Казалось бы, всё успокоилось, стихла страна, рассеялась мирно нависшая было гроза. На площади в центре Москвы полыхает монах, идущие мимо старательно прячут глаза. У них телевизор и прочий домашний уют, у них ежедневные дрязги и склоки с женой, они, если выпьют, народное в голос поют, они на коллегу доносы строчат за спиной. Но в них просыпается гордость, когда персонаж с задатками лидера что-то вещает с трибун, они говорят: он – из наших! Нет, проще: он – наш! – на плечи чужие свою возлагая судьбу. А он ни при чём, он действительно – просто из них, он вышел за хлебом и был их потоком снесён, и стал неожиданно выше мышиной возни, и лишь на трибуне вдруг понял, что это не сон.

А где-то в проулках от холода тухнет ОМОН, им хочется выпить, но стоп! – на работе нельзя. Они-то как раз понимают, что это не сон, поскольку сомнения вычетом премий грозят. И кто-то тихонько бурчит, мол, на площадь пора, размяться, согреться чутка, подрумянить лицо; их деды ходили в атаку с бесстрашным «ура», они – молчаливо, как свора живых мертвецов. Приходит приказ: ожидать. Молодой капитан выходит из ПАЗа: становится тесно внутри, другой говорит – ты куда, без приказа – куда? А тот отвечает: послушать, что он говорит. И слушает молча, и слово летит над Москвой, теряется в снежном буране и стенах Кремля, и зрители слышат лишь мутный отрывистый вой, и думают: «скоро закончит» и «холодно, бля». Одно лишь спасает случайного лидера масс от мрачной работы в Сибири на колке руды – сидящий за тёплыми стёклами правящий класс не видит его через чёрный монашеский дым.

Затем все расходятся, мирно спускаются в быт. У всех – телевизор и прочий домашний уют. Трибунный оратор до будущей встречи забыт. Пришедшим – по кружке с гербом, над столицей – салют. И правящий класс гарантирует: скоро весна, и вновь обещает чуть-чуть посидеть и уйти. На площади в центре Москвы полыхает монах, и голая девочка с криком бежит в объектив.

Руки и лица 


Не чураясь порой перейти на истошный крик, 
На изысканный шёпот, на чёткий ритмичный стук,
Ты внезапно приходишь к ответу: Бог многолик. 
А потом понимаешь: к тому же он однорук.
То ли правая длань под небесный попала серп,
То ли левая длань между облачных шестерён,
И Господь неожиданно стал белым ликом сер,
Понеся бестелесный, но явный вполне урон. 

Как молиться теперь, понимая, что никогда
Он в ладони тебя не возьмёт, не прижмёт к себе,
Потому что проруха случилась, пришла беда,
Точно первая ласточка в длинной цепочке бед.
И - что главное - это пришло не из умных книг,
Не из старых трактатов раздался чуть слышный звук - 
Это ты, лично ты осознал, что Бог многолик,
Но при этом - ни капли сомнения - однорук. 

Он смотрел на себя, на культю, потому как свет
Или тьма, не поймёшь, ещё только к разделу шли,
И он знал, что по сути проблемы для Бога нет,
Что он сделает крюк из материй твоих молитв,
И одной лишь рукой он разделит и свет, и тьму,
И одной лишь рукой он создаст и тебя, и мир,
Потому как всегда приходилось всё - одному,
А теперь будет проще с помощниками - людьми. 

Так, когда потеряешь ты руку и будет крюк,
Или меч, или скальпель, цепляй им, копай, коли - 
Просто вспомни о том, что хотя твой Бог однорук,
Он сумел тебя сделать, поскольку он многолик.
И он тянется правой рукой изничтожить тьму,
И он тянется левой рукой подхватить твой свет,
Протяни свою руку, какая ни есть, - ему,
Потому что другой у него, как известно, нет. 

    ..^..




Ответы на незаданные вопросы 

Кому-то работа – из помоек таскать отбросы,
Кому-то работа – целовать богам сапоги,
А я отвечаю на незаданные вопросы – 
Такое вот дело, не глупее любых других. 

Вопросы повсюду, я их чувствую, вижу, слышу,
И я отвечаю, не жалея ни сил, ни лет;
Иной существует, потому что, к примеру, дышит, 
А я существую, если только знаю ответ. 

По взгляду и вздоху я умею прочесть задачу,
По ритму движений я проблему легко пойму,
По нервному тику, по походке, по тембру плача – 
Я знаю ответы, и вопросы мне ни к чему. 

И я отвечаю – до ломоты в костях, до сипа,
До боли в груди, в исступлении, на износ.
Они понимают, принимают, твердят «спасибо».
И хоть бы один, хоть один бы задал вопрос. 

    ..^..




Кот и плед 

В ритме Щербакова 

Когда под гнётом зябких вод падёт небесный свод,
Наступит самый чёрный год, тяжёлый мрачный год,
Ты скажешь: ладно, пусть идёт, побудет и пройдёт,
А мне для счастья нужен кот, пушистый серый кот. 

Но я скажу: конечно, нет, ни в коем разе нет,
Не нужен мне ни яркий свет, ни громкий звон монет,
Когда прервав теченье лет, наступит море бед,
Тогда мне будет нужен плед, обычный тёплый плед. 

Мы так поссоримся, мой свет, что вздрогнет шар земной,
И будет кот с тобой, а плед останется со мной.
Ты будешь там себе с котом, я с пледом буду тут,
Мы всё оставим на потом, и наши дни пройдут. 

Поверь мне, кот для счастья мал, как мал для счастья плед,
Пройдёт и осень, и зима, пройдёт и море бед,
За ними вслед тяжёлый год в далёкие края, 
И будет плед, и будет кот, и будем ты и я. 

    ..^..




Невербалика 

Иное молчание может быть ярче слов, значительней фраз, выразительней жестов ловких – 
Так девушка молча сжимает своё весло, и поза её не нуждается в расшифровке,
Так фавн Барберини застыл, не прикрывши срам, так падает юный Адонис в разгар охоты,
Так тысячи лет охраняют подземный храм солдаты из обработанной терракоты. 

Давай же молчать – есть отличный карибский ром. Мы можем смотреть друг на друга – и всё на этом. 
И самое главное – молча, мы не соврём, как нам объяснял знаменитый профессор Экман.
Моторика мышц лицевых, выраженье глаз, движение пальца на кромке кофейной чашки
Способны гораздо точнее сказать о нас, чем годы совместной работы в одной упряжке. 

Слегка улыбнись и чуть искоса посмотри, рукав подними, покажи мне своё запястье,
Я знаю: снаружи всё так же, как и внутри, и я становлюсь мягкотел и тебе подвластен,
И сразу не станет привычной нам чепухи, конфетных бумажек, шумящей вокруг столицы. 
Я буду тебе объяснять, как писать стихи. Ты будешь учить меня бегло читать по лицам. 

    ..^..




Объяли меня воды... 

Человеку, жившему в домике у ручья, 
нравилась лодка, поскольку была ничья,
и на ней можно было плыть на далёкий север,
только в доме плакал навзрыд его странный сын,
он всегда скандалил, если сидел один,
неудачно взошли отцовские, знать, посевы. 

Человеку, живущему в хижине у воды,
нравилось время, вспарывающее льды,
потому что оно означало весну и счастье.
И что самое главное, птиц заводил творец,
и они свиристели, и тут же смолкал малец,
и глазёнками хлопал, и плакал не слишком часто. 

Человеку, живущему в раковине у скал,
нравилась трель комариная у виска,
нравился запах моря и шум прибоя,
мальчик рос, но при этом никак не хотел взрослеть;
из отцовских волос постепенно исчезла медь,
серебром сменяясь и наледью голубою. 

И когда от удара в сердце отец умрёт,
а потом заснёт его сын, и накроет лёд
эту реку, скалы, время своим покровом,
вот тогда ты поймёшь, что у меня внутри.
Не стесняйся, подсядь поближе и посмотри. 

То ли глупый мальчик, то ли седой старик – 
кто-то из них двоих мне диктует Слово. 

    ..^..

Если ночью отправиться в город, подбитый тьмой, как бывает осенняя куртка подбита мехом, и ловить звездопад, и шептать «этот город – мой», и жалеть, что отсюда в студенчестве не уехал в мир, где климат прекрасен и плещется океан о бетонные стопы какой-то из вечных статуй, где становятся близкими пальмы далёких стран, и где Анды намного доступнее, чем Карпаты, то мечты о свободе становятся вдруг тюрьмой для тебя, безнадёжно влюблённого Арлекина; ты стоишь со штыком, как японский городовой в декабре у ворот обескровленного Нанкина. Вроде он для тебя, он раздвинул своё нутро, предоставив тебе и запасы свои, и женщин, и свою паутину грохочущего метро, и остатки от праздников, мимо тебя прошедших, мол, бери, мой хороший, хватай, коли хватит сил, обгрызай мои звёзды, царапай мои фасады; только город тебя, как и водится, не спросил, что тебе самому в его каменных джунглях надо.

Так и смотришь на небо; взлетающий самолёт незаметно сигналит: смотри, я бегу отсюда. И ты думаешь: может быть, всё-таки упадёт, оправдав этой смертью надежду твою на чудо и твою правоту, потому как остаться здесь невозможно, не веря в достойность ходьбы на месте, но ты знаешь, мой маленький, в этой стране чудес не бывает без связей, рубля, шантажа и лести. Если город не давит, то это ты так привык, что совсем незаметной становится тяжесть слова, он кладёт на тебя белокаменный свой язык, и всё время чуть-чуть добавляет, опять и снова вынуждая искать оправдание тем делам, что когда-то вполне можно было означить ленью, а теперь – ни за что, и ты делишься пополам для того, чтоб успеть стать и снайпером, и мишенью.

То есть ты – это я. Про себя во втором лице говорить много легче, поскольку давать советы нынче каждый горазд, каждый знает один рецепт, как попасть на балет или в оперу без билета, как решить все проблемы за десять лихих минут, как найти и работу, и дом, и жену с зарплатой; только эти же люди как щепку тебя сомнут и не спросят: «Дружок, что по сердцу тебе здесь надо?»

Я стою наверху. На зубце крепостной строки. На кремлёвской звезде. Подо мною кипит Гоморра. Я – японский солдат. Я готовлюсь войти в Нанкин. Генерал обещал, что подарит мне этот город.