Валерий Бондаренко
ПТИЦЫ ПЕВЧИЕ
(КАК БЫ СЦЕНАРИЙ)
Тьма и свист, не человеческий, а свист воздуха из прорванной шины. Свист все тише, разрастается свет все ярче. Но он мутноватый, зеленоватый, сквозь него — размытое блекло-оранжевое пятно. Внезапный всхлип спущенной в унитазе воды. Шепот совершенно невнятный, — явно кто-то кого-то в чем-то убеждает.
Короткий вскрик, почти вопросительный:
— А!?..
Шаги. Камера низко фиксирует чьи-то уходящие ноги, пол в разбитых керамических плитках.
Камера дергается и начинает мотаться по сторонам. Зеленоватый кафель стен, похожий на чешую, в потеках известки. Ряд кабинок, отчасти закрытых, отчасти с распахнутыми дверками, напротив — ряд писсуаров. Камера захватывает их в ракурсе, который выявляет их сходство с открытой пастью. Высокое длинное окно под карнизом, за ним бунтует свежая майская зелень.
Ряд лиц. Камера скользит по ним, медленно переползая от одного к другому.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Все, о чем мы расскажем здесь, — правда. Мы утверждаем это не из пустого тщеславия или самодовольства, но потому что жизнь пестрей и сложнее, чем, возможно, задумано; ибо она прекрасней. Вглядитесь в эти лица. Каждый раз, когда я вспоминаю их, они представляются мне полными скрытого смысла.
Вот наша ГОВНИЛОВНА… (камера фиксирует широкое лицо с орлиным мясистым носом, седую шевелюру; из-под черного сатинового халата светлеет несвежая майка; лицо исполнено брюзгливой замкнутости и высокомерия) – наша «хозяйка», строгая, капризная, но справедливая, если вдуматься.
Вот ЛЕХА (камера на смуглом и пористом, каком-то нечистом лице парня лет 25-ти, он губаст, глазаст, броваст и сосредоточен; на плечах его топорщится майка из черного полиэтиленового пакета) — мой лучший дружок.
Вот ПАНК (лицо мальчишки лет 14-ти, со смешным «ирокезом» темных волос в виде гребня из нескольких тощих хохолков; лицо нагловатое, дерзкое; он ухмыляется и подмигивает камере; в лице что-то жалкое и жестокое одновременно; «косуха» на голое тело, под ней блестит ожерелье из бритвенных лезвий), его настоящего имени мы так никогда и не узнали…
Вот ДЕМБЕЛЬ, которого мы все любили, а он нас предал (румяное простое лицо, лопоухость, оливковая военная майка).
Вот ИОН РУДАНУ, молдаванин, — зимой он ходил в пальто поверх робы дорожного рабочего, потому что он периодически летом нанимался на эти работы, а зимой чистил снег, — ему ни разу не заплатили честно, ведь для всех НИХ он не был ПРОСТО работягой (смуглое чернобровое и небритое лицо из-под низко надвинутой измызганной шапочки «гребешком»).
Вот, наконец, и еще один. О нем мы пока умолчим… (из сумрака кабинки выглядывает тощий тип неопределенного возраста, с голым черепом и перемазанным чем-то темным перепуганным лицом; робко таращится из темноты).
Итак, мы начинаем!..»
Звенят за окном птицы; шаги, вскрик:
— А!?..
Детский смех снаружи и быстрый бег детских ног. Шорох велосипедных шин по мокрому гравию.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ».
Сквозь длинное высокое окно и распахнутую дверь угадывается майский парк, полный свежей зелени, звона птиц, клубов пронизанного солнцем тумана после пробежавшего дождика. Из этого дрожащего зеленовато-золотистого марева выныривает фигура (все это видно сквозь распахнутую дверь). Оглянувшись, человек приближается быстро к двери. Входит.
Это губасто-глазастый Леха. Он в черной футболке, прилипшей к телу (был дождик). Длинные жилистые руки, весьма волосатые, темноватые щеки, неровно бритые.
Войдя, с порога осторожно оглядывается. Потом подходит к писсуару, достает.
Звук струи. Щебет птиц залетает в кафельное нутро сортира в виде гулких звуков.
Глаза Лехи сосредоточенно уставились вниз. Струя все звенит. Он поднимает глаза в камеру. Сосредоточенное и ждущее выражение. Вопрошающее, втягивающее в себя.
Какой-то неясный звук за спиной, Леха вздрагивает. Косится за плечо себе. Все пусто, но ощущение, что кто-то здесь, рядом, и смотрит на него. Подглядывает, следит.
Леха придерживает струю, оглядывается. Никого. Кабинки, кроме одной, распахнуты, в углу, рядом со входной — еще дверка, она закрыта.
Струя продолжает свой бег. Кадык поршнем проходит по Лехиной шее. Он подставляет под струйку пальцы, подносит к губам.
Снаружи слышны мужские грубые голоса, что-то обсуждают, скрип гравия. Леха отдергивает руку. Слышно, как мужчины тяжко проходят мимо. В дверку видно, что это рабочие в оранжевых жилетах, в руках у них пакеты с молоком, батоны. Один из рабочих оглядывается.
Снова звон птиц, то есть почти тишина.
Леха нюхает руку. Потом по движению плеч и руки становится ясно, что он пока осторожно поддрочивает.
Чьи-то водянистые голубые глаза, пристальные.
Снова Леха. По движению плеч и рук видно, что уже разогнался.
Дроча, закусывает губу, облизывается. Лицо искажается, — явно он «весь в процессе».
Внезапно на пороге возникает фигура рабочего в оранжевом жилете, он входит, грубо топая. Встает рядом.
Шумно расстегивается, шумно сопит, шумно ссыт, по ходу дела неостановимо матерясь и не глядя на Леху:
— Блядь, еб твою мать, пидарас ебаный! Отсосок хуев, говноед, блядь! Дерьмо парашное… Ой, блядь, развелось вас, сук!..
Застегивается, и все также однообразно и тяжело, без продыха, матерясь, вываливается наружу.
Потное лицо Лехи. Замершее, кажется, навсегда несчастье в глазах.
Чьи-то водянисто-голубые прищуренные глаза.
Длинный, но несколько опавший член Лехи. Леха сжимает его рукой, потом головкой касается холодного писсуара.
Потом начинает бурно, судорожно дрочить, чуть постанывая, и спускает длинную соплю на рычажок спуска.
Сразу темнеет, раздаются далекие удары грома. Леха застегивает молнию. Нюхает руку.
Поворачивается к выходу. Там темно, мгновенно падают косые и бурные струи, громы и молнии.
Фигура Лехи в проеме входной двери. Перед ним — свинцовая стена ливня.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: «Так мы познакомились с Лехой. Он жил с матерью, которая била его и однажды так накатила ему по балде, что в Лехиной голове, некрепкой итак от природы, что-то стронулось с места. К моменту нашего знакомства у него никого еще не было. Недавно он с матерью переехал в наш район, зеленый и очень хороший. Мать его зарабатывала неплохо. Леха же числился грузчиком в овощном магазине… Мать считала его дураком…»
Кадр: темная подсобка, мешки. Леха сбрасывает мешок на землю. В углу другой грузчик трахает толстую продавщицу. Леха замирает на месте. Грузчик вынимает и говорит Лехе что-то призывное и озорное, мотнув головой в сторону своей партнерши. Тот стушевывается и шмыгает за мешки. Его растерянные глаза. Продавщица укоризненно смотрит на грузчика и вертит пальцем у виска. Грузчик машет рукой и продолжает свою пахоту в новой позе, развернув бабу спиной к себе и грубо задрав ей халат и юбку.
Снова ливень и Леха в проеме двери.
Дальше немая сцена на фоне грохота грозы. Леха оглядывается. Из дверки выплывает Говниловна в халате и калошах на босу ногу. Говниловна что-то ворчит, подтягивается к писсуару, на который спустил Леха, тряпкой обтирает рычажок спуска. Говниловна качает головой. Леха пытается шагнуть в ливень, но навстречу ему из парка выныривает фигура. Встряхивается. Брызги летят на Леху.
Это Панк. Он облеплен мокрыми драными джинсами, курткой, гребешок беспорядочно прилип к голове.
Говниловна широко, как бы для объятий, распахивает руки, Панк смеется в ответ, хлопает Леху по плечу и кивает на дверку в подсобку, распахнутую Говниловной.
Обняв Леху за талию. Панк буквально втягивает его в зев подсобки. Говниловна плывет следом, оттопырив губу, — то ли брезгливая, то ли очень довольная…
Дверка в подсобку наглухо закрывается.
Чьи-то остановившиеся глаза, темные и из сумрака.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ВТОРАЯ».
Низкая, узкая подсобка. Вместо столика — полка, на ней банка с кипятильником, баночка дешевого растворимого кофе. Стаканы и кружки, куски то ли кекса, то ли хлеба, крошки. Оконце под потолком залеплено ливнем. На другой полке — ведра, какие-то щетки, тряпки. Узкая лежанка, на одеяле — рыжая медицинская клеенка, лежащая «горбом». Все это погружено в темноту. Пока входят люди, — только темные силуэты и звуки грозы.
Вваливаются Панк с Лехой. Панк все так же обнимает Леху за талию и буквально толкает его на лежанку. Следом кадр застит широкая приземистая фигура Говниловны. Тотчас вспыхивает электрический свет.
Растерянное лицо Лехи. Кипящая вода в банке. Пацанская тощенькая рука Панка скользит по Лехиным джинсам, — кажется, она оставляет мокрые следы. Или просто собирает складки?
Лицо Панка, он высовывает язык, подмигивает Лехе, кончик языка загибается. Мордочка — само сладострастие и таинственность; лю-бо-пыт-ствен-ность…
Приторное лицо Говниловны.
Гром и грохот, постепенно стихая, перекрываются бурлением воды в банке.
Панк, хитро:
— А те давно заметили… Ты тут с марта еще тусуешься…
Мрачное лицо Лехи.
Говниловна:
— Вот и кофеек!..
Банка, из которой валит пар.
Леха, тихо:
— Я тебя здесь не видел…
Панк (при громком звуке размешиваемого кофе в жестяных кружках голоса все время звучат чуть невнятно, как бы уклончиво):
— Мне тя Говниловна недели две назад показала… Отслеживала, блядь старая… Я еще сказал: У-у, мой пацан!..
Улыбающееся лицо Говниловны.
Говниловна подносит ребятам по кружке с кофе.
Пар прикрывает лица. Свет солнца влезает в высокое квадратное оконце. Кажется, что фигуры парят (словно камера щурится), – и сразу очень четкие лица, хорошо освещенные.
Парни сидят на лежанке рядом, тянут обжигающий кофе; Леха облизывает обожженные губы.
Панк пролезает рукой под его футболку:
— Горилла-ауу!..
Парни смотрят вниз, кружки в руках отставлены. Свободная рука Панка что-то там вытворяет…
Лицо Говниловны: тоже смотрит на что-то очень внимательно.
Пока в кадре его лицо — нарастает звон птиц, встряхнувшихся после грозы; вдруг тихий стон Лехи.
Панк отхлебывает кофе, быстро пригибается и просовывает голову Лехе под футболку, край которой он уже выпростал из раскрытой Лехиной ширинки.
Потертая чернота Лехиной футболки, в которой поднимается, перекатываясь, крупный шар, словно луна силится продраться сквозь ночь, — голова Панка.
Леха:
— Бля, ты че?
Говниловна, сосредоточенно и деловито:
— Тихо-тихо! Он плохого не сделает!..
Леха вздрагивает: наверно, возясь, Панк выпустил на грудь ему часть горячего кофе из своего рта.
Голова Панка продирается в ворот Лехиной футболки. Ворот трещит, разъезжается. Голова Панка со слипшимся, точно крысиное тельце, ирокезом.
Губы парней, очень близко. Изо рта Панка тянется ручеек темной жидкости. Внезапно он плюет Лехе в лицо и впивается губами в его полуоткрытый от изумления рот.
Леха дергается и мычит, словно его тесно вдруг спеленали.
Голос Говниловны, он как бы давит из себя вздохи:
— Ай, лядь!.. Ай, лядь!..
Вытянутая рука Лехи с кружкой. Из нее вовсю льется кофе.
Кофе падает на спину Говниловне, Говниловна дергается, но уже пристроился к Лехиному корню, толстому, длинному, честному; по лицу Говниловны видно, — какому вкусному.
От пота, слюней и кофе лицо Говниловны все блестит. Очень заметны неровно и не сегодня побритые толстые щеки.
Тощая попка Панка, ритмично дергается. Говниловна обсасывает Лехину мошонку, мокрый член Лехи торчит, словно он растет из седых патл Говниловны, и трется о жопец и промежность Панка.
Тяжелое дыхание всех троих.
Чьи-то скорые шаги по гулкому кафелю. Звук струи и стон, что-то шмякается и льется. Потом тишина.
Мелькает перекошенное лицо Лехи, дергающееся под его футболкой тельце Панка, словно пловец делает последние рывки, последние усилия.
Судорожные шорох разрываемой газеты; быстрые, почти убегаюшие шаги по кафелю.
Лехины стоны сквозь зубы. Слипшиеся патлы Говниловны и темное пятно на Панковой джинсе.
Тело Панка вдруг выгибается, Панк неожиданно басисто стонет.
Голова Говниловны, повернутая довольной физиономией в объектив. Голова все еще лежит на Лехиных коленях, на нее медленно оседает обспусканная задница Панка.
Детский веселый смех и визг: явно играют в догонялки. Детская дробь шагов по кафелю. Визги и смех.
Слышно, как дети носятся по сортиру.
Распахнутая дверка подсобки. В ней — разгневанная Говниловна:
— Дети, идите отсюда, — В ЖОПУ!
Пара пацанов лет семи прошмыгивает к выходу. Снова снаружи их визги и смех. Один из детей кричит:
— Говниловна!..
Говниловна со всего размаху захлопывает дверь сортира, Потом вбирает воздух, решительно идет к отверстой кабинке, дергает рычаг спуска.
Грохот воды.
Опять чьи-то темные глаза в полумраке.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ».
Прихожая с большим зеркалом, два стильных кресла. Дальше угадывается просторный холл, приглушенный свет торшера и ламп. На всем – печать изящества и старины, причем не разухабисто стилизованной под денежного заказчика, а то ли фамильное все, то ли с большим вкусом подобранное давно и уже десятилетиями обжитое. Квартира примадонны на пенсии.
В абрикосовом свете торшера — глубокое кресло, в нем худая женщина с пучком, с характерной внешностью «балетной»; она вяжет и поглядывает на экран телевизора перед собой. Бормотание ток-шоу.
Хлопает дверь.
— Денис, ты?!
Вместо ответа возня в прихожей.
Дама приостанавливает вязание:
— Под дождь попал? Ужинать будешь?
Панк промелькивает за спиной дамы, на ходу бросает:
— Не!
Дама вздыхает и возвращается к вязанию.
Темная комната. За широким окном среди листвы свет фонаря, и виден блеск тяжелых струй ливня.
Слышен щелчок дверного замка. Возня в темноте. Потом внезапно вспыхивают лампочки над зеркалом шкафа-купе.
Постепенно мы видим в зеркале одетого Панка, который деловито осматривает себя со всех сторон, особенно задницу, прощупывает мокрую джинсу на ней. Панк мокрый насквозь: косуха, бритая черепушка, высокие берцы, — все блестит.
Панк скидывает косуху, обтирается футболкой, которая лежит на шине. Теперь зритель видит комнату Панка, где кроме уголка с мощной техникой (комп, музыкальный центр с бомбообразными колонками и т. п.) и шкафа-купе — стол из ящиков, надувной матрас, вместо кресел — автопокрышки. Все стены уляпаны плакатами, отовсюду звериный оскал панковского нонконформизма. Над изголовьем — роскошный индейский убор из перьев.
Панк выключает свет, врубает музон. Тотчас стук в дверь:
— Денис! Денис!
Панк вырубает музон, надевает навороченные наушники. Выключает свет.
В темноте шум дождя в освещенном фонарем окне, очень далекий музон в наушниках, рыжий огонек, — может, и косячка…
Свет карманного фонарика прыгает по мебели, по стенам, по берцам и по джинсе Панка. В прыжках светлого пятнышка угадывается ритм. Он совпадает с ритмом еле слышного сквозь наушники музона.
Лицо дамы. Она говорит по телефону, выразительно раскрывая рот:
— НЕ ЗНАЮ! Ах, да НЕ ЗНАЮ Я!!.. Может, и колется… Он мне НИЧЕГО не говорит. Но мне кажется, НЕТ. Я следов не видела. Что, и в щиколотку может? Но КАК я посмотрю? Он ВСЕ чувствует!..
Некоторое время слушает:
— Да… Да… Нет, — да!..
Потом кричит, повернувшись к двери:
— Денис, Денис! Отец, из Нью-Йорка, быстро!.. Денис, возьми трубку!
Она несется к двери из комнаты.
Дама барабанит в дверь Панка:
— Денис! Денис! Папа из Америки звонит, быстро!!
Пятнышко света на оголенном члене, пятнышко ходит вверх-вниз. Сонный голос Дениса:
— Н-да? У? Па, не лечи… Не грузи, па… Да нормально все… ОК…
Щелчок отключенного телефона.
Панк, громко:
— Ба, я спать буду! Не ломись больше…
Вздох за дверью.
Пятнышко света на головке члена; она блестит.
…Глаза в полумраке зассанного подъезда. Потом понимаем, что это глаза Лехи. Он сидит на узком подоконнике. За спиной — ливень, густой, в переплетениях освещенных фонарем во дворе струек. Наплывает воспоминание о подсобке в сортире, но смутно.
Тьма. Звонок в дверь. Дверь распахивается. Сразу свет, в котором оказывается Леха, страстные всхлипы по теле, нечто мексиканское, голос женщины:
— Где ты шляешься, скотина, выблядок? А футболка! Футболка-то!..
Звук пощечины.
Голос за кадром: «Мать не давала Лехе ключей. Иногда он целыми днями сидел в подъезде».
Яркий и пестрый кадр: жаркая, косматая женщина в пестром халате, пестрые обои, тесная квартира, забитая большими пышными вещами. Леха бочком проскальзывает к себе. «К себе» — это кухня, правда, довольно большая.
— Сволочь! — мать, вдогонку, хлопает дверью комнаты.
Леха включает старенький комп и, пока он загружается, тянет с себя футболку.
Когда нижний край футболки касается его ноздрей, Леха втягивает воздух. Запах кофе и туалета, и спермы его.
Громы и молнии за окном.
Полуголый жилистый Леха сидит у компа. На мониторе сообщение в «аське»: «ПАНК: Леха ты классный пацан бля!!!!!!»
Леха выходит из «аськи». Потом пытается залезть в нее снова, но связь прервана.
Вздохнув, Леха вырубает комп и ложится спать.
СОН ЛЕХИ.
Узкая лестница, видно, из подвала. Желтая стена в пятнах. Ступени лестницы уходят в свет. Из света чернеют спускающиеся ноги в берцах. Затем камера резко поворачивает вбок. Приоткрытая дверь, крашеная коричнево-бурой краской. Дверь со скрипом отходит в сторону. Серое, мутное помещение, точно все в клубах пара. Рядом чьи-то возгласы, вскрики. Пар рассеивается. На унитазе сидит Панк со спущенными штанами и пристально смотрит на вошедшего. На бритой черепушке Панка сидит серая крыска.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ».
Видно, чердак. Косое майское солнце, закат. На низком подоконнике сидит, привалившись к раме разбитого окна, Леха. На лице его терпеливое равнодушие. Дальше мы видим лицо Панка с совершенно плотоядным взглядом. Он вылизывает кроссовку Лехи, далеко высовывая язык, и смотрит на него снизу вверх смеющимися, какими-то сумасшедшими, ликующими остановившимися глазами.
Леха равнодушно себя поддрочивает.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ПЯТАЯ».
Панк и Леха тянут пивко на скамейке. Перед ними, скрытый негустыми кустами, — вход в туалет.
Панк:
— Не, ну а хочешь?
Леха пожимает плечами.
Панк наседает:
— Не, хочешь ведь? А?..
— Ну… — Леха опять неопределенно пожимает плечами.
Панк:
— Пшли!
Следом за Панком поднимается со скамейки и Леха.
Полумрак туалета, где-то журчит вода. Звенят птицы снаружи, и их звон гулко отдается в помещении.
Напряженные глаза в полумраке. Они точно выжидают чего-то.
Тяжелые шаги снаружи.
В кадре все те же глаза, настороженно помаргивающие. Слышно, как хлопает дверь, невнятный, но радостный возглас Говниловны и в ответ чей-то спокойный бас.
Через мгновение снова быстрые шаги, входят Панк и Леха.
Панк:
— Не! Ща!..
Толкает дверь подсобки.
Там пар от кипятильника, черный халат Гониловны и оранжевая роба. Человек в оранжевой робе сидит на лежанке, вытянув ноги в порыжевших кирзовых сапогах, Он небрит, отчего смуглое от загара и грязи лицо его кажется совсем темным и мрачным.
Панк и за ним Леха в дверях.
Панк смеется, Леха сонно и как-то насупившись смотрит на мужика в оранжевой робе.
Оживленные голоса. Панк и Говниловна смеются, мужик и Леха сумрачны, толкотня в подсобке. Панк запнулся о ноги мужика и падает, кажется, даже притворно, — схватив Леху за ремень джинсов.
Леха и мужик смотрят друг на друга испытующе. Хитрющие прищуренные глаза Говниловны.
Панк с кружкой кофе садится на пол между ног мужика. Трется головой об его промежность.
Мужик, с молдавским акцентом:
— Не балюй!
Протягивает руку Лехе:
— Ион!
Леха пожимает, явно застенчиво.
Мужик улыбается. В лице что-то наивное.
Панк, вертя башкой:
— Я хотел ему показать нашего, — нашего!..
Ион:
— Он живой еще?
Говниловна, усмехнувшись, важно:
— А что ему сделается? На всем готовом…
Ион улыбается, кивает:
— На польном довольствии…
Панк вдруг проливает кофе на сапог Иона, начинает лизать.
Ион, ласково:
— И ты за свое опять, все балюешься! Ничего не меняется…
Говниловна, разводя руками и хитро:
— От добра добра не ищут!..
Ион вытаскивает пакет из кармана робы:
— Покушяем?
Шлепает пакетом по голове Панка и повторяет уже внушительно:
— Покушяем!
Звякает следом за пакетом и бутылочка с «белой», идет по кругу.
Говниловна:
— А ты при башлях, я смотрю…
— Ми тут дорогу строим, асфальт ложим на Гнедина.
Панк, прибалдев уж от косячка:
— А где тя два месяца носило?
Ион, уклончиво:
— Да… Ментовка загребля. А теперь асфальт ложим…
Панк:
— Опять, блядь, ни хуя не заплатят, сцуки?
Ион, едва заметно вздохнув:
— Ну, пока плятят… Немножко…
Ион разливает по кружкам, причем Панк выхлестывает из своей кофе ему на сапог и на штанину Лехи.
Ион Панку, коротко:
— Говнё!
Все пьют. Последним из горлышка тянет Ион.
Пьяненький Панк лезет Иону по штанине:
— Сосокууучилсяааа!..
Вытаскивает большой и темный Ионов прибор.
Панк, сладострастно:
— А-а!.. Асфальтом несет!.. Ща под катком оттянемся, бля-уу!
Начинает сосать, но вдруг поперхнулся.
Крик Говниловны:
— Блядь! Туда беги, блядь! Блевать здесь не хуй мне!..
Леха вдруг хватает Панка за плечи и буквально выкидывает за дверь.
Слышно, как за дверью неудержимо блюют.
Говниловна, злобно:
— На пол, тварь! Вот тварюга!..
И затем вдруг совсем другим тоном, хитро:
— А хуй стоИт! На ветру стыыыынет!..
Ион дрочит не спеша, усмехается.
Глаза Лехи.
Губы Лехи и член Иона. Глаза Лехи полузакрыты.
Ион, ласково:
— Плёхо, плёхо! Не умеешь еще!.. Просто губи держи кольцом…
Ион разгоняется и начинает «садить», впрочем, явно с осторожностью, вполне контролируя себя. Руки Иона на затылке Лехи, — они осторожно фиксируют, поддерживают его.
Голос вошедшей в азарт Говниловны:
— Ты в верзоху ему вдуй, Иончик! А то он ведь целочка еще у нас…
Закрытая дверь подсобки. Панк, весь белый, прижался лбом к ней, из-за двери чмокающие звуки. Лицо Панка искажено страданием. В нем проступил растерянный, мелкий, потерявшийся среди стен мальчишка.
Вдруг характерный звук, словно давятся.
Визг Говниловны:
— Бля, и этот, бля! Насосалися пива, гаденыши!
Дверь отскакивает, Панк отлетает в угол. Леха несется, но поскальзывается в луже Панковой блевоты и растягивается во весь рост на полу. Длинное тело его дергается в судорогах, он тоже блюет прямо перед собой.
Улыбочка на лице Панка.
В двери подсобки на мгновение разъяренная Говниловна:
— Щенки блядские! Чтобы все мне языком вылизали!
Дверь в подсобку захлопывается. Из-за нее профессионально выдержанные причмокивания.
Леха поднимается медленно, весь в блевотине, смотрит на Панка. Панк ухмыляется.
Леха вдруг хватает Панка за шкирняк и макает в лужу. Потом начинает растирать им все по полу.
Лицо Панка, задыхающееся, мокрое, хватает ртом воздух:
— Я ж ко… я ко… я кончу ж, а-а-а-у!..
Дергается и бьется.
Чьи-то внимательные глаза в полумраке.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ».
Длинное горизонтальное окно, высоко расположенное над писсуарами. Фрамуги открыты, дверь тоже настежь. Чувствуется жара, замерший от зноя полдень.
Приоткрытая дверка в кабинку, за ней возня. Потом стон, потом из кабинки выплывает Говниловна в расстегнутом халате, под ним нет даже майки; на ходу застегивает халат на одну пуговицу, рассеянно и довольно. Плывет к раковинам.
Звук воды, плеск, чуть вздернутый подбородок и нос Говниловны, видно, что внизу обмывается. Потом мылит руки. Потом приспускает с плеч халат, пригоршней льет воду на лицо и шею, отфыркивается. Весь блестит.
Чьи-то глаза из полутьмы.
Громко топая, вваливается рабочий-матерщинник в оранжевом жилете. Опять его неостановимый и бестолковый «еб-еб-еб!»
Шумно ссыт.
Говниловна, оставив халат приспущенным с плеч, как декольте, смотрит иронически, отклячив нижнюю губу:
— Мущщина! Я ваз нэ понимааю!
Рабочий, краснея:
— Ах ты, еб-еб-еб-еб!!!
— Вот-вот! Ссышь-то ты через хуй, а срешь-то ротешником! — Говниловна величественно вздевает халат на плечи и удаляется в подсобку явною королевою.
Слышен щелчок щеколды с той стороны.
— Бля-ади! — кричит рабочий.
Его тонкий хуй над писсуаром, — только что отошла струя, — висит. Чумазые загорелые пальцы с тату-перстнями проводят по члену. Не доходят до мокрой головки.
Глухо:
— Ебать вас!..
Глаза из полутьмы, остановившиеся.
Из парка в дверь сортира заглядывают Панк и Леха, тут же исчезают.
Щебет птиц.
— Бляди… — бурчит рабочий, медленно прячет сокровище в штаны, харкает в писсуар. Уходит, топая.
В проеме открытой двери — кусты, за ними выкошенная лужайка. Свистят птицы, но редко уже, по-июньски. Дальний шум оживленной трассы.
Голос Панка за кадром, тихий, таинственный:
— Я тебе покажу: приколешься!
Голос Лехи, сумрачный:
— Да ну!..
— Приколешься, приколешься…
Слышны тяжелые шаги по гравию. В проеме двери мелькают оранжевые жилеты, рабочие проходят мимо.
Голос Панка:
— Би-изоны!.. Слышь, а ведь молдаван те катит!..
— Не пизди-ка…
Бабочка-лимонница порхает по осыпающемуся шиповнику, который виден в проеме двери теперь отчетливо. Бабочка тоже крупным планом, садится в сердцевину развороченного жарой цветка, посидит-посидит, — неожиданно вспархивает и летит к другому такому же.
— Кто пиздит-то? Говниловна аж сразу заметила.
— У Говниловны твоей одно на уме.
— Хе. Такая же моя, как и твоя! Но старуху не проведешь. То-то я заметил, вы с молдаваном хари друг от друга воротите…
— А тебя ебет?
— Да насрать. Только он же ведь молоденьких любит. Вот меня, например, Чтобы жопка была гладенькая. А ты, аблизьяна, его не подцепишь…
— Ну и хули…
— И потом, его ж самого долбили в жопу на зоне-то. Круглый пидар. У него метка есть. Он не бреется, поэтому и чумазый, — а у него на щеке…
Молчание. Бабочка улетает.
Голос Лехи, который недовольным тоном скрывает заинтересованность:
— Значит, не круглый. У круглых другие марочки.
— Сначала — да, за щеку брал. А потом сделали полным. Мне Говниловна сразу и растрепала.
— А она почем знает?
— А прошмонала. лядь! Пальцем там в очке шарила, когда отсасывала.
Молчание. Голоса детей, их беготня, визги.
Голос Лехи, все такой же недовольный, но посветлевший:
— Хуйню порешь! Когда это она ему отсасывала, если он молоденьких любит?
Панк, с перекатами торжества в голосе:
— Я тоже проверил!..
Голос Лехи, рассерженный:
— Все-то ты гонишь, блядь!
Удаляющиеся визги детей.
Голос Панка, примирительно:
— Ладно, нет никого. Пошли, покажу этого…
Шаги по гравию двух пар ног.
Полумрак кабинки, настороженные глаза.
Голос Лехи:
— А он что, живет здесь?
Голос Панка:
— Не. У него хата есть. Говниловна хотела губануть, да обломилось: там соседи еще. Хотя соседи, лядь, от него стонут: шмонит, лядь, как в толчке!..
Леха, полушепотом:
— А ты сам с ним пробовал?
Панк смеется.
В кадре распахнутая кабинка. Панк встает на унитаз, перегибается в соседнюю, плюет несколько раз.
Панк:
— Эй, чмо, че не ловишь?..
Потом спрыгивает на пол:
— Лезь.
Леха залезает на унитаз. Глаза Лехи, моргнувшие. Потом лицо, чуть искажено.
Слышны на входе грузные шаги. Леха оглядывается. Поверх кабинок видит дверь, в ней — в оранжевой робе весь чумазо пламенеет Ион.
Визги Панка:
— А! А-а-у!.. А-а!!!..
Чумазое заросшее лицо Иона. Тоже темное из полумрака сортира — лицо Лехи.
Смотрят друг на друга, Ион — редко моргая, Леха – пристально.
Внизу, где Панк, — влажные, давящиеся звуки.
Панк:
— А-а-а-а!! Гля-а-а!!!..
Рудану качает головой. Неожиданно улыбается:
— Все балюетесь?
Влажный шмякающий звук.
Леха спрыгивает с унитаза, переступает через Панка, который выставился задницей в соседнюю кабинку.
Леха выходит на дорожку света от двери.
Медленно подходит к Иону:
— Это он… балуется…
Протягивает руку.
Рукопожатие.
С шумом распахивается дверка в подсобку, на пороге Говниловна:
— Все в сборе! Прямо бал-утренник…
Леха и Ион расцепляют нехотя руки.
Голос за кадром: «Той же ночью (во всяком случае, Панк уверял, что именно той же ночью) Леха явился к Иону, который тусовался один в вагончике…»
На фоне этого голоса — густая чернота глубокой июльской ночи, неясные блики листвы пятнами от далекого фонаря в сквере. Постепенно глаз привыкает к темноте, видит развороченный неглубокий котлован. На скате котлована лежат Леха и Ион. Их фигуры едва угадываются. Ион держит руку у Лехи под головой.
Голос Лехи:
— Ион… А че ты пургу гнал, что вы асфальт фигачите? Тут ведь стройка…
— А мы все деляем, и землю копаем, и асфальт ложим… Тут кабак будет, а вокруг асфальт…
— А че Панк трандел, что не заплатят тебе?
— Он дуряк…
Звуки поцелуев.
— Ион… а ты это… ты, правда, срок мотал?..
Молчание, свиристение цикады.
Слякоть страстных поцелуев, шорох приспускаемой одежды, вздохи.
Леха, довольно:
— Мужик!..
Снова звуки поцелуев, шарканье языка по щетине. Ион постанывает.
Леха, разнеженно:
— Ля-а-а!.. Кла-асс!.. А Панк, лядь, трандел…
Ион странно, насмешливо хихикает.
Леха:
— Не, ну правда, зачем хуйню-то гнать? Ты — МУЖИК!..
Молчание.
Леха:
— Я всегда хотел, чтоб с настоящим, лядь… А иногда я думаю: а как на зоне ваще бывает, а?.. Верняк, страшно ведь, а?..
Молчание.
Снова Леха, как-то провокативно-мечтательно:
— Трандят, рвут их часто… Н-да… Но и сахаром кормят тоже ведь, да?..
Цикады. Звуки любовной возни.
Потом звуки решительно стаскиваемой одежды, пыхтение.
Леха, почти испуганно, восхищенно:
— Ты че это? Ты че?!..
Ион, задыхаясь:
— Вот, вот! Сладкая жёпа! Лижи!.. Сладкая жёпа у меня! Сладкая?..
Звуки. Слышно, как Леха, задыхаясь, вылизывает, кашляет: душно ему.
Ион, сквозь зубы:
— У!.. А!.. У!.. О!..
Возня. Кто-то смачно харкает в ладонь.
Леха и Ион почти одновременно:
— О-о-о!..
Вдруг — резкий свет фонарика.
Он обшаривает фигуры. Ион корчится на Лехином члене, спиной к лицу Лехи.
Слышен смех парня и девушки.
Свет фонарика на искаженном лице Иона, которое все морщится, корчится: глаза закатил. Чем-то оно напоминает помидор, который вот-вот треснет.
Голос парня:
— Держи фонарик! Я щас…
Фонарик фиксирует лицо Иона и то выступающий из тьмы, то уходящий в нее чей-то юный член. Ион делает движение губами.
Парень:
— Блядь, я ссать буду на тебя, чмошник! Сечешь? Еще к хую подпускать такого…
Девушка, прыгая фонариком в сторону:
— Антош, не надо! Пошли…
Парень, упрямо, зло:
— А хули!..
— Пошли, пошли, Антоша!..
— Бля, не ссытся… Ща…
— Пошли, говорю!
Несколько коротких стонов парня, потом шелест струи. Фонарик снова на лице Иона, но на него несется струя из банки с пивом.
Девушка:
— Пошли!
Слышны звуки удаляющихся шагов. Ее лукавый голос:
— А ты гуманист, Тош! Не смог…
Снова стоны Иона.
Тьма.
Потом, потихоньку, зеленоватые предрассветные сумерки. Ион и Леха на траве возле котлована, Ион спит, повернувшись спиной к Лехе. Тот лежит на спине, чуть отодвинувшись от Иона. Затем, устало вздохнув, поворачивает голову. Сначала голова хочет стремится в сторону Иона, но на полпути с сонным вздохом поворачивается в противоположную сторону.
На фоне удара грома —
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ».
Серое небо, сильный порыв ветра несет листья и ветки, внизу по двору с криком и смехом пробегает парочка. И тотчас падает ливень, раздираемый молниями, в грохоте грома.
Камера отъезжает от окна в глубину комнаты. Тут тише, зато слышна сильная дробь капель по жестяному подоконнику снаружи. И эта дробь заглушает здесь шум дождя.
Камера еще раз прохаживается по стенам комнаты и зацепляется кадром за Панка, который сидит, глубоко вогнав задницу в шину (свое любимое «кресло») и как-то нарочито упрямо упершись спиной в стену. Бросается в глаза его бледность, прикрытые веками глаза.
За стеной издали разговор бабушки по телефону, незначительные фразы. Вдруг перед нами в комнате появляется морячок в белом. Он подпрыгивает, отбивает чечетку под очень вдруг громкий фальшиво тревожный голос бабушки: «Маша-совершенно-сошла-с-ума!.. Нет, это-ужасно, прыгать-всю-жизнь-вокруг-него, как-блоха-на-аркане, и-вот-вам-итог! И-вот-итог!.. Никакой-гордости… Ну-и-что-ж, что-Америка?.. А?.. Что?.. Что ты сказала?!..»
Под эти фразы морячок подпрыгивает, корчится, высовывает язык, потом сбрасывает с плеч форменку и, нарочито косолапо раскачиваясь, прохаживается в каком-то своем залихватском танце. Плечи его блестят, — видно, как по ним змеятся струйки дождя или пота. Вся спина — в цветастой наколке.
Голос бабушки, наставительно, с выражением:
— ЕБАТЬ его надо! ЕБАААТЬ, милая!..
Морячок делает испуганную рожицу, отклячивает попку; пердит. Белые штаны, туго натянутые на ягодицах, трещат и ползут зигзагообразной трещиной. Оттуда с шумом и треском вылетает стайка белых голубей.
Стук в дверь. Голос бабушки:
— Денис! Денис! Сейчас же закрой форточку!
Морячок исчезает, скорчив испуганную гримаску.
Панк приподнимает веки. Совершенно пустые, остекленевшие, остановившиеся глаза.
Над ним медленно покачивается длиннющий презерв с чем-то мутным в окружении индейского убора из перьев.
Голос бабушки, как из колодца:
— Денис! Денииис!!..
Смазанный по краям кадр: несутся ярко-зеленые полосы газона, а в центре мчится вдоль какой-то сизой трубы Панк с неподвижным, вытянувшимся лицом.
Следом: Панк и Леха лежат на черном, матово отливающем полу. Леха неподвижен, Панк ползает по нему языком, особенно подмышками и в пупке, потом слизывает с бедер Лехи джинсы, как краску. Длинный Панков язык цвета джинсы. На конце его переливается на ниточке елочный шарик.
Леха со стоном переворачивается попой вверх. Лицо Панка с высунутым языком, на конце которого болтается шарик. Курчавая задница Лехи. Морячок в белом склоняется над ней и осторожно-настойчиво раздвигает булки. Все пальцы у него сини от перстней тату и шерстисты, как у обезьяны.
Шарик болтается, крутится и блестит.
Сотрясающий все удар грома. Во взвинченном свете молнии Леха поворачивает лицо, теперь оно видно.
Это напряженное лицо бабушки.
…Внутренность сортира. Плеск и грохот грозы снаружи, полутьма.
На пороге — весь мокрый Леха. Он застывает в двери.
Кабинки почти все закрыты. У дальнего писсуара стоит солдат в камуфляже. Он писает, но чувствует неотрывный взгляд Лехи и поворачивает к нему круглое простецкое лицо с кирпичным румянцем.
Леха быстро, как-то летяще проходит к соседнему писсуару, вжикает молнией. Всплеск молнии за окном, грохот грома.
Большой и толстый член Лехи, короткий, но толстый член солдата. Лехин член пока молчит, балансируя между струей и эрекцией. Член солдатика выбрасывает остатки струи и раза два дергается, словно он пытается взлететь.
Леха бурно ссыт.
Лица обоих смотрят вниз. Солдатик чуть скосился на Лехин причиндал.
Волосатая голая рука Лехи. Она сжимает хуй вояки. Прячет его в своем кулаке, потом раскрывает пальцы, играет по члену, тормошит головку, чуть отводит крайнюю плоть.
Лицо солдата. Оно сосредоточенно и довольно. Кончик языка азартно торчит из уголка рта.
Чьи-то остановившиеся чуткие, внимательные глаза в полутьме.
Неясный Лехин шепот.
Солдатик молчит, прикаменев скулами.
Леха садится на корточки.
Опять чьи-то внимательные глаза.
Солдат приподнимает голову, прикусывает губу.
Снова Лехин шепот.
Грохот грома, удаляющийся.
Леха с хуем солдата за щекой. Щека раздувается и опадает, потом Леха вытягивает член изо рта вместе с толстой раздвоившейся ниткой слюны и смотрит вверх вопросительно. Взыскует как бы.
Звон птиц и чьи-то шаги издали, — тяжелые, чавкающие по раскисшей дорожке.
Спины Лехи и солдата. Штаны у обоих чуть съехали.
Уходят к дверке в подсобку.
Подсобка залита солнцем.
Говниловна лежит поверх тряпья. Огромный волосатый живот с детским выпирающим пупочком тяжело вздымается и опадает. Говниловна то ли страдает недомоганием, то ли вообще уже помирает.
Скошенный зрачок вроде Говниловны.
Леха садится на корточки, потом опускается на колени.
Солдат косится на Говниловну.
Опавший солдатский член.
Говниловна со стоном:
— Бляди, бляди!.. Падлы, ах, козлы злоебучие, — ничто вас, говнососов, не берет!.. Ничего-ведь-святого!..
Чьи-то быстрые волосатые руки хватают ватник с крючка и бросают его на голову Говниловны.
Из-под ватника невнятные стоны и словеса.
Тьма. В ней мельтешение белых морячков с треснутыми штанцами.
Голос за кадром: «Мигрень Говниловны и тогда не кончилась «летательным», как он любил говорить, исходом. Солдат не назвал себя, но приходил еще два раза. А на третий…»
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ВОСЬМАЯ».
Предосенняя аллея в парке. Сизоватое небо, приметно видна желтизна в листве.
Панк как-то суматошно юркает в отверстую дверь сортира.
Полумрак кабинки. Леха и солдат с баночками в руках; только что кончили пить; аккуратно ставят баночки на пол.
Леха доооолго смотрит солдату в глаза.
Солдат, наконец, почти незаметно кивает.
Леха спускает штаны, встает на колени.
Лицо солдата, полузапрокинутое. Желваки ходят. Он точно пьет падающую сверху эту серость сырого уже, прохладного помещения.
Слышен топот и привычный мат работяги-человеконенавистника, плеск его богатырской струи, демонстративный пердеж.
На лице солдата играет в такт этим словам и звукам то недоумение, то растерянность. То он начинает хмуриться, сердиться, — на смысл слов, наверно… Явно собирает волю в кулак и к чему-то в себе прислушивается. Мат мужика сбивает его.
Слышно, как, топая, мужик удаляется.
Вдруг солдат резким движением поворачивает кепи на голове козырьком назад.
Кадр: Лешкина курчавая жопа. Камера проносится над ней, как вертолет над лесосекой. Затем видно, что Леха обхватил унитаз и почти спрятал голову в него.
Чьи-то внимательные глаза в полумраке, стон одновременный, — наверно, солдата и Лехи, которому вогнали по-сухому.
Еще стон, другой; короткое «блядь!»; потом смачный плевок в ладонь. Звуки становятся энергичными, бодро-жидкими.
Все это время в кадре — внимательные глаза, изредка помаргивающие.
В сортир входит Панк и замирает на пороге. Вслушивается.
Дверь подсобки распахивается. В ней возникает величественная Говниловна. С насмешкой смотрит на Панка, подмигивает, качает головой и кивает на кабинку, из которой несутся звуки жаркого поебона.
Глухие возгласы Лехи:
— Ух!.. Ух!.. Ух!..
Глаза Панка, остановившиеся, как бы и отрешенные.
Говниловна — ласково, буднично и ехидно:
— Пойдем-пойдем! Кофейку, что ль, дернем хоть, а?!..
Панк трогается с места и скрывается в соседней с Лешкиной кабинке.
Из подсобки слышен голос Иона:
— Ну, дольго ждать тебя?
Снова лицо Говниловны, — с загадочною улыбкой, с печатью приобщенья к чему-то заветному. Говниловна медлит. Потом нехотя сгребает себя в подсобку, лишь слегка притворив дверь.
Из-за двери слышны приглушенные голоса: басистые смешки Иона и ехидное воркование Говниловны.
В кадре плывущие белые, длинные и густые облака, под которыми иногда виднеется кусочки предосеннего притихшего парка. Величественная и печальная музыка, проникновенная, — нечто вроде ларго из до-минорного концерта для скрипки с оркестром Баха.
Панк в кабинке, со стертым, серым лицом. Рядом — морячок в белом, с умильно-горестной мордочкой. Мордочка раскрашена, как у белого клоуна. Морячок корчит ее еще более умильной и горестной гримаской, — вопросительной?.. утешительной?..
Пристальные чьи-то глаза в сумраке.
Энергичное и драматичное аллегро из того же концерта. Сквозь него, — взаимные стоны кончающих Лешки и солдатика, их стоны как бы соревнуются друг с другом, переплетаясь…
Вдруг все, — и стоны, и музыка, — обрываются разом.
Тишина внезапная. Мутный, не проясненный кадр.
Сортир. Почти все кабинки закрыты. Неясный, вопрошающий голос Лехи, — пробная реплика. С запинкой, нехотя, ответ солдата, очень короткий, явно обрывающий возможность дальнейшего разговора.
Слышен шорох одежды и звяк пряжки ремня.
Дверка кабинки как бы нехотя отворяется. На пороге — солдат. Он точным жестом возвращает кепи козырьком вперед, одергивает камуфляжную куртку. Чуть мешкает на пороге кабинки и потом решительно, как бы оторвавшись ото всего только что бывшего, бодро шагает к выходу.
Вдруг с шумом распахивается другая кабинка, — так вспархивает птица из-под ног охотника. Это Панк.
Он делает мгновенный, рубяще-колющий жест; солдат вскрикивает.
В руке Панка шприц.
Панк, — он почти кричит, хотя на самом-то деле шипит, скорее:
— Пиздец тебе, понял?! Он заразный…
Всхлипывает.
Клоунская мордочка морячка, она вытянулась от ужаса.
— Еб твою мать!.. Еоооб твою маааать!!! — солдат хватает Панка за горло, они падают и катаются по полу.
Слышен хруст размозженного телами шприца.
Панка начинает рвать. Он делает ртом судорожные глотательные движения, Глаза лезут из орбит.
Солдат отшвыривает его.
Из кабинки выглядывает испуганный Леха, из подсобки — Говниловна и Ион.
Солдат сидит на полу, уткнув голову в руки. Плачет.
Камера медленно ползет по замершим лицам Иона, Говниловны, Лехи.
…Ночь. При свете лампы подсобка. Панк, укрытый ватником. Он сладко спит. На полу сидят Говниловна и Ион, перед ними натужно алеет рефлектор. Ион пальцами шарит во рту у Говниловны и дрочит себя. Трель сотового. Мужики прекращают свое занятие. Сотовый Панка в мокрых пальцах Иона.
Ион:
— Кто-тё звонит?
Говниловна машет рукой:
— А! Хуйня!.. Никогда не знал, как с этой поебенью обращаться. А ты?
Ион пожимает плечами:
— А мне откудя?..
Говниловна встряхивается, как птица:
— Сыро, лядь!.. Надо же, выдумщик: заразный!.. Он еще ни разу и не кололся…
Вопросительное, сомневающееся лицо Иона.
Говниловна беззаботно машет рукой, — дескать, точняк:
— Он сам от этого приссывает, позавчера еще трандел, жаловался на Лешечку: мол, как бы мне с горя на «геру» из-за него не сесть…
Смеются.
Освещенный фонарем вход в сортир. Шорох в черных кустах. В длинное горизонтальное окно летит камень. Звон разбитого стекла. Почти следом возмущенный крик Говниловны.
Что-то еще летит ей в ответ в окно.
Сильный взрыв, разорвавший тьму на куски, на пламя и искры.
ТИТРЫ: «ИСТОРИЯ ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ».
Яркий предосенний день. Развалины сортира. В них возятся рабочие в оранжевых куртках и шлемах. Маячит ментовское камуфло.
Следующий кадр: густые кусты, по всей видимости, далековато от места события. Из кустов видны чьи-то глаза. Это Леха. Он смотрит с ужасом и внимательно на руины.
Подъезжает военный газик. Из него выводят солдата в наручниках. Он мрачен. Его подталкивают к развалинам.
Там, на лужайке у стены, блестят какие-то черные пластиковые мешки.
Снова лицо Лехи. Оно мелко дрожит. Кадык на его шее так и ходит.
Вдруг Леха вздрагивает и поворачивает голову. Рядом с ним стоит старичок. Из-под выцветшей болониевой куртяшки виднеется майка с пятнами, наверно, говна.
Глаза старичка напряженно уставились на Леху, потом оба переводят взгляд на руины.
Снова лицо Лехи. Он зажимает нос, но косится на старикашечку с интересом. Леха как бы принюхивается и привыкает к этому странному человечку, отводит глаза. Снова глядит… Тот отвечает взглядом на его взгляд и с серьезной, суровой миной указывает глазами куда-то вверх.
Среди пестрой предосенней листвы строгие лица Говниловны, Иона и Панка, несколько вытянутые.
Звонкое аллегро из Бранденбургского концерта № 4 Баха.
Одинокая тяжелая птица слетает с ветки в траву и тотчас испуганно вспархивает куда-то в сторону.
Леха и старичок скрываются средь листвы.
КОНЕЦ