. Эх ты, жизнь моя, жизнь-жестянка. Так и прожил я дураком. Повезло еще, коль не сеял по округе кошмар и мор революций и потрясений, сотрясающих до сих пор зазеркалья моих огрехов, отражающие грехи возгордившихся человеков, существующих вопреки уготованному им счастью. Я всего лишь один из тех, кто себя разорвал на части для своих же больных утех. Стал я жертвой манипуляций, стал солдатом чужой войны, научился юлить, бояться, приспосабливаться, притворяться – это, если, конечно, вкратце. Полюбив своё чувство вины, я давно превратился в монстра, в извращенца, в исчадье зла – это вышло легко и просто – в неотпущенного козла, в проститутку, в гомоэрота, в лжепророка и лжецаря. Моя речь воняет, как рвота. Я живу напрасно и зря – по инерции, ради смеха, для поди разбери чего, превратив себя в отзвук, в эхо, в совершенное ничего – мимолетное и пустое, позволяющее себе всё, о чем никогда не стоит говорить и писать в судьбе, и хотеть передать потомкам или просто хотеть детей. Я живу здесь гадким утёнком – в этом мире хрупком и тонком – среди точно таких же людей.
Последний образок, до которого я мог сейчас дотянуться взглядом, не сползая с дивана, принадлежал святителю земли русской Петру – современнику царя Владимира Мономаха. Патриарх стал приходить ко мне относительно недавно. Когда-то во времена своей земной жизни он потратил всего себя на объединение наших раздробленных на княжества бескрайних угодий. Во многом благодаря его стараниям, князья и бояре нашего мирка смогли смирить свою спесь и стать единым государством. Петр учит меня почитать корни и истоки нашей культуры, заботливо и трепетно относиться к традиции, замечать преемственность, а не только разрывы связей. Он учит меня любить мою, нашу страну. В центре Москвы есть порядком поистрепавшийся Высоко-Петровский монастырь, построенный в честь святителя и на вечную память о его имени. Этот подвижник нашей родной земли – один из наиболее внятных и однозначных образов истинного патриотизма. Обшарпанные внешние стены и нуждающиеся в реставрации внутренне покои обителей рассказали мне о том, как у нас, на самом деле, а не по извращенной кривде рвущихся к власти политиков, обстоят дела с национальным самосознанием.
Так называемая демократическая власть не заинтересована в пропагандировании и пиаре фигур, подобных патриарху Петру. Еще бы – ведь он относился к своей земле, как к матери, а они превращают ее в рыночную площадь, разбазаривая всенародное достояние с молотка, в обмен на сиюминутные барыши от любого победителя международного аукциона ярмарки тщеславия. Россия уже предоставляет Сибирь под ядерные захоронения. Где-то же надо складировать опасные для живого отходы. Сибирь – отличное место. Она большая. И плевать, что такая же Родина, как Москва или Санкт-Петербург. Когда к власти прорвутся сибиряки – тогда и перезахоронят или вовсе вывезут. А пока – есть, как есть. Мне давно уже, правда, рассказали историю о голландце, который долго недоумевал, пытаясь понять, почему питерский чиновник не захотел отдать ему в аренду кусок побережья Невы за приличные деньги, а предложил сам совершенно проигрышный для себя вариант, но с одним обязательным условием – оплата должна производиться наликом. Для подобных чиновников святитель Петр опасен даже на том свете – даже когда в тот свет почти никто не верит. О таких, как он надо забыть. Они, как совесть, долго мучают бессонными белыми ночами и отравляют удовольствие от наблюдения за отсветами Северного сияния, разлившимися над роскошной загородной усадьбой, построенной на полученные от голландского предпринимателя денежки. С такими чиновниками нас не может ждать ничего, кроме фашизма, который этих наместников вырежет вместе с семьями. Иные из демонов нуждаются в том, чтобы время от времени пожирать себя и друг друга – таково их устройство. Вырвавшиеся на волю энергии нередко несут гибельность.
Бесы всегда насмехаются над нами. Они не знают, как можно по-другому. Человек, служащий бесу алчности, обогащается ради того, чтоб нежить позлорадствовала, наблюдая за смертью его детей или внуков, а пресмыкающийся перед бесом похоти, ебет в жопу собственных сыновей, которые обречены теперь трахать туда и своих отпрысков тоже, и так до тех пор, пока последний из потомков родовой ветви не предпочтет однополые сексуальные отношения и не пресечет наследственный позор вырождения на себе. Один из возможных вариантов. За деньги покупается время, а не вечность. В этой истине можно задохнуться.
Снова я к вам обращаюсь, ненаглядные мои страстотерпцы. Ко всем вам – без исключений. Я сегодня прощаю каждого, кто в чем-либо передо мной виноват. Мне даже ваши раскаянья не нужны. Я принимаю все ваши, наши косяки на себя – увешиваю ими рукава своей телогрейки. Я – узник УЗ 1972/2012 – объявляю себя козлом отпущения нашего лагеря общего режима содержания. Всё ваше блядство и все ваши интриги я отныне признаю последствиями моего блядства и моего интриганства. Впредь я отвечаю за себя и за каждого из нас лично.
Пришло время переосмысления всего, начиная с собственного образа и подобия. Чему я соответствую? На этот вопрос каждый должен попытаться честно ответить себе сам. Если кто-то решит, что он собой что-то представляет – пусть знает и не обманывается – он чуть ближе к дьяволу, чем те, кто думает про себя скромнее. Каждый из нас – сатана. Народ, первый принявший это и склонившийся хотя бы перед собственным упадком и несовершенством, если не перед забытым образом Бога, которому должен уподобляться человек, получит благополучие и мир. Нам необходимо оставить в прошлом идеи экспансии. Общенациональная гордость сегодня может только смешить или вызывать чувство жалости. Чем нам гордиться? Обнищанием? Развращенностью? Безразличием? Цинизмом? Чем еще?
Мы должны из кожи вон лезть, помогая тем, кого сами же выбираем управлять нами. Мы обязаны все, что можно, им простить и всем, чем можем, помочь. Мы обречены признать, что сами, а не кто-то за нас, планомерно и целенаправленно гробили свою страну, оскверняя в ней образ Богородицы. Если кому-то думается, что им руководят ублюдки – пусть вспомнит про то, кто он сам. Ведь именно мы, я и мой народ, довели мою, свою, нашу землю до того состояния, в котором она дает нам теперешние урожаи – как добра, так и того, что случается, если добро отталкивать. Искать виноватых бессмысленно. Каждый из нас – враг своего народа. Мы – нация завистливых и крепко пьющих воришек, любящих кичиться прежними достижениями и не разумеющих того, что никаких достижений давно уже нет, а то, что имеется – ступени обледенелой и усеянной костями непрерывно оступающихся и бьющихся слепцов винтовой лестницы, ведущей на самое-самое дно последней из мыслимых пропастей.
Нам надо довериться нашей власти и вместе с ней оттолкнуться от этого дна. Нам необходимо опять учиться любить. Шейпинговые кружки и солярии забиты одинокими женщинами, предпочитающими замужеству карьерный рост. Остальные завидуют их предпочтению, мечтая о том, что их дочки и внучки смогут жить, как они, как люди, а не быть откормленными на голодную зиму свиноматками для своих муженьков, давно уже переставших видеть в них женщин. Предавая Родину, мужчина предает свой дом. Обворовывая страну, жулик делает соучастниками кражи каждого из своих домашних.
Нужно всегда твердо помнить о том, что та власть, которая сегодня меня так раздражает и к которой у меня теперь такое количество праведных, по моему мнению, претензий, получила туже дурную наследственность, что и я, и ни в чем передо мной не виновата уже потому, что стала такой благодаря попустительству моих предков. Это я виновен в том, что у меня такая власть, а не власть в том, что мне живется так, как я живу. Только после этого реверанса мы снова станем народом. Не пройдя через всеобщее, национальное покаяние, мы не сможем сделать следующий шаг. Мы так и будем истлевать в обреченном на гибель дьяволе, приходя в ужас перед надвигающимися ненастьями и теряя последнюю веру в возможность нового расцвета. Нам по-прежнему придется дохнуть и пухнуть в нищете, порожденной завистью, алчностью и распутством.
Мой любимый народ! Встань на колени перед первым встречным соплеменником и скажи ему: «Прости меня за всё, что я тебе плохого сделал. Все твои беды – моя и только моя заслуга». Встань на колени перед твоим Президентом и скажи ему: «Прости меня за то, что ты у меня такой неуверенный. Я так долго тебе не верил, что научил неверию и тебя». Встань на колени перед любой уездной старухой, приторговывающей, чтобы не умереть с голоду, сигаретами на местной автовокзальной площади и скажи ей: «Прости меня, бабушка, за то, что ты, провъёбывав на стройках мира лучшие твои годы, теперь вынуждена продавать мне отраву. Я совсем забыл про тебя, старушка. Прости меня, пожалуйста.»
Я сегодня простил каждого. Прости и ты меня, мой народ. Мы или вместе, или нас нет. Мы или единым порывом смиряем нашу сатанинскую гордыню, или продолжаем метаться бесенятами в поисках отсутствующего, замурованного нами же выхода из газовой печи корпоративного освенцима беспросветных трудодней и пропахших перегаром выходных. Это и есть – Каинова печать. Расплатой за братоубийство гражданской войны и последовавших репрессий стала нищета – в том числе и сознания. Отвергнувший Самодержавие, убивший своего царя народ надолго погрузился в грязевую ванну фашизма. Он так и будет валяться в перегное до тех пор, пока не вспомнит о своем грехе перед самим собой и Родиной.
Я подошел к окошку и посмотрел на небо. Оно заметно прояснилось за то время, которое я посвятил иконам и думкам о всяком разном. Над Москвой пробивался сквозь перистые проплешины облачной дымки Андреевский стяг, оставленный двумя самолетами, маршруты которых белыми ясными линиями пересеклись в икс, возможно, за одним тем, чтобы пожелать мне таким образом доброго утра. Сами серебристые птички были еле видны, чуть поблескивая в лучиках осветившего город нежаркого октябрьского солнца. Не нужен нам никакой Третий Рим с его фуфловыми пантеонами и обманчивыми демократиями. Эпоха диктаторов, ознаменовывающая конец любой империи, подошла к концу. Она уже завершилась. Я верю в это. Я это вижу. Не пугайте нас вашим фашизмом, дорогие либералы и все остальные демократы. Нам ваш фашизм ни к чему. С пробуждением, мой Новый Иерусалим. Мир тебе, сатана. Царство тебе Небесное, Адольф Гитлер. Очень важно – как можно скорей предать земле мумию Ульянова-Ленина.
В соседней комнате-спальне началась легкая возня. Пробуждение детей почти всегда сопровождается вяканьем и хныканьем. После неохотного возвращения к жизни, мой сын выползает из-под одеяла и приходит на кровать к маме и грудной сестре. Недолго они валяются втроем. Жена кормит дочку, а наш с ней отпрыск просто лежит рядышком. Он всю дорогу спал с нами, но потом родилась девочка, и малыш, ставший в один день старшим братом, тут же вырос и ушел на отдельную койку. Оттикает еще несколько лет, и он обзаведется собственной комнатой. А еще через какое-то время – своей квартирой. У него появится жена, которая нарожает ему детей, а мы с супругой будем живы в нем и его детях также, как сейчас в нас с ней живут все наши предки, породнившиеся друг с другом через нашу единую плоть, стремящуюся соединить души.
Нашим детям предстоит жить совсем в другом мире, чем тот, который выпал нам. Когда за игровой стол садились мы – сдающий еще мог смухлевать – для всеобщего блага, разуется, из жалости. Но с нашими детками все по-другому. Нам надо любой ценой, через все наши «не могу», «не хочу» и «не буду» сберечь для них расшатанный до первооснов мир, легший на наши головы проклятиями войн, неразберих и подлогов. Наши дети – ангелы, возвращающие на Небо нас. Дьявол сложил свою голову в Чашу вечной жизни. Сатана вернулся домой. Следом за ним потихоньку, через интриги и бойни, назад повернули и все его последователи. Возвращаться – хорошая примета, и особенно приятно понимать, что нам есть, куда вернуться. Мы идем не к концу, а к новому началу. Это – не утопия и не антиутопия. Нам не в чем тонуть, потому что наш мир стоит на огне, а не на водах канувшего в Лету потопа. Прямо сейчас начинается новая эра, забирающая в себя всех, кто терпеливо ждал эпоху света, прижимаясь друг к другу, чтоб не закоченеть, в ледяных сумерках младенческих кошмаров колыбели наших человеческих страстей и склок.
Нам только казалось и чудилось, что мы взрослеем. На самом же деле, мы всю дорогу пытались вспомнить о том, что являемся детьми – любимыми и единственными. Сбежав от родителей, мы не утратили нашей детскости. Теперь мы знаем, каково быть беспризорниками. Теперь мы будем дорожить нашим вновь обретаемым счастьем. Мы перестанем проклинать наших детей, потому что до нас дошло, что наши дети и мы – одно и тоже. Между Каином и Адамом больше нет разницы, потому что Каин вернулся к Адаму, который тоже вернулся к Отцу. Мы все теперь – в Боге. Нам осталось принять это и прекратить роптать и сопротивляться, непрестанно раскачивая чашечки весов в руке архангела Иеремиила, олицетворяющего образ всемирного равновесия, доступного только Творцу.
Гармония в звере невозможна. Пару лет назад ко мне приходила Мария Магдалина – в том числе и в виде все той же святой Шхины, являющейся иудейским учителям в качестве крайней степени развращенности нашей человеческой природы, без принятия которой нет ни малейшего шанса подняться над ужасом собственной искаженности. Мария – бывшая когда-то шлюхой – проволокла меня на брюхе через всю храмовую проституцию и показала, что случается с мужчиной и женщиной, когда они позволяют страстям управлять чувствами. Обколбашенный стимуляторами, я выдрачивал из себя, наверно, десятую палку кряду, когда понял, что мне толком больше не на что дрочить. Я перебрал в сознании все сексуальные варианты собственного тления. Во мне не осталось того, что меня возбуждает. Я вспомнил про жену и уже родившегося сына и расплакался, поняв, что никогда больше не смогу быть счастлив дома, по стенам которого стекает водопад моей спермы. В который раз мне хотелось провалиться сквозь землю, перестать существовать и навсегда забыть о том, что я есть или хотя бы когда-то был. Тогда Мария стала тихонько возвращать меня к чувствам – только уже отчищенным и отмытым от похоти. Она даже входила в мою жену и смотрела на меня ее глазами, и я понимал, что жена все про меня знает, но прощает, потому что она – жена. Во мне воскресало умершее, убитое понятие семьи. В звере может быть счастлив лишь зверь. Но я человек! Звериные повадки противоестественны для меня.
Маша… Ты слышишь, Маша? Слышишь. Я знаю – ты знаешь, что память наша, как под гнётом плиты, положенной на могилу нашей опять же мглы. Дай же нам, Маша, силу, Маша из Магдалы, преодолеть разрывы, выплыть из мутных вод. Мы, как снулые рыбы, попавшие в водопровод. Будь с нами, Маша, с нами, Машенька – на века, вечно, ночами, днями. Видишь, как эта река, преодолев пороги совсем проржавевших труб вселяет память о Боге в мой окоченевший труп?
Даже после того, как с человека полностью слетают заклятия схематизированного числового небытия, загнавшего нас в низшие миры сценариев и прогнозов, и во мне рождается Бог, воскрешающий и меня – я все равно не становлюсь Им, но продолжаю быть собой – Каином, Узиилом, заблудившим сыном заплутавшего отца. Печати проклятий снимаются со скрежетом и слезами, но снимаются. Они уже сняты. Ко мне вернулась моя личность. Я больше не Каин. Я это я – тот, кто я есть. Я могу быть Богом тогда, когда этого хочет Бог, а не когда вдруг это становится моим собственным волеизъявлением. Я стал годен на творение чудес лишь после того, как из меня вытиснилась жажда чародействовать. На пути к себе пришлось полностью отказаться от личности. Пока я был мной – у меня не получалось простить окружающих. Лишь только я перестал быть – сразу же стал всем, что есть, и отныне у меня нет ни сил, ни возможностей, ни желаний никого осуждать уже из-за того, что я всегда сужу только себя самого. Когда виновен каждый – виноватых нет. Чувство вины, порождающее во мне всё самое безобразное, отступает по мере очищения от греха. Не суди – не судим будешь.
Прости, папа Адам, твоего сына Каина. Прости меня, мама Ева. Я не знал тогда, когда убивал брата, что делаю. Я просто злился и не мог совладать с ненавистью. Я больше не завидую чужим дворцам и яхтам. Мне теперь незачем устраивать революции и перевороты, потому что социальное неравенство внутри меня исчезло вместе с магическими формулами химических реакций освященной Духом материи. Архангел Михаил снова в силе. Он сел верхом на древнего дракона, который отныне будет запряженным, послушным и кротким. Мои Инь и Янь, моя Звезда Давида – Распятие, проросшее из черепа ветхого, мертвого человека. Удобренная земля дала, наконец, всходы. Жатва смерти обернулась сбором урожая, а конец обозначил границы нового начала. Перевернутый мир вернулся на исходные позиции. Я больше не путаюсь в многочисленных отражениях. Меня не слепят солнечные зайчики, каждый из которых считает себя солнцем. Их обманчивый тусклый свет, оставивший почти все тепло в зеркалах, рассыпался вместе с зеркалами. Мой мир снова стал огромным, святым и мирным. У меня теперь нет и не может быть врагов, потому что все окружающие меня люди – мои дети. Я в каждом из них, из нас. Я – это вы, мои мама и папа. Я – это вы, мои сын и дочь.
- Папа, папа... – Вбежал в комнату мой малыш и тут же метнулся теплым комком мне под бок. – Ты не спишь, папа?
- Я ждал, пока вы встанете. – Обняв его, ответил я, чуть сдвинувшись вглубь дивана, чтоб дать ребенку больше простора для возни.
- Давай играть, папа! – Ерзало рядом маленькое, голенькое тельце.
- Смотри, какое небо за окном, сынок.
Я встал с койки, взял сына на руки и мы с ним подрулили к окошку. Оставленный самолетами икс растворился вместе с редкими облачками. Залитый светом город тонул в небе. Огромный огненный диск в упор смотрел на нас. Я прикрыл глаза и увидел горящую в моем лбу точку.
- Давай играть, папа. – Вихлялся на руках сын. – Давай смотреть мультики.
Я положил ребенка назад на диван и включил компьютер.
- Что ты хочешь, чтоб я поставил?
- Человек-паук. – Ответил малыш, обкладываясь со всех сторон подушками и пуфиками. – Я хочу человек-паук.
- Человека-паука. – Поправил его я.
- Да, да... Поставь человек-паук, папа.
- Наслаждайся. – Улыбнулся самому себе я и вывел на монитор заказанное изображение.
Громыхнула музыка, восторженно завопил ребенок, наступил новый день. На экране человек-паук затеял новую схватку со злодеями. Чтобы победить монстров, ему пришлось притвориться монстром самому. Его даже некоторые соплеменники периодически ненавидели, принимая за свирепого урода.
- Сделайте потише, мальчики. – Вплыла в дверной проем заспанная жена с крошечной дочкой на плече.
- Мама... Я человек-паук, мама. – Разбрасывая по комнате пуфики, верещал наш сын, копировавший телодвижения любимого мультгероя.
- Разумеется. – Зевнула жена и, уже в мою сторону, добавила. – А где был наш папочка, интересно? И почему он опять не взял с собой телефон?
- Да у меня, как всегда, милая. – Ответил я. – С титанами всю ночь хороводы водили.
- А как же презентация? – Поинтересовалась она, перекладывая дочку на другое плече. – Ты вроде собирался на тусовку вчера попасть. Как твоя книга? Денег осталось в доме на десять дней.
- Последнюю главу надо написать. – Сказал я. – Уже практически все закончено. Такая книжка прикольная получилась, что нет ни малейшего желания трясти ею на всяких сборищах. Я ее с самого начала для Леши пишу. Ему и отдам.
- Разве вы не поссорились?
- Мы можем ссориться, мириться и снова ссориться. – Задумчиво вымолвил я. – Но книге от этого ни горячо, ни холодно. Она уже есть и живет своей судьбой. Сейчас я посплю немного, а потом закончу рукопись и вечером отправлю ее Леше. Думаю, книга нас прокормит. Песенки для поп-певичек я больше писать все равно не могу, а на своих концертах наживаться так и не научился.
- А журналистика? – Спросила жена.
- А разве она есть? – Ответил я.
- Ладно... – Вновь позевывая, буркнула супруга. – Ты прости, что я вообще интерес проявляю. Просто немножко волнуюсь. Дети ведь.
- Все в порядке, милая. Ничего не бойся. Вообще ничего.
Я подошел к ним с доченькой, обнял их, поцеловал обеих и слинял в спальню.
Я лежал за прикрытой дверью, через которую просачивались детские возгласы и звуковые обрывки мультика, и погружался в дрёму. По телу прокатывались электроволны. Со мной так бывает во время медитаций. Вытянувшись под одеялом, я сложил на груди руки, как принято их складывать покойникам, и медленно дышал, в каждом выдохе выпуская из себя мысленно проговариваемое слово «любовь». На самой грани сна я увидел свой профиль на фоне египетских пирамид. Я был фараоном, сыном бога солнца Омона, потомственным дьяволом, которому подчинялся весь земной мир.
Видимо, Пушкин вышел из преисподней. Совсем недавно – 10 февраля 2008 года. Я в это верю. Я это вижу. То, что многие вокруг не видят и даже не понимают, что это значит – говорит, в том числе, и о нашем вырождении. Пушкин вышел из преисподней! В тот момент, когда до Сорокина дошло, кто он – Сорокин – и что вообще происходит – Пушкин освободился. Что дальше будет решать Сорокин – Пушкина больше не колышет. Решать-то уже Сорокину. Сорокин точно поймет, о чем тут написано. Он сходит почистить после очередного говноедства зубы и вдруг решит, что пора чуть-чуть повзрослеть. Давно пора, Вовочка. Иначе – опять сюда, в песочницу. Только вот под каким, на сей замес, образом и в подобии чего? Всякий раз ведь совершенно непредсказуемо, куда занесет. Спасибо, если еще не намухлюют при сдаче – повторю вслед за знакомым умным дядькой, не утратившим детскости. Если считаешь себя взрослым, но продолжаешь косить под малыша, прививая всему вокруг шкалу и систему двойных стандартов – песочница оборачивается зоной усиленного режима содержания заключенных, а добрые и отзывчивые воспитатели превращаются в садистов-шизофреников с надзирательскими полномочиями, дубинками и овчарками. Хочешь быть вертухаем? Орать до гробовой доски: «И чтоб больше никакой любви, сукины дети»?! Во какая страшная может быть жизнь! А вдруг не одна? А вдруг десятки, сотни? А вдруг тысячи? А вдруг? Дело ведь не в писателе Сорокине и поэте Пушкине. И даже не в том, что одни зеки стучат на других, а блатных практически не осталось. В чем же тогда?
Да нет вообще никакого дела, кроме нашего марша протеста против собственной человечности. Выродки, а не люди, если стараться быть честным, а не тяп-ляп, каких сейчас сплошь и рядом. Гребень на гребне сидит и гребнем погоняет. Ну и картина! Появился целый класс новый – менеджеры. Неужели можно пасть еще ниже? А зачем, если и так все за гранью суицида? Это что – моя цивилизация? Где это написано или сказано? На роду? Чушь какая-то, а не свастика. Вместо звезды Давида – мастурбирующий Онан. Вместо креста Петра или Андрея – самозванцы, приклеившие прямо к пиджакам и рясам муляжи ангельских крыльев. Озоновые дыры, тающие ледники и могильники радиоактивных отходов нашей жизнедеятельности – следствия того, кто и что управляет планетой. Мир во власти закомплексованных и особенно циничных из-за этого изгоев. Духи покаялись и хотят мира или встали на путь суицида. В такое время живём – никуда не скроешься. Можно в это не верить, но неверие все равно не спасет. Атеизм – еще одна религия заблуждения, как показывает до сих пор действительность.
По большому счету, делать в преисподней вообще нечего. Но есть еще самый большой счет, которым и вычерчиваются на общем фоне безликого перегноя все-таки сумевшие прорости, прежде чем сгнить, силуэты зеленых побегов. 144 000 избранных, как говорит Откровение Иоанна Богослова! А что с остальными? Глобальная переплавка человечества не за горами. Мумии оставались хоть какой-то страховкой на благополучие, пока не начались массовые осквернения усыпальниц. Заройте, наконец, Ленина и похороните, пожалуйста, по-человечески паноптикум у Кремлевской стены! – в который раз вопит моя глотка, не шибко заботясь, нравится ли мне слушать ее хрипы. Хватит издеваться над собой и народом! Вы уже вот-вот сами не сможете вспомнить, кто вы и откуда? Какое это масонство? Вы хоть помните, как это когда-то начиналось? Вы хоть что-то вообще помните? Посмотрите, как вы живете, как мы живем. Как свиньи! Это что – масонство? Или это теперь называется политическими партиями? Как не изгаляйся с любыми демиургами, начиная с идолов языческих пантеонов и прочих шив и заканчивая портретами диктаторов, они не дают главного – освобождения из преисподней. Даже самый миролюбивый и любвеобильный черт помешивает угли под котлом, в котором заживо варятся люди. Так где же выход? Что делать тем, кто, варясь в котле, перестал завидовать чертям? Что делать чертям, добровольно залезшим в котлы? Что делать тем, кому больше не больно, кто не боится смерти, потому что, слава Богу, мертв для этого материального удушья? Что делать ангелам?
Да и надо ли что-то вообще делать? Особенно там, где на ангельских местах зачастую подлог, а народами давно уже, несколько поколений, как минимум, правят карикатуры на царей и вообще вождей – пересмешники и садисты. Не правильнее ли отойти в сторону? Вспомнить хотя бы такую злую пародию на Вседержителя, как Екатерина Вторая, Царство тебе Небесное, разумеется. Думается, она расхлебывает свои недуги до сих пор. Великая Княгиня на Руси после потери мужа уходила в монастырь, а не окружала себя любовниками и прочими фаворитами, оставляя маркий шлейф женской секреции чуть ли не через все свое правление. Подобным выходкам мы обязаны порчей всего нашего народа, каждого из нас. Если бы не случилось этого блядства – и мавзолея с Лениным не было бы. Но Екатерина – далеко не начало истории, как и Ленин – далеко не ее окончание. Иконы Ивана Горозного написаны остроумными художниками. Особенно отчетливо это понимаешь, когда смотришь на икону монаха Корнилия, которого самодержец собственноручно обезглавил, заподозрив в измене. Потом, правда, раскаялся. С ним так случалось. Аж сына собственного завалил. А под самый конец жизни вообще некрофилический сюрреализм попёр. Царство тебе тоже Небесное, Иван Васильевич. И тебе, Иосиф Виссарионович. И тебе, Адольф Шикельгруберович. И вам, бедолаги Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Вот только нужно ли вам это Царство, если вы так ревностно и последовательно всю дорогу компрометируете и просто оскверняете образ Царя, Человека? Что – от раза к разу собираетесь здесь абортами неприкаянными болтаться? Имейте ввиду – дальше будет только жестче. Здравствуй, эпоха клонирования и яхтклубов.
Я никого не насилую и ничего конкретного не предлагаю. Просто рассказываю, что к чему, как мне видится. Сейчас я на самом пике чертова колеса обозрения. Слушай меня, человечество! Запоминай! Наша цивилизация – жертва инцеста. Не только духовного, но и физиологического. Занимаясь сексом с женой, помни о том, что лежишь на сестре. И ты, сестра, помни, что отец твоего ребенка – твой брат. Когда нет любви – остается один инцест, следствием которого и стали все без исключения сексуальные извращения и прочие психические патологии – в том числе и цезарей, диктаторов и прочей швали – от египетского фараона и шумерского терафима до никарагуанского Сомосы, наблюдавшего на досуге, как дикие звери в его частной коллекции хищников разрывали на куски пойманного сандиниста. То, что мы обозвали безумием – на самом деле, результат отвергнутой любви. Ангелам в преисподней иногда бывает даже совсем одиноко. Если бы не любовь – ангелы вымерли полностью. Остались бы уходящие за горизонт кладбища и вереницы спешащих на службу зомби.
Иногда думается, что они и остались. Ангелы-то все попрятались. Прежде еще на костры влезали, по темницам кандалами гремели, в скиты и пещеры уходили – лишь бы не видеть и не слышать того, как люди травят и уничтожают друг друга, плодясь со скоростью кроликов и неизменно принимая ангелов за демонов, которых следует уничтожать или хотя бы изолировать. С некоторых пор начали еще и лечить. Люди постоянно забывают о том, что ангелы жизни никого уничтожать не хотят. И назло они никого не залечивают антидепрессантами и нейролептиками. Безусловно, алтарь мировой войны постоянно нуждается в жертвоприношениях. Но ведь это уже логика ангелов смерти. Сколько бы евреев не сгорало заживо в арийских газовых печках – про выживших в них трех отроков из книги пророка Даниила все равно никогда не забудут. Пока есть чем помнить, конечно. Но среднестатистическая голова уже практически превратилась в ёмкость для приема пищи. Мозг еще трепыхается, но подрагивания эти больше похожи на колышущийся после звонкого шлепка целлюлит. Очень важно – вырвать с корнем любые намеки на истинный патриотизм, подменив его олигархическими кривляниями, мимикрирующими под демократические ценности. Будто и не читал никто Платона. «Всякая демократия приводит к охлократии». Повторять эту фразу не вредно никогда. Иными словами – власть народа вырождается во власть толпы. Вот он – бунт! – безжалостный и беспощадный. Бунт ради бунта. Еще одна вещь в себе. Ангелы воевать не любят. Ангелы любят любить.
Отдельный легион отступников – батальон смерти, мертвая голова цивилизационного упадка. Те самые воспитатели, превратившиеся в надсмотрщиков. Похотливые куклы вуду, формирующие системы ценностей отвернувшегося от любви и света человечества, фурии, улыбающиеся с глянцевых обложек оскалами искусственных зубов, списки самых богатых и престижных любовников нашей горошины... Антитеза расстрельным спискам и титрам, украшающим братские могилы. Это не подземный мир вырвался на поверхность, а вавилонская башня нашего тщеславия промяла свой же фундамент и ушла глубоко вниз, разрушив по пути канализационные стоки и отравив артезианские воды. Мыслимое ли дело, чтобы вода была дороже нефти? И тем не менее. Платные туалеты и заваленные мусором, превращенные в помойные контейнеры города не оставляют шансов ангелам жизни проявить себя в полной мере, а подчас и вовсе рисуют их в глазах оболваненных граждан пугалами. Иногда думается, что это не мегаполисы придуманы, чтобы сделать людей рабами, а сами люди, стремясь к комфортному бытовому рабству обезличенного отупения, выстраивают мегаполисы, чтобы полностью лишить себя свободы, которая будоражит в их, наших целлюлитных мозгах воспоминания о собственном крахе и ублюдстве таких милых и живеньких деток, нарождающихся вследствие нашего свального греха. Мы – общество нисходящих в могилу, если воспользоваться терминологией царя Давида, а не нашим дохлым, копрофагическим канцеляритом спешащих в нее выблюдков. Жестко? Это не суд, а констатация – рассказ очевидца. Но здесь уже начинается поэзия, а ежи и филины не приспособлены воспринимать прекрасное. Ежи и филины выталкивают из своей среды ангелов подобно тому, как хомяки пожирают новорожденных детей, а псы возвращаются назад на блевотину. Мучающийся в истерике и совсем озверевший от запора медведь-шатун – не самый безопасный попутчик в сумеречном зимнем лесу. Даже если хорошие и очень дорогие лыжи.
Фары разбиты, колеса приспущены, лобовик в трещинах, кузов ощутимо вибрирует, педаль тормоза западает, но машина все равно едет. Дрожь передается со временем пассажирам – в том числе и детям, и тем, кто еще в утробе. Вместе со временем приходят и деньги. Вырваться становится практически невозможно. Я только появился, а моя кроватка была уже куплена и сколько-то стоила. Трясина быта засасывает каждого члена общества. Освободиться от оков теперешнего социума – обрести внятную надежду на выживание. Но для воскрешения необходимо избавиться от похоти. Демоны беспомощны там, где нет сексовухи. Чем меньше сексовушного выхлопа – тем злее демоны. Собор семи упырей – серьезная проверка на прочность – даже для конченого Электроника. После успешного прохождения тренинга начинает потихонечку оттаивать заледеневшее в камень сердце. Еле ступая, паря, купаясь в ветре приходит любовь. Сперва неслышно, а потом и вполне осязаемо слетаются Божьи ангелы. Сначала я перестаю замечать рекламные постеры с силиконовыми грудями и шейпинговыми животами в пирсинге и татуировках, и лишь после этого начинаю видеть нечто более существенное, чем то, на что реагирует член. Бессознательная брачная игра, в которую превратилось подобие того, что должно было быть жизнью, прекратилась. Сразу же пропали все причины, побуждавшие ненавидеть или хотя бы презирать ближнего – любого ближнего. Каин становится Авелем. Начинаются настоящие чудеса, а не дешевые телевизионные или предвыборные фокусы. Пушкин выходит из преисподней.
Но как же быть теперь? Отвернуться не получается, бежать и отступать некуда, смириться так нелегко, что иногда накатывает уныние. Надо терпеть – просто терпеть. Спокойно делать свое дело и полностью довериться чему-то неизмеримо высшему, чем кастрированный массовой культурой и крепко зазомбированный и оживотненный человеческий разум. Пока порядочность цепляется за поруганную четь или изнасилованную волю – просветления ждать не приходится. С другой стороны – воля и так давно уже среднестатистическому избирателю не принадлежит. Он настолько свыкся со статусом раба системы, что даже не хочет роптать. Шахтеры настучали касками хоть какое-то реальное повышение зарплат. А чем стучать учителям? А раз нечем, то пусть подождут своей очереди. Нас стало так много, что черной икры хватает не для всех желающих. Имеются ввиду только те желающие, которые могут себе позволить финансово желание реализовать. Речь не о подавляющем большинстве обнищавшего населения нашей горошины. И не о заваленных этой икрой прилавках далекой Канады. Если мир еще хоть как-то можно, надеюсь, оправдать перед слезой ребенка, то пентхаузы с посадочными площадками для вертолетов не стоит и пытаться ставить рядом с жертвами терактов и войн. Гуманизм? Брошенные в роддомах младенцы и гей-парады неплохо выглядят, если стараться на них вообще не смотреть. Местами мы напоминаем животноводчество, а не человечество. Фашизм – норма нашего корпоративного мышления, закаленного в огне Освенцима и льде ГУЛАГа. Расстрелянный поэт Гумилев не тропинка ли к пониманию распиленного пополам пророка Исайи?
Все в нашем мире связано. Случайностей вообще не существует. Человек – либо работник добра, либо шнырь собственной тьмы и тьмы вообще – как таковой – в любых смыслах. Оттенков не существует. Любые полутона и прочие закоулки лукавых умствований я стараюсь отметать в самом начале их зарождения. Я или чмо, или хочу чмом не стать. Любой чиновник, берущий взятки – чмо и петух. Любой муж, изменяющий своей жене – чмо и петух. Любой корпоративный винтик, променявший семейный очаг на смрад карьерной лестницы – чмо и петух. При въезде в каждый, думается, мегаполис надо рядом с названием города ставить табличку, на которой будет написано – «ОСТОРОЖНО! ПЕТУШАТНИК!» Это и про поп-культуру, и про так называемый андеграунд, и про любые политические игрища, и про индустрию СМИ, и про кредиты, и про коммунистов, и про либералов... Петухи отличаются в том числе и тем, что каждая полноценная особь может топтать много кур подряд или, если угодно, с небольшими интервалами. Ангелы в петушатнике не задерживаются. Опыт Содома и Гоморры настолько однозначен, что стоит его помнить – хотя бы ради того, чтобы не искушать ближнего. Да и жопу, честно говоря, жалко. Хоть что-то сберечь довелось в относительной неприкосновенности. То, что города потом стираются с лица земли – слабое утешение для пережившего катарсис максимально возможного унижения в человеке божественного образа. Не дай Бог никому!
Дружба с чертями – та еще присказка. Но не все черти демоны. Демоны – уже практически не люди. Големы, одержимые, опечатанные... Человеческие оболочки, под которыми скрывается нечто не только инородное, но и, зачастую, противоестественное. На троне Великого Князя Владимира сидит сейчас протестант, а портрет самого Князя украшает одну из купюр украинских гривен. Должно произойти максимальное надругательство над святыней – в этом суть логики отступников. Наиболее продвинутые из них способны на самоканонизацию и почитание горсткой приспешников и толпой прихлебателей, умело манипулирующих биомассой. Так что же здесь делать ангелам? Там, где на княжеских тронах сидят князененавистники, лепящие иконописные лики на денежные купюры – полностью переворачивается кверху тормашками завоеванный ими омут, котел, в котором варимся все мы, и у нас просто нет шанса выбраться, потому что все пути запутаны. Но одновременно, когда подобная купюра летит в церковную кубышку – случается удивительный ритуал – констатация факта того, что миром нашим правит Бог, а всё происходящее – Его Суд над озверевшим человечеством, которое судит само себя. Время – деньги.