Валерий Бондаренко

Случай из жизни

Петя Иванов получил рантом сапога по губе. На сапог сержанта Гришина брызнула кровь.

— Ну ты дае-ошь! — возмутился Гришин.

Петя стоял перед ним на коленях и вытирал тыльной стороной ладони кровь с губ.

— Потом в порядок все приведешь, — отрезал сурово Гришин. — С-сука!

И вышел из туалета.

Петя кое-как унял кровь и, посасывая ссаженную губу, языком лаская новую рану, стал возить тряпкой по щербатому кафелю.

— Представляешь, этот мудак весь сапог заблевал мне кровью! — жаловался Гришин за дверью.

— Пускай вылижет, слушай! — посоветовал Гогоберидзе.

— Да он уже запотел жопу Гогоберидзе лизать, а теперь опять вот тебе сапог! Слюна ж у него не казенная… — вступился за Петю Савчук.

— Ты, Савчук, салага, молчи! И вообще, вали отсюда, пока не врезал! — попер на него сгоряча Гришин. — Тебе б только в хавало его драть, хохлацкая морда!

— Та ты що, сказивси? — как бы изумился Савчук. Он всегда, когда смущался, переходил на «мову».

— Правда, сержант1 Кончай его сапогами кормить, слушай! — вступился за Петю и Гогоберидзе. — У меня после хуй гуталином воняет, девушки удивляются…

— Кто ж тебя заставляет в рот его трахать? Жопа-то у него на что?

— Сержант, ты так не шути, слушай! — оскорбился Гогоберидзе. — Ты думаешь: раз грузин — обязательно жопу рвет?

— А потом у него понос без конца. Хули, дерьмом измажешься, — заметил оправившийся от смущенья Савчук.

— И что ж за мужик пошел! — возмутился Гришин. — Мало им баб теперь! Я вот его к хую не подпускаю, много чести. Сапоги он мне лижет, верняк. И портянки я у него на башке сушу. Но чтобы с таким ебаться…

— Отсталый ты человек, слушай! — заметил Гогоберидзе, пожимая плечами.

— Отсталый я, да? — завизжал Гришин (в душе комплексующий провинциал). — А вчера он чье ж  говно жрал после развода?..

— Тьфу! — только и плюнул гордый сын гор. — Удивил, тоже!

Савчук и Гогоберидзе захохотали.

Между тем главный виновник их веселого настроения стоял на коленях  посреди туалета и плакал. Его плач — почти беззвучный — и тяжкие, придавленные всхлипы заглушало неугомонное журчание воды. В высоком окне шелестели березы, и там, за стеклом, таился сейчас человек, полными грусти глазами наблюдавший Петино унижение.

Впрочем, не только сочувствие жило в его душе…

 

Под вечер Савчуку стало чего-то вдруг жалко Петьку. Он подошел к нему, оглядываясь, — хоронясь приметливого Гришинского глаза.

— Слышь, ты это… Ты давай не ссы! Чего там! Всяко бывает. Слышь, — ребята Катьку после отбоя приволокут. Я тебе ее после закину. Слышь, — пососи, а?..

Однако ж Савчукова затея с Катькой кончилась для Петюни плачевно. Замурзанная, усталая, она, правда, очутилась ближе к утру в каптерке, где колдовал иголкой и утюгом над чужими шмотками Петька. Аргумент Савчука в споре с Катькой был известный: кулак. Но оказавшись лицом к лицу с «опущенным2 Петей, девка вдруг взбунтовалась:

— Не стану я с подстилкой с этой! — кричала она. И произнесла еще много обидных для Пети слов.

— А я думал, мы тебя уходили… — пробормотал Савчук даже и с уважением. — Что ж, колы не хочешь…

…А перед самым подъемом Савчуку приснился кошмар. Будто на построении летяня Лобанов приказал всем лечь в пыль на плацу и потом отжиматься. Затем он подошел к Савчуку персонально, зацепил гладким носком сапога его подбородок и, пристально посмотрев солдату в глаза, велел вырвать его громадные, славившиеся на всю часть мужские свойства.

Савчук проснулся в холодном поту.

 

— Ох, что  я с тобой исделаю-у-у! Ох, как я тебя, суку, урою-у-у!.. — орал Гришин утром, тряся своей изрезанною «парадкой» перед унылым сонным преступником Петей.

— Бунт на корабле, слушай! — поддержал сержанта Гогоберидзе.

— Нет, ну в нагляк поперла борзота ебаная!.. — но теперь Гришин орал  почти уж  без мата, как-то растерянно и устало. Дело-то было даже и не в «парадке» искромсанной, а в нарушении принципа, основного закона службы!

Петя с темным от бессонных ночей лицом стоял перед сержантом, равнодушно пошатываясь. И даже получив свой первый сегодня «поддых», он свалился на пол как-то отрешенно, — точно от всех здесь в небеса воспарил. Ночной внезапный и для самого Петюни бунт, истерика, беспорядочное кромсанье священной «парадкиной» плоти измотал и обескровил его.

— Иванов! Что опять у тебя за вид, в рот тебя через дышло?! — привычно набросился на него при разводе прапор по кличке Бздюк. И как вчера Катька, он витиевато изобличил Петю и его родню во всех смертных грехах.

— А ты?! — напустился Бздюк следом на стоявшего рядом грузина. — Говноберидзе!..

Гордый сын гор пошел кирпичными пятнами.

В это время и приблизился к бойцам их летяня Лобанов.

 

Весь день солдаты были возбуждены, обсуждая поступок Пети и меру пресечения, которую Гришин должен был бы особенную придумать.

Одни полагали, что Петя вылижет жопы всем, в том числе и «салагам». Другие доказывали, что  непокорный должен выпить целый сапог мочи. Третьи же, самые тайные и отчаянные, мечтали насладиться мучением того из Петиных органов, которым пренебрегла даже Катька.

Гришин ходил мрачный, Петя — сонный и ко всему равнодушный, и оба, как матадор и бычок, приготовленный для закланья, кожей чувствовали внимание всех, — всех же не замечая.

В тот день к Пете никто не лез…

 

После отбоя все, естественно, не ложились. Гришин сидел на подоконнике в туалете. Его друзья, все «деды», молча курили возле.

— Ведут! Ведут! — послышалось вдруг.

Петя в сопровождении огромного Савчука шагнул в сортир.

— В котельную веди, — велел Гришин, глядя в окно.

Наконец, он затушил бычок о подошву и спрыгнул на пол.

— Ну, пора что ли… — сронил он, почему-то морщась.

…Минут через пять ребята стали спускаться в подвал. Им сразу не понравилась тишина внизу, в темноте (свет вырубили сразу перед тем, как открыть дверь: так, показалось, будет внушительней — чтобы без света явиться). Она показалась тревожной, почти угрожающей.

Сразу у последней ступеньки наткнулись на Савчука. Он лежал неподвижно, уткнувшись рылом в бетонный пол. Чиркнули спичкой. Петька исчез.

Савчук булькнул, пукнул, шевельнулся.

— Что ж, туша, вставай! — Гришин потрогал Савчука кончиком сапога. — Где ж именинник твой?

— Ох, робя, ни хуя не помню! Только спустились мы, — кто-то меня сзади шварк по балде!

— Ты що, хлопец, сказивси? Этот ебанутый тебе до плеча не дотянется! — Гришин почти весело выдохнул из себя это и прибавил, шепотом стараясь приглушить в себе нараставшее сладострастье. — Ох, и сделаю я с тобой, что для него задумал!..

— Хлопцы, вы що? Що вы?.. — залепетал Савчук.

— Сымай штаны, сука! — приказал Гришин одними уже губами. — А вы все — на хуй вон отсюда!..

 

…В это мрачное для Савчука мгновенье Петя привычно стоял на коленях, но было ему даже и сладко. В прошлый раз  острый кетчуп сжег ему десны (зубы-то Петьке частью повыбили) и начальник это учел, припас для оказий теперь сгущенку…

Затем Петя ел сгущенку, но уж  не с малафейкой, а по-людски, с белым хлебом. Летяня Лобанов при сем участливо, почти скорбно взирал на него.

— Что ж, ты и впрямь Гришину жопу лижешь, как он хвастался? Я ведь слышал вчерашний ваш разговор, когда вы траншейку рыли…

— Брехня это все, трищ лейтенант! Он не раз прикапывался, сволочь, да я отвертелся… Вы не думайте: я и сосу-то по-настоящему только вам да Савчуку еще. Боятся они, гады, что откушу им…

— А можешь и впрямь?

— Дак ведь как? Доводят же, трищ лейтенант! Сами ведь понимают…

Петя тяжко вздохнул и задумался. Очнулся он только от тихого, ласкового вопроса:

— А мне?

— Я ж вам только что! Ну отсосал, в смысле…

— Да нет же!.. Ну задницу… Ну полизать, ебена-матрена!

И Лобанов вдруг горячо зашептал:

— Ты плюй, Петька, не бойся их! Меня завтра переводят, а я и на тебя уж в штабе документики подмахнул…

Петька вздохнул, подумал. Потом широко, по-доброму улыбнулся:

— А вы б тогда это, трищ лейтенант — сгущенкой и там бы… А то жрать всегда ведь охота…

— Петька, хоть чем, милый! — Лобанов коротко и уже, в предвкушении, властно расхохотался.

 

На следующий вечер после отбоя Катька снова обслуживала казарму. От услуг ее, разложенной на пустой Петькиной койке, отказались только Савчук и Гришин. Сержант вообще обматерил ее семиэтажно и хлопнул дверью. В сортире он долго, нервно курил. Савчук же куда-то исчез на время Катькиного раденья.

Появился он, когда все уже спали. Кемарила и Катюшка. Савчук долго стоял над спавшей, тоскливо разглядывая сбившуюся постель и огромные, какие-то непомерные в полумраке девкины груди.

Наконец, она сама открыла глаза:

— Ты чего ушел-то?

— Та-а-а!.. — Савчук вздохнул, как проснувшийся ветер.

Катька откинула простыню, подложила под бедра руки. Заветный треугольник чернел в лунном свете, подобно оазису вечной жизни.

— Всем спа-ать! — рявкнул, на мгновение пробудившись, Гришин.

Когда он уснул, Катька растолкала Савчука, и они вышли в сортир.

Девка села на унитаз, подкрасила губы и засмеялась. Савчук, чуть  помедлив, распаковал свой член. Катька вскрикнула, отшатнулась.

Савчук уныло полуобвис.

— Ох! Кто ж тебя та-ак?.. — прошептала Катюха.

— Гришин — кто ж?.. — Савчук вздохнул. — Зажигалкой палил, гнида… Катька крепко зажмурилась, не желая видеть обгорелую, когда-то такую черную и густую курчавую, такую знакомую, волосню. И лишь затем, на ощупь, она взяла член солдата в свои липкие от помады и в трудовых  трещинках небольшие губы…

    ..^..