Валерий Бондаренко
В РИТМЕ КАЙФА
(Почти сценарий)
Смазанные пятна: вроде ветровое стекло изнутри машины. Да, оно. Дверца открывается, кто-то залезает в машину. На миг вспыхнул свет. Упругий скрип кресла. Дверца захлопывается. Вздох. Мягкий шум прогреваемого мотора.
Машина выезжает из тьмы гаража. Дворники расчищают стекла, на которые назойливо липнут капельки мокрого снега. Мужчина вылезает из машины, — видно, закрыть гараж. Пока дверца открыта — звуки гаражного городка: гул моторов, какие-то сиповатые голоса, гавканье собаки.
Снова садится. Начинает звучать гавайская мелодия «Алоха оэ», бодрая и плавная.
Машина трогается, — мимо плывут ряды гаражей.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Ауди — классная вещь! Садишься, заводишь, и она мягко срывает тебя в движенье, — срывает, но именно мяягко, так что почти не чувствуешь, как все вокруг мгновенно изменилось и понеслось. ТЕла, в смысле, не ощущаешь. А только глаза…»
Дальше балдежные гавайские мелодии, сероватая слякоть полузимних московских улиц. Часов пять вечера, середина марта, — еще светло, но уже по-весеннему сизо (угадывается, что ли, сквозь зеленоватость лобового стекла). Однако серость борется с этой приятной, обнадеживающей сизотой.
Возникают картины рая тропического, овеянного бризами океана: теплое, зеленовато-синее небо, роскошное шевеление пальмовых крон, покатые крыши бунгало, коричневые детишки на ярко-желтом песке; величаво на песок наворачивается волна, но уже мультяшная — пародия на гравюру Хокусая.
Глаза московских светофоров. На фоне «Таитянской мечты» — первый гаишник. Звуков не слышно — они поглощены ленивой мелодией. Подразумеваются действия. Строгое широкоскулое лицо гаишника, – это последнее — мультипликация.
Дальше на фоне быстрой и веселой мелодии «Ананасового острова» светофоры, которые мигают словно бы в такт, и разномастные ярко-румяные мультилица довольных гаишников.
Сизо и много уже огней. Много машин, по их бокам змеятся отсветы белых и красных огней; нарядно горящий ад.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Особый прикол, между прочим, в том, что за зеленью стекол снаружи почти не видно лица человека, — того, за рулем. А случись несчастье непоправимое, и вытянут из-под обломков авто, из дребезга зеленоватых стекол и покореженных сине-эмалевых боков странное существо, которое к ауди не могло бы иметь ну никакого бы отношения б!..»
Мультяшными средствами — ДТП. Снова ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Вячеслав подумал, что его громоздкое, черт те какое имя славянской вязью, красными петухами на полотенце или пусть на пергаменте, тоже не имеет к нему никакого видимого отношения…» Снова видения тропические. Шоколадный кучерявый и рахитичный мальчик с пузцом скалится. На пузце пипкой — крупный пупок, похожий на черенок яблока. На фоне мелодии «Веселых маленьких птичек» (совершенно невинной) – загородное шоссе. Серые голые леса, деревни, развилки, коттеджи. В виду очередного светофора машина резко сворачивает в сторону по проселочной дороге. Белая пронзительность нетронутого снега, березы. Музыка кончается. Машина глохнет. Звук раскрытой дверцы, хруст наста под ногой. Дверца захлопывается.
Среди темных веток, увертываясь от них, шагает высокий и довольно нескладный человек лет этак тридцати восьми, без головного убора. Темноволосый, коротко стриженый, в синем болониевом комбинезоне, поверх которого топорщится толстый разгрузочный жилет. На руках человека — перчатки, он надевает их на ходу. Звуки шагов и редкие звуки предвесеннего леса вроде быстрого стрекота сороки.
Вот он доходит до полянки, здесь пролегает, как видно, трасса, снег растаял, черная жижа, через которую повален березы-ствол.
Тотчас пешеход шагает к высокой елке, которая одна чернеет здесь средь берез на краю поляны. Он вязнет в грязи, вытягивает с усилием ноги, но добредает до корней, еще заваленных приосевшим, лохматым снегом.
Он садится на корточки над снежным холмом, который прикрывают еловые лапы. Так он сидит почти неподвижно, лишь немного покачиваясь, (на миг его напряженное, как бы чего-то взыскующее лицо), а потом вдруг сразу оседает задницей в снег.
Затем, тотчас, встает и как-то странно, почти боком, словно ему трудно идти, скользит в грязи к поваленному стволу березы. Доходит, медлит, будто стоит над телом, потом ложится спиной на нее и вращает тазом, хотя на самом деле ничем-то и не вращает, а просто трется попою о сырой и шершавый ствол.
Он лежит так, уставясь в небо, которое из серого становится лиловатым и точно светлеет, а не гаснет уже.
Он лежит с открытыми глазами, как бы зачарованный, словно бы вспоминая. На лице у него иногда проходит улыбка, ленивая, благостно-бессмысленная, — такая улыбка бывает, когда долго смотришь на ИЮНЬСКИЕ облака. Звучит таитянская «Колыбельная» — хор шершавых старушечьих голосов, мелодия архаичная, сучковатая, монотонная.
Потом человек неловко и не сразу, точно из ванны, поднимается, мажет себе холодной грязью колени, плечи.
И возвращается лесом к ауди. Достает из багажника черный полиэтилен, укрывает сиденье. Садится.
Легкая пауза, растерянная заминка.
Достает затем мобилу:
Мобила пикает.
— Вася? Да, подъезжаю. Переночую, наверно. Ага, открывай гараж…
Работает мотор.
Мультяшный кадр: ауди, пукнув белым облаком, стартует по безукоризненному шоссе. Вслед ему машет рукавицею внезапный ни к селу ни к городу Дядя Степа.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Папа с мамой часто на лето уезжали куда-нибудь. Чаще в Прибалтику, иногда — на юг. Славик оставался на даче с бабушкой. Бабушка показывала моды в трудные 20-е. Она была рослой, бровастой и молчаливой. Она всегда была очень красивой. Она не любила папу, и Славик не очень был уверен, любит ли баба Маня его самого, хотя кормит строго и по часам, и довольно вкусно. К бабушке приходила подруга, юркая, прыткая и горластая баба Шура с соседней дачи, совсем «простая».
Мультяшные картинки: «бровастая», похожая на Брежнева представительная бабушка на подиуме, ей аплодируют моряки; залп «Авроры», бабушка показывает язык кому-то в толпе. На подиум взлезает похожая на М.А.Суслова бабка в гороховой растянутой кофте.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Но мы здесь не о женщинах говорим…»
Мультяшный рисунок с дамьем зачеркивается жирным белым косым крестом, который реет, то ли как андреевский флаг, то ли как пиратский.
В кадре лицо мальчишки лет десяти-одиннадцати. Острое, зловатое, с зелеными глазами, светлая челка. В глазах бесенята. Он вдруг смачно плюется. Плевок растекается по объективу камеры.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Кроме обширной недостроенной дачи и небольшого сада в распоряжении Славика была часть улицы, когда на нее не выходил Олежка Костыльков. Он не хулиган, но они со Славой враждуют. В частности, Олежка плюнул Славику как-то в рот…»
Олежка плюется еще раз и смеется. Звучит задумчивая мелодия «Назад в Гонолулу».
Садовая калитка со скрипом захлопывается. Сквозь ее рейки в свете солнца кривляющийся Олежка.
Олежка высовывает язык. Потом снова плюется.
За спиной Олежки возникает курсант в форме начала 70-х. Белобрысый, он чем-то страшно похож на Олежку. Олежка испуганно дергает в сторону. Курсант открывает калитку и протягивает руку ошарашенному Славику. Бровастое лицо бабушки. Она пожевывает губами. Явно недовольна.
Мультяшный Дядя Степа в ушанке отдает честь. Потом красноносое лицо его вытягивается в собачью морду, и он гавкает.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Серьез начался в середине лета, когда к ним с бабой Маней неожиданно нагрянул двоюродный брат Славки, совсем уже взрослый дядя, в военной форме, — курсант откуда-то из Тамбова.
Это было во всех отношениях роскошное зрелище, и Олеженька Костыльков мог теперь намертво пришить свою жопу к стулу, чтобы никогда и никак больше не возбухать ни на том, ни на этом свете!»
Мультяшный Дядя Степа пришивает голую жопу Олежки к табуретке и строго грозит ему, пунцовому от рыданий. Черные ухмыляющиеся черти когтями передних и задних лап скребут Олежкины беззащитные булки, щекочут его хвостами в верзохе.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Но тотчас начались неприятности. Во-первых, дядя Федор или просто Федор страстно хотел повидать Москву (эка невидаль!), а во-вторых, он сразу разулся и остался только в светло-зеленой майке и в галифе. И в каких-то дурацких тапочках…»
Откуда-то далеко и приглушенно — плавная и томная «Иса леи».
Блики солнца в листве. Не сразу угадывается, что за бликами — голая узкая, но мускулистая молодая спина. Она блестит в ложбинке хребта. Лопатки и мышцы ходуном ходят. Влажная ложбинка и бугристые мышцы сквозь листву кажутся порой ручейком в берегах из живых, подвижных валунов. Явно мужчина что-то делает, ЛАДИТ, — деловито мелькают локти и доски, слышится стук молотка.
Вдруг точка наблюдения резко подается в сторону. Среди темных и освещенных солнцем листьев — струйка журчит и сверкает. Откуда она рвется — скрыто большим красивым вроде кленовым листом. Лист как бы удовлетворенно и важно несколько раз кивает. Он подкормлен.
Снова «Иса леи». Бугры мышц, насвистывание, ручеек пота между лопаток.
Мультяшный Дядя Степа делает крыльцо. Крыльцо вырастает в римскую арку. В римской арке появляется триумфатор. Это Бабушка.
Ее голос:
— И тут вот еще, Феденька…
Бодрый молодой голос, с тонкой, но молодцеватой иронией:
— Бу сделано!
Чуть смещается точка наблюдения. Сквозь переплетение листьев и веток — косой дачный сортир. Дверка в нем хлопает. Звук напряженного выжимания из себя. Вдруг треск, сортирная стенка падает, как картонная. Крыша валится на сторону.
Вид Феди, бронзового снизу по пояс. Он удерживает скосоебленную крышу на манер атланта и отчаянно открывает рот, очевиднейшим образом матерясь. Но веселая и лукавая мелодия «Тойа май» не дает зрителю различить сложносоставленные слова родной форсмажорно приподнятой речи.
Лицо бабушки, совершенно вытянутое, густые брови под самыми букольками.
Лицо Феди, белое и в веснушках, нижняя губа жестоко, до крови, закушена.
Дорога. Почти совсем стемнело, снег у обочины странно светится. Какие-то огоньки мелькают за полями и среди веток.
Снова звучит «Алоха оэ», задумчиво и ласково укутывая собой.
Машина минует пост охраны, заборы хороших коттеджей, все дальше.
Стоп.
Мелодия исчезает, урчание мотора.
Гудок. Широкий зев гаража.
Мотор выключен. Мгновенная тишина. Потом, внезапно, шорох закрываемых гаражных дверей.
Дверка машины приоткрывается, мы видим неясный профиль Вячеслава. Кажется, он наклонил голову.
Может, задумался?..
Очень далекая задумчивая мелодия «Маленьких птичек» со звуками набегающей волны.
В темноте обширного гаража прорезается узкая дверка. Звуки нарочито резкие, реальные: и скрип обитой жестью дверки, и шаги человека, появившегося в проеме двери. Он брит на лысо, шаги гремят по площадке железной лесенки. Он выходит на лестничную площадку перед дверью, но не спускается в гараж, ждет.
Вячеслав (во тьме это все едва угадывается) лезет из авто.
Хлопает дверка, пищит, как крыса, сигнализация, вспыхнув на миг алым леденцом.
Вячеслав поднимается по лесенке. Она звенит и брямкает.
На площадке парень отшатывается в комнату, следом входит Вячеслав.
Начинает звучать регги, что-то вроде «I got you babe» группы UB 40, что-то жалобно выпрашивающее и приплясывающее одновременно.
Итак, парень брит на лысо. На сморщенном лобешнике у него тату вроде дракончика, кольцо в носу. Он тощий, невысокий, «вечный подросток». Майка на нем из простого белого пакета, нечистого и рваного в разных местах.
Его расширившиеся, как у наркомана, ноздри. Он как бы ощупывает Вячеслава ноздрями, но глаз не поднимает, как-то уводит все в сторону. Чувствуется, что он рад и скован.
Вячеслав, с легкой насмешкой:
— Ну что, Жополиз, ликуешь?
Белая, залитая сильным светом «экономической лампы» стена. В углу какие-то невыразительные громоздкие коробки, от пола до потолка.
Вячеслав сует два пальца в рот Жополиза. Тот с чувством обсасывает.
Вячеслав:
— А я мимо ехал. Дай, думаю, заеду, порадую.
Искоса и недоверчивый взгляд Жополиза.
Вячеслав обтирает пальцы об его лицо.
Вячеслав:
— Что-то новое есть?
Жополиз кивает, вроде бы нехотя, вроде разочарованно.
Вячеслав:
— Там?..
Жополиз кивает опять, равнодушно.
Вячеслав:
— Я сверху гляну сперва… А ты — МОЖЕШЬ…
Ухмылочка Васи-Жополиза, довольная, хищная и насмешливая по отношению к себе.
Они открывают железную обшарпанную дверь, выкрашенную буро-серой краской, входят в мрачное помещение, очень плохо освещенное. На грубом столе в тарелке — горка чего-то. Начинает звучать что-то очень хитовое, вроде «Sing our own song». Вячеслав подходит к столу. Его склонившаяся голова.
Потом он замирает, подняв голову. Его расширенные ноздри с чем-то беловатым на кончике носа. Чувствуется, что внизу кто-то возится с его комбинезоном, потом Вячеслав выпрастывает руки из рукавов, комбинезон съезжает вниз, оставляя свободными руки и торс, обтянутый черной латексной футболкой. Странное брожение длинных золотистых бликов по телу, словно в морской глубине. Порой латекс начинает сверкать волшебно.
Мультяшный кадр: приплясывающий Жополиз с куском говна вместо башки, мультяшные пальмы, на желтом пляже вереница мультяшных похожих на шоколадки детей.
Неожиданный кадр: Вячеслав на коленях на полу, голову наклонил над открытым люком, из которого льется слабый свет, — но света там явно больше, чем в помещении, где находится Вячеслав и Жополиз.
Новый и странный же кадр: Вячеслав стоит у стены, спиной к зрителю, несколько напряженно вытянувшись (как бы на «мысках»). Он вынимает из деревянной, покрытой грубой фанеровкой стены как бы сучок. Глазом прилипает к нему.
Звучит «Таитянская мечта», накрывая все своей безмятежной величавой волной.
Глаз Вячеслава, на котором лежит блик света из открывшегося «глазка».
Снова его лопатки, напряженные под латексом, пыхтение Жополиза.
Внезапный светлый кадр: спина Феди в бликах от летней листвы, с щедрым ручейком пота между лопаток.
Мультяшный кадр: вниз по синей сверкающей реке медленно плывут в лодке белозубые коричневые детишки.
Кадр: вся в бронзе говна нижняя часть тела (до пупка) все того же провалившегося тогда в яму Феди. Приспущенные щедрые складки галифе.
Новый кадр: косой серый предосенний дождик, сырая земля. Кто-то руками торопливо разгребает грязную землю. Под ней цвета жухлой палой листвы галифе, в складки тотчас набегает вода.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «В тот же день Федя уехал от них, так и не повидав Москву. Про запас у него были другие галифе, синие. А эти он выкинул. Слава потом подобрал их, зарыл в саду и по временам, особенно ближе к осени… Иногда, украдкой…
Запах почти улетучился, или, вернее, он стал иным, древесным и УКОРИЗНЕННЫМ… В глубоких складках ткани очень быстро скопилась вода, и два бирюзовых жучка ползли навстречу друг другу, но им нужно было преодолеть уступы складок, похожие на горный хребет или холмы хотя бы…
Здесь уже вовсю кипела своя, далекая от Славика жизнь природы!
Конечно, он мог бы убить жучков, как часто делал это с мокрицами. Но рука что-то не поднялась: он осторожно забросал это все землей, листвою…»
ГОЛОС ЗА КАДРОМ и мелодия смолкают.
Снова глаз Вячеслава, прильнувший к отверстию в стене.
Вячеслав:
— Че-то он мне не особо катит… Бандюжка…
Мультяшный Дядя Степа отдает честь.
И говорит прерывающимся от удовольствия голосом Жополиза:
— Да какой он бандюжка, Слав? Пургу, может, гонит, понты… Шатун вокзальный…
Вячеслав:
— Ну не знаю я… Попробовать надо. А Еремей Стефанычу на пленку снимем. Он таких точняк в натуре к себе не подпустит…
Вячеслав деловито смотрит вниз на Жополиза:
— Потом, Жополиз, бля! Ну хорэ, сказано… Короче, он верняк не москвич?
Недовольный голос Васи-Жополиза:
— Ты его послушай, как он «ховОрить»…
— Короче, потом отвозим его на Киевский вместе, там скидываем.
— Глаза не забыть завязать…
— Это ты его побрил?
— А кто ж… Я это… ну, обещал хату ему до весны…
— Дуррак!.. Стефаныча не знаешь?..
Вячеслав вздевает комбинезон. Нюхает свою руку, дает, видимо, облизать Жополизу.
Лицо Вячеслава полубрезливое, озабоченное.
Под задумчивое «Please don’t make me cry» вереница фотографий: юноши, мальчики, мужики в ошейниках, чем-то перемазаны блестящие тела. Общий стиль: ошейники, резиновые сапоги, рваные майки, латекс.
Под более бодрый «Food for therought» Вячеслав и Жополиз о чем-то оживленно говорят с широкоскулым пареньком с дико плутовскими узкими глазами. Тот ухмыляется, явно что-то взвешивая про себя.
Под ритмичный «If it happens again» чередуются кадры: то приплясывает вереница коричневых зубастых детишек, то Жополизу делают клизму, Вячеслав снимает на камеру. Фонтан из Жополизовой верзохи на парня, тот жмурится и отфыркивается, сплевывает. Жополиз собирает в миску для собаки какашки, подносит пареньку. Омерзение на лице парня. Жополиз льет сверху из бутылки что-то густое, красное, типа джема. Потом сует в нос парню понюшку белого порошка. Тот чихает, потом начинает с перекошенной рожей брать губами кусочки из миски, держит подолгу на губе, перекатывая, косясь зловато и затравленно.
На мультяшном острове — новенькое: возле него из синих недр океана выныривает зубастая акула и стоит над островом, как сигара. Мультяшные дети прыгают в густую крону мультяшной пальмы. Их мультяшное хихиканье. В ответ — ржанье акулы, которая вся также сотрясается от смеха.
Остров и пальма на нем тоже трясутся в такт.
*
Синие-пресиние сумерки. Недальний, но свирепый лай волкодавов, скрип шагов по снегу, мелькают черные стволы. Иногда мелькает черная спина цепляющегося за стволы человека. Он в черном ватнике. Человек упорно бредет по лесу к черному забору, над которым светятся редкие огоньки.
Слышно сипящее тяжелое дыхание человека. Он словно выбивается из сил.
Человек оглядывается. Ушанка, явно казенная, зековская; скуластое очень широкое, как бы приплюснутое лицо; маленькие детские глаза, тревожные и испуганные; короткий, вроде СЛИШКОМ короткий нос.
Оттеночек олигофренизма неотчетливый, но заметный.
Вот парень добирается до забора вокруг поселка. Лай собак усиливается.
Парень поднимает голову, напряженно вслушивается и как бы ВНЮХИВАЕТСЯ. Потом странно, по-собачьи, скребет ногтями кирпич кладки. Азартно вытирает рукавом под носом.
Проваливаясь в снег почти по пояс, трогает вдоль забора.
Кирпичная кладка обрывается. Щитковый зеленый забор. Парень деловито оглядывает его, подпрыгивает, хватается руками за верхний край. Подтягивается.
Идиллический садик, коттедж с башенкой, горят розовато и золотисто окна большого эркера.
Со стоном усилия парень подтягивается, перемахивает ногу через забор. Теперь он сидит верхом на нем.
Откуда-то очень тихо, словно бы из-под снега, доносится ритмичный бубнеж «Higher ground».
Нога парня в ватной штанине и белом от снега широченном сапоге. Нога покачивается, как еловая лапа. Явно парень примеривается перемахнуть через забор и вторую ногу.
— Ры-ры-ы!..
Прямо прямо забором – огромный умный волкодав.
Парень начинает учащенно дышать, пытается убрать ногу назад, за забор. Штанина трещит. Парень пытается действовать осторожнее, чтобы не порвать шаровары.
— Р-р-р-гау!
Волкодав мгновенно кидается к уходящему из-под его носа сапогу вражины.
Треск шатнины. Хруст веток.
— Р-р-гау! РРР-ГАУ!!! Гау!!!!..
Парень со стоном (видно, ушибся) поднимается из сугроба.
За ним волочится порванная штанина.
Парень делает шаг, хромает. Бережно заправляет ошметок штанины под ватник.
Прихрамывая, тащится сквозь сугробы вдоль забора дальше. С той стороны забора его сопровождает беспрерывный свирепый рык.
Небо совсем черно.
…Звуки темпераментной «Кукарачи» (с бодрым мужским вокалом по-английски). На этом музыкальном фоне — Вячеслав, Вася-Жополиз и парень, они о чем-то оживленно толкуют. Потом поднимаются от стола, на котором бутылочки и снедь в банках, и куда-то идут.
Парень нерешительно, как бы заплетаясь, тащится между ними.
Они выходят в темный двор. Идут гуськом по тропинке между сугробов (парень в середине) к какому-то фундаментальному хозяйственному строению с длинными и узкими окнами, очень высоко от земли расположенными. У Славы на плече видеокамера.
После «Кукарачи» звучит жеманная и нежная «Gitare d’amour» с незабвенным сладчайшим вокалом Тино Росси. Парень в середине вдруг ухает в сторону к сугробу, все дергаются. Нет, он не бежит: его рвет на снег.
Укоризненное лицо Вячеслава. Он обменивается взглядом с Васей-Жополизом. Тот виновато пожимает плечами.
Затем процессия продолжает свой путь. Парень обтирает рукавом рот.
Неясное, но густое реянье мультяшных пальмовых крон.
…Снова тот, другой, парень за забором; он тащится вдоль заборов, все время поправляя полуоторванную штанину. На лице его — чуткое внимание охотника или следопыта. Душевная боль…
Звучит размеренный «Hu-o-ho, alter Schimmel, hu-o-ho!» – добродушный немецкий баритон, мерный, как часы, чуть ироничный и чуть, в меру, мечтательно-бодрый.
Стариковский крепенький окрик:
— Стой, блядь!
Парень оглядывается. Перед ним крупный мужик лет пятидесяти пяти. Мордатый, похожий на собаку «боксера», с брылами и властными складками от крыльев носа к краешкам губ, впрочем, толстых и добродушных.
Парень делает движение, чтобы бежать. Но в руках мужика, одетого в военный бушлат, — ружжо…
Парень беспомощно оглядывается на черный сплошняк заборов и темный сплошняк леса.
— Дяинька, я это… Дяинька… — Парень зачем-то тащит с башки, совершенно лысой, свою казенную ушанку. Видно его вытянувшееся от испуга лицо, четкая точка на левой щеке.
«Дяинька», со знанием дела и презрительно:
— О, бля, да ты!..
— Дяинька, это… Там у меня — кореш…
— Ага, один уже там!
Парень весь обмяк, штанина рушится из-под ватника.
— Э-э, да тя уже и порвали, педрило!..
Парень вздыхает и вдруг решительно напяливает шапку на голову. В глазах – вызов отчаяния.
— Да ты, месь, похорохорься мне тут, петушина! Я таких, месь, штабелями на зоне зарывал, бля… Ну-кось, пшел впред!
Звучит игривый с оттяжкой вальсок «Zwei Herzen im ? Takt»
Парень, оступаясь, шатко прет впереди мужика, все время оглядываясь и что-то пытаясь ему объяснить на ходу, размахивает руками. Без конца вдевает штанину на место.
Мужик держит ружжо наперевес и явно забавляется ситуацией. Но, кажется, слушает, что там талдычит этот «петух». В глазах мужика снисходительный интерес к тому, что тараторит парнишка.
Последовательно звучат «Все хорошо, прекрасная маркиза!» в исполнении Утесова и мечтательно-умиротворенный «Smoke gets in your eyes» Керна.
Вдруг музыка обрывается.
Дядька:
— Так ты, стал-быть, чуешь, где он, твой кореш?
— Бля бу… Во!.. — парень истово крестится.
Задумавшееся лицо мужика. Искушает себя. Потом усмехается:
— Лады! Веди, месь! Тока ружжо, знай, заряжено… Мы тут не менты, с кАбурой пустой ошиваться…
— Ага! — парень радостно кивает так, что шапка слетает на снег.
*
Мультяшный остров. Коричневые дети скалятся из кроны пальмы. Звучит «Полинезийская песня любви». Среди листьев пальмы и красноносо-курносая рожа Дяди Степы в милицейской ушанке.
Вячеслав с камерой, темновато. Атласная задница лошади, лениво ходит стриженый хвост. Жополиз держит у нее в попе или пизде метровый надувной хуй, осторожно проворачивает его там. Плутоватый парень сидит в сторонке на корточках. Ему интересно и стремновато. Он пытается забавляться происходящим: по роже блуждает неуверенная и поэтому особенно наглая ухмылочка.
…Снова другой парень и мужик с ружжом. Парень широко шагает, с энтузиазмом, по снегу и рассказывает, поминутно оглядываясь, как бы за поддержкой, на мужика.
Мужик:
— Гляди-кось!..
Парень, радостно:
— Ага! Когда они с Мойдодыром застолбились, ну вот этот, бритый, то и меня Мойдодыр хотел пропихнуть вместе. Но тот, бритый, застремался, что сразу нас двое…
— Гляди-кось! А как же ты их нашел, если они на тачке укатили?
— А здесь недалеко совсем мы оба ошивались-то, в Апрелевке, на станции…
— Гляди-кось! Так и учуял, куда они погнали?
— Ага! — радостно. — Я и мысли отгадываю!
— Гляди-кось!.. Ну и че, к примеру сказать, я щас про себя подумал?
Парень приостанавливается, оглядывается. Смущенно:
— А это… чтобы я вам это… ну, пососал бы…
Мужик опешил. Потом сразу толкает стволом ружья парня в грудь:
— Ша-агай! Заразный…
Шагают молча. Мужик сплевывает.
Звучит надрывно-дисциплинированное танго «Ein spanischer Tango und ein Maedel wie du…»
…Снова конюшня, метровый хуй, весь в говне и слизи, он тянется к роже парнишки. Его взгляд поверх хуя, — ох, жестокииий!..
…Снова мужик и парень с порванными штанами. Шагают молча. Мужик сплевывает:
— Заразный!
Парень качает головой.
— А че те в этом Мойдодыре? Поди, ебетесь? Че, у него медом намазано?
Парень делает несколько шагов, потом оборачивается, разводит руками и очень серьезно и грустно:
— А так я — ОДИН!..
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Бывший прапорщик Прохоров тоже два года назад потерял жену…»
Плохо бритая щека мужика дергается.
Звучит нежный арийский тенор «Komm doch in meine Arme…»
Мультяшные дети прыгают из кроны пальмы на песок.
Мультяшная рожа Дяди Степы качает головой осуждающе.
Толстые пальцы расстегивают ширинку на камуфляжных штанах.
Мультяшные дети водят хоровод вокруг пальмы и поют, но вместо слов — лишь сладкое завывание бриза в их белоснежных зубах, — звучит гавайская гитара, мелодия «Havaiische Naechte». Струнами гавайской гитары служат и зубы акулы, пирамидой воздвигшейся из океана над островом.
Закушенная губа Прохорова. Его темные заскорузлые пальцы облапили светлую черепушку парня, поглаживают.
…В конюшне Мойдодыр сблевывает на поднесенный резиновый хуй. Бесстрастный прищур Вячеслава, — он все фиксирует на кинопленку.
Все это на фоне монотонной архаичной «Песни мужчин» (Silaru).
*
Совсем темно. Очень неотчетливо — звуки и сама картинка. Постепенно становится ясным, что Прохоров скребет парня по черепушке, — скребет, уж спуская.
Лицо Прохорова, из перекошенного, встает на место.
Лицо парня, поднятое кверху, мокрые губы, Облизывает.
Звучит «Many rivers to cross».
Парень качает головой:
— Это не марочка. Это один обжег, случайно…
Прохоров, закуривая:
— А че ж марочку не поставили? В самый оно б раз…
Парень пожимает плечами, штанина падает из-под ватника на снег.
— Хотели, а потом Гнутый заступился. Типа, я его был, только его… Он хороший был, Гнутый… Мне на людей везет. А это — обожгли — на пересылке. Гнутый уступил одному. В карты.
— Хе! Поди-месь, нарочно тот тебя проштамповал-то…
Лицо парня хмурится. Он пожимает плечами:
— Люди…
Поднимает штанину со снега, запихивает.
Прохоров выпускает дымок:
— Подымайся, рабочий народ! Яйцы к земле примерзнут…
Долгий взгляд оставшегося в прежней позе парнишки и Прохорова. Прохоров, наконец, отводит глаза:
— Вставай, грю…
Парень медленно поднимается.
Молчание.
Парень:
— Теперь надо Мойдодыра искать.
— А че ему сделают, Мойдодыру твому?
— Не ему — он… – парень произносит глухо и в сторону.
Звучат нежно-знойные «Nuits napolitaine» с задумчивым зудом пилы. Парень машет в сторону забора, вперед:
— Там они…
Прохоров думает.
Потом:
— Пшли…
Молча идут через тьму стройки.
Мультяшный остров. Звучит «Wedding day» Разморенная акула с полным брюхом, пузатая, оперлась на пальму рылом. На морде – глубокая меланхолия. Глаза сонно прикрыты.
Полутьма. Потом зритель начинает различать две фигуры, которые продираются между каких-то опор, полувозведенных стен, оконных и дверных проемов, куч строительного мусора. Это Прохоров и Парень со штаниной. Парень впереди, он как бы ведет за собой Прохорова.
Прохоров ворчит:
— Хуй я с тобой увязался, блядь?..
Но полушепотом, — Прохоров тоже в каком-то обаянии от происходящего.
Звуки их шагов слышны слишком громко: так слышат они сами себя, эти таящиеся люди. Где-то далеко собачий лай.
Кто-то медленно проходит снаружи, поскрипывает снег.
Эти двое замирают.
Шаги затихли.
Прохоров:
— Там-месь собака…
Парень кивает, как заговорщику:
— Я знаю…
— Тя уж одна порвала…
Парень прижимается почти к уху Прохорова:
— Это ДРУГАЯ собака была. Ее тоже собаками кормили… А у них – нормальная…
— Не тронет?
Парень решительно мотает головой.
Прохоров, с недоумением к себе:
— Чудной ты! Придурок…
Парень пожимает плечами.
Прохоров:
— Погоди-кось…
Достает из-за отворота бушлата большую булавку:
— На вот, пришпиль портки-т…
Парень возится. У Прохорова на лице деловитая заботливость.
Парень начинает возиться очень нервно, укалывается, сосет палец.
— Че, мудак, булавку ёкнул? — спрашивает Прохоров, но скорей, с сожалением о непутевости парня.
Парень приподнимает голову. Вынимает палец изо рта. Очень далеко слышна «Песня мужчин (Silaru).
Парень, решительно:
— Пошли!
Панорама улицы, редкие фонари, спящие коттеджи, глухие заборы, снег.
Словно из-под земли — звуки Silaru.
Звуки быстрых шагов по снегу, сопение. Песня становится громче.
Рык собаки.
Парень:
— Тихо, тише, соба-ачка! ТИхонько…
В темноте слышны лишь звуки песни, урчание (умиротворенное) собаки. Звук перевалившегося через забор тела. Скрип открываемой калитки.
Парень:
— Быстрей! Быстрей!
Прохоров тревожно:
— Пизданутай!..
Их почти бег. Гавканье собаки.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Прохоров так и не понял, что тянуло его за этим пацаном. Что-то тянуло…»
Парень собаке:
— Тише!.. Да тИхонько ж ты!..
И Прохорову:
— Это она на вас, дяинька, тявкает…
— Во-она!.. А не на твои портки рваные?!
Парень тихо смеется, и собака, поскуливая, затихает.
Неотчетливые кадры из-за темноты и бега, все как-то косо мелькает, все рвется на светлые пятна снега и темные — стен и забора.
На секунду — широкие окна конюшни. Оттуда тихое ржание. Чувствуется, что бегущие притормозили, собака тяжело дышит и как бы всхлипывает.
Парень:
— Там!
Камера резко прыгает к дому.
…Комната, освещенная только отблеском фонаря с дачной улицы. Чувствуется, что это нечто вроде спальни, — на широкой тахте видны две головы. В углу на столе кинокамера.
Дверь тихо приоткрывается. В проеме — смутное лицо Мойдодыра.
Мультяшный кадр: акула над островом мелко дрожит от ужаса, издавая зуд электрических проводов над полем. Остров с пальмой тоже дрожит ей в такт, в кроне пальмы также машинально в такт трепещут спящие дети.
Фигура просочившегося в комнату Мойдодыра.
Едва угадывается в полутьме силуэт: Мойдодыр сначала замирает, – видно, он осматривается и привыкает к темноте. Отделяется от стены. На фоне окна угадывается, что в руке у него что-то вроде ломика.
На фоне окна со стороны двора маячат две головы. Это Парень и Прохоров.
Парень скребется в стекло, в раму. Мойдодыр оглядывается на окно, замирает с приподнятым ломиком.
Парень из-за окна машет ему. Прохоров тоже машет ружжом.
Мойдодыр, почти не слышно:
— Б-блядь…
Парень-Рваная-Штанина делает знаки, — выходи. И тут же Прохоров кричит:
— Выходь, сука! Стрелять буду!
Головы Вячеслава и Васи-Жополиза, неподвижны, с полуоткрытыми от ужаса глазами.
Мойдодыр делает движение: сейчас бросится с ломиком к тахте.
Прохоров стреляет.
Звук выстрела звучит почему-то оглушительно, как над ухом.
Мойдодыр лупит изо всей силы ломом по камере, звон и треск, затем вылетает из комнаты.
Крик Парня-Рваная-Штанина:
— Мойдодыр, он не тронет, Мойдодыр! Давай, мотаем отсюда… Это я, я!
Через мгновение резко хлопает дверь, — видно, Мойдодыр вылетел из дома. Дикий собачий лай по всему поселку, где-то крики.
Снова рваные кадры: белый снег, темные стены, забор, спины, — все в каком-то судорожном, стесненном вращающемся, как в воронке, движении.
Прохоров машет рукой куда-то в сторону:
— Туда бежи!..
Парень-Рваная-Штанина тотчас кивает:
— Ага!..
Прохоров поднимает ружжо высоко и стреляет, не целясь.
Сначала Парень-Рваная-Штанина, потом Мойдодыр переваливаются через забор, за которым чернеет лес.
Собака бежит за Мойдодыром и вцепляется ему в рукав. Мойдодыр оборачивается и со всего размаха всаживает ломиком.
Недолгий затихающий писк.
Прохоров:
— Падла!
Целится в Мойдодыра.
Запоздалый выстрел.
*
Тяжелое дыхание двоих. Сопение, хруст глубокого снега. Потом из тьмы — призрачный свет ночного снега, чернота леса.
Все время мелькают голые черные ветки, назойливо целясь в объектив.
Мойдодыр:
— Передохнем!.. Бля!..
Парень-Рваная-Штанина смеется:
— На пару!
Мойдодыр тоже смеется:
— На пару!..
Рукав Мойдодырова ватника совершенно ободран собакой, рука торчит из него почти до плеча.
Глаза Парня-Рваная-Штанина, понимающие.
Мойдодыр отхлебывает из бутылки, протягивает Парню:
— На!
Парень-Рваная-Штанина, улыбаясь:
— Успел?..
Мойдодыр усмехается:
— Пей!
— А че говном пахнет?
— А ТАМ все говном воняет…
Внимательные глаза Парня-Рваная-Штанина. Отхлебывает из бутылки.
Тихо начинает звучать «Red red wine».
Задумчивое лицо Парня.
Мойдодыр:
— Ну, погнали?..
Снова шаги по глубокому снегу, колкое мелькание черных веток.
Мелодия затихает, лишь звуки шагов и дыхание.
Издали звук проехавшей машины, еще одной. Чуть светлеет.
Парень-Рваная-Штанина, задумчиво:
— Трасса…
Мойдодыр:
— Ща я гляну… Тут стой.
Уходит.
Снова звук пробежавшей машины.
Парень-Рваная-Штанина стоит на опушке. Штанина вдруг падает на снег. Он не поднимает ее. Глаза его: страдающие, очень серьезные. Звуки проезжающих машин. Далеко-далеко, тихо-тихо, почти как бубнеж, — «Higher ground».
Еще чуть посветлело.
Появляется из-за деревьев Мойдодыр. Он появляется сзади Парня. Но звук шагов по глубокому снегу отчетлив. Мойдодыр машет разодранным рукавом, подходит откуда-то сбоку к Парню.
Мойдодыр:
— Хлебнешь?
Парень хватает бутылочку и запрокидывает голову. Все льется мимо.
Мойдодыр, сам себя распаляя:
— Бля, ну ты че, ты че, в натуре?!!..
Глаза Парня, в небо.
Мойдодыр:
— Отдай, бля! – тянет пустую бутылку к себе. Парень не выпускает.
— Отдай, говорю!
Звук борьбы, — Мойдодыр выдергивает склянку из руки Парня.
Парень опустил голову.
Вдруг странный звук, — точно воды хлебнули.
В сером небе несущийся к зрителю ломик. Яркая вспышка.
Тьма.
*
ГОЛОС ЗА КАДРОМ, словно говорят в журнал, свернутый в трубку: «Прошло пять лет…»
Тьма.
*
Тьма; потом вальяжный голос Славы:
— Non, quelquechoses PLUS romantique, s’il vous plait!
— Oh, oui, monsieur…
Звучит слащавый тенор Тино Росси «Adieu, Hawai»
Голос Славы:
— Oh non, monsieur, plus modern…
Постепенно кадр проясняется. Черные стены, красная барная стойка. На табуретах сидят Вячеслав и какой-то господин за 50, с седым ежиком. Господин в кожаной жилетке, Вячеслав — в футболке из латекса.
Вячеслав общается с барменом по-французски. Господин с ежиком хочет, чтобы ему подобрали что-то «под настроение».
Вячеслав:
— Может, регги, Еремей Стеф?..
Еремей недовольно морщится.
— Пардон, Жан… Регги?
Теперь мы видим более широкий план помещения. Стены из черного камня, за широкой аркой — металлические шкафчики, как в спортивных раздевалках. Там переодеваются люди, снимают обычную одежду и выходят оттуда в клубном прикиде: кто в латексе, кто в коже, кто в драной джинсе и камуфляже, кто совершенно голый.
Приветствуют кивком бармена, мало кто задерживается, проходят дальше, спускаются куда-то в подвал; лестница туда освещена мигающей красной лампочкой. Чаще посетители берут большие стандартные пивные кружки с подноса, сами наливают из бочонка.
Начинает звучать «Wedding day», который кажется совершенно назойливым. Еремей и Слава провожают оценивающими взглядами проходящие фигуры.
— И регги твое — говно, — говорит вполголоса Еремей.
Бармен, словно поняв:
— Quelquechoses etnique?..
В это время из-за шкафчиков выходит высокий курносый мен. На нем портупея, краги и… наша ментовская шапка. Звучит задушевнейшая «Иса леи».
Еремей загорается – наклоняется к Славе:
— Спроси!..
Слава встречается глазами с барменом. Тот, все поняв без слов, пожимает плечами.
Верзила встает рядом со Славой и шумно ссыт прямо на пол.
Слава закусывает губу и косится на Еремея.
Верзила берет с подноса пустую кружку, доливает свое в нее и протягивает Славе.
Слава медлит, ощущая рядом гнев Еремея.
Потом Слава решительно берет кружку, и они с верзилой пьют из нее попеременно.
Мультяшный остров. Дети сбились в кружок и смотрят на крону пальмы. Рядом из океана вибрирует от гнева стояк оскаленной акулы.
Кадр: предрассветное подмосковное шоссе, снег, на обочине стоит Мойдодыр в целых ватнике и штанах и голосует. КАМаз тормозит.
Звучит плавная, задумчивая «Иса леи»…
КОНЕЦ