Валерий Бондаренко
СВОЙСКИЙ МИР
(ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ СТИХОВ ЮРИЯ РУДИСА)
Ахматова сказала, что нечто есть одна великолепная цитата. Вот только ЧТО ИМЕННО это нечто — жизнь, поэзия или ее «ложноклассическая шаль», — этого уж не помню. Наверно, все вместе, потому что мы все, поэты и непоэты, живем среди цитат, храним их и проецируем вовне как свое первородное.
Всё, не так разворотливо подключающееся к аллюзиям и реминисценциям, рискует сразу упасть в трясину непонимания. Наверно, в этом виноват инстинкт самосохранения. Мы обороняемся от СОВЕРШЕННО нового. Всякое новое должно быть с сажей старого на боках, ибо считается, что современный мир переогромлен информацией.
Значит, так надо, и это прекрасно, как сама жизнь, которая оберегает себя от распада…
Небольшая подборка стихов Юрия Рудиса опровергла пошлую истину, что «постмодернизм» элитарен. Не зная лично автора, но допуская, что раз лирика — значит максимально точный автопортрет, я представляю Юру человеком совершенно определенного возраста, социального опыта, за баранкой совершенно конкретного э-э… потрепанного отечественного авто. Не потому что про авто есть в стихах, а потому что это ему идет. Как ковбою подходит лошадь. В чем-то, мне кажется, он именно что ковбой — я не про шляпу и джинсы, а про самоотверженное освоение пространств (в данном случае Хулинета) и про чрезвычайный демократизм мироощущения. Это должно было сцепиться, свариться и сплавиться в НАШЕМ человеке, — эта иногда некрасовская страдательная интонация, каэспэшная лихость, веничкоерофеевская грустная насмешливость и — цитатность, цитатность, цитатность, — практически отовсюду:
Из вашего поста пропала запятая,
сейчас вас мордой ткнут, вам будет нечем крыть.
На выгоревший плац слетает пыль златая,
младая жизнь кипит и надо меньше пить.
Сменился караул у гробового входа,
служебный пес уснул в казенном закутке.
Экран еще горит. И с призраком народа
свобода говорит на птичьем языке.
Мир виртуальный и мир реальный воспринимаются в одинаковой смысловой тональности. Вот так, например, дан пейзаж:
И словно ищут виноватых
разгневанные небеса
гудят в сосновых зиккуратах
чухонских духов голоса.
Не отдышаться в перелеске,
назад дороги не найти.
Хранят берестянные фрески
по обе стороны пути
людей забытых мною лица,
еще забытые не все.
И чьи-то тени, словно птицы,
летят по встречной полосе
туда, где обратившись в камень,
их день вчерашний в гости ждет,
и поминальными венками
украшен каждый поворот.
Я намеренно даю длинные цитаты, потому что стихи у Рудиса чаще ДЛИННЫЕ, — это не форма фиксации отдельных впечатлений, а форма их (впечатлений) постоянно текущего проговаривания.
Поэтому так легко ошибиться в «диагнозе»: многие строки поэта толкают под руку своей «простецкостью»:
Все осинничек да ельничек,
как тут не сойти с ума.
Так и вспомнишь, пустив слезу, «то березку, то рябину, куст чего-то над рекой»… Между тем, вторая строка настораживает. Читая это «полупризнание» в любви (как бы в любви) родной природе и «родному краю», понимаешь, что неброские наши красоты воспринимаются лирическим героем стихотворения как приговор своей судьбе, — или, вернее, «ПОЛУПРИГОВОР», потому что самое худшее не сбылось, но и самое лучшее не состоялось, — и это выглядит не только как предварительные итоги, которые пытается подводить любой человек среднего возраста:
Я бы спился обязательно,
да уж видно не сопьюсь.
В голове стучат колесики,
частый дождичек сечет.
Заглушу мотор на просеке,
пусть оно само пройдет,
то, что грезится и кажется,
и как в первый раз болит.
Я б покаялся. Да каяться
Заратустра не велит.
В этом, поди, ведь и скрыта тайна российской жизни, невыносимость которой выносима, поелику есть этот почти всегдашний зазор между худшим и лучшим, извечное гадательно-сослагательное наклонение (почти наркотическое парение от ощущения всего-на-свете-ускользания, отчего на Руси так и любят пить), — поклон-уклон, — на всякий случай, немножко вбок… Короче, тайна нашей живучести.
Поэтому лирический герой Юрия Рудиса иногда даже слишком социален:
За тех, кто когда-то был сентиментален
и верил всему до рубля.
Им богом был Сталин, Европою - Таллинн,
и пухом - сырая земля.
За тех, кого я никогда не увижу,
поскольку не буду в раю,
браток, довези сироту до Парижу,
а я тебе песню спою.
А если серьезно, то расейская бесшабашность умножается у него на традиционную надбытность поэта, и это как бы принципиально:
А то, что было, и то, что есть -
все на распыл, на любовь и пьянку.
Это окупится, но не здесь,
если успеть раскрутить шарманку.
Чтобы молчание, чик-чирик,
сквозь шестеренки, в щепу и кашу.
Наше дело - чесать язык.
Щелкать клювом - работа наша.
Ради смеха и эха для,
чтобы на вытоптанной лужайке
после нас хоть потоп, ля-ля,
а не одни черепки и гайки.
«Как бы принципиально» — потому что определенная декларативность этих вроде бы «на разрыв аорты» или уж точно «со слезою» строк тормозит лирического героя на пути к пропасти.
Этого самого «разрыва аорты» не происходит, потому что в стихах слишком велика все же доля иронии. Рацио контролирует порывы «анимы», — впрочем, наверно, и правильно делает: тут мир слишком цитатен, чтобы быть еще и УБИЙСТВЕННО суриозным…
Начинаешь подозревать, что цитатность необходима и нам, и этим стихам как знаки ОСВОЕННОГО, ПРИРУЧЕННОГО, НЕСТРАШНОГО жизненного пространства.
Если не освоить, то сделать свойским…
И все же ощущение катастрофичности не бытия вообще, а нашей, в цитатах отечественной действительности, — жизни присутствует постоянно в стихах этой подборки.
От спокойных и остроумных:
Любят времена опасные,
осторожные весьма,
буквы титульные, красные,
византийского письма.
Что б двуногий чуял шерстию,
всем покровом роговым,
близость третьего пришествия,
разминувшись со вторым.
до вот таких, очень, подлинно, нутряных:
Бога нет, закон-тайга.
Мимо здания чистилища
в океан плывет шуга.
Нам с тобой уже не встретиться.
Это к лучшему, мой друг,
без тебя сильнее верится,
легче дышится вокруг.
И загонщики румянее,
и собачки веселей.
Ты ведь этот знал заранее
вариант судьбы своей.
Впрочем, и здесь не раздрай подсознанки, а ПРОГОВАРИВАНИЕ, разговор, ПРИРУЧЕНИЕ жизни СЛОВОМ.
Быть может, эти стихи помогут понять стороннему наблюдателю. КАК это мы ТАК можем жить все эти годы в нашей стране, с нашей привычною (и, может, мудрою, — а может, пьянящею?.. или чуть-чуть уходящею?..) безнадегой.