Валерий Бондаренко
ПСЫ ВОЙНЫ
(КАК БЫ СЦЕНАРИЙ)
(Автор благодарит К.Ефимова за помощь в написании этого текста)
Уши, розовые, крупные и маленькие, плотно прилегающие к черепу и лопухи, — они ало сияют на солнце, некая ало-розовая туманность из пронизанных солнцем ушей; затем лоснятся сапоги и черная поверхность мокрого плаца; сверкают бляхи. Ощущение тяжелого, полустройного казенно-весеннего сверкания. На солдатах еще шапки, хотя явно не по погоде уже. Высоко уходят вдаль облака. Сверкнуло солнечным зайчиком растворяемое окно. В нем видна фигура солдата. Близко — карие глаза, посверкивают хрусталики. Откуда-то, как бы наносимые ветерком, звучат длинные, томительные, полные душевной смуты звуки увертюры к «Тристану и Изольде». Гораздо отчетливее звуки команд, лающие и жалобные одновременно, начинают выкликать фамилии.
Глаза солдата, карие, неморгающие.
— Носов!
Глаза моргнули.
Камера отдаляется от глаз, видно все лицо, плечи, рама окна.
Солдат рассеянно подносит руку к лицу (тень от нее) и сосредоточенно грызет заусенец, чуть сгорбившись. Фигура его как бы разворачивается в окне.
Теперь она темнеет на светлом фоне.
Общий план — отливающий чернотой мокрый плац, уже предночье, в темноте теперь не слышна музыка, а только команды и грохот сапог, в брызгах, бьющих по лужам, и песня, похожая на выкрики.
Прогулка перед отбоем.
Ночь. Вдоль длинного черного забора идут двое. Блики на бляхах едва заметны. Хрустят под ногами затянувшиеся ледком лужицы, сапоги одного, коренастого, чиркают набойками.
Сначала голоса неясны, потом:
— Бля, заманал летеха!
— Салаг защищает? Ну, мля! Студент… (сплевывает)
— Да насрать! Скоро дембель. Пускай сам с душарами епкается…
— Я и говорю: забей! Бля, голова раскалывается…
Несколько секунд идут молча.
— Сапоги подбил? К дембелю?..
— Ну!.. (недовольно)
Еще два шага в молчании.
Четко вдруг произносится коренастым:
— Но с душком этим, с уебком, разберемся конкретно!
Его лицо, широкое, жесткое. Это же лицо было в окне.
Солдаты жмут руки друг другу, расходятся.
Коренастый останавливается у стены. Почти темный кадр, в котором что-то только угадывается. Журчание. Оно заглушается стонами, всхлипами.
В кадре возникает красное, мокрое, перекошенное лицо, по которому ползут струи, сбоку виден край приспущенных камуфляжных штанов.
Снова лицо коренастого. Оно приподнято к небу, там холодные мартовские звездочки мерцают. Коренастый издает тихий стон облегчения сквозь зубы.
Кадр сзади: он идет к зданию, длинному и почти совершенно темному. Только в нескольких окнах свет. Да свет фонаря над входом, резкий и желтый среди темноты, мотающийся на ветру. Иногда он заслоняется темной фигурой идущего, цокают подковки, хрустят льдинки. В ритме шагов некий легкий сбой, возникает очень тихо, но ясно мелодия из «Тристана» (смерть Изольды), и она не гаснет, только чуть приглушается; снова шаги четкие.
Коренастый останавливается, закуривает. Краснеет огонек сигареты, сгорбленный силуэт солдата едва угадывается, но ветер раскачивает фонарь над входом и выхватывает лицо из темноты.
Лицо съежившееся, сосредоточенное и совсем детское, шапка ушла на затылок и едва держится на макушке…
Воспоминание. Кадр сначала нечетко, наплывает, потом фокусируется. Снова его лицо, анфас, уже не в шапке, он внутри помещения; стена, отделанная оббитой плиткой. Голубоватый свет «ламп дневного света», но мигающий, вполсилы, многих ламп под потолком, видно, уже не хватает. Лицо парня напряжено, поверх камуфляжа надета грубая заляпанная роба цвета хаки. Он вытирает под носом тыльной стороной ладони, рукав засучен. Рука до кисти блестит от воды, в пальцах бурая тряпка, с нее падают мутные струйки. Снова почти неслышный «Тристан». Рука водит тряпкой по раковине в такт.
Откуда-то слышны гулко разносящиеся шаги солдатских сапог, голоса, которые растекаются, так что можно уловить лишь отдельные слова. В голосах что-то зловещее и веселое. Кто-то отчетливо спрашивает: «Будешь?»
Голоса:
— Иди-иди! Он уж заждался, бля…
— А этот пусть тут…
— Ага!
— Пацаны! Накопили за день…
— Серый, сгущенкой намажь еще…
— Ага! ТЫ себе сам намажь…
— Хули сгущенкой! Вы че, мужики?..
Парень сглатывает слюну, опускает глаза. Потом снова смотрит прямо перед собой. Глаза остановившиеся, тоскливые.
Шаги удаляются, где-то гулко хлопает дверь. Парень снова сглатывает слюну. В глазах его не только тоска отрешенная, — нет: внимание, интерес, скорее.
Снова вытирает под носом.
Ожесточенно, закусив губу, драит раковину. Сквозь звуки «Тристана» гулкие очень неясные и далекие крики, хохот…
Зеленоватая, словно льдистая полутьма спящей казармы. Проход по освещенной из коридора «взлетке» сапог, они косо забрызганы грязью.
Сапоги останавливаются у пары других сапог, прикрытых портянками, начищенных, голенища отливают бархатом в полутьме, на носках застыли блики, как блеск радужной оболочки глаза. Пауза.
Снова «Тристан» («Ho! He! Ha! Am Obermast die Segel ein…»)
Медленно камера поднимается к лицу вошедшего. Это коренастый. Он тихо шмыгает носом, проводит под ним ладонью.
Пристально и вместе с тем рассеянно смотрит на спящего, шапка совсем на затылке.
Лица спящего не видно, только часть затылка и ухо, и сумятица складок постели.
Зеленоватые снега спящей казармы. Стучит ветка в окно, косо освещенное фонарем снаружи. Ветка похожа на лапу с длинными когтями. Стучит как-то окостенело. Ночной заморозок.
«Тристан».
Наплывает сначала нечеткая картина, потом разрастается в кадр воспоминание. Желтые стены казармы, солнце сквозь широкие окна. Сверкают сапоги и лычки сержанта. Он с оттяжечкой идет вдоль строя мешковатых «салаг», среди которых видим и коренастого.
Сержант разворачивается и идет назад, полупечатая шаг. Серый бетонный пол в бурых пятнах порой кажется проплывающими под ним облаками. Останавливается вдруг возле коренастого, тянет за ремень, еще, еще, Коренастый шатнулся и чуть не упал на сержанта. Тот ставит его в строй за плечо одной левой.
Хмыкает. Подзатыльником поправляет кепи. Коренастый закусывает губу.
Сержант косится на него, но продолжает проход, по ходу внушая (голос его гулко растекается, он становится совершенно четким, лишь когда сержант проходит мимо коренастого):
— Специально для тех, кто ещё «ни в зуб ногой», объясняю один раз, он же и последний! Вот это называется «три сопли», — он хлопает себя по погону с тремя лычками. — Я здесь старший сержант, и это мой батальон. Поэтому, обращаться ко мне всегда только: «товарищ старший сержант» или «товарищ Холмогоров». Поэтому, любить до потери пульса уже только за то, что я для вас — дедушка. Поэтому, всячески оберегать мой покой и здоровый, дембельский сон. Поэтому, всегда выполнять то, что я прикажу. Все и всегда.
Он делает паузу, идет по ходу своей речи вдоль строя.
— Пацаны, сразу предупреждаю – шустрить придётся на совесть. За троих. Вас мало, а работы для духов — туева хуча. Так что, все наряды, дневалки и караулки, в общем, вся эта еботня по казарме и бытовухе — всё ваша. Если не будем шланговать, ныкаться и затариваться по углам, то и «строить» вас никто не будет. Остальное — сами просечёте… у кого башка есть.
Останавливается снова возле коренастого и почти кричит ему в лицо, пародируя манеру американских сержантов:
— Ясно всем?!
Коренастый молчит и тоскливо смотрит на сержанта. Слева и справа из строя невнятный, согласный с сержантом бубнеж.
— Ну, тогда, свободны до «отбоя»! Покамест…
Взгляды коренастого и сержанта на миг сцепились. Сержант краешком губы ухмыляется. Потом сует руки в карманы штанов и вразвалочку направляется по коридору вглубь казармы, насвистывая и тут же потеряв всякий интерес к «молодняку».
Снова ночная казарма. Коренастый все еще стоит у койки спящего. Ладонью машинально водит по металлической спинке, все водит, водит. «Тристан» едва слышный, на его фоне стук ветки, скрипы, всхрапы, попукивания. Мелодия становится все полнее. Рука коренастого все движется, потом останавливается, резко сжимает спинку койки и встряхивает ее:
— Боец! А, боец!..
Тот не сразу отдирает голову от подушки. Потом поворачивает лицо к коренастому. В глазах — то же выражение, что было у коренастого в строю. Оно сменяется легким-легким, тихим-тихим, стойким-стойким презрением, смешанным с безмерной усталостью…
Коренастый отводит глаза, кивает на дверь:
— Подъем, боец…
Солдат, совершенно, на лысо, бритый, «душара», нехотя соскребается с койки.
Когда он поднимается, и шлепает в одном белье и сапогах, из которых торчат портянки, следом за коренастым, то ясно видно, что он на полторы головы выше коренастого.
В двери они сталкиваются с высоким «дедом».
— А! — он ухмыляется, подмигивает коренастому.
Коренастый хмурится.
Коренастый и «дух» выходят.
Каптерка. «Душара» ожесточенно драит сапог коренастого. Тот поставил ногу на приступочку и поигрывает носком. Курит.
— Жирнее! Жирнее! Смачней наддай!..
«Дух» харкает на щетку, с ненавистью косится на коренастого.
— Слюнкой ПОСЛЕ отполируешь… — насмешливо сквозь зажатую в зубах папиросу цедит коренастый.
«Дух» резко макает раздолбанную лысую щетку в банку с ваксой. Рука черна от крема.
Рука коренастого ложится чуть ниже бляхи ремня. Чернота под его ногтями, рука оббитая, красная.
— ЛЮБИТЬ «дедушку» надо! ЛЮ-БИТЬ! — говорит он веско, но с какой-то насмешливой горечью. Укоризненно.
Ожесточенное лицо «душары», полускрытое сияющим матово сапогом.
Стук в закрытую дверь.
— Кой хуй! Вась, ты? — коренастый вынимает сигарету изо рта.
— Кирюха, пойдешь? Глист причапал, — из-за двери.
— Не! Я спать буду…
У двери в коридоре ржет в голос длинный «дед»:
— Че гонишь-то? Я знаю, чем ты там занимаешься! По индивидуальному графику…
— Сам не гони, чувачок! Я «молодого» учу… Сапоги чистить.
Длинный ржет опять, мотает головой и уходит.
Коренастый склоняется к «духу»:
— Понял? А я этого НЭ ДЭЛАЮ!..
Наплывает воспоминание. Коренастый, бритый на лысо, спит, уткнувшись в угол тощей подушки. Вдруг дикий ликующий крик:
— Подъём духи! Подъё-ооом!! Выходи строиться!
Тишина. Коренастый спит. Голая ветка стучит в окно.
Тогда тот же голос ещё раз, но уже с явной угрозой, рявкает:
— Вам что, мля, особое приглашение требуется?! Твою мать, я сказал — подъём!!
Конопатый «дед» шагает по «взлетке», встряхивая двухъярусные койки. На них шевеление, кто-то встает, весь белый, как привидение. Кто-то отбрасывает одеяло и спрыгивает на пол, поскальзывается, падает.
«Дед» пинает упавшего и шагает дальше, встряхивая нетерпеливо койки.
— Ну вот… началось, — шепчет длинный Вася Кирюхе (коренастому). Они оба все еще лежат на койках.
Койка встряхивается. Они поднимаются из-под одеял.
Сумятица одевания. Бойцы натыкаются друг на друга, подпрыгивают, хватаются руками за перекладины двухъярусных коек.
Судорожные одевания Кирюхи и Васьки.
Рядом на койках спокойно спят старослужащие. В ярко освещенном проёме коридора – четыре полуодетые фигуры «дедов».
Вот им, видно, и не спится.
— Бля… — Кирюха щурится на свет коридора.
Там один из «дедов», поигрывая кулаками в карманах штанов, качает головой:
— Ты посмотри, а?! Эти суки совсем оборзели, мля! Их и правда пора учить.
— Пора, — согласились с ним трое остальных.
— А ну, выходи строиться! Будем учиться дедушку слушаться и приказы выполнять!
Откуда-то из угла казармы раздается недовольное:
— Бык-сука! Заткнись, а?! Че надрываешься, дрыхнуть не даёшь? – Скрип койки. — Ща не поленюсь, встану и от всей души переебу «дедушке»! Чтобы мало не показалось. – Снова скрип. — Хочешь духов учить — валяй, воспитывай, это теперь твоё дело. Только тихо у меня. Понял?!.. «Дедушка», твою мать… три дня как дедушка, — а туда же…
— Понял, — полунебрежно буркает боец.
Оббитый кафель стены. Неровная, как после бурелома, шеренга «душков».
Четверо «стариков» степенно присаживаются на край ржавой ванны, курят.
Сквозь синеватое марево они с интересом рассматривают стоящий перед ними молодняк. Глаза, глаза, глаза. В них — всё.
Камера прихватывает переплетенные сапоги «дедов», — «дедушки» покачивают ногами.
«Деды» пересмеиваются:
— Мля… стадо клоунов. Вояки хреновы! Ну ты посмотри на них, а?! Откуда только таких понабрали?
— Наверное, думают, что тут детский сад, — криво усмехается тот, кого назвали Быком. — Щас манную кашу раздавать будут…
— Ага! — поддерживает его один из «стариков»; сплёвывает на пол. — Бык, ну-ка мухой слетай в столовку за кашкой для «духов»!
— Следи за базаром! — Бык резко хватает насмешника за шею.
«Старик» ловко перехватывает его руку и, отбросив от себя, скалит неровный ряд желтых зубов:
— Убери ручонки, твою мать!
Оба смеются каким-то отрывистым лающим смехом.
Глаза Кирюхи. Длинное облезлое зеркало, тянущееся вдоль раковин противоположной стены.
Видавшее виды стекло отражает в своих гнутых изломах бледные кляксы лиц, почти одинаковых в своём выражении какого-то обречённого ожидания.
Растянутые несколькими поколениями, некогда оливкового, а теперь буро-серого, стертого цвета, майки… Тощие, какие-то скособоченные тела. Дополняют картину «солдатского неглиже» широченные синие трусы, свисающие почти до колен, дальше — негнущиеся голенища новых бахил.
Кирюха косится на Василия, стоящего рядом. Тот нервно теребит пальцами край своих трусов.
Кирюха сглатывает слюну, облизывает пересохшие губы.
Вася смотрит в зеркало. Его беспокойный взгляд встречается с Кирюхиным.
В глазах у того немой вопрос и раздражение.
— Чё, с-суки? — с неким ленивым хрустом поднимается со своего места Бык.
Он медленно, вразвалочку проходит вдоль шеренги, пристально рассматривая бледные лица. Ноздри его подергиваются.
Бык небольшого роста, где-то пониже Кирюхи, плотный и коренастый. Стриженая голова с высоким лбом сидит на короткой шее почти неподвижно. В неторопливых движениях чувствуется нагловатая, ленивая сила.
Камера то ярко подчеркивает черты Быка, то туманится как бы все отражается в мутном зеркале. Подходя к Васе и Кирюхе, Бык делает движение рукой, словно разгоняя клубы сигаретного дыма.
Глаза Кирюхи, прищуренные. В них ненависть затаенная и… интерес.
— Типа, «дедушка» приказывает «строиться!», а вам, чмошники, в падлу жопу от кровати оторвать, да?! — насмешливо продолжает Бык. — Первую неделю в армии, а уже оборзели не по-детски?
Он останавливается напротив довольно рослого парня и, склонив голову набок, несколько секунд сочувственно заглядывает ему в глаза:
— Спать, небось, охота? Ага? Ну, ничего, — Бык утешительно треплет его по плечу, — это только поначалу так, а потом ко всему привыкнешь…
И тут же, без предупреждения, со всего размаха ударяет парня в грудь.
Звук удара глухой и вязкий. Парень сгибается, сдавленно охает и хватается обеими руками за ушибленное место.
Мутность как бы зеркала.
— А ну! Стоять, чмошник!! — голос Быка слышится словно издалека.
Снова яркий кадр: Бык пробует цапнуть парня за волосы, но его пальцы соскользнули с почти лысой головы:
— Блядь!
Снова, как в тумане зеркала: Бык, схватив «духа» за ухо, он с силой рванул его вверх. Кривясь и охая, парень выпрямляется.
— Твою мать! — глаза Быка нехорошо сверкнули. Снова его голос как бы издалека. — Стоять, я сказал! Хрена ль скривился?! Больно, что ли?! Не пизди, в «грудак» — это не так больно. А вот в пузо, — это точно!
Снова отчетливо: пнув сапогом по голой ноге парня, Бык, выждал момент, когда эта новая боль заставит «духа» согнуться. Вновь коротко замахнувшись, он вмазывает тому точно «поддых».
Со звуком какого-то шипящего «хы-ы…» парень отлетает в угол умывальника и падает на истресканный кафель пола, сложившись почти пополам.
Туман. Дальше кадры притуманены, а голоса звучат с некой размытостью.
— Во! — Бык довольно трет свой кулак, — я ж говорил, что в пузо — конкретно больно!
Сидящие на ванне «старики» смеются лающим рваным смехом. Они, словно ворчавшие, оскалившиеся псы, присматриваются к добыче, которую уже давно считают своей, и теперь всего лишь играют с нею.
В кадре их ноги в перепутавшихся, сплетенных сапогах.
Василий нервно переступает с ноги на ногу и, отыскав взгляд Кирюхи в отражении зеркала, тихо шепчет сквозь зубы:
— С-сука…
В его взгляде вновь какой-то вопрос, — это яркий кадр, фиксирующий.
— Что загрустили, чмошники? — ехидно интересуется один из «стариков». — Типа, служба началась, а?
Кирюха внимательно смотрит на «старика», определяя, чего он стоит на самом деле.
Глаза прищуриваются. В них непокорная усмешка. И это ярко, отчетливо.
— А ты чего пялишься? — подскакивает к Кирюхе Бык. Кадр размытый, розовые, красноватые пятна. — О?! Что-то не нравится, боец? Ты в натуре борзый или как?
Бык коротко замахивается, но где-то на полпути его рука натыкается на выставленный Кирюхой блок, — яркий кадр.
— Оба-на… — Бык удивлённо глядит на свою руку. Он словно не понимает, что же могло её остановить. — Оба-на… — снова повторяет он удивленно, но уже переводя взгляд на Кирюху. — Значит, и впрямь крут, да?
Отчетливо — сосредоточенное лицо Кирюхи.
«Старики», что только что лыбились за его спиной, хмурятся, резко повскакав с мест.
Кирюха зыркает по сторонам, оценивая свою позицию.
В один миг шеренга распадается. Ребята его призыва с виноватыми мордами и как-то боком отодвигаются.
Ярко: Кирюха закусывает губу.
Чуть сгорбясь, он стоит один посреди умывальника.
Он нервно ухмыляется, быстро проводит рукой под носом.
Локоть его задевает кого-то.
Ярко: это Василий! Он остался с ним рядом, и тоже чуть сгорбился, готовый отражать удары. Лицо его сосредоточенно и почти равнодушно. Он сжал кулаки, но руки его подрагивают.
— Это пиздэ-эц настал! — слышится от окна. — Ты посмотри, Бык, да этих борзых, оказывается, целых двое.
— Значит, будем учить обоих, — слова Быка с каким-то странным замедленным эхо…
Спины «дедов» в майках и белухах. Они сгрудились, пытаются делать замахи, но только мешают друг другу. Кадр то яркий, то неотчетливый, словно залеплен, захватан пальцами.
Сопение, пыхтение, матерки и слова вылетают, скорее, насмешливые, глумливые:
— Чё такое, боец?
— Не понял!
— А ну так вот!
— В грудак, бля!
— Не понял?!..
— А, бля!..
Средний план Кирюхи, удар справа он успевает отбить.
— Ты, мля, чмо поганое, против кого тут ручонками размахался?! — слышно отчетливо.
Но и от этого удара он увернулся, нанеся ответный.
— Ах ты, погань!.. — снова звук размытый.
Сопение нарастает. Отчетливо — лягающиеся сапоги. Один отваливает с рассеченной бровью.
Мясорубка. Удары сыплются сразу со всех сторон, превращая мир в карусель лиц в красных и белых всполохах боли.
Кирюха машет руками, стараясь вложить в кулак весь вес своего тела. Извиваясь на скользком кафеле, он старается держать Быка в поле обзора. Сейчас это самый опасный его противник. Несмотря на небольшой рост Быка, ударчик у того действительно ого-го!
Кирюха вздрагивает от каждого удара.
Звуки этих ударов, иногда как бы со всхлипом, мокрые.
Кирюха ловит короткие промежутки, ещё и ещё раз пытаясь достать до Быка.
Отчетливо — его лицо.
«Нет, мля! Не так просто, падлы!.. Не так быстро!!» — сквозь зубы хрипит.
Перед самым лицом Кирюхи тяжко мелькнул сложенный вдвое солдатский ремень. Сверкнув золотом, бляха очерчивает полукруг. Ярко: Кирюха взвивается и мычит.
Красное мутное пятно во весь кадр.
Где-то за спиной шипят и охают.
Мокрое, перекошенное лицо Кирюхи. Левый глаз заплыл, из углов губ – длинные усики крови.
Он движется все медленнее, удары сует все короче, слабей.
Вой, кто-то с грохотом падает, Кирюха чуть не падает следом. Запнувшись. Мгновенно смотрит, — лысая голова Васьки.
— Хаа! Хаа-а! – вырывается из Кирюхи.
Мутная, красная пелена.
Сквозь нее тени и блики каких-то фигур. Они машут руками бессмысленно и беспомощно.
Сквозь это марево прорывается ощеренная лиловая морда Быка. Кирюха со стоном рвется к ней. Морда Быка дергается, прыгает, становясь то маленькой, то большой, то вообще съезжая куда-то набок.
— Мля-а-а-а-ааа!!! — непонятно чей-то далекий крик.
Морда Быка возникает опять и рывками несется в глаза Кирюхе.
Вдруг резкая смена ракурса. Все срывается с мест окончательно и взлетает в воздух.
Мир на мгновенье перевернулся, блеснув сквозь розоватый туман полосками ламп «дневного света», и, повинуясь чужой воле, со всей силы рухнул вниз.
Кирюха лежит на полу, лицом в плитки, сжатый голыми коленями. Трусы на человеке не армейские — плавки; но сапоги. Кадр становится все яснее, отчетливей.
Кирюха дергается, выгибается, ловя воздух разбитым ртом.
— Всё! Всё, я сказал! — Чей-то голос орет ему прямо в ухо: — Замер, мать твою! Еби вас в рот, долбоёбы хреновы! Устроили мне тут спарринг! Щас всем бОшки поотрываю! И тебе, Бык, ссука, — первому!
Кряхтя и морщась, Кирюха пытается повернуть шею, чтобы увидеть этого человека.
На мгновение — пятнистый пол казармы, похожий на текущие облака. Тогда, на первом их построении…
Старший сержант батальона!
Полувнятные голоса «дедов».
Голос Быка:
— А чё я?! Че я-то?! Гля лучше, как духи-то оборзели…
Голос сержанта:
— Ты мне тут стрелки не коси!
Кирюха снова дергается, пытаясь разглядеть того, кто его держал.
— Так, Володя, гони всех лишних, на хрен, отсюда! — деловито приказывает кому-то старший сержант. Он крепко продолжает держать Кирюху. Голос сержанта то становится отчетливым, то уплывает. — Цирк закончился!
Кирюха опять дергается и стонет.
— Лежа-ать! — снова встряхивает его сержант, но не грубо. — Ты на сегодня оттрепыхался!
Снова сцена в каптерке. Душара ожесточенно драит Кирюхин сапог. Кирюха рассеянно смотрит поверх, вдаль куда-то, медленно достает сигарету, закуривает.
Машинально и неожиданно для «душка» Кирюха снимает с приступочки ногу в начищенном сапоге. Недоуменный взгляд «духа» искоса вверх. Снова лицо его наполовину закрывается ногой в сапоге, еще не чищенном.
«Душара» со злым азартом плюет на щетку.
Еле слышный «Тристан».
Голос сержанта за кадром, совершенно не относящийся к «картинке», недоуменный, встревоженный:
— Ты че, пацан? Эй, ты че?!..
Наплывает воспоминание. Кирюха после драки, в совершенно разодранной майке, залитый кровью, поднимается с полу и, шатаясь, уползает в кабинку. Слышно, как он блюет.
Брезгливо скосившееся лицо сержанта.
Кирюха цепляется за косяк, наваливается на него, смотрит мимо сержанта:
— Где Васька?..
— В поряде твой Васька! Мойся и вали в койку… Боец…
Кирюха молча, шатаясь, тащится к раковинам. Хлещет вода. Его снова тошнит, в раковину.
— Ну еб твою мать!.. Ну еб твою мать!.. — сержант качает головой.
На лице его отвращение.
Кирюха отрывается от раковины и, пошатываясь, плетется к выходу.
Сержант:
— Эй! Ты че, пацан?! Мой теперь! Здесь шнырей нету, ля…
Кирюха возвращается к раковине.
Брызжет струя воды.
Он косится на сержанта.
Тот тихо, даже мягко:
— Мой, боец! Мой давай…
В глазах сержанта насмешка и некоторое сочувствие.
Лукавство?
Он достает сигарету, дует в нее, закуривает.
Голова Кирюхи опущена. Потом глаза, они едва светятся в черных впадинах.
Он вяло возит руками в раковине, тощие плечи вздрагивают, приподнимаются, опускаются, постепенно движение их становится ритмичным.
Кирюха поднимает глаза к зеркалу.
Пятна на стекле, синеватый дымок. Расплывшееся в нем лицо сержанта, розовое, большое, — выражение угадать невозможно.
Или это лицо Кирюхи?
Туман…
Снова каптерка. Сапог жирно матово блестит, душара отводит руку со щеткой.
— Во! Молоток… — Кирюха равнодушно убирает ногу с приступочки.
Напряженно застывшее лицо «духа».
Молчание.
Шорох, чирканье набоек: Кирюха оглядывает работу, но этого не видно. В кадре напряженное, застывшее лицо «духа».
— Ну че, боец? Свободен покамест! — недоуменно и как бы между делом роняет Кирюха.
«Дух» вытирает голым локтем лицо. Недоверчиво мешкает.
Слышно, как щелкает Кирюхина зажигалка.
В глазах «душка» снова ненависть.
— В койку, боец, сказал! — жесткий окрик Кирюхи, чуть сплющенный сигаретой в зубах.
«Дух» опускает глаза.
Длинный полуосвещенный коридор казармы. По нему бредет Кирюха, звякая своими набойками. Бредет скучливо ли, нерешительно ль. Едва уловимый «Тристан» («Du hoerst den Ruf», начало).
Темный забор. По нему быстро проходят тени: несколько солдат, их чиркающие шаги, треск подмерзших луж. В темноте проходящих почти не видно, мгновенные вразнобой взблески огоньков сигарет. Солдаты что-то вполголоса обсуждают, смеясь, слышится слово «Глист!»
Негромко стукает где-то дверь, почти по-домашнему.
Камера идет вдоль темного и длинного фасада казармы. В широких окнах сквозь спящие помещения угадывается свет из коридора, едва-едва. Впечатление такое, словно этот рассеянный свет, очерчивая, строит на глазах зрителей стены с широкими окнами.
Голые ветви дерева. Ветка уперлась в стекло.
Тихий разговор, сначала совершенно невнятный, потом он становится все отчетливей, хотя говорят вполголоса.
Голос:
— А у матери у моей астма. Врачи трандят, из-за брата перенервничала.
Другой голос:
— А че брат?
— Ну… сел он. Дурак, короче…
Молчание.
Тот же голос:
— А я понял, что у тя отца нет.
— КОГДА понял? — неловко, с запинкой, почти недовольно.
— Да сразу. Сразу видать… Я это чувствую. Здесь насобачился… Ты че?
— Ниче…
Голос становится как бы утешающим:
— Знаешь, у нас батяня — такой зверюга. Блядь! Ну, что нас с братом — это ладно. А он и мать, ля…
— А вы с братаном че ж?
— Да переебали ему уже… Я, перед армией.
— Ты сильный, блин.
— Качался, ну. Три года, с седьмого… Ай, блядь, опять полеез!.. – с усмешкой, весело, ожидающе.
Странные, влажные звуки, словно втягивают что-то в себя. Тишина, сосредоточенное сопение одного, трудовое пыхтение другого. Первый голос, чуть задыхаясь и еле слышно, с беспризорной какой-то, ужаснувшейся нежностью, наконец:
— Ты ж ба-бу… ты-ба-бу… тыбабу… еще… неее… еб…
Трудовое пыхтение и влажные звуки на мгновение замирают, потом возобновляются с новой, еще большей силой. Редкие, но глубоко прочувствованные постанывания сержанта.
Где-то очень далеко в другом конце здания хлопает дверь, и слышны лениво приближающиеся чиркающие шаги.
Долгий восхищенный и облегченный стон сержанта, сквозь зубы:
— Мля-а-уу!..
Яркое майское небо, чувствуется первый жаркий день: спланировав чуть ниже, камера показывает нежную листву тополей. Где-то ритмично команда: «Раз-два! Раз-два!» Где-то дружно топают, отрабатывая строевую подготовку.
Мокрые от пота голые плечи Кирюхи, по лицу струйками — пот, Кирюха жмурится от него, морщится: пот ест глаза. Он ползет между двух перекладин, косо рывками перебрасывая тело, совершенно блестящее и еще белое, не успевшее загореть.
За ним красные напряженные лица других солдат, их напряженные белые плечи.
Голос сержанта:
— Так, так, ля! В поряде! Еще малька! Та-ак!..
Финиш. Кирюха спрыгивает на землю.
Падает.
Голос сержанта, вполне добродушный:
— Ну че ж ты? Вставай, мля!
Кирюха быстро поднимается. Улыбается, ребром руки отирает лицо. Явно заметно, что затекающий в глаза пот очень мешает ему.
Глаза сержанта, лукавые, усмехающиеся; сплевывает окурок.
Сержант:
— Так, теперь подтяжка, мля. Показываю!
Снова лицо Кирюхи, то погружается в тень от тела сержанта, то снова щурится от солнца.
«Тристан».
Напряженное, красное от натуги лицо Кирюхи. Он подтягивается.
На мгновение ослепительный всплеск солнца в кадре.
Голос сержанта:
— Ну, ну! Еще малька!..
Рука сержанта, поясница и впалый живот Кирюхи, ребра. Впечатление почти анатомическое.
Хохот солдат.
Красное лицо Кирюхи, испуганное и застывшее.
Голос сержанта, вроде насмешливо равнодушный:
— Ну ты дае-ошь, мля!..
Ночь, камера плывет вдоль спящих окон казармы. Иногда окна прикрываются молодой листвой.
Тихий разговор, сначала невнятный.
— Слышь!..
— Я ж прям охуел…
— Ага! — смешок обоих, довольно долгий.
Сквозь него:
— Стояк, лядь! На турнике при всем отделении, ля… Ну, боец, ты дае-ошь!
— Случайно вышло… — Кирюхин голос, несколько сконфуженный.
— Полагаешь, случайно? — ехидный вопрос сержанта.
Тишина. Дальше странные звуки неясной этиологии. Как бы и всхлипы, возня, поскрипыванье, шорох.
Вздох, очень глубокий, — сержанта.
«Тристан» («Смерть Изольды», самое начало).
Темный плац, полная теплая луна. Откуда-то сбоку слышен скрип открываемой двери. Сразу врываются голоса, галдеж, ржание, но негромкие. Стоны. Кто-то, резко: «Дверь, блядь, закрой!»
Темный плац, деревья в редкой юной листве, луна.
«Тристан».
На этом же музыкальном фоне: бетонный забор части. Из-за него слышны шаги прохожих, проезжают машины, обрывки разговоров. Но все это тонет в музыке. Бетон забора розоват от заката.
Сержант и Кирюха курят. Сержант присел на надолб у основания столба ограды. Кирюха стоит напротив сержанта с ослабленным ремнем и расстегнутым воротником, носок сапога на основании приступочки.
Сержант и Кирюха о чем-то говорят, сержант оживленно жестикулирует, что-то показывает на себе, — вероятно, фасон купленной одежды.
Кирюха, усмехаясь, кивает, кивает.
Дымок сигареты. Сквозь него вдруг остановившиеся, застывшие глаза Кирюхи.
Пустая казарма, залитая солнцем. Кирюха с засученными рукавами драит шваброй полы. Ослепительный блеск мокрых полов. Слышен цокот подковок. Кирюха закусывает губу.
Голос сержанта:
— Эй, Кирюш!
Кирюха не сразу останавливается. Опирается на швабру, словно обняв.
Сочувственный и как бы виноватый голос сержанта:
— Припахали тя…
Кирюха оборачивается.
Возникает фигура сержанта, на фоне окна. Тень на лице Кирюхи.
Сержант с жирными белыми аксельбантами, дембель. В руках сумка.
Молчание.
— Ну че, Кирюш, пора мне… Бывай, короче…
Кирюха молчит, обхватив швабру. Его напряженный затылок.
— Если что не так, звиняй, — сержант явно теряется. Его рука крепче сжимает ремень сумки.
Швабра с грохотом летит на пол.
Кирюха и сержант обнимаются, трутся щеками.
Сержант, неумело лапая пальцами Кирюхин затылок:
— Кирюш, не надо! Все будет хорэ. Ага. Точняк, ля… Ты это… ты на это дело не западай только, Кирюш. Муторное оно; МУТНОЕ…
Быстро целует Кирюху в ухо, перехватывает сумку, — быстро, оглянувшись, выходит.
Кирюхины ноги. Перед ними на полу косо лежит швабра, зацепившись за койку.
Удаляющиеся чиркающие шаги. На мокром линолеуме — четкие черные следы от сапог сержанта.
Сначала очень тихо, потом нарастая, ликующие звуки «Freudig begreussen wir die edle Halle» из «Тангейзера» (начиная с момента, когда вступает женский хор).
Со всего маху Кирюха лупит ногой по швабре.
На этом же разрастающемся музыкальном фоне кадры военной учебы, парадов и прочей показушной фигни, а также всяких псевдоритуальных посвящений вроде битья пряжкой ремня по голой заднице, какие-то пьянки. Иногда мелькает лицо Кирюхи, то перемазанное, то орущее песню, то просто застывшее среди других лиц в строю.
Последнее: он в строю в шапке и бушлате, на шапке и вороте снег. Впечатление нахохлившейся отъединенности ото всего.
Музыка обрывается. Ветка на фоне окна казармы. Сначала голая, потом трепещет под ветром. Потом – в юной зелени.
У окна туалета, за которым черно, курят Кирюха и Вася.
Их разговор сначала невнятен. Потом Вася дергается нетерпеливо, хлопает Кирюху по спине и громко:
— Да пойдем! Хули…
Кирюха молча мотает головой.
Вася:
— Ну, как хочешь…
Щелчком отбрасывает окурок, поднимается с подоконника и уходит, насвистывая.
Замкнутое лицо Кирюхи. Потом оно становится унылым, горестным.
За окном на фоне капель от только что прошедшего дождика полная белая луна.
Кирюха смотрит в мутное зеркало. Розовый блин лица, совершенно неразличимые черты. Камера обыгрывает трещины и пятна на стекле. Их узор кажется лунным ландшафтом.
Звучит очень тихо «Nein! Lasst ihn unenthuellt» из «Парсифаля».
По бесконечному коридору тащится Кирюха. Его шаги гулко чиркают под старыми сводами.
Лицо и глаза лопоухого «душка», стоящего «на тумбочке» возле телефона. В этом огромном и гулком, плохо освещенном сумраке сгущается ощущение таинственности. На лице «душары» застыло выражение тревоги и ненависти.
Потом его вздох облегчения. Он переминается с ноги на ногу, опускается на корточки, голова сонно падает на грудь.
Средний план: спящий «душок», привалившийся к тумбочке, кепи валится на пол. Над «душарой» плакат: жирный заголовок: «УСТАВ». Его освещает зеленоватый, призрачный свет фонаря с улицы, расчерченный рамой окна.
Забор части со стороны улицы. Почти летняя темнота, теплая. Какие-то волшебно-черные, пышные, сказочные кусты. Среди них вдоль забора словно крадется некто, неясная тень. Шорох влажной травы.
Тень поворачивает за угол.
Неожиданно яркий свет врывается в кадр, зажмуренное лицо. Это парень. Чем-то он неуловимо похож на «душка»: такой же худой и почти на лысо стриженый. Кожа неровная, на щеках рытвинки и прыщи. На нем старая черная выцветшая футболка. По всему видно, что парень беден и не следит за собой.
Насмешливый голос прямо над его головой:
— Ну, ебаный карась! Хули ждать тя?
Парень смаргивает и задавленно улыбается.
Он поднимается из ночи по ступеням в освещенное помещение. В проеме двери вот он весь, с ног до головы. Тертые-перетертые джинсы, «вьетнамки» на ногах. Голые волосатые руки. Ощущение худобы и шершавости. В руке немалый пакет, белый, магазинный, без выебона. Пробка бутылки прорвала его в одном месте.
В кадре на фоне парня — кажется, оператор начинает снимать с плеча, картинка дергается непроизвольно — промелькивают плечи, руки в камуфляже, с сигаретками в пальцах. Человека четыре.
Чье-то сдавленное хихиканье:
— Маня…
Силуэт солдата, который стоит у обшарпанной низкой дверки. Играют блики лунной листвы на стене и фигуре.
Солдат разжимает дверную ручку. Стоит, покачивая головой словно в такт чему-то. Глухие голоса за дверью.
«Тристан» нарастает. На мгновение кажется, что все неразличимо и покрыто лунной рябью.
Солдат рывком, как бы уходя из ночи, хватает ручку и открывает дверь.
Взблеск пряжки и носков сапог.
ЛицА его мы не успеваем заметить.
Дальше снова камера «прыгает» в свободном полете. Косо — стол, застланный газетой. На нем какие-то банки, бутылка, куски хлеба, печенья и колбасы, рассыпанные конфеты. Галдеж. Чувствуется, какое помещение низкое, тесное, неухоженное. Косо — солдаты без ремней, расхристанные, человека четыре. Они сидят на столе, табурете, подоконнике, касаясь друг друга, переплетя ноги в тяжеленных бахилах. Неясные, в сигаретном дыму лица. Кто-то ухмыляется, кто-то насмешливо и тяжело смотрит на вошедшего.
Камуфло залепляет кадр. Отходит.
В кадре мокрое от пота лицо худого парня. В углу, где он стоит на коленях, с ремнем на шее, прислонившись спиной к стене, особенно сумрачно. Из черных орбит его — напряженные внимательные глаза.
Васька широко лыбится, расставляет руки как бы для объятья:
— Наду-умал!..
Переплетенные бахилы солдат.
Голос Васи:
— Во кадр! Я-то думал, он «душару» пасет…
Недружный короткий смех.
Косо — наполненный стакан, он словно в полете, плещется из него, сверкает; красные пальцы, сжимающие стакан, тоже блестят, струйки по ним. Вот пальцы путаются в петлях ширинки. Камуфло слабеет, сейчас разойдется…
Лицо парня смутное, отпрянувшее, он как бы в испуге приоткрывает рот. Вдруг в глазах догадка, он что-то понял и лицо становится умным и печальным. Потом промельк усмешки на одних губах. Губы растрескавшиеся.
Косо — облупленный потолок, весь в движении, в тенях. Мерно качается, и трещины на нем словно бы раздвигаются, расползаются и змеятся. Покачивается в углу лоскут отставшей белой краски.
Скрип, скрип, скрип, и сквозь него — самый бравурный фрагмент из увертюры к «Риенци».
Промельком — неясные лица солдат, ощущение пелены сигаретного дыма, и лицо Васи, с бычком на нижней губе, оттопыренной от азарта. В глазах остановилась совершенно мужская усмешка.
— А-а!.. — вскрик Кирюхи, пацанский, беспомощный. Его дернувшееся лицо, закатившиеся глаза, — испуганные, измученные, запекшиеся.
«Риенци» обрывается.
Лоскут краски на потолке, колышется.
Спящий «душок». Он совсем ушел в сон, уткнулся в тумбочку, кепи валяется на полу.
Глухие медленные шаги. В кадре ноги Кирюхи. Они делают еще шаг — другой — третий, — и останавливаются у кепи «душка».
Пауза.
Кепи «душка» между сапог Кирюхи.
Лицо Кирюхи с выражением горечи и тоски. Он пристально смотрит на «духа». В его глазах упрек.
Очень тихо:
— Эй!..
Пауза.
— Эй, пацан!..
Лицо Кирюхи. Он невесело усмехается. Потом глубоко вздыхает и берет «душка» за плечо, трясет:
— Подъем, боец! Ща «дедушки» приползут…
Кажется, только от последнего слова «душара» вздрагивает и поднимает голову. Он сначала растерянно, потом напряженно смотрит на Кирюху.
Снова лицо Кирюхи.
Он усмехается уголком губ и авторитетным, внушающим тоном повторяет:
— ПОДЪЕМ, боец, сказано! «Дедушки» ща придут…
Лицо «душка». Он что-то понял или догадался. Презрение в его глазах, неостановимое.
Кирюха равнодушно кивает:
— Переебут, ля, и прально сделают…
В кадре Кирюхины сапоги. Видно, что он поворачивается как-то неловко или неспешно, — как-то машинально и мешковато, — наступает на кепи «душка» и медленно уходит во тьму.
Очень темный и смутный кадр. Едва угадывается, что кто-то между двухъярусных коек поворачивается, стягивает с себя ремень, звякает пряжка. Он тянет с себя одежду, садится на койку, стягивает сапоги. Все это издает свои звуки. И все они идут в несколько замедленном темпе.
Потом звон пружинного матраса. Человек хлопнулся на него.
Темнота.
В ней рождаются тихие и мрачные звуки вступления к первому акту «Зигфрида». Вот постепенно тьма проясняется, и мы видим яркий свет, каменистую горную местность, площадку на ней, и две голые фигуры, которые, приплясывая от азарта, топчутся и подпрыгивают друг возле друга, готовясь сцепиться. Лицо одного — это лицо сержанта, лицо другого неясно.
Начиная с «Zwangvolle Plage! Muh ohne Zweck!» парни сцепляются, падают на гальку, катаются по ней, борются, ожесточенно треплют и терзают друг друга. Несколько раз подкатывают к обрыву и снова закатываются на площадку меж скал. Где-то после первой трети сцены музыка затихает, кадры немые. По телам парней, сверкая, змеится пот, тела чумазы. Они делают порой движения, которые явно не следствие борьбы, а страстные, грубые ласки. В один из моментов голова одного нависает над пропастью. Лицо его искажено яростным напряжением борьбы. Другой (тот, что навалился на него сверху) пытается душить его, наклоняется к лицу поверженного. За ним — головокружительная перспектива пропасти, немного туманная.
Лицо поверженного искажено, человек хрипит. Его лицо дергается, все морщится, рот ловит воздух, словно это младенец, который заходится в плаче.
Это лицо «душка».
Или лицо сержанта?..
Широкая красная рука. Она ложится на грудь человека в солдатской майке.
Потом мы видим, что рука на груди Кирюхи. Он открывает глаза. Раннее летнее солнце залило казарму.
Лицо Васьки, ухмыляющееся и красное; это его рука. Ворот расстегнут.
Васька, чуть мотнув головой, сочувственно и по-доброму, но и с ехидцей:
— Ну че, боец?.. Как ощущения?..
— Все в поряде, — буркает Кирюха и поворачивается набок.
Снова звучит «Freudig begreussen wir die edle Halle» (теперь уже с оркестровым вступлением). На этом музыкальном ликующе-фанфарном стремительном фоне — Кирюха прилаживает жирные дембельские аксельбанты к форме. Пьянка в том чулане снова с Глистом. Глист стоит на коленях, и Васька льет ему из горлышка высоко поднятой бутылки пиво в подставленный рот, естественно, подчеркнуто далеко от губ «отсоска». Красные ржущие рожи дембелей, их переплетенные, качающиеся надраенные бахилы. Лицо Кирюхи: оно вздрагивает от сдерживаемого смеха. В глазах горечь невыразимая. Последний кадр на этом музыкальном фоне — дембеля Кирюха, Васька и другие с сумками вываливают за ворота части. В калитке, их выпустившей, стоит «душара» в расслабленной позе. Его злой и тоскливый взгляд. Прощание-братание дембелей на вокзале, объятия, хлопки по спинам, расставание.
Черное небо. Моросит мелкий дождь, сыро. Освещенный фонарем КПП и дальше бесконечный бетонный забор. За забором слышны крики команды, и потом топот сапог и выкрики строевого пения, похожие на злой и жалобный безнадежный лай.
Дверь КПП приотворяется, из нее выглядывает солдат в шапке. Он почти тотчас суется за дверь, но снова, недозакрыв ее, вылезает частично в щель. С любопытством вглядывается перед собой.
На фоне последних тактов «Тристана» — лицо Кирюхи. Он в хорошем гражданском прикиде, повзрослевший, уже под тридцатник.
Лицо напряженное, он явно чего-то ждет или во что-то вслушивается. Достает сигарету, трясет зажигалкой. Усмехается криво.
Кадык на шее прошелся раз-другой.
Солдат все стоит в дверной щели.
«Тристан» заканчивается.
Солдат, просительно и чуть нахально, с подтекстом, с намеком, как бы уклончиво:
— У вас сигаретки не найдется?
Кирюха растерянно:
— Да… Ага…
Грохот сапог и песня.
Солдат выходит наружу, но со ступенек не спускается, ждет. Вид у него лукавый и подневольный.
Его насмешливые, все понимающие глаза.
Кирюха срывается с места и быстро идет к ступеням, на ходу шаря в кармане сигареты.
Грохот сапог и песня.
Черное небо.
КОНЕЦ