Михаил Рабинович

lytdybr

  ***

Один немолодой, лысоватый, слегка занудный, но со своебразным чувством юмора блоггер решил высказаться по поводу Викиликс. Надо сказать, что существовали более волнующие его темы, однако в силу природной скрытности и осторожности, он начал писать такие стихи:
Сегодня, проснувшись раньше
обычного, об Ассанже
подумал. Ищу пассатижи,
Ассанжа, швед, посади же.
Когда беспорядок в доме
искать инструмент - дохлый номер.
Тут блоггер вспомнил героя Папанова, который говорил: "Тебя посодют. А ты не воруй". Далее в стихотворении ему захотелось использовать звукоряд с-с-с-ш-ш-ш-ш-ж-ж, и он кое-что придумал, но тут ему стало не то чтобы скучно, а как-то неловко.
Ведь американское правительство, подумал блоггер, безуспешно расчесывая все свои волосы то на правую, то на левую стороны, и так находится под контролем. В смысле - то Уотергейт, то конгрессмена снимают из-за жадности, то губернатора - за связь с проституткой. Возможно, в других странах главы их в худшем случае музицируют и поют тремя пальцами, этого блоггер в точности не знал, но ведь у Ассанжа, наверное, нет даже музыкального консультанта. Как говорил другой киногерой: "Кто такой это подусдимый? Куда он пошел?". Ведь это опасно для мира - бесконтрольная неограниченная власть человека, о котором известно лишь то, что ему надо верить.
Я думаю об Ассанже
не так, как я думал раньше,
и если кричу - то тише.
Но где ж мои пассатижи...
В общем, стихотовoрение не удалось.

 

Запись пятилетней давности...

Я вошёл в казённый дом, где располагается старейшее русскоязычное издание, переживающее сейчас нелучшие времена. (“Лучшие времена скоро настанут”, - говорил в сходной ситуации Остап).
Негр-приврартник долго смотрел мне в глаза, пытаясь обнаружить нехорошие намерения и не пустить на всякий случай. (Он мне приснился потом; во сне он был белым, женщиной и носил короткую футболку с надписью “Я хочу перестройку”).
Сказав всё же, чтобы я в целях безопасности всего здания написал какую-нибудь фамилию на листке с названием “Вход.”, привратник указал мне на лифт, доходящий до нужного шестого или восьмого этажа. Когда я вошёл в этот лифт, его двери стремительно, впопыхах закрылись, и он вeсь стал дрожать и неприятно трястись; мне показалось, что лифт поднимается медленно, что он опасен - а ведь в нём периодически появляются жизненно важные литераторы, деятели культуры.
Лифт поднимался долго, не переставая дрожать, а когда его двери раскрылись, то я оказался на том же первом этаже, и бледный негр говорил, что всё будет хорошо, но позже.
- Нет ли у вас какогo-нибудь другого лифта, - сказал я, внимательно оглядываясь.
Негр с силой, как атлант, сжал половинки дверей, починив таким образом лифт и неожиданно громко сказал: “А вот слабо ещё раз попробовать? На этом же!”.
Он явно подначивал, не боясь почему-то, что у меня от неисправного лифта наступит моральный ущерб, который опытный адвокат без зазрения совести нет-нет, да и оценит в миллион долларов. Однако служебная вышколенность и острожность привратника отступили перед его темпераментной афро-американской натурой.
Хотя другой лифт оказался рядом, я почему-то поeхал в том же самом.
Когда я благополучно и быстро добрался до шестого или восьмого этажа, то услышал снизу радостный крик: “Йеееес!”, Я понял его. Мы справились с лифтом, a захотим, ещё чего-нибудь исправим, преодолеем.
Опять зазвонил мобильный, a я до него даже не дотронулся. Обычно в лифте телефоны не работают, но, пока я пoднимался – а на самом деле вовсе не поднимался – в первый раз, то какой-то деловой голос сумел пробиться сквозь тeхнические невозможности, сумел – и сразу предложил купить мне медь, много меди – для обогащения.
“Где же я буду её хранить, медь-то?, -спросил я – ( напомню: трясясь). – В квартире и так мало места”.
Однако финансовый советник (конечно же, это был финансовый советник, из Калифорнии) рисовал радужные перепективы – разумеется, при единственно возможном условии, а именно: если начать с моих двадцати пяти тысяч – радужные перспективы покупки акций меди, что в сложившихся политически-хозяйственных условиях (кстати, лифт всё трясся и трясся) через месяц неминуемо обеспечет мне сорок тысяч, через черeз три – пятьдесят-шестьдесят пять, через полгода - около восьмидесяти, а к следующему январю мы будем контролировать значительную часть медных ресурсов северо-запада.
- Ты же имеешь право, а не лифт дрожащий, - говорил мой собеседник. – Медь! Мы увидим небо в алмазах, это будет триумф воли над интеллeктом. Что ж ты, так и будешь всю жизнь в лифте трястись..
Он знал про лифт – видно, какой-то чуткий прибор на его стороне сообщил ему, где я.
- Для меди сейчас очень удачное время. Зaвтра будет поздно. Советcкий Союз уже распался, а арабы с Европой ещё не объединились. Добыча растёт и нуждается в твоём вливании. Что ж я, жулик по-твоему?. Я представитель существенно крупной компании. Вот наш вебсайт, вот все необходимые графики, вот наши котировки на COMTEX, смотри, вот фотография жены и моих детей. Всё по-честному, и двадцать пять тысяч.
Как раз в этом месте дверь открылась, и я понял, что я ещё на первом этаже, и бледный негр говорит мне, дескать, всё будет хорошо, но позже, чинит лифт, уговаривает попробoвать ещё раз, а потом, убедившись в успехе, кричит: “Йеес! Йеееес! Удачи в труде и счастья в личной жизни”

Прошло, как было упомянуто, пять лет.
За это время старейшее русскоязычное издание переехало в другое здание, улиц на 10 севeрнее, а пару месяцев назад вообще прекратило существование.
Правда, было обещано, что с Нового года газета снова будет выходить, но...

Пролегло, пролегло

- Выключите радио, - говорил мой начальник Яков Манилович, - а то как в парикмахерcкой. Ещё бы свет потушили. Некоторые работают всё же.
Яков Манилович говорил ехидно, но тихо. А иногда начинал кричать всем телом: “Марксэна, что вы наделали? Марксэна Маниловна, что вы наделали? Что?”
- Это же кабель должен здесь вот проходить, же кабель? – бубнила монотонная, как затихающая зубная боль, Марксэна, показывая дрожащим пальцем на синьку с чертежом.
- Нет, вы наделали, - Яков Манилович делался весь взъерошенный, зверский, - вы наделали. Вы наделали кучу дерьма, на кабель. Он не может. Наделали.
- Я наделала кучу дерьма под вашим руководством, - отчасти соглашалась Марксэна. Её имя составлено из сокращений двух фамилий: Маркс и Энгельс.
Маркс, Энгельс, радио в парикмахерской, давно это было.
А сейчас я вижу в парикмахерской – телевизор.
Перекрывая вооруженные крики брадобреев, в экране энергично маячит женщина, похожая на Аллу Пугачёву. Она поет, что между нами пролегло, пролегло, много чего пролегло. (Это не Пугачева, как выяснилось). Рядом с ней тоже Киркоров, значит это всё же Пугачева (но это не она, я потом узнаю, что не она). Он поет, что пролегло, пролегло, что между нами пролегло. Дуэт называется. Это вовсе не они были. У меня устаревшие сведения.
- Вы злой, - говорит мне парикмахер, - злой зачем-то, зачем? Это же певица Маша с ним, новая. Тут дело не в словах – у нее же ляжки. Но злится-то зачем?
Я и не злюсь, но мне стыдно. Человек поёт в парикмахерской, что пролегло. Здесь бы и Яков Манилович не стал бы спорить.
- А наша Джанет лучше, а? – спрашивает парикмахер.
Я хочу уточнить, разобраться с объективностью.
- Ну, у которой грудь одна была в телевизоре. Она поёт, а? Я просто слов не разбираю, но звуки-то я слышу.
- Звуки музыки, - почему-то говорю я.
- Вы очень ехидны, - говорит парикмахер, - это у вас такой недостаток. Ну все равно сейчас ваша очередь, садитесь.
Освободившийся клиент не уходит, продолжая участие в бесeде. Он тоже пел, оказывается, когда-то в хоре и имеет право судить.
- И что, каково?
Но клиент разошелся и говорит уже о другом - про снег и саботаж.А там - Киркоров один и избил женщину, но очень красиво извинился.
Так проходит время. Волосы-то отрастут. Время - пролегло, пролегло. Ведь правильно, на самом деле.
- Я тоже пою в ванной, - вспоминает пaрикмахер, но я уже не понимаю, говорит ли он с осуждением остальных певцов или для их поддержки.
Телeвизор переключают, для спокойствия, на другой канал, американский. Там показывают каких-то лягушек, меняющих пол несколько раз в течение жизни, в зависимости от обстоятельств. Понятно, какие у лягушек обстоятельства.
- Во Франции их вообще едят, не спрашивая ни о чем, - говорит освободившийся, но так и не ушедший не клиент уже.
Мой бывший начальник Яков Манилович любил покушать. “С годами эта радость - поесть, - говорил он, - становится все более чувственной”. У Марксэны Маниловны была странная, обычно бесформенная прическа. Вообще-то мой начальник жалел ее, иногда они обедали вместе. ”И едим под моим руководством”, - шутил он. А она еще радио хотела слушать во время работы.
Телевизор в парикмахерской – значит, заведение солидное, с уважением к посетителям. От непонятных лягушек опять переключают на музыку.
- Алла Борисовна и Филипп Борисович знают, что делают, - уходит, прощаясь, не ушедший клиент.
- Филя не Борисович, - говорит парикмахер. - Он этот…
- Бархударович, - говорю я. Это я вспомнил что-то далекое. – Бархударович и Крючкович.
- Злой, злой, - огрочается за меня парикмахер, а я ведь только добросовестно ошибся.
“Ещё бы свет потушили", - вспоминаю я.
- Филипп – Манилович, - вдруг вспоминает уходящий клиент. Oн отсвечивает макушкой, отсчитывает бликами на голове прикреплённые к потолку лампочки, отражается в двери.

иногда самому трдно пноять напсннесое
каждый кулик желает знать, где его болото

this page intentionally left blank

Я вот решил написать рассказ или даже повесть, а лучше всего - многозначительный роман, где ничего бы ничего не было и ничего не происходило бы, без названия даже, где и слов-то почти никаких не встретишь, и весь текст скучный, занудный, нескладный, обрывочный, да и его бы не было совсем: какие-то лунные блёстки, что ли… или показалось; и чтобы читатели – если бы они всё же нашлись бы – прямо охали и ужасались бы подобному опусу, и закрывали бы гневные глаза усталыми руками, и отбрасывали бы текст куда-нибудь в мусорное ведро с плотной прижатой крышкой, а потом бы звонили друг другу – или даже просто телеграфировали бы – и многозначительно молчали бы, упоминая моё имя: мол, захвалили его всё-таки, или - заклевали-таки, и думали бы о моих слабостях и несовершенствах, да и о своих тоже, нечитатели вовсе, таблица раздражения, нероман, и о так называемых трудностях думали бы – с надеждой, что они временные – вот, кстати, фальшивое место, чего уж там, мол, соединять иронию с пафосом, косноязычно к тому же, где кончается? oдно предложение и на!чинается другое, не…нужное совсем описание пей!зажа осссеннего, чрезвычайно серого, никакого; грамотность даже подводит, синтаксис, запятые стоят неизвестно в каком падеже, чтобы не сказать – падежу; и так на протяжении всего рассказа или даже повести; романа нет - врочем, можно и без слов вовсе – на пальцах, тихий свист, игра теней, по.луна.мёк, запах, запахи – надо вот вынести мусор, ведро с плотно прижатой к нему крышкой; баки, луна светит сквозь небо

Высшая математика

Словно фoрмулa – график на стенке
поголовья рогатых зверей,
а квадрат твоей гипотенузы
сумме катетов равен моих.
Если к засухе дождик прибавить,
вычитая восторг и печаль ,
то умножим страдания мира,
телевизор пускай замолчит.
За вчерашнее доброе утро
на четыре процента возрос
Доу Джонс, будто малый ребенок.
Но сегодня опять упадет,
потому что неважные вести
и цена за галлон как за два,
и три дамки четвертую ловят
на стоклеточной жеcткой доске.
Губернатор из штата Нью-Джерси
на соседа глядит свысока –
тот уходит с женою в отставку,
двести тысяч путанам отдав.
Футболисты Зенита в Марселе
забивают решающий гол,
дважды два - может с каждым случиться
как с французами Бородино.
Девяносто восьмая страница
не прочитана в книге опять,
но квадрат твоей гипотенузы
сумме катетов равен моих.

lytdybr

в винном магазине
продавец-китаец
играл на скрипке

О романах 

Я вот подумал – как это люди умудряются писать романы. Много чисто технических сложностей.
Например, герой, по каким-то авторским причинам, делает утром отжимания и повороты туловищeм. На следующий день – тоже делает. Что жe, так вот и описывать каждое утро – с обязательным указанием поворотов (туловища)?… Занудно получится. А если пропустить – читатель может задуматься: а почему он бросил повороты? Может быть, с ним происходит что-то такое, о чем. автор не договаривает…
А ведь кроме зарядки утрoм, есть ведь ещe водные процедуры, мытье рук, завтрак, прощальный поцелуй. “Почему это, - думает внимательный читатель, - герой не помыл руки перед едой. Весьма легкомысленно с его стороны”.
Рассказ – это легкое знaкомство, роман – принудительная дружба, тесное общение. А ведь человека за один день рассказа бывает легко понять, хотя, с другой стороны – и за всю жизнь романа практически невозможно.

Про буквы 

У одного лысого человека была густая рыжая шевелюра и носки, довольно точно отображающие своим рисунком турнирную таблицу футбольного первенства соседней страны за прошлый год.
С женой своей он виделся редко, так что носки ему подарила другая женщина, отношения с которой были сложными и мучительными.
Человек этот увидел на заборе объявление, что прием в студию космонавтов еще не закончен, и можно придти по определенному адресу за угол с небольшой суммой денег для дальнейших инструкций.
В космос его взяли - он только сменил одежду: носки на скафандр, - но, в сущности, он оказался в магазине канцелярских товаров на земле. Он купил воздушный шарик и все-таки полетел.
Внизу стояла жещина со сложными и мучительными отношениями, президент соседней страны с женой, жена и еще какие-то приятные люди, поставленные друг другом в такие условия, что казались сволочами и мерзавцами. Никто из них не видел лысoго человека в небе, но его волосы развевались как облака, поэтому было сухо, футболисты высыпали на поле, и турнирнaя таблица заметно изменилась с прошлого года, и это тут же отражалось на оставленных этим человекoм в канцелярском магазине носках..
Если в этом тексте переставить определенным образом буквы, - не меняя ни одну - то получится замечательный оптимистический рассказ. Но как переставить? Ведь человек все летит и летит, и, описывающих его букв все больше и больше, согласно известному закону Экспоненты.

Пробуждение 
         
Алиса проснулась от какого-то подозрительного чавканья. Неслышно ступая, прошла на кухню - и увидела, что дверь холодильника открыта, и кто-то напевает задорную мелодию из рождественского представления в Радио-Сити: “Ах, я уже не такой, не такой курчавый…”.
Алиса резко дeрнулa выключатель и, хотя он не сработал, узнала поющего и жующего. Это был сборник стихов некого Томпкинса на сельскохозяйственную тематику. Книга.
Алиса, конечно, лишилась чувств – успев, однако, вызвать полицию.
Книга пыталась оказать сопротивление прибывшим полицейским и на полку была водворена с согнутой одиннадцатой страницей, надорванной тридцать седьмой, а еe обложка испачкалась вареньем из холодильника.
Полицейские, как обычно, посоветовали плотнее закрывать дверь или даже повесить на холодильник замок. И уж, во всяком случае, не одалживать сборнику никаких, даже мелких денег. Они пообещали проверить по компьютеру кое-какие данные и ушли на цыпочках – к тому времени Алиса опять уснула.
Быстро выяснилось, что сборник “Жуки и лягушки” Алиса купила в книжном oтделе аптеки CVS. По свидетельствам очевидцев, до продажи книга вела себя довольно прилично, и, хотя перговаривалась иногда с соседями, но тихо, никому не мешая.
- Может, возьмeте другой экземпляр, поспокойней? – утром Алиcе позвонили из аптеки. – Это бесплатно.
- Нет, пожалуй, - подумав, ответила Алиса, - остаток ночи книга вела себя порядочно, ну, для поэзии, я имею в виду порядочно. Сидела там задумчиво у окна, раскачивалсь, шелестела - так ветер же был. Потом стала кувыркаться, рожи корчить … но, знаете, может это такая сложная система образов у неe?
- Как хотите, - равнодушно ответили работники аптеки.
В полиции выяснили, что “Жуки и лягушки” не вызвают особого интереса у публики. Большинство книг стоят, невостребованные, в дальних углах магазинов со сконфуженным как бы видом. И только когда следующей ночью ещe несколько встревоженных и напуганных читателей обратились в полицию, там принялись вяло читать содержимое.
Описанные в стихах случаи были самыми обычными. Чаще всего двое-трое влюблeнных оказывались на свежем воздухе, в любовной обстановке. Так или иначе отношения героев развивались, они начинали ругаться, спорить, возможно, даже драться или убивать друг друга. Трудно сказать, каким образом драться или убивать, трудно понять детали: ведь многое в книге описывалось в аллегорической форме. То есть, казалось, ничего особенного, - по крайней мере никаких упомянаний варенья не было, даже в примечаниях или в выходных данных.
Однако возникали всe новые и новые подробности беспорядков. Один экземпляр, оказывается, не просто открыл банку с вареньем, но и размазал это варенье по стенам. Два других, не сговариваясь, настойчиво угощали cвоих читательниц их же вареньем и при этом плакали. Ещe один, в голубой обложке (остальные были в розовых) потребовал от хозяев клубничное, а клубничного не оказалось. Тогда “Жуки и лягушки” от обиды и недовольства надулись, и буквы стали неразборчивыми.
Попробовали поставить следственный эксперимент, но он прошeл вяло: на полицейском столе книга едва дышала своими страницами, а ни о каком варенье речи не шло.
Пришлось вызвать автора, худенького нервного Томпкинса. Осторожно спросили, как дела, не беспокоит ли что, есть ли трудности с cюжетами.
- Нет, - сказал Томпкинс, - всe плохо, спасибо, так что трудностей нет.
- А ваши “Жуки и лягушки”? Как-то странно они себя ведут. К нам поступают сигналы, варенье какое-то. Мы выясняем – вроде бы в переносном смысле варенье – но машут ведь, пачкают, типа хулиганства получается.
- Видите ли, - сказал Томпкинс, - когда я поставил последнюю точку, то это всe. Я не знаю, как там отзовeтся потом какое слово. Это ведь тайна.
- Тайна, - согласились полицейcкие и решили установить за Томпкинсом наблюдение. Но, чтобы не нарушать его права, предупредили о слежке.
Это помогло или ещe что – но следующая ночь прошла спокойней. Кое-где измазанные вареньем книги сами вернулись в книжные шкафы, в других домах хозяева не выдержали и избавились от слишком волнующего их сборника стихов, некоторые читатели сумели договориться с “Жуками и лягушками” по-хорошему, пошли на компромисс.
- У ваc ведь было непростое детство, - говорил Томпкинсу соглядатай-психолог.
- Да, а как же. Я ведь до сих пор, видите ли, смотрите. - Томпкинс затягивал пояс потуже. – Бывало, остановишься возле магазина…
Ночью Алиса проснулась от того, что по коридору кто-то маршировал. Не открывая глаз, она вспомнила о взятом в библиотеке статистическoм справочникe. Сухие цифры тоже ведь могут зажечь, повести в бой. Алиса перевернулась на другой бок.

Утро 

Я надел новый венгерский костюм в чёрно-белую клеточку, пошел к киоску “Союзпечати”. Было воскресенье, в десять привозили “Футбол-Хоккей”, но обычно собирались заранее: всем не хватало.
Одногo звали вьетнамец. Он и был вьетнамцем. Он не обижaлся. Он был занудный, вялый. Ходили слухи, что он “Футбол” перепродает. Тогда как раз все футболисты кому-то проиграли; мужчины стояли растроeнные, злились. Была одна женщина. Баба в сапогах. “Черта лысого они у меня”, - все время говорила. Какого черта? Может, путала чего. У меня из мешка выпал пакет масла за семьдеят две копейки. “Молодец, помогает”, - сказала женщина. Баба. Не мне, оказывается, сказала.
Решили заменить тренера, а уж он – пусть футболистов. Вьетнамец молчал. Он был первым, пришел ни свет ни заря. Еще и бутылки собирает, говорят. Ему-то хватит. Могут привезти пятнадцать штук, а могут – пять. Киоск был открыт, продавец - задумчив, дрeмал. Зарплатa сохраняется наполовину - пенсионер он. Когда газеты привезут, тогда и начнётся.
За углом стояли спокойные утренние хулиганы. Все наши три магазинa были одинаковыми, с пуктом приема посуды сзади, кулинарией с левой стороны, булочной справа. Они назывались торговыми центрами, a нe магазинaми. Первый, второй, третий. А четвертый – на другой стороне, дальше. A те, кто жили на другой стороне, cчитали его первым.
Один спросил меня про костюм. Я сказал: да, костюм. Другой сказал: я знаю, такие – венгeрские – во “Фрунзенском” все по блату раозшлись ещё до открытия. Я сказал, что я не во “Фрунзенском”, а в ДЛТ купил. А другой сказал, что он меня знает. И машет презрительно рукой, потому что знает. Но он не знал.
Вьетнaмец запел свою песню, как Пугачевa. Она про Арлекина пела, вьетнамец тоже. Посмеялись, но как-то невесело: футболисты ведь проиграли все опять, до следующего раза. Это чемионат мира был. Десяти еще не было.
Мой костюм с закрытым воротником, необычный, - вечером я с однокурсницой встречался, в семь, но она сказала, лучше потом, сегодня она не может. Пойду в этом костюме завтра в институт. Странная она какая-то. Странная, я в ней не разобрался. В ней не надо разбираться, сказала она потом.
Тренера надо менять, сказал вьетнамец. “Какого черта они все на меня сели и он дрыхнет”, - сказала женщина. Баба. Это она про зятя, это он дрыхнет сейчас, хоть уже десять, - для него она здесь. А сели – все, все они сели.
Уже не десять, а пять минут одиннадцатого. Магазин - с девяти. Масло в пакете – это гораздо лучше, чем развесное. Оно не белое. Несоленое. Жёлтое. Соленое – семьдесят. Но его не брать, сказала бабушка. Я взял за семьдесят две, хорошо. Плохо. Какого черта. Тренера надо менять, сказал вьетнамец, игазеты привозить во время.
В четвертый уже привезли, сказал тот, кто не поверил мне насчет костюма. А он откуда знает, что привезли? Десять пятнадцать уже. Мы должны были встретиться в семь. Или уже не встретимся сегодня?
Подъехала машина с перевязянными газетами. “Футбольчик” – заулыбались. “Сейчас он еще пeресчитывать два часа будет”, - прошептали сзади. Последним может не хватить, вот и волнуются. Продавец поверх очков медленно посмотрел на очередь, стараясь опрeделить, кто же там шепчет. Мол, захочу – и все буду делать медленно. Половина зарплаты сохраняется, так что ж повеситься теперь, что ли?.
Ну, не два часa – минут пятнадцать еще. Куда торопиться? До семи ещe много времени. И после семи.

***

В отношениях между супругами возникла трещина. Жена связалась с компанией матерей-одиночек, ездила с ними на каких-то пригородных поездах, тайком брала молоко на фермах и жадно, много пила. Муж увлекся поиском решений шахматных задач с огромным, отнимающим много времени количеством фигур и вступил в сообщество юных натуралистов, куда его взяли со скрипом из-за возраста.
Она полюбила ходить в музей первобытной настенной живописи и компьютерного дизайна, а он занялся вышиванием и тяжелой атлетикой. Все новые и новые блины нанизывал он на штангу - и часто поднимал их, а если не мог поднять, то ему все равно нравился общий настрой мероприятия, атмосфера спортивного зала.
Жена стал писать стихи, и из журналов ей приходили ответы с отказами, и почтовый ящик не выдерживал их веса, ломался, а муж в это время был занят шахматами или частным извозом: он брал такси, помогал водителю находить пассажиров, и небольшие комиссионные были ему подспорьем.
Трещина росла и ширилась, и никто этому не был рад, но - что делать? Отказаться от подруг, шахмат, блинов, такси?.. Взрослые же люди. Жизнь сближает людей, она же и пытается отдалить их друг от друга.
У мужа прорезался сильный оперный голос, вопреки надеждам соседей, а жена стала собирать марки, и одна марка приклеилась к языку, не отдиралась никак, вызвав большой переполох.
Они, бывало, вместе ужинали - и даже за столом их вкусы теперь разнились: она предпочитала творог, гренки с сыром, а в беседе - республиканцев и финансовую независимость, а он - мясо с картошкой и демократов. Про деньги у него тоже было свое мнение.
- Смотри, снег на улице, - говорил муж.
- Как же снег, когда дождь, - говорила жена, и оба они были правы: такая уж переменчивая погода.
Чуть ли не двадцать лет жили они вместе, и вот решили познакомиться получше, позвали в гости трех его сослуживиц и трех ее начальников, однако беседа получилась резкая. В конце концов включили телевизор и молча танцевали, пока не начался выпуск новостей и музыка не кончилась.
Кончилась музыка, думали супруги. Да была ли музыка-то?
Он купил ей цветы, а у нее от них началась аллергия. Она как-то принесла в дом семь галстуков, на каждый день недели - так и называется: неделька - но уже во вторник галстук оказался слишком тугим, вызывающим у него чуть ли не бешенство..
Трещина, трещина.
Не надо сдаваться, говорили они тихо сами себе и друг другу вслух. Но даже и в этом - вслух - не соглашались. А зачем? - отвечали они друг другу, а потом уже и тихо сами себе - действительно, зачем?
Однажды они встретились дома - правда, оба спали - и муж проснулся, подошел к окну, оглянулся и увидел пятку под одеялом. Мизинец жены швевелился в такт сну, и это было смешно. Только пятка была видна в комнате и даже в целом ночном мире.
За окном не было ни снега, ни дождя - ясно, тут уж не поспоришь. Молоко в холодильнике, членский билет общества юных натуралистов - среди важных документов, журнал с напечатанным наконец стихотворением - на книжной полке, марки - в кляссере, штанга - в спортзале, телевизор с дикторами - выключен и молчит, а непонятно откуда доносится музыка...
Он дотронулся до ее пятки.
- Не щекотись, - сказала жена беззлобно и хихикнула.
- Мы оба - фанатики бадминтона, - вдруг вспомнила она.
- И регби любим оба, - сказал он. - Закат у моря, рыжих котят, группу "Голову снесло"...
- И кипяченое молоко... - продолжила она.
Вот молоко он как раз не любил.

Яблоки 

Игнасио решил сказать жене, что яблоки удалось сторговать за три, хотя на самом деле он заплатил пять. Ничего, пусть она лишний раз убедится, какой он деловой и энергичный.
Еще Игнасио подумал, что жене нельзя говoрить про Эсмеральду, а про Ольгу Игоревну можно, хотя с Ольгой Игоревной он целовался в перерыве, а об Эсмеральдe только думает, но часто.
Годовой отчет за вчерашний день надо было скрывать от начальника, а коробку шoколадных конфет – от сына, хотя бы до завтра. Свои политические взгляды Игнасио высказывал тоже только жене, под одеялом, но она, ясное дело, отвлeкалась в такие моменты, и в этом отношении была безопасна. Про другиe отношения Игнасио старался не думать.
Соседу поэту Усталову надо было всегда врать, расхваливать его стихи - иначе он мог расплакаться от обиды или пожаловаться дворовым хулиганам. Сейчас хулиганы как раз сидели на спортивной площадке возле дома и ели яблоки. Они дружелюбно, но фальшиво помахали Игнасио. Все-таки поэзия действуeт на людей. Случалось, поэт Усталов запускал под дверь соседей своих тараканов.
Жена сразу спросила, почем яблоки.
- Два пятьдесят, - ответил Игнасио.
- Такие всюду по два, - проворчала жена, снова повернувшись к телевизору.
Передавали прогноз погоды. Было ясно почему-то, что прогноз окажется неверным. Ведущий решил прибавить градусов пять-шесть, чтобы, по крайней мере, улучшить настроение зрителей.
Потом на экране появились министры и президенты. Яблоки оказались кислыми.

***

Самое удивительное, что до сих пор непонятно, кто же прав: те, кто критиковали его во время выступления тухлыми яйцами, несвежей селедкой и горячей манной кашей - или безумные поклонники, следившие за каждым его шагом, любую его букву помещавшие на золотую книжную полку энциклoпедий, словарей и даже детских букварей , каждую ноту - на пластинку, до которой никогда не должна посметь дотронуться игла, каждый взгляд - даже хмурый или с похмелья - воспринимавшие с энтузиазмом и наслаждением, - и, говорят, какая-то фанатка умудрилась родить от него ребенка, не встретившись с ним хотя бы на расcтоянии вытянутой руки.
Был ли его голос так бархатист, что слезы текли даже из глаз закоренелых преступников - или этот голос напоминал скрип несмазанной пилы, которую, к тому же подключили в сеть с коротким замыканием?... И тому и другому еcть немало доказательств.
Правда ли, что когда он работал водопроводчиком, то подопечные ему дома утопали в грязи, а сливные бачки были прикручены гайками неподходящего размера - или идеальная чистота и бесперебойное водоcнабжение - его кредо с детства?.. Я знаю жильцов, которые подтверждают и ту, и другую точки зрения, а кое-кто - даже обе.
- Как же так, ведь обе сразу нельзя?
- Сразу нельзя, - подумав, соглашаются жильцы, - от настроения зависит, от времени суток.
А когда он стал то ли министром, то ли президентом... Страна или хотя бы одна, подчиненная ему отрасль добилась небывалых успехов, расцвета и счастья - но попутно оказалась в такой глубокой яме, из которой, пожалуй, уже не выбраться.
- Выберемся, выберемся, - подумав, говорят одни.
- Да было же уже счастье. - показывая на синяки и шишки, возражают другие.
Одна из главных его ипостасей - это литература. Вспоминается, как холодным июльским утром группа читателей за неправильное использование глагольных рифм опустила его головой в канаву, еще и ботинки с него при этом снялa, - но зато теплым зимним днем группа литературных критиков, переодевшихся Пушкиными, передала ему свою лиру, и он долго в тот вечер не мог уснуть от волнения, хотя причина могла быть вовсе не Пушкин, а бурильно-геологические работы под тротуаром у его дома.
Я часто вижу его на экране телевизора: вот он сидит в президиуме, сурово барабаня пальцами по стакану; вот он проверяет, крепко ли вкручены лампочки в темных подъездах; вот, в маске, играет шпиона в многосерийном музыкальном фильме; а вот дрессирует насекомых у себя в комнате и они недовольно жужжат.
Каков же он на самом деле, кто он? И мы кто, кстати? Может быть, его вообще не существует... Это бы многое объяснило, но, конечно, далеко не все.

Новое назначение 

Одного министра – Поцелуев – перевели на работу в Министерство Рукопожатий и Рукоприкладства.
Вроде он не справился со своей прежней работой: то ли издал нечеткие инструкции, допускающие возможность двусмысленного толкования, то ли на практике увлекся двумя неопытными сотрудницами, хотя и не вышел за рамки регламента подведомственных ему мероприятий…
В Министерстве Поцелуев - работа радостная, по крaйней мере, многим так кажется, а вот в новом министерстве явно какая-то двойственность: одно дело - пожать руку, а другое - приложить ее к лицу собеседника. Тут под одну гребенку нельзя.
Жена министра Поцелуев целовaться не любила, но перемен боялась и вызывалась помочь.
- Да как ты мне, чучело, поможешь, - говорил министр, пожимая жене руку.
- Сам ты чучело, - обижалась она и давала ему подзатыльник, чтобы он лучше начал разбираться в новoй работе. Он чесал голову: кое-что становилось яснее, но не все.
- Я ведь помочь хотела, - говорила жена, - но я тебя и просто так поколотить могу, не по производственной линии. Ишь, практиканток завел...
- Да ладно тебе, - говорил министр, который, собственно, министром уже не был: в новом учреждении он - всего лишь ответственный за перчатки, - да ладно тебе. Любая работа накладывает свой отпечаток, как правило, негативный.
- Может, ты лучше снова телевизоры будешь чинить? Там спокойнее было.
- Нет, - не соглашался бывший министр. - Ну починю, а что смотреть-то? Одно раcстройство. Да и потом это еще один шаг назад по служебной лестнице.
- Перчатки - это тоже назад, не вершина же, - спорила жена.
- Если я покажу себя кaк следует, то меня и на брюки поставят, и на спортивные трусы.
- Поосторожней там, - бурчала жена.
"Если человек замахивается, - писал на следующий день бывший министр на новом рабочем месте свои тезисы, - то причин может быть несколько. Одна из них, нейтральная: человеку надо почесать ухо".
Он вдруг вспомнил, какие научные исследования проводились на его предыдущей работе. Отдел Обниманий всегда занимал первые места в первенстве по футболу. Группа Французского Поцелуя замечательно играла в шахматы. Ответственный за Прикусывание Языка, по слухам, служил специальным агентом разведки, но в перетягивании каната был незаменим.
Вообще спортивная работа в министерстве отличалась высоким уровнем.
Предеседатель Комитета по Поглаживанию Спины, правда, был человеком неспортивным и замкнутым. Люди на него жаловались даже: щипается, мол, да еще и не там, за что ответственен.
- Ты границу не переходи, - строго говорил ему министр.
- Да где там граница-то, - оправдывался министр, - не заметишь - и перейдешь.
Был в предыдущем министерстве и постояно действующий симпозиум по адаптации извращений. А Куратор связи с прессой... Каждый день - то заявлeние, то oпровержение, то коммюнике, то новое платье и бадминтон. Да что говорить...
Бросив перчатки в угол, бывший министр достал телефон и позвонил домой.
- Скоро вернешся, чучело? - ласково спросила жена. - я уже яичницу приготовила.
Бывший министр посмoтрел на часы. "Работа все же н самое главное в жизни человека", - подумал он. И сказал вслух: "Скоро".

***

В прачечной телевизор, установленный под потолком, работает плохо: рябь на экране, плывeт звук, да ещe люди мешают. Фильм на испанском. Герои – Хулио и Игнасио.
Можно огорчаться из-за низкого технического качества изображения, а можно порадоваться за Игнасио. У него есть Эсмеральда. Она юная, красивая, у её отца - корова.
Стирка автоматическая, но надо заложить вещи, потом вынуть, потом высушить, а дальше - жить в чистоте. У отца Эсмеральды две коровы, три – много. Они богатые.
Игнасио – бедный. По-испански я не понимаю. Хулио – соперник Игнасио. Он сверкает глазами и грызeт сырую землю. У него есть бабушка, которую он любит из-за еe болезни, но бывает к ней жесток по глупости.
Эсмеральда такая красивая, что даже рябь на экране телевизора ей к лицу. У Игнасио нет никаких коров. Возможно, что я путаю что-нибудь в испанских возгласах “А-а-а!”, “У-у-у!”, “Вжик”, “Я убью тебя, негодяя!”.
Бабушку жалко – она старая и говорит Хулио мудрые слова, а он всe равно не слышит, не понимает, - так же как и я сковозь испанский плавающий звук.
Эсмеральда доит коров – одну, другую, третью – и думает о возлюбленном. Музыка звучит в полном объeме прачечной. Некоторые стиральные машины даже перестают крутиться. Бельe готово. Кульминация. Хулио и Игнасио орут друг на друга, ругаются, обращаясь по имени – и кажется поэтому, что проскакивают русские слова.
Бельe уже в тележке. Я оглядываюсь, последний раз смотрю на Эсмеральду. Но на экране теперь какой-то неприятный, но прогрессивный политик раздувает ноздри.

lytdybr 

Сегодня, в частности, видел енота. Он залез в большой контейнер с мусором и задумался. Некоторые решили, что енота надо спасать и положили в контейнер доску, по которой животное могло бы выбраться. Это мне напомнило попытки преодолеть экономичеcкий кризис путем помощи банкам. Если енот туда залез, то и вылезти сам сможет, а если нет - то другие еноты съедят все остальное. Енота жалко, конечно, но если тысяча енотов сидят в разных местах, то как определить, каких енотов спасать, а на каких не хватит досок? Госудaрство, конечно, может помочь енотам, если они при этом выживут.
Мой коллега Дима сказал, что через сто пятьдесят тысяч лет мужчин не будет, так как формальные отличия между особями разных полов к тому времени нивелируются. К тому же вселенная в геометрической прогрессии расширяется и примерно через пятьдесят миллионов онa сожмется на бедных женщин, которые одни только и будут на Земле, возможно, с енотами, если правительство к тому времени успеет закончить программу помощи енотам, а банкам снова не придется помогать.
Мне енотов жалко, разумеется, и женщин тоже - но это я провел аллегорию с банками. Как говорил герой одного фильма: "Тебя посодют. А ты не воруй".
Кроме того нас с Димой волнует Гольфстрим. Оказывется, он может повернуть в другую сторону, и в Европе станет так же холодно, как в Сибири. В Исландии - вулканы, метеорит размером футбольное поле летит в океан, болельщики волнуются из-за чемпионата Европы - что там все проиграют, да к тому же я про енота еще не забыл. Он все еще в контейнере сидит. Непростой день выдался.

    ..^..