К.С. Фарай
Поэт великого города – Марк Валерий Марциал
Ни в одной литературе мира, насколько мне известно, Город так до сих пор и не стал явлением вне контекста. Это не означает, что не было или нет городских литератур. «Средь мрачных фабрик преисподней», в сумрачных трущобах Лондона жили и страдали герои Диккенса. Нереален и умопомрачителен Париж Шарля Бодлера, где лица, шорохи, светящиеся витрины, полупустые парки всегда «соответствовали» движениям души выдающегося поэта. Фантастичен Петербург Пушкина. Андрей Белый рисует город на Неве в виде зловещего символического фона, вместилища страстей, чаяний и метаморфоз своих обитателей. Элиот проводит читателя по «призрачному Сити» чтобы развернуть перед ним чуть ли не всю мировую историю, а Дублин Д. Джойса напоминает декорации в гениальной театральной постановке. Преодолеть Город или раствориться в нем призывает, по сути, любая пост-классическая литературная эпоха. Пугает и притягивает верхарновский «Город-спрут». Москва Венедикта Ерофеева не более чем галлюцинация, видение, сон... Город наполненный художественным смыслом преподносит нам литература конца 19-го и начала 20-го веков, а в произведениях авангарда мы видим страшный утопический город будущего.
Не таков древний Рим! Не потому ли так пугаемся мы возможного заката Европы, что знаем – Рим (некогда крохотное поселение ставшее могущественной мировой державой) мог быть разрушен, уничтожен, мог прийти к упадку, объяснить который нам до сих пор еще не удалось. Не Рим ли – прообраз нового вечного Города, описанного евангелистом, своеобразный его антипод? В отличии от города грез и нового Божьего царства, Рим не нуждался в литературном воплощении, но сам влиял на литературу, жил ее жизнью, наслаждался разнообразием художественных стилей, принимал поэтические приношения от своих даровитых подданных. Рим жаждал быть запечатлённым, но немного нашлось отважившихся стать зеркалом, в котором сей город отразился бы без искажений.
Риму мы обязаны началом христианства и концом античности. Прикасаясь к этой давно погибшей цивилизации, мы можем оценивать лишь ее перезрелые плоды, но никак не ее суть, сокрытую тысячелетиями. Подобно литературным археологам, поднимая и отбрасывая слой за слоем: сумбурность новейшей философии, дремучесть коммунистических утопий, перегибы просвещения, восторженность ренессанса и фанатичное средневековое христианство, мы в состоянии относительно ясно видеть лишь призрак державы, разрываемой на части Востоком и Западом, погибающей среди восстаний, интриг, идеологической и духовной борьбы, истязаемой полчищами переселенцев и толпами собственных выродков, покоряемой своими же рабами на заре новой веры и нового времени. Оттого все то немногое, что сохранилось от самобытной культуры Рима представляет сейчас колоссальный интерес и нуждается в адекватной оценке.
Поиск исторической правды и изыскания классической филологии далеко не всегда идут вместе. Углубление в стилистические особенности памятников античности порою представляется нам важнее их правильной оценки с точки зрения современной эстетики и миропонимания. Широкий читатель давно уже не видит разницы между элегиями Проперция и Тибулла. Беспристрастный научный перевод памятников есть, по сути, явление антикультурное, а отсутствие поэтического дарования у большинства филологов-переводчиков это не просто печальный факт, но, учитывая массовость тиражей предлагаемых нам переработок – трагедия перевода.
Одним из таких незаслуженно усредненных поэтов античности стал Марк Валерий Марциал. Не будучи ни творцом нового римского мифа, подобно Вергилию, ни новатором, как Гораций, ни безудержным бунтарем, как Катулл, ни трагическим лириком и безукоризненным стилистом, как Публий Овидий Назон, ни поборником стоической морали, как первые римские сатирики Ювенал и Персий, Марциал так и не завоевал у потомков славу, соразмерную своему необычайному дарованию. Само по себе слово «эпиграмма» в его современном значении в первую очередь вызывает у неискушенного читателя улыбку, намек на нечто не вполне серьезное, издевку, шарж, тогда как в действительности «надписи» Марциала это едва ли не единственное правдивое зеркало, в котором великий Город увидел свое отражение.
В отличии от Плавта, Марциал не являлся поэтом-самоучкой, чей кругозор был гораздо уже таланта, но, положение клиента, человека далекого от политической деятельности и лишенного хоть сколько-нибудь серьезных надежд на безоговорочное признание литературной элитой так или иначе уравнивало творца с толпой, заставляло соответствовать моменту, быть частью подвижного целого. Живописуя портрет Города: его лица, особенности, привычки, зрелища, его рабов, патрициев, государей, его быт и пороки, глупость и величие, Марциал не старался говорить голосом богов, но только голосом самого Рима, отчетливым и понятным.
Будто сам древний Город говорил устами этого маленького человека не прибегая ни к искренним нравоучениям, ни к философским тирадам, ни к возвещению тех или иных политических взглядов, позволяя нам – далеким потомкам заглянуть в бездну, испытать страх и трепет от соприкосновения с неведомой цивилизацией, оплотом ценностей, верований, предрассудков, связь с которыми утрачена, видимо, навсегда.