I. московское 



утро 


Рано утром поливальные машины
рвутся в битву, как слоны у Гавгамел.
Рано утром настоящие мужчины,
сердцем львиные, идут на опохмел.

Взоры удочками гнутся через поручень,
там навалена землистая вода.
Посмотри, какие милые чудовища
рассыпают бриллианты навсегда.

Человек, похожий на горбатый мост,
ковыляет в гору по горбатому мосту.
А горбатый мост, похожий на драконий хвост,
хлещет по воде, сверкает медью на свету.

    ..^..






переулок 


Смотрите, идёт молодой режиссёр безработный,
«Гамлета» ставит в своей голове,
натыкаясь на клумбы и тумбы,
опрокидывая раззявленные картузы,
рассыпая монеты рассерженных нищих,
рассеянно их собирая.

Батальоны гераней молятся за него
со второго этажа по шестой.
Но превыше гераней вознесся ошпаренный тенор,
внезапный, как гейзер Камчатки:
О, мой город! О, солнце моё!
Золотая заноза моя
в мягком месте вселенной.

Кого в этой пьесе отравят, зарежут кого, 
оболгут и отправят на верную гибель,
измутузят, подставят, сдадут ментам –
решают сейчас в итальянском открытом кафе
трое клерков в расслабленных узких удавках,
скомканными салфетками
играющие в настольный
петанк

    ..^..






элегия 


На Москве плясали церкви, 
били в бубны циферблатов.
Играла будка постового 
на свирели светофора.
Бокал вина совсем никакого, 
между делом выпитый в кофейне,
переносит меня в те времена, 
когда людям было интересно целоваться.
Они целовались на зеленый. 
Нетерпеливо пережидали красный.
Они целовались у каждого посольства, 
поочередно волнуя континенты.
Эти люди давно ушли из города, 
увели с собой церкви, посольства и светофоры.
Поселились на острове - Тонга или Науру.
Им на смену пришли грубые великаны.
То бизнес-центр звезданет в глаз торговому комплексу.
То торговый комплекс врежет под дых бизнес-центру.
Многофункциональному, с подземной автостоянкой.

    ..^..






II. досадное 




монгол 


выезжает монгол погулять в ресторан
А. Кабанов 


Китайца подберут, пристроят к делу -
старательно чертить иероглиф.
Всегда найдется шурин или деверь,
чтоб пособить, коль родич не ленив.

Куда трудней приходится монголу.
Нет у монгола в городе родни.
На сердце у него темно и голо
и в голове ни сольдо не звенит.

Сам до всего по глупости дошедший,
он грамоту китайскую отверг.
Не станет он чирикать, как *****ский,
не станет лепетать, как *****берг.

Монгол высок, и в пологе трамвая
он рваный люк прорубит головой.
Его звезда щекочет кочевая
и призывает к песне горловой.

Но если ему зеркало, утюжась,
преподнесет официант-казах,
он замолчит навек, увидев ужас,
наросший солью на его глазах.

    ..^..






неболезнь 


Мне стыдно быть душевно-небольным,
ведь творчество душевно-небольного
истает и развеется как дым,
когда проступит голая основа.

Тогда безумец будет площадей
не голубем, а вольной стрекозою.
Тогда и нищий будет Амадей,
ликующий в воскресшем мезозое.

Чем расстелиться мне под их стопой: 
листвой осенней? шубою собольей?
Как устоять мне перед их слепой
фемидой притворившейся свободой?

Мне чудилось, что можно быть смешным,
рассеянным и щуриться волшебно.
Но я рожден душевно-небольным,
а становлюсь больным, но не душевно.

    ..^..






репетиция 


Как играет виртуоз Вертяшкин!
Это ли не дивная игра?
На его раскидистой рубашке
в сто цветов цветут прожектора.

Знает он, чего и как добиться,
с юных лет имеет в жизни цель,
а Свеклову хочется забиться,
заскочить в какую-нибудь щель.

Чёрт-те что на сердце у Свеклова:
зимний день, река Березина.
Оттого витийствует сурово
режиссёрша Жужелицына.

- Не искусство! Это не искусство!
Неживой, невнятный волапюк!

(Это – словно молния мангуста
промелькнула в обществе гадюк.)

- Кто сказал? Мария? Где Мария?
Нет Марии в зале никакой.
Лихорадка, бликов малярия,
сядь в партер и нервы успокой.

Что теперь, Свеклов? Поди, напейся,
в чебуречной выбей два стекла.
Лейся, песня. Песня, сука, лейся.
Эх, Мария, где же ты была?

Я побреюсь, завтра стану старше.
Подпишитесь за меня в беде,
Инночка, ночная секретарша,
и Сергей, спасатель на воде.

    ..^..






III. кровяное 



стихи о рифме 


Рэмбо первая кровь и вторая кровь,
серый волк, пистолетный щёлк.
А в конце всё равно будет любовь -
это рифмы засадный полк.

Так что без толку рыщут в тайге холуи -
все землянки и схроны пусты.
Потому что над нами свистят соловьи,
заглушая стальные винты.

Это русская рифма сзывает войска,
это здешние грации три:
это русские воля, судьба и тоска,
обнимаясь, стоят на крови.

    ..^..






ассорти «гуниб» 


В частном доме, где-то в Дагестане,
по углам сидят боевики.
Обложили гады-христиане.
В этот раз, похоже, не уйти.

А хотя - какие христиане?
"Отче наш" не знают назубок.
Что им делать в этом Дагестане,
где из камня слышится пророк?

Не прорвутся братья на подмогу.
Саданёт в окно гранатомёт.
Магомед оторванную ногу 
на крылах к Аллаху понесёт.

И комроты лермонтовским слогом
проорёт в нахлынувшую тьму:
"Выходите, суки, на дорогу,
ты, и ты, и ты, по одному".

И комроты мне укажет строго,
безбородый юноша Аллах:
"Что ты блеешь лермонтовским слогом,
если не был в этаких горах?"

Я скажу: "Есть грех, и есть привычка,
только как я в этом виноват,
если я - придуманная птичка,
не фотограф и не аппарат?"

"Врёшь ты всё, вон кучер твой и бричка,
и твоя столичная родня.
Я один - сверкающая птичка.
Смертный воздух целится в меня".

    ..^..






осло 


Въезжает на ослике в Осло,
процокивает наизусть
от берега серые склады,
мензурчатый мерный июль.

Как лезвие в сонное масло,
в болотистый тёплый мазут,
где викингов мирное стадо
и беженцу верный приют.

Качаются тучек посудины,
с них старые боги рыбачат.
Резвится толпа исааков,
у камня шумит чехардой.

Вы жертва, угодная Одину,
угодная родине, значит.
Не сёмга, не сельдь, не собака,
не горный олень молодой.

    ..^..






IV. русское 



пестрая смесь 


Я открыл статью Станислава Львовского,
а читаю статью Станислава Белковского.
Оба прекрасны мои Станиславы:
один пишет для денег, другой для славы.

А у города Львова угрюмые белки
ночью минируют газопроводы.
Что толку в этакой безделке?
Айда, грызуньё, в Кисловодск на воды.

Ой да смертушка пришла Расеюшке,
ой да нелепая подкатила:
подсадила калику к себе на шеюшку,
а у него в суме пять кило тротила.

Вот и скачет Русь по мне,
по лодыжке, по спине,
наподобие блохи
за неведомы грехи.

Дай ей Бог, и до макушки доскачется,
а от черного калики не спрячется.

А я за то, чтоб не быть Станиславом,
не ударяться на чуждый слог,
плачу бесчувстием и безмыслием,
а тоже мог бы, еще б не смог.

А над лесом луна стоит круглолицая
и пляшут ведьмы в ночном огне,
как балетная труппа СС Галиция,
гастролируя по стране.

    ..^..






от столицы к столице 


Не спи, не спи, Радищев,
не та теперь пора.
Твой брат Лука Мудищев
не вздремлет до утра.
То тискает Анюту,
то Фёклу загребёт
и не найдет минуту 
подумать про народ.

И ты не думай, барин.
Покуда ночь идёт,
любуйся, как стожарен
и млечен небосвод.
Вот там твоя Россия,
и не смотри вокруг
на избы лубяные
и выверты старух.

Пусть кучер, твой географ,
печётся о земном,
о сирых и убогих.
Ты ж будешь астроном.
Сверкает сквозь потёмки
твоя звезда, пока
к развратной экономке
крадется брат Лука.

Стозевно или обло
рычит из темноты?
Отеческие ёбла,
и казни, и кнуты –
забыто всё до слова,
и бричка по буграм
летит от Бологого
к звезде Альдебаран.

    ..^..






июньский ремонт 


Я знаю все летние дни наизусть,
летящие в небе цитаты.
Таджики работают, молится Русь,
воруют и врут депутаты.

Бордюрные камни таскает таджик
и технику гонит дворами.
Стоит, улыбается русский мужик,
с утра причастившись дарами.

Он ласково молвит "алейкум салям"
работнице в жёлтом жилете
и смотрит, как треплют листву тополям
его нерождённые дети.

Сквозь грохот и гвалт на чужом языке,
сквозь крик коммунального бека
он слышит, как колокол бьётся в силке
у батюшки Мельхиседека.

Компрессор гудит, содрогается дом,
таджики дробят мостовые.
А в небе святое стоит на святом
и гордо плывут кучевые.


V. полусонное


декабрь 


И вот октябрь, обкормленный сластями,
на пристани пускает пузыри.
И вот ноябрь, чужими новостями
обугленный, сожженный изнутри.
И вот декабрь, огромный, как корабль,
и неприютный, как пустая фабрика.
И в целой бухте больше ни кораблика.
Никто не хочет. Скалывая лед
с мостков, смотритель щурится и ждет:
Никто не хочет? Мягкие каюты.
Тебе я руку подаю. Ты 
поднимаешься, и мы идем на борт,
и нам не страшен черт.
О многопалубный 
декабрь! О айсберг весь в огнях,
где мы смешаемся с прогулочными парами.
Мизинец мой возьми. Не потеряй меня.

    ..^..






колыбельная 


Ночь настала, ночь поцеловала
на подушке вышитую прядь.
Серый мыш торчит из одеяла
и совсем не хочет засыпать.

Дождь шуршит, как будто тьму тетрадей
заполняют сном ученики.
Время им, в сырое небо глядя,
списывать задание с доски.

Там на выбор оба варианта
перьями раскрыть разрешено.
Осторожно, даже воровато,
серый мыш исследует окно.

Одному – очарованье взрыва,
притяжение бездонных шахт,
а другому – синий огнь залива,
золотое пение в ушах.

    ..^..






чернила 


Приведенные в мир человечки
ненадолго останутся тут.
Надевают свои черевички
и в бузинную школу идут.

Им вдогонку чернильные тучи
металлический свет раскровил.
Будто кто-то чернильницу рушил
и на парте чернику давил.

Человечки пролеском привычным
отправляются в колкую рань.
Захлебнувшийся соком черничным,
я вдруг схватываюсь за гортань.

    ..^..






VI. разное 



иванов 


Как прекрасны в своём обличии 
итальянские херувимы!
Эти яйца, еще не бычьи.
Эти щёки, огнём палимы.

Хорошо и легко в учении,
в услужении небесам.
Неестественное влечение
пробуждается по часам.

Так непросто собраться с мыслями,
растирая белильный цинк.
С Аполлоном под кипарисами
расцветаешь, как гиацинт.

Лишь бы Родина, мать-и-мачеха,
слала денюжку на труды.
Эти мальчики, эти мальчики,
выходящие из воды.

    ..^..



организованно встречая рассвет 


Люблю я бедные брега,
где пели мы про бригантину.
И предрассветные стога,
и туч небесную скотину.

Но не люблю я пионер-
вожатую: она кобыла.
У ней был повар кавалер.
Меня она не полюбила.

На фотографии тех лет,
не сохранившейся - нет чуда! -
я завернулся в тёртый плед,
напоминая мудо с пруда.

Пасу я палочкой в золе
своё картофельное племя,
а кто-то палочкой в заре
мешает краски в это время.

И вот уж падает рассвет
железной гирей на постройки
и всё поет про пистолет
грядущий всадник перестройки.

    ..^..






частушки 


Побатальонно и поротно,
помочегонно и порвотно,
печально строятся полки,
как будто струнные колки.

Свинца несчитано во стали.
Скажите всем, что мы восстали,
что от музыки полковой
бежит охрана, пал конвой.

А что за птица вроде грифа,
летит, посматривая криво
на лакированную гладь,
как на ворованную кладь?

Тут город: палка, две струны
от набережной до вокзала.
Тут в камень цвета бастурмы
свой коготь хищница вонзала.

Была в восторге от гастала,
теперь же пьет имодиум.
Не то чтобы пора настала,
а просто нынче в моде он.

    ..^..






VII. стервозное 



любовь 


Она любила Тютчева, лихого гренадера,
и не искала лучшего на свете кавалера.

Она б за ним поехала хоть в Нерчинский Завод,
но он не шёл на площадь, не требовал свобод.

А он стоял на полке, пропахший табаком.
О них пускали толки, как больше ни о ком.

О да, у них любовь была, счастливые деньки!
Таких сейчас не делают ни за какие деньги.

Потом она состарилась и стала не мила
блестящему красавцу из книжного угла.

Не больно интересны-то седеющие тёти
тому, кто вечно молодой, в зелёном переплете.

    ..^..






эвтерпа 


… говорят, законная любовница
мэтра поэтического слова,
а на вид – бесплодная смоковница.
Впрочем, есть ребенок от другого –

пусть не мэтра, но кому-то гения
и самозабвенного задиры.
Не отводит взора от колен ее
третий, тоже пользователь лиры.

Всем давать – давалка истончается,
как истертый мэтром амфибрахий.
Между тем, сезон уже кончается
для Эвтерпы в вышитой рубахе.

Разлетятся все родные-близкие,
казнокрад словес на казнокраде,
сочинять таврические, римские
и калифорнийские тетради.

Каково? Лелеешь эту публику,
служишь их немытому Приапу,
и никто не скинется по рублику,
чтоб сыночка вывезти в Анапу.

Тяжко летом в душном помещении,
от жары и дыма аллергия.
А зато в подборках – посвящения.
(В книжках их заменят на другие.)

    ..^..






шансон 


Кричали: шансон, шансон.
Весёлые времена
выбиты пробкой вон
из бутылки вина.

Закрыли клуб «Пироги»,
где виделись мы с тобой.
Теперь поёшь: помоги
на суповой набор.

О нищенка! Трёх рублей
я тебе не подам.
Онищенко мне велел
беречься подобных дам.

Ступай на Столешников,
там пой себе свой шансон
для ментов-кромешников
и разных южных персон.

Где свора грязных собак
сражается за батон
в рубашечке от Ван Лак
с барсеткой от Вюиттон.

Я не хочу видеть тебя.
Не ври, что ты жизнь моя.
Ты просто куча тряпья.
Похабная нота «ля».

    ..^..



цыганки 


Из подкладок, из самых изнанок
надрывается хриплый комок:
берегись, опасайся цыганок,
их гремучих монист и серёг.

Это сердце из пазухи пазух
умоляет: подальше держись
от оборчатых и разноглазых 
привокзальных гадалок про жизнь.

Мало было тебе, что у Яра
каблучки цокотали о стол
и змеиная рифма «гитара»
выползала на красный подол?

Я боюсь говорливого шелка,
не хочу голосить на миру.
Я забьюсь в потаенную щелку,
незаметно и честно умру.

А не то понаскочат, патлаты,
что есть сил зазвонят в бубенцы
и умчат меня вихрем в Карпаты,
навьим поездом на Черновцы.

    ..^..




VIII про себя



перерва


Где меня ты думаешь найти?
В гаражах у станции НАТИ?
В жестяном ангаре у Перервы?
Зря, приятель. Зря потратишь нервы.

Терминатор, смертушко ты мой,
не ходи за мною по кривой,
не якшайся с базами прописки.

Будет время нам поговорить,
звонкими грошами посорить,
выпить виски.

    ..^..



вещи


Помимо хранилища каши и щей,
в моём отмирающем тельце
есть камера чьих-то забытых вещей,
зовущих и ждущих владельца.

Над этим сокровищем, словно Кощей,
я чахну, а после кончины
я стану одной из забытых вещей
во чреве другого мужчины.

    ..^..


клетка

Как будто в зиндане, как будто в тюрьме
небесную книгу листаю,
себя самого изживая в уме,
из клетки себя вычитая.

Вот вычту, и некому будет читать
ни прямо, ни кверху ногами
небесную книгу формата А5,
сырой клочковатый пергамент. 



    ..^..