Валерий Бондаренко
ГИРЛЯНДОЧКА.
(Романы Е.Косински, К.Крахта, Вл.Козлова и С.Сачковой. Моя версия)
Так как мне кажется, что иногда нам, прозарушникам и -цам стОит иногда забыть о скандалах и взаимных упреках, которые, впрочем, всегда так украшают наш семейный быт, я и предложил обзор нескольких книг, на мой взгляд, довольно знаменательных. (Вместо посвящения).
Вот и подошла, вроде как грохнула по мозгам, а теперь уже и откатывает волна пресловутого «миллениума»! Итоги столетия и тысячелетия, прогнозы, гипотезы…
Давайте, и мы ритуально оглянемся на эту, по сути, условность и кажимость, составив из в общем-то очень разных нескольких книг какую-то типа смысловую гирляндочку.
Первым хочется мне раскрыть знаменитый роман Ежи Косински «Раскрашенная птица», выпущенный только что питерским издательством «Амфора». «Самой страшной книгой нашего времени» назван он в издательской аннотации. Здесь столько сцен с кровью и грязью, что вся наша современная детективная «чернуха» покажется рядом с этим — ослепительным подвенечным платьем. Здесь вырывают глаза, сжигают заживо людей, падают в крысятник, через три минуты становясь красивым скелетом. Здесь усердно дымят трубы концлагеря, а окрестные поселяне также усердно насилуют и убивают сбежавших евреев. Придет время, и их самих будет насиловать и добивать эскадрон калмыков, перешедших на сторону немцев. А потом в эти польско-украинские селенья придут советские войска и повесят всех калмыков кверху ногами на деревьях, и принесут с собой свет знания социальной правды и имя дорогого товарища Сталина, и будут они как ангелы человечности, вернувшейся на Землю после нескольких лет войны… Все это от лица 10-летнего мальчишки напишет Ежи Косински – глава американского Пен-клуба, и получит за эти то ли видения, то ли воспоминания самую престижную литературную премию Франции.
Черт знает, почему, но читать этот отвратительный роман — порой сущее удовольствие. Ну, конечно, во-первых, потому, что он наполнен поэтичными образами. Природа, фольклорные верования, пробуждающаяся чувственность… Во-вторых, есть в складке этого романа нечто такое, что позволяет читателю, погружаясь, не захлебнуться в… Некая раскрашенность образов, которая делает книгу страшной, но… и не страшной. Или так: жутковатой, но не пугающей. Что-то лощеное есть в этих образах, что-то голливудистое. Это помогает не только дочитать роман до конца (и прочитать его почти залпом, несясь, как по кочкам, по всем ужастям лишь краешком чутко защищающейся души), но и задуматься над его смысловым контентом. А он здесь масштабен. По сути, Косински сотворяет энциклопедию европейской культуры от самых низовых, первобытных ее форм до основных социальных моделей и утопий 20-го века. Можно сказать и образней: роман похож на готический собор, на эту универсальную средневековую смысловую модель вселенной, только без ангелов, без святых, без Христа и девы Марии. На их месте — химеры, химеры, химеры. Человеческие лица редки, они туманны, искажены, они все, так или иначе, обречены на заклание злу. Этот роман можно также назвать «черной мессой» на прахе европейской цивилизации, какой она сложилась к середине прошедшего века.
Мне лично эта книга показала, от какого наследства вольно или невольно отреклись будущие американцы, переселившись из своих Шотландий-Ирландий в Новую Англию. Этот роман довольно убедительно демонстрирует нам камень европейской культуры на шее простого, немудрящего, «никакого» современного человека. (В скобках замечу совсем о другом, но о том же: джаз, конечно, придумали внуки рабов, но верно кто-то сказал, что джаз — это уже музыка свободного человека.)
Я понял, почему американская культура (к моему большущему сожалению) стала сейчас доминировать во всем мире. Не потому, что они богаты и они, типа, новый Рим. От своего богатства и своего имперского могущества рано или поздно они загнутся, — как загнулись Рим первый, второй и третий. Но пока они нас все-таки учат: они выстояли в лабиринте устарелых химер и научились выходить из него на свет солнца, простого и сущностного для всего на Земле. А вот мы вряд ли возродимся, заботливо реанимируя прошлое, безвкусно рядясь казаками или православными верующими чиновниками, — самозванными наследниками истратившейся цивилизации.
Мне кажется, мы инстинктивно боимся будущего, — и поэтому вряд ли будем его иметь уже…
Но это — мы. А они?
Откроем вторую книгу в нашей «гирляндочке»: «1979», автор — Кристиан Крахт. Это второй роман модного немецкого (относительно молодого — 35 лет) прозаика. Но прежде, чем говорить о книге Крахта подробно, вернемся на минуту к роману Ежи Косински и судьбе самого писателя. Итак, герой Косински как бы пробегает по лестницам европейской цивилизации, и нам становится понятным, почему сам Косински эмигрировал в Америку. Там он сделал внушительную карьеру. И там он покончил с собой после обвинения в эксплуатации труда литертаруных «негров». Он ушел из жизни, использовав один из тех изощренно мучительных способов, которые описал в своем романе. Доказав всем своим обвинителям: это не литература была, — это была сама жизнь, а ее не подделаешь…
Рядом с судьбой Ежи Косински жизнь Кристиана Крахта внешне совершенно благополучна. Немец, он долго прожил в Швейцарии и в Штатах; сын весьма состоятельных родителей, он родился и живет в мирное время, в самой процветающей части планеты. Он имеет все возможности наслаждаться жизнью так, как это и не снилось героям Косински. Герой его романа — и впрямь образец процветания и эстетского отношения к жизни. Даже оказавшись в охваченном смутой Тегеране осенью 1979 года, он продолжает смаковать жизнь. Он до такой степени аутичен в этом своем смаковании, что даже признаки всеобщего разложения и гибели умеет поставить на службу своему чуть подвядшему эстетизму.
Тема и поза героя Крахта вовсе не новы, — «я римский мир периода упадка», и не так уж принципиально важно, в дерьме или в осыпавшихся лепестках этого мира ты возишься. Даже если ты при этом по-детски (инфантильно?) наивен и непосредствен, а не по-декадентски лукаво изощрен. Между тем, для меня книга Крахта прозвучала весьма современно, как роман, возможно, даже футурологический. Конечно, дело здесь в том, что европеец-эпикуреец выглядит совершенно незащищенным и духовно несостоятельным перед надвигающимся варварством исламского фундаментализма. А мы в 2003 году гораздо лучше представляем эту угрозу, чем тридцать лет назад. Ужас ситуации состоит в том, на мой взгляд, что энергетическая наполненность противоборствующих сторон различна. Вряд ли современный европеец или янки захочет жертвовать жизнью во имя своих идеалов. Исламисты делают это легко, коварно и, надо думать, довольно радостно. А уж нам ли, русским, не знать, что дерзость может оказаться решающей силой в истории?
Чем больше любишь и ценишь жизнь — тем ты беззащитнее.
Однако «Восток — дело тонкое». И из мятежного Тегерана герой Крахта попадает в… Нет, сначала он встречается с человеком, который проводит его какими-то лабиринтами (мировой истории? или подсозания?) под лавками бесконечного тегеранского базара. Этот человек, как авантюрист осьмнадцатого столетия, как черт из романов напудренных тех времен, — мудр, вежлив и предприимчив. Но также есть что-то в нем от Борхеса, Гессе, Мирчо Элиаде, — от тех, кто особенно усердно в прошедшем веке подводил итоги исторического опыта человечества. Что-то есть в этом лабиринте и от постмодернистской мировой библиотеки, где все знают и про подсознанку, и про инстинкт, — все это почти развинтили, почти приручили, играя с богом и дьяволом вроде бы их же «фишками»… Это даже не последний луч, а, скорее, последняя тень европейской культурной традиции, которая, вызвавшись помочь и спасти, предает свое растерянное чадо. Предает в руки будущего.
Оно ужасно. Представьте себе выжженную полупустыню на краю Китая. Трудовой (концентрационный) лагерь. Труд до кровавого пота, голод, террор уголовников и охраны. Рядом, на полигоне, — испытания ядерного оружия «на открытом воздухе». Для российского читателя все даже слишком узнаваемо. Хотя написал немец. По мысли одного критика, благополучнейший герой Крахта впервые узнает, что рок — это не только музыкальное направление и что если ты улыбаешься, то и рок повторяет твою улыбку, — вернее предлагает взамен свою.
Каким же наивным все-таки нужно сначала стать, чтобы сделать эту истину для себя — ОТКРЫТИЕМ!
Честно говоря, сие напугало меня гораздо больше традиционной для нас лагерной «чернухи» и «безнадеги», которыми заканчивается роман…
Хорошо поработал дизайнер «Ад Маргинем» над внешним видом книги. На обложке перед нами — мрачные бородачи фундаменталисты, шеренги которых попирают американский флаг. Впрочем, они — лишь фон для лица блондина с плаката времен нацизма. Его лицо вдохновенно, строго, устремлено в будущее. А перевернешь книгу — и перед тобой такое же точно идеализированное лицо «героя», только глаза узкие, кожа желтая,— этот герой с плаката китайского. На густом, цвета крови, фоне он смотрится очень эффектно.
Ничего не скажешь: эстафета эпох, «преемственность поколений»!..
Пророчество, может быть?
С обложки другой книги, выпущенной «Ад Маргинем», к читателю приглядывается бритологовый подросток с бычком на краю губы. Взгляд наглый, насмешливый, хулигански пристальный, нос — совершенно наивный, ягнячий. Знакомьтесь: герой романа Вл Козлова «Гопники». Место действия — рабочая окраина городка, который живет за счет химкомбината (ядерные испытания у Крахта вспомнили?). Время действия — середина 80-х, время, которое взрослым тогда запомнилось информационным взрывом, пустыми прилавками и надеждами. Для героев Вл.Козлова историческое время в смысле «эпоха» существует как-то вне их. Одна моя знакомая в те же годы, девочка из этой примерно среды, сказала, объясняя себя: «Я дикая». Инстинкты и ритуалы субкультуры, — вот и весь их багаж.
Удивительно, однако же, что писатель не свел повествование к обычной «чернушной» прозе. Его герои совершенно социально определенны, и одновременно свободны от социальной детерминированности, — вернее, от ощущения ее как гнета. Это сочетание жесткой заданности и ограниченности и одновременно чуткого, взволнованно лирического открытия жизни — нерв и основной манок этого текста, на мой взгляд.
Один рецензент заметил, что десять лет назад этот роман наделал бы шуму. Сейчас же он потонул в общем потоке приевшейся всем «мрачнятины». Мне кажется, неудачен, вял только откровенно «чернушный» финал романа, когда повзрослевший герой чувствует себя как бы выброшенным на свалку жизни, — хотя внешние приметы «вписанности» в социум налицо. Но жизнь перестала быть ежедневным открытием, движением к какому-то смыслу. Все, как будто, открыто. Остались лишь ритуалы существования во взрослом состоянии.
Машинальное скольжение в никуда — как прогноз судьбы поколения, а может быть, и страны?..
Мне очень понравился роман Светланы Сачковой «Одна жирафья жизнь, или Женщина детородного возраста». Карманный формат книги словно подчеркивает ее камерность, интимность. Такая книжка не бросится в глаза на прилавке. Но если мы раскроем ее и прочтем, то нас она удивит. Прежде всего, своей какой-то не принятой у нас сногсшибательной откровенностью. Не скандальной, нет, а вот именно, — сосредоточенной откровенностью, далекой от всякого нарочитого крика и эпатажа. Это пристальный взгляд в себя и вокруг себя, взгляд изучающий, цепкий. И очень еще наивный, беззащитный перед жизнью, перед стихией чувства, перед даже, порой, авторским замыслом. А он в том, чтобы провести исследование: заставить героиню в чем-то повторить «подвиг» Родиона Раскольникова.
Из узкого «гроба» душевного кризиса, вызванного обстоятельством обыденным — расставанием с любимым — героиня решает выйти, убив отвратительную старуху бомжиху. Вы чувствуете, как смещается в этом, по сравнению с нашей классикой, смысловой акцент? Раскольников убивает «тварь дрожащую» накопительницу, социально благополучная героиня «Жирафьей жизни» убирает из жизни грязное ненужное пятно.
Нужно сказать, сцена убийства бомжихи написана так, что читатель начинает опасаться за психику героини: уж больно хладнокровно, обыденно и РАВНОДУШНО исполняет она задуманное. Что за анестезия такая использована была, если и после этого все последующие сцены романа кажутся написанными рукой отстранившегося от происходящего человека? В чем-то это и есть знак времени: взращенный в представлениях традиционной классической литературы читатель здесь лишь разведет руками или разразится укоряющею рацеей.
А мне (потому ли, что я моральный урод?) здесь привиделся выход за рамки этих классических парадигм, попытка прорваться в реальную жизнь через туман условной идеалистической «совестливости», трезвее, правдивее взглянуть в глаза жизни, в глаза тому обстоятельству, что современный человек проще и страшнее, чем нам внушали классики. И протест, — протест против прозябания на Земле, против бесконечного повторения этого беспросветного расейского «от тюрьмы да от сумы».
Я не призываю добивать бомжей! Я просто рад, что молодое поколение перестало видеть в них неких юродивых странников, «божьих людей». Что ж, наконец-то наметился уход от исконного нашего в подсознании живущего идеала в виде безмозглого прозябания существа, лишенного прав и обязанностей?
Может быть, все-таки в этом — наша надежда на будущее?
«Если бы знать! Если бы знать!..»