Дан Маркович

http://danmarkovich.livejournal.com/  

Робин, сын Робина

  Лето 75-го, ВДНХ.

  Выставка народного хозяйства, огромная показуха.  В одном из павильонов   картины независимых художников.   Разрешили!..

   Иду вдоль километровой очереди, все московские интеллигенты здесь, терпеливо ждут, у входа милиционеры, пропускают по одному.  Я счастливей многих, у меня приглашение!  Протягиваю милиционеру свою бумажку, он долго читает, потом спрашивает – от кого?

   Узнав, светлеет лицом:

  - А, Рогинский… знаем, хороший художник… -  машет рукой – проходи!

  На первом этаже  – красные трамваи Рогинского…  Женя Измайлов с изысканными фантазиями…

   

  ……………………………..

  Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку.

  Скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…  

  Вернулся в коммунальную квартиру! 

  Я так называю текущий день, или реальность, а что она еще, если не коммуналка?

  Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений – прибыл. 

  Конечно, в галошах,   явился не запылился, как они говорят.

  Слышу  смех за спиной, и голос  незнакомый:

  –  Ишь, старик, а пристает...

  Вместо девушки, которую помню…  приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым  широким носом.  Постаревшая она же?.. Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом – ручной старенький лев, пышная шевелюра,  воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.

  – Надо же,  еще липнет, коз-зел старый…

   Наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах.  Как придешь в себя после приятных размышлений, нередко оказываешься в немыслимых позах, стоящим в луже, например. А сегодня до того момента бежал, скользил на молодых ногах, не думая о них, как и полагается юному возрасту. 

      И еще удачно приземлился - мягко, плавно скатываюсь на ночной ледок,  он упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится.  Скольжу, размахивая руками... и сразу нет настроения продолжать, предчувствую, какая меня захватит суета мелочей…  Но никуда не денешься, вынужден буду копошиться, чтобы в самом простом смысле выжить.

  Вокруг посмеялись, но без злорадства, с которым часто встречают: 

  - Ишь деловой… гляди, задумался!..

  
Мир замер на миг, и вернулся привычный отсчет времени, сопряженный с кручением-верчением небесных тел, пошлой демонстрацией силы…  Что, кроме силы, здесь важно – ничто!  Но меня их штучками не удивишь, не проберешь – дурная бесконечность, бутафория, дешевый спектакль!  Общий для всех мир, он скучен, огромен, опасен… 

  Но бывает и заманчиво красив, надо признать. Так что, есть и достоинства во внезапных возвращениях: несмотря на старость, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении…

  Чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..

  После короткого замыкания восстановился усталый день, смотрю - вокруг печальное тепло, лето уходящее,  дорожка...  по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли… Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте – выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?..  Хотя бы в одном месте создали видимость уюта! И я бы вынес, привык бы, будь здесь подобрей, потеплей… вытерпел бы эту коммунальную вселенную…  Но что  вижу – как живут?! Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку, грызем друг друга, непримиримы к добру и теплым отношениям…
Потому возвращение - каждый раз драма и целая телега мелких огорчений. Тошно смотреть, с какой целеустремленностью уничтожается все живое - растения, звери... изгажена земля…

  Надеюсь, наше безумство растворится во времени без остатка,  а всё остальное -  будет как до нас:  холм над рекой, река,  за ней лес… звери, птицы… 

  Не было здесь города, скажут через тысячу лет. Потом покопаются в земле – «и в самом деле, селение какое-то…»

  Так что при первой возможности исчезну снова.

   

  …………………………

  Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность.  И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался,  а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами. 

  Здесь мое место, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса  –  слежавшейся серой с желтизной земли.  И небольшими  лохматыми кустами,  над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки»,  а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.

  Стою, прислонившись к дереву,  тепло,  я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь,  ботинки в порядке, тупоносые,  еще прочные, правда, без шнурков.  Важная черта характера – ходить без шнурков…  Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но  подводят итоги,  солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо. 

  Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров  – второй такой же, а третий –  немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как  называется…  но вот короткие стороны  – катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной,  овраг.  Мои три стороны света, мое пространство,  треугольник земли.

  О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка,  но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками.  Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами  нацелились на меня - не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…  

  А скамеек нигде нет.  Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли.   В стоящих бредовые идеи легче влезают.  

  Сколько меня не было, миг или часы?..  Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…

   

  ………………………………..

     Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и  меня отшвыривают обратно,  сюда, где все живут, и где я  старик.  Нет, не считаю, что живу здесь  - влачу существование,  постоянно в поисках  покоя, тепла…

  Принудить можно к миру, но не к любви. 

  Жить реальностью  не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не  переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение.  Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой.   А когда владелец места умирает,  он  прорастает – травой, деревьями…  Признак смерти – прорастание?..  Не такой уж плохой признак.  Для кого-то моя смерть – путевка в жизнь, это  вдохновляет. Прорастание жизнью  - свойство присущее даже  таким текучим и непостоянным существам, как вода -  когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах,  у нас не такое приятное  прорастание.   Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места.  Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность – загадка…  и пример для жизни, ведь таким  образом и мы живем и растем:  пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

   

  ……………………………

   Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел  бегство из реальности.   А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь -  больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется,  прежде чем упасть в траву, «стать листом – свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…»     Так я  писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче,  и не так красиво:

  «Я был…»

  Найти бы их сейчас… 

  Это важно,  потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется  -  распадется на мгновения, часы, дни...  Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?..  Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало –  смотреть.   Убедиться в достоверности воспоминаний…

  Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани,  заново накладывал кору,  перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал,  кора приклеивалась смолой…  На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника…  Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…

  Деревья эти выросли, и живы.   Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.

  И  листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них  со смешанным чувством - восхищения, испуга, непонимания...    Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом... - невозможно даже представить... Художник я, мне главное – свет и цвет…. огненный,  и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате.  Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или  коричневом, занесенном пылью линолеуме...  Одинокий лист особые чувства вызывает  – он знак сопротивления,  поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю,  выходкам людей, населяющих мой треугольник.   

  Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней - и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом - и мир изменится...

   

   

   

  ……………………..

  Наумов, он сидел сзади, запустил в пространство портфель, набитый всякой всячиной, только не  книгами, он и читать толком не умел,  и это в шестом классе…   Обычно носил в портфеле куски подсолнечного жмыха.  Крошечная головка, сынок алкоголиков,  вонючий, злобный, бледное напряженное личико, сгорбленные плечи…  Он не хотел меня ударить, защищался, его били Веселов с дружками,  троица долговязых идиотов в старых вытянутых до колен свитерах с оленями и лебедями на груди, тогда часто вязали с оленями и лебедями.  Урок пения, старушка-певица сидит, обхватив голову руками, губы шевелятся, может старую песню потихоньку завела, страх отогнать, а может молится, чтобы звонок скорей, ей полгода до пенсии оставалось.  В те годы живы еще были старушки в крошечных ажурных шляпках, вытерпевшие текущий век,  нашествия разноцветных варваров, красных, белых, коричневых, многократно проутюживших их жизнь.

   Портфель ударил ниже затылка, не больно, но неожиданно, голова мотнулась, я лбом врезался в парту и  выронил из сжатых кулачков… в первый раз выпустил из рук один миг, один только момент…  Тут же сознание вернулось,  вижу – летит, кувыркаясь, портфель Наумова,  падает, раскрывается,  из него вываливаются угловатые желтые куски, и все кинулись ловить, хватать,  распихивать по партам...

  Первые годы после войны…

   

  Я тогда учился в старой деревянной школе.  Шли  сюда через картофельное поле, которое во время немецкой оккупации раскопали в центре города, потом мимо ветхих заборов, через рынок, между длинными рядами, и долго не могли выпутаться из рядов и прилавков,  всегда опаздывали. Каждый день новое - кто что принес. Некоторые ребята часто нас удивляли,  вокруг них толпились остальные. Наумов, я говорил,  всегда приносил жмых, подсолнечный, и продавал кусками, а от самых больших позволял бесплатно отгрызать, не выпуская из рук, своего рода реклама… и все прикладывались,  отгрызали. "Ну, дай еще, дай..." - и он протягивает желтоватый кусок с черными крапинками семечных шелушек. Другой, его звали Клочков,  приносил заклепки - желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие, и большие - с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он, чудак, менял свои заклепки на фантики, на конфетные бумажки, свернутые плотным пакетиком, он был азартным игроком, и даже плакал, если проигрывал, а его заклепки мы разбивали камнями. Маленькие, взрывались сразу, а по другим надо было бить сильно и умело, и каждый раз с замиранием сердца - вот сейчас, сейчас... Был еще мальчик, который приносил переводные картинки, он говорил,  немецкие,  продавал их за еду, у кого было - давали ему хлеб с колбасой, которая называлась собачья радость, с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен. Мальчик по фамилии Котельников часто приходил с новыми сумками, через плечо, с офицерскими планшетами,  эти сумки он продавал старшеклассникам. Его звали Котел, и, действительно, голова у него была большая и тяжелая, лицо с нависающим лбом, а все на лице мелкое, и терялось - маленький сморщенный носик, голубые, вечно прищуренные глазки. Он смеялся и говорил по-особенному, и потом, когда я услышал голос Буратино по радио, то узнал нашего Котла. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчал, и стал загребать рукавом школьную грязь и бумажки... Пришлось спуститься к нему, и его лицо нас испугало - голубое, с розовой пеной вокруг рта и слепыми белками глаз... Так было еще несколько раз, а потом он исчез. Среди мелких событий разворачивалась большая борьба двух сил. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васюков, боролся за справедливость. Он всегда за это боролся, и вокруг него толпились слабые и обиженные, он говорил с ними покровительственно и властно, собирал вместе, они ходили после школы на свалку, а потом он увлекся борьбой и стал испытывать приемы на своих подшефных. В чем была его справедливость, не знаю, но он не хотел, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, по фамилии Веселов. Васюков своих наказывал, но Веселов не должен был никого бить. Этот Веселов был второгодник, гораздо сильней всех, жил сам по себе, во время уроков лежал на задней парте или уходил курить в коридор - учиться не хотел. Справедливость ему не нужна была, он иногда бил тех, кто не давал ему списать, или не подсказал - и тут же забывал, снова лежал на парте и ни с кем не объединялся. Васюкова он не любил, но и не трогал, несколько задних парт было его, он не терпел на них людей из той компании, жестоко вышвыривал, и снова дремал там...
         Старую школу разрушили и нас перевели в новое здание. Веселов первым исчез, понемногу рассеялись и остальные, пришли новые, и больше ничего не меняли, не продавали в коридорах - исчез жмых, пропали заклепки, фантики перестали радовать, и за хлеб с колбасой ничего не давали. На месте старой школы разбили сквер, а картофельное поле превратилось в парк, его назвали – Пионерский, а потом он без названия остался.

   

  А вот еще припомнилось, совсем другой слой, новые времена: то, что было запрещено, стало самым модным.   Возвращались с одним художником с выставки.  Многое меня поразило в ней, что-то разозлило – всю жизнь не любил неискренность, биение в грудь –  «я гений» и прочие забавы.  Можно жить современностью, а можно ее отталкивать от себя,  досаждать ей выпадами, впрочем, микроскопическими…  – одно и то же, только с разным знаком.  Настоящую жизнь  сами создаем  - в себе, выбирая из грязи и мусора мелкие детали, бережно очищая их, так, чтобы не содрать живую кожу…

  И тут у моего попутчика  подошва отвалилась.  Сдвинулась,  наполовину повисла, и он остановился, дальше идти не мог.   Ботиночки на босу ногу всегда… Не прерывая интересного разговора, он небрежным движением отодрал подошву, бросил в кусты, и мы пошли дальше… Не знаю, что бы он делал в дождь или в холод, но стояло  сухое лето,  мы прошли вместе еще квартал  и распрощались.  Потом я оглядывался несколько раз, ведь он одной ногой шел босиком по асфальту…   Не видел, чтобы он огорчился.  Шел себе и шел, пока не скрылся за углом.  Уверен, других ботинок у него не было, понятное дело. Тогда мы такие мелочи презирали…

   

  ……………………………..

     Действительно, мелочь, а ведь запомнил на сто лет! 

  И на самом интересном или забавном  месте неожиданно обратно возвращаюсь, в суровый осенний денек, на свою площадку между тремя домами…  Не прозевай - раздача еды наметилась, подешевле «выбросят», как тогда говорили.  И в самом деле – бросали из окошка на пустой прилавок куски колбасы или сыра,  а  люди, оттесняя друг друга, хватали и  счастливые убегали к кассе…   Единственное, чем действительность, поверхностный пласт, побеждает настоящую жизнь – грубой силой, можешь презирать сегодняшний день, не замечать до времени, но если есть захочется, делать нечего.

  Но я упрям, при первой возможности сбегаю - от чужих баранов к своим.

    Нормальный человек должен жить,  где хочет, среди своих книг, картин, зверей, людей, деревьев…  Есть вещи, всегда весомые, им время нипочем.

  Но недолго душа сама собою поглощена…  Слышу угрожающие голоса – «ты где, ты с кем…»  - сначала настойчиво упрашивают, потом грозят, хватают за руки, тянут обратно…
Если одолевает страх среди бела дня перед наступающей на пятки реальностью, значит окончательно не скурвился. От этих, зовущих и тянущих, не оглядываясь, прочь беги!   Изменить реальность не могу –  и дезертирую из нее, как только позволяет случай.  За это приходится расплачиваться:  бесцеремонно суют обратно, а здесь одна мелкая канитель - трястись от страха, переживать возраст, слабость… –  типичный старикашка…  

  К счастью, могу еще посмеяться над собой.

   

  …………………………..
        Вы спрашиваете, кто я? 

  Я же сказал - художник.  Иногда пишу слова, если рисовать не получается, но так и не полюбил это слишком трезвое занятие.

  Верите словам? Для меня всё начинается с изображений. Слова потом возникают, а часто вообще не появляются. Со словами сложно, шансы сказать банальность велики. Беру любого современного писателя - вижу, серость по-хозяйски гуляет по страницам. А часто пошлость хлещет через край. Куда денешься, даже великие мыслители рождают пару новых мыслей за всю жизнь, остальное время и силы уходят на разработку… и саморекламу. Тем более, писатели… ведь все давно сказано. Спасение в том, что некоторые сочетания слов рождают в нас картины, сцены… и мы просыпаемся для развития, для переживания, сочувствия…
Но чаще перед глазами только черные значки, иероглифы унылых описаний.

   

  …………………….

  Мерзость зимних длиннот с годами начинает тяготить…  Промерзлая страна, здесь жить невозможно!  Повторяю это, втягивая голову в плечи девять месяцев в году, но с места не сдвинулся. Глубокое убеждение подвело - неважно, где жить, с кем жить, было бы внутри себя в порядке. Так-то оно так, но постоянное уклонение от общежития, уходы в прошлое даром не проходят, образуется со временем в памяти дыра…  И с каждым разом все сложней, после воспоминаний, рассуждений о том о сём, возвращаться в текущий день, вспоминать умение выживать в нем...   К тому же, в этой сногсшибательной реальности  люди злы, приходится защищаться.

  – Твое время вышло, – они говорят,  а если не говорят, то думают, их обычная подлость. –  О чем мечтаешь, где постоянно пропадаешь?

  Или по-другому:

  – Старик, старик…  время, время, путь… – и важно качают головами. Делают вид, что уважают.

  Но им-то осталось мно-о-го, а мне  чуть-чуть.  И хочется общим взглядом свою жизнь окинуть.  Разумеется, будут пыжиться, доказывать нашу зависимость от дня текущего.  Те, которые тянут меня обратно -  «жить реальностью»…   

  Никто не может меня учить, я сам себе учитель.

  Мудрость не нужна, если ее не выразить в трех словах.

  Недаром дураков люблю - родственные души…

  А еще лучше, не рассуждать  -  нарисовать!

   

  ……………………………….

      Меня не раз спрашивали,

  - Зачем художник  пишет картины?

  - Хороший вопрос…    Всегда надеюсь, не про деньги спрашивают. Творческий труд неоценим, попытка выразить его в деньгах  - зловредная привычка все на свете приравнивать к дерьму, помещать в бесконечный торговый ряд.

  О живописи охотно расскажу вам…

  Возьмем два куска холста, небольших. Широкой кистью пройдемся по одному белилами. Второй точно также покроем сажей.  Смотрите,  вот равновесие,  белое или черное, все равно.  Мы в жизни ищем равновесия, или покоя, живем обманом,  ведь  настоящее равновесие,  когда смешаешься с землей.   Что нужно художнику?..  Представь, ему тошно,  страшно... или тревожно... или радостно, наконец...  Он берет кисть, и наносит мазок, как ему нравится - по белому темным, по черному светлым, разным цветом – его дело. Он нарушает равновесие, безликое,  однообразное…  Теперь холст  - он сам, ведь в нем  тоже нет равновесия.  Он ищет свое равновесие на холсте. Здесь другие законы, они справедливей, лучше, это не жизнь. В картине  возможна гармония, которой в жизни нет.   Мазок тянет за собой другой, третий, художник все больше втягивается…  строит мир,  каким его видеть хочет. Все заново объединить. В нем растет понимание, как все создать заново!.. Смотрит на пятна эти, все напряженней, внимательней всматривается, ищет следы нового равновесия, надеется, оно уладит его споры,  неудачи,  сомнения…  на языке черного и белого,  пятен и цвета…

  Нет, он не думает, мыслями не назовешь - он начеку, и слушает свои крошечные "да" и "нет",  почти бессознательные, о каждом мазке.   В пылу может даже не подозревать,  какой  на щетине цвет,  но тут же поправляет... или  хватается за случайную удачу,  поворачивает дело туда, где случай подсказал новый ход или просвет. 

  Он подстерегает случай.

  Так он ищет и ставит пятна, ищет и ставит...  И вдруг чувствует - каждое пятно всем другим отвечает, перекликается, спорит…  нет безразличных на холсте, каждое отвечает всем,  и все – стоят за каждое, понимаешь?.. 

  И напряжение его спадает, пружина в нем слабеет… 

  И он понимает, что вовсе не с пятнами игра,  он занимался самим собой,  и, вот,  написал картину, в которой, может, дерево, может - куст, камень, вода, цветок... или лицо…  а  щека  - не просто щека,  а… каменистая осыпь при луне!..  - он чувствует в ней шероховатость песка, твердость камня, находит лунные блики на поверхности...  Он рассказал о себе особым языком, в котором  дерево,  куст, камень, вода, цветок... лицо – его знаки, слова!..

  Содержание изображений?..  – бред бездарных критиков.  А вот общение пятен - оно вязко, сложно, но неразрывно связано с Состоянием художника, и чем автор уязвимей, без опоры и надежды стоит, чем ему страшней жить - тем тоньше начинает чувствовать особый  вес пятен, их отношения, борьбу, напряженный разговор…

  Вот вам один ответ - мой.  Кто-то даст другой, но вы ищите свой.  Чужая мудрость только затравка или спусковой крючок.

   

  ………………………………….

      В начале жизни события и вещи множатся,  разбегаются, вот и говорят – время. А к концу все меньше остается – лиц, вещей, слов, хотя, казалось бы, должно все больше накопляться.  Как говорил один художник, степень обобщения важна, вот-вот, степень обобщения, в ней ум художника, да и любого творца, который мелочным бытописателем не хочет быть, а смотрит за горизонт, и выше сегодняшнего мусора…    

  Годы усилий видеть дальше, выше, они бесследно не проходят -  чувствуешь, что изменяешься:  нет уже ни ума, ни мыслей,  а на все вопросы только «да» и «нет»,  короткие, ясные ответы.  Откуда берутся …  черт знает, откуда.  Будто на ухо кто-то шепчет, или внутри головы рождаются?..

     События сближаются, сливаются, многие моменты выпадают из картины…  Как ночной снимок городской магистрали – трассирующий свет, и никого. Пусто там, где бурное движение и жизненный шум.  Вместо беготни и суеты – ночь и тишина.  Как настроишь себя на собственные  впечатления, так сразу тихо становится кругом, и пусто. Стоит  ли ругать память, если она заодно с досадными мелочами выкинула  некоторые глупые, но полезные детали?..  Нужно ли удивляться, что, удалившись  в собственные стародавние бредни, потом выпадаешь бессознательным осадком из раствора, и долго вспоминаешь, куда теперь идти, где дом родной…  

  Собственная жизнь вызывает удивление, страх…

  И смех.

   

  …………………………….

      Невольно ищешь в далекой юности свои ответы на свои вопросы.  Мало находишь, рост и развитие  идут скачками. Ничто не предвещало сегодняшнего меня.   Или все-таки, что-то было?..  

  Мне было шестнадцать, когда уехал из дома, поступил в Университет в маленьком прибалтийском городке. Ходил на лекции с толпой незнакомых людей, растерянно слушал, что-то записывал - и шел к себе по длинным темным улицам с высокими заборами, за которыми спали одноэтажные домики. Я снимал комнату. Она была с двумя окнами, большая и холодная, зато с отдельным входом и маленькой ледяной передней. В углу за большим шкафом стояла кровать со старым пуховым одеялом, это было теплое место. Печь топилась из другой половины дома, где жила хозяйка, от нее зависело мое тепло. Но кровать не зависела, и я залезал в узкое логово между стеной и шкафом, здесь читал, просматривал свои неуклюжие записи - и засыпал. К утру слабое тепло от печки вовсе улетучивалось, и я сползал с кровати, дрожа от холода и сырости. Я каждый день ждал, что, наконец, начнем учиться: кто-нибудь из старших обратит на меня внимание, спросит - "ну, как ты усвоил вчерашнюю лекцию?.." Но ничего не происходило, экзамены бесконечно далеко, и по-прежнему непонятно, что делать. Люди на курсе были старше меня, многие пришли из техникумов,  уже работали.  А мне было шестнадцать, вернее, семнадцать без одного месяца. И в один холодный октябрьский день исполнилось семнадцать ровно. Но никто здесь этого не знал, и не поздравил меня. Я почувствовал, что живу один, и никому не нужен. Но в этом чувстве, кроме печали, было что-то новое для меня, и я насторожился, потому что всегда ждал нового, и хотел его. Купил бутылку яблочного вина, крепленого, самого дешевого. Покупать вино было стыдно, потому что дома мы жили бедно, и вдруг такая роскошь. Но все-таки день рождения, и я купил. Еще купил хлеб, колбасу и сыр, и попросил нарезать ломтиками, как это красиво делали тогда в магазинах. Пришел к себе. Печь дышала слабым теплом. Я не стал раздеваться, сел за стол перед окном, нарезал хлеб, откупорил бутылку -  и хлебнул вина. Сразу стало теплей. Тусклый желтый свет мешал мне,  я погасил его...
       Передо мной раскачивались голые ветки, но скоро они слились с чернотой неба. Через дорогу над воротами раскачивалась лампочка, ее свет метался в лужах и освещал комнату, как фары проезжающих автомобилей. Какие здесь автомобили... все тихо, неподвижно, только ветер и мерцающий свет... Когда-нибудь я буду вспоминать этот день - думал я, ел сыр и колбасу, закусывал хлебом и запивал вином. Тогда я больше всего боялся исчезнуть, сгинуть - ничего не сделать, не увидеть, не выучиться, не любить - пропасть в темноте и неизвестности, как это бывает с людьми. Я уже знал, что так бывает. Я называл все черное и неизвестное, что прерывает планы и жизнь - "фактор икс". Неожиданный случай, чужая воля - и твой полет прерван. Нужно свести "фактор икс" к нулю - и вырваться на простор, чтобы все, все зависело от меня...
         А пока я сидел в темноте, меня обступала неизвестность, и я должен карабкаться, вырываться на волю... Только бы не сгинуть, добраться до своей, настоящей жизни... Я постепенно пьянел, жевал колбасу, которой было вдоволь, шурша бумагой наошупь находил тонкие ломтики сыра…

   Как хорошо, что ничего еще не было, и все еще будет...
         Я заснул сидя, и проснулся только на рассвете - барабанили в дверь. Пришла телеграмма из дома.

   

  Добраться до своей настоящей жизни? Да, уже тогда хотелось. Но не думал еще, не мог знать, насколько она удалена от жизни общей, коммунальной…

   

  ………………………………………..

      Ничего особенного не было, думал о том, о сём,  что-то из детства… и исчез…

   Очнулся, не знаю, откуда шел,  не помню,  куда идти...    Впрочем, быстро вспомнилось, другое огорчило: местность изменилась, вот здесь канавы не было!    Это у них быстро…  выкопать… закопать…

   За увлечения  собственными мыслями да впечатлениями платишь, но, в сущности, мыльными пузырями,  мелочами сегодняшнего дня.  Правда, они нужны для поддержания на поверхности, когда тебя вытесняют новые…  не люблю слово  «молодые», дело не в возрасте.  Они выпихивают тебя, не потому что злы, просто деловито и суетливо ищут себе место, а твое вроде бы свободное, где-то гуляешь, упершись взглядом в пустоту, неприкаянное существо. Они по-своему справедливы – землю носом роют, и заслужили…  а ты где был?  Откуда взялся, постоянное место где?  Его на карте нет, там не кинуть тело на койку, не поесть...  

  А, может,  к лучшему, что вытесняют? 

  Но раз уж вернулся, о приключениях забудь.  Чтобы не вызвать подозрений, скорей равновесие восстанови, отойди с гуляющим видом, ничего особенного, поскользнулся на гнилых листьях, с кем не случается... 

  Как-то мне сказал один старик, давно было – «падать простительно, только надо быстро вставать...»

   И все-таки чувствую тоску, нарастающую панику,  тошнотворный страх, как будто высоко стою, да на узком карнизе. Как дальше жить?!  Разрыв с текущим днем непреодолим, уход в свои  размышления да впечатления  похож  на отъезд из страны в 70-ые годы.  Прыжки туда-сюда дорого обходятся, держатели настоящего смотрят на беглецов все злей…

    Но надежда еще осталась, она лишает разума.  Да, надежда… через глухоту и пустоту протянуть руку будущим разумным существам, не отравленным нынешней барахолкой. Как по-другому назовешь то, что процветает в мире - блошиный рынок, барахолка...  А вот придут ли те, кто захочет оглянуться, соединить разорванные нити?..

  Но я  лучше Вам о живописи расскажу, ведь искусство протягивает руку в будущее дальше всех.

   

  ……………………………….

      Благодаря живописи, интерес в жизни еще теплится,   без картинок, наверное, не выжил бы...

  Я не люблю выкрики, споры, высокомерие якобы "новых", болтовню о школах и направлениях, хлеб искусствоведов... Но если разобраться, имею свои пристрастия. Мое отношение сложилось постепенно, незаметно: я искал всё, что вызывало во мне сильный  моментальный ответ, собирал то, что тревожит, будоражит, и тут же входит в жизнь.  Словно свою дорогую вещь находишь среди чужого хлама. Неважно, что послужило поводом для изображения - сюжет, детали отступают, с ними отходят на задний план красоты цвета, фактура, композиционные изыски...
Что же остается?
Мне важно, чтобы в картинах с особой силой было выражено состояние художника. Не мимолетное впечатление импрессионизма, а чувство устойчивое и долговременное, его-то я и называю Состоянием. Остановленный момент внутреннего переживания.  Я о том, что можно назвать искусством состояний.  
Настоящие цели в искусстве начинаются там, куда  ум не дотягивается в полной мере. Приближение к приблизительности. Толчок от непонимания.  Исследование, выяснение… Отсюда утончение восприятия, саморазвитие… Идейки и придумки авангарда кажутся ужимками, современное искусство предлагает скушать банан, а нам - тяжко, дышать нечем...   Сама жизнь кажется перетеканием в ряду внутренних состояний. Картины позволяют пройтись по собственным следам, и я все чаще ухожу к себе, в тишине смотрю простые изображения, старые рисунки... Отталкиваясь от них, начинаю плыть по цепочкам своих воспоминаний.  Творчество стоит не на уме, а на свободных ассоциациях, на умении общаться с большими неопределенностями,  это наши чувства, как их определить…

  Живопись Состояний моя страсть. Цепь перетекающих состояний - моя жизнь.

     

  ……………………………………

  Несмотря на все различия времен и культур, хорошая живопись бесспорна. Кто же очерчивает ее границы?.. Я думаю, свойства глаза и наших чувств, они не изменились за последние сто тысяч лет. Над нами, как над кроманьонцами, довлеет все то же: вход в пещеру и выход из нее. Самое темное и самое светлое пятно - их бессознательно схватывает глаз, с его влечением спорить бесполезно. Художник не должен дать глазу сомневаться в выборе, на этом стоит цельность изображения - схватить моментально и все сразу, а потом уж разбираться в деталях и углах. Эта истина одинаково сильна для сложных композиций и для простоты черного квадрата, хотя в нем декларация уводит в сторону от живописи, от странствия по зрительным ассоциациям. На другом полюсе цельности сложность - обилие деталей, утонченность, изысканность, искусственность… Игра всерьез - раздробить на части, потом объединить… стремление таким образом усилить напряжение вещи, когда она на грани разрыва, надлома…
Но если прием вылезает на первый план, это поражение.  Предпочитаю, чтобы художник рвался напролом, пренебрегая изысками и пряностями, и потому люблю живопись наивную и страстную, чтобы сразу о главном, моментально захватило и не отпускало. Чтобы "как сделано" - и мысли не возникло!  Своего рода мгновенное внушение. Чтобы обращались ко мне лично, по имени, опустив описания и подробности, хрусталь, серебро и латы. Оттого мне интересен Сутин. И рисунки Рембрандта. Не люблю холодные манерные картины, огромные забитые инвентарем холсты, увлечение антуражем, фактурой, красивые, но необязательные подробности… Неровный удар кисти или след пальца в красочном слое, в живом цвете, мне дороже подробного описания. Люблю застигнутые врасплох вещи, оставленные людьми там, где им не полагалось оставаться - немытая тарелка, вилка с погнутыми зубьями… не символ состояния - само состояние, воплощение голода... опрокинутый флакон, остатки еды…

  Все направлено на меня, обращено ко мне.

   

  ……………………………..
    Помню, один маленький холст,  удивительный,  лет двести ему, и как часто бывает – «н.х»   то есть, автор неизвестен.  Написано с большой внутренней силой.  Вещица, тридцать на сорок, она когда-то многое перевернула во мне. Нужна удача… и состояние истинной отрешенности от окружающего, чтобы безоговорочно убедить нас - жизнь здесь, на холсте, а то, что бурлит за окном - обманка, анимация, дешевка, как бездарные мультяшки.
Это был натюрморт, в котором вещи одухотворены, живут, образуя единую компанию, единомышленники.  Тихое единение нескольких предметов, верней сказать - личностей… воздух вокруг них, насыщенный их состоянием… дух покоя, достоинства и одиночества. Назывался он "Натюрморт с золотой рыбкой", только рыбка была нарисована на клочке бумаги, картинка в картине… клочок этот валялся рядом со стаканом с недопитым вином… тут же пепельница, окурок… Сообщество оставленных вещей со следами рядом текущей жизни, - людей нет, только ощущаются их прикосновения, запахи… Признаки невидимого… они для меня убедительней самой жизни.  А также искусства, дотошно обслуживающего реальность - в нем мелочная забота о подобии, педантичное перечисление вещей и событий, в страхе, что не поймут,  не поверят… занудство объяснений, неминуемо впадающих в банальность.  Мне же по душе тихое ненавязчивое вовлечение в атмосферу особой жизни  - сплава реальности с нашей внутренней средой, в пространство, которое ни воображаемым, ни жизненным не назовешь - нигде не существует в цельном виде, кроме как в наших Состояниях… - и в некоторых картинах.
Ищу в картинах только это.
Не рассказ, а признание.
Не сюжет, а встречу.

  Насколько такие картины богаче, тоньше того, что нам силой и уговорами всучивают каждый день.

  Современная жизнь держится на потребности приобрести все, до чего своими лапами дотянется. Если все, произведенное человеком, имеет цену, простой эквивалент, то в сущности ставится в один ряд с навозом. И на особом положении оказываются только вещи, не нужные никому или почти никому. Цивилизация боится их, всеми силами старается втянуть в свой мир присвоения, чтобы "оценить по достоинству", то есть, безмерно унизить. Это часто удается, а то, что никак не включается в навозные ряды, бесконечные прилавки от колбас до картин и музыки для толпы, заключают в музеи и хранилища, и они, вместо того, чтобы постоянно находиться на виду, погребены...
    Как-то мне сказали  - теперь другое время, и живопись больше не "мой мир",  а "просто искусство". Но разве не осталось ничего в нас глубокого и странного, без пошлого привкуса временности, той барахолки, которая стремится втянуть в свой водоворот?..  Бывают времена, горизонт исчезает… твердят "развлекайтесь" и "наше время", придумывают штучки остроумные… Что значит "просто живопись"?.. Нет живописи, если не осталось ничего от художника, его глубины, драмы, а только игра разума, поза,  фальшь, жеманство или высокопарность…
И я остановился на картинах, которые воспринимаю и люблю. На это и нужен ум - оставить рассуждения и слова на границе, за которой помогают только обостренное чувство, непосредственное восприятие. Другого ума я в живописи не приемлю.

   

  …….……………………

      Вечер наседает,  на улице зябко стало…

  Ненадолго вышел, долго возвращаюсь, авоська с продуктами в руке.  К счастью, незаметен никому… 

  Заблуждение!  Здесь  сразу замечают существо, оставшееся без присмотра,  непонятен человек  с глазами, повернутыми внутрь, он лишний на карте жизни, которую складывают из деталей сегодняшнего дня, как из копеек – рубли… 

  Я понимаю, о чем вы, сразу отвечу на незаданный вопрос – только чуть-чуть, чтобы смягчить жесткость наступающего на пятки дня. Дешевое вино, лучше крымское, есть еще там  хуторок,  неиспорченные бизнесом люди, понимающие толк в винограде. Стаканчик утром, еще один в обед, ну, два… и память не огорчает больше, а это главное, “don’t worry, be happy”…  как-нибудь всё утрясется, уляжется, прояснится…

  Остановился, стою за деревом, осматриваю местность.   

  Родной пейзаж, но с каждым возвращением меняется, люди постоянно что-то портят…  Дерево спилили, зачем?  Вдоль одной из дорог глубокий ров,   экскаватор с ревом рвет корни деревьев, рабочие молча наблюдают…  

  Давно понял – погибающий мир: подкрасить можно, всерьез исправить - не получится.

  Но что поделаешь,  подчиняюсь  обстоятельствам, которые  сильней меня. Руки вверх перед реальностью,  она всегда докажет, что существует.

  Но это только часть меня, слабосильная, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней  сопротивление живет, упорное, молчаливое…   в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах, и я своею жизнью, нерасчетливым упрямством поддерживаю их борьбу.

  Настоящая жизнь в нас, только в нас!

  И незачем придумывать себе, в страхе, загробное продолжение.  Нелепые басни о будущем блаженстве даже хуже, чем заталкивание в сегодняшнюю сутолоку и грязь. 

   

  Но лучше, скрепя сердце, продолжить прерванную тему…

  В мыслях можно везде перебывать,  но возвращаться все равно приходится.  Неожиданности при возвращении дело привычное,  неприятности тоже, главные из них -  подозрительность аборигенов и необходимость каждый раз восстанавливать  нить событий. Повторения не улучшают дела, наоборот, скольжения все круче, выскальзывание из своих просторов  все резче происходит, все печальней… Слабые ниточки привязывают меня к текущей жизни, время отсутствия удлиняется, моменты  присутствия в реальности укорачиваются…  

  Вот так и прыгаю, туда-сюда, и ничего с собой поделать не могу.

  А если честно, то и не  хочу – без путешествий в собственную жизнь исчез бы мой Остров, мое убежище, сердцевина. Тот самый, Необитаемый, из первой книги, наложившей руку на всю жизнь. Истинное одиночество! Оно  от строгости оценок. От поисков соответствия самому себе.  От невозможности размывания границ,  нетерпимости к терпимости…

  История постепенно обретает форму.

  Посмотри на себя со стороны, а что, слабО?..

  А вот и посмотрю...

   

   

  …………………………

       Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили, что звучит красиво.  Но я называю себя Робин.  Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась – времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени – не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях,  облазил свое сокровище.  И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло.  Как в тире –  пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг!.. задвигалось все, заскрежетало, оказалось – попал.  

  Это я попался. Изъян во мне был от рождения, наверное  от отца.

   

     – Кем ты хочешь быть, сынок?

  Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк.  С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, теперь никто не знает,  не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?..  – обладание недоказуемыми истинами.

  Так вот, отец…

  Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь.  Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие,  костистые,  с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… они держались за надежную ткань, поглаживали ее... То и дело по рукам  пробегала дрожь, тогда пальцы  вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит.  Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.

  А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал  ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…

  – Так что для тебя важно, сын?

  –  Хочу жить на необитаемом Острове.

  Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.

  – Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю…  Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие…  Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни?  Сначала выясни это, может, уживешься…  лучше, чем я.  Надо пытаться…

  У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.

  – Хочу жить на необитаемом остро…

  – Кем ты хочешь стать, быть?

  – Жить на необитаемом…  Не хочу быть, я – есть…  Я не хочу…   Никем.

  – Юношеские бредни, – сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и, наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку.  – Я зажгу свет.

  Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань.  Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати…  если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил.

  Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом,  стремлением влиться в общий поток.  Но вот удивительно -  своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия…   Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

   

  …………………………

     За уходы в свое пространство нужно платить, мне говорят. Давно знаю. Оно не настоящее, меня уверяют, а только память, воображение, разговоры с самим собой… не жизнь, а выдумки.

  Они правы, но примитивной куцей правотой. Я  определяю реальность по силе впечатлений и переживаний, мой Остров от времени не зависит.

  Постепенно начинаешь замечать, что с удалением от общего пространства,  этого  коммунального жилья…  большая перемена происходит – общая форма жизни, как чувствуешь ее, меняется.   Она, как неимоверно длинная,  со скучными повторами, пыльная в колдобинах дорога  – исчезает, растворяется…  События перестраиваются независимо от времени и действия причин: незначительные тают,  а те, что важны, сближаются, сплетаются вокруг единого центра, одинаково доступны, в пределах видимости внутреннего зрения… очищаются от мелочей… 

  Наивысшее достижение старости… или печальный итог жизни?..  –  свой Остров, истинный дом. Имею то, что всегда хотел иметь. Но при этом теряю то, что больше всего ценят в реальности – жизне-способность. Так что не признавайся никому, откуда прибыл, а то попадешь в чужие руки,  что может быть хуже?..  

  А  со стороны, из окон видят, стоит человек или ходит по ограниченному пространству.  Вышел по насущным делам, теперь гуляет, домой не спешит…

   

  …………………

     Однажды  высказал вслух свое мнение о прошлом и настоящем, записал звук.  Послушал голос – хриплый,  ломкий, российский холод мне всю жизнь был вреден.   Я так любил Крым, отдельную землю, тоже остров  – свободный воздух, утро, свежесть…   начинает пробиваться солнце, трогает кожу… Запах…

  Когда мне было тридцать,  впервые попал туда.  Знакомые часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени не было.  Работал изо всех сил, особенно летом.  Возвращались знакомые, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля  Крым, а я им не верил...  Нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.

  И вдруг, в один миг оказалось - времени-то уйма,  работать летом не обязательно.  Так иногда бывает, проснулся, видишь -  жизнь повернулась другой стороной. Внутренние изменения накапливаются незаметно, и вдруг - решение…  Оно не мысль, а готовая убежденность, непонятная самому, что надо только так, и больше никак. 

  «Едем» - говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью - как зреют плоды, а иногда и зимой успевает отдохнуть. Что ж, едем, говорю - действительно,  времени много,  а Крым, говорят, чудесная земля.

  Оказывается, всего одна ночь. Я вышел из поезда, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного со стороны температуры, и у нас так бывает по утрам, но воздух... Нет, запах, конечно, запах - это совсем другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь...

  Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, под чахлыми кустами лежат собаки, отдыхают от жары... кухоньки, в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте - растет!.. заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы... движение, беготня - собираются к морю... Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше - повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль - сухим, горячим... А воздух - он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все совершенно беззаботно кругом, здесь дел быть не может, творить не хочется, зато можно почти не есть.

  Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит - здесь лучшее место. Мы бросили вещи, пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю - давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше… наконец остановились, сели на песок. Море казалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся... Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит – пошли, поедим, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться - поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю...

  Нашли кафе - длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало - все еще греются. Поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.

  - Неплохо бы отдохнуть, - говорит приятель, - первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.

  Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу - все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь... Потом я лег и заснул - до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.

   

  …………………….

   Вспоминается легко, само в голову вплывает, стоит перед глазами непрошенной картиной…

   То, что само приходит - главная память,  «столбики полосатые»  указывают дорогу в кромешном хаосе впечатлений.

  И тут же понимаю – что было,  то прошло,  вернуться некуда.   А если вернешься, там другое:  неудобства жизни, тяжелое тело, беспокойные мысли о нем, раздражение от праздных толп…   Раньше там было место, где сила,  бесстрашие, быстрота, всё, что воспитал в себе, слабосильному детству вопреки. Бегал по холмам, худел, думал… почти не ел… Время настоящих – внутренних перемен. 

  Видел во сне:  я старый, приезжаю… подхожу к окну…  Посёлок… все тот же…  И чужой. Тоска.

   

  …………………………

     Когда глаза изменяют мне, я или болтаю, или пишу.  Свободно проникаю в мир иллюзий, рассуждений о том о сём, скольжу по прошлым впечатлениям… и с треском скатываюсь обратно в текущий день, мир при этом молчит, ни за ни против, - я здесь не нужен. 

  Вопрос, где  живу,  с годами становится сложней...

     От моих размышлений о своей жизни, об Острове, который люблю…  возникла куча слов…  Я повторял свои мысли и шепотом, и вслух, на улице и в пустой комнате, на свету и в темноте... Они не казались мне весомыми, не откладывались плотным осадком -  я постоянно возвращался к одним и тем же вопросам, чувствовал себя сидящим в пустой комнате с распахнутой дверью за спиной. Мысли, вылетевшие в вольный воздух, казались бесформенными, легковесными, как пар от дыхания…

  В один из моментов странствий по своему треугольнику мне  вдруг  стало ясно  -  нужно не просто всё продумать, а навести порядок словами, припечатать их к белому листу.  Написанное обладает особой силой -  слова становятся тяжелей, вязче, мысли сцепляются…

  Выходит, придется записать?.. преодолевая неприязнь к долгим разговорам… 

  Записать чтобы понять… и от себя отодвинуть.

  Бывает, читаешь прозу, - и мысли симпатичные, и написана неплохо… А все равно - жуешь слова.
Редко, но бывает – вроде бы ни букв, ни текста, а сразу возникают  голоса, картины, люди…  бросаешься участвовать…
Потом очнешься…   Но долго-долго… вспомнишь, вздохнешь…

   Слова только такие признаю, от которых  рождаются картины. 

   

  А ведь я со слов начинал.

Когда мне было семнадцать.  Хотел писателем стать.

Но о чем писать?..  Все казалось не интересным для рассказа. Выдумал несколько историй, в духе Эдгара По, которого недавно прочитал. Никому не показывал свои рассказы. Больше всего меня волновал вопрос - есть ли способности…   Страшно, вдруг скажут: способностей  нет!   Что тогда делать?..

А писать хотелось.

Тем временем школа кончилась, я поступил в университет. Буду врачом, решил - врачу открываются людские тайны, тогда мне будет, о чем писать.

Теперь мне писать стало некогда.

В общежитии, где я жил, дежурил старик со спокойным добрым лицом. Он курил трубку. Как-то я услышал, что он говорит по-английски с нашими филологами. Я решил познакомиться с ним.

Однажды вечером, когда он дежурил, я подошел к нему. Он оказался добрым человеком, и образованным. До войны был журналистом, много писал.  Я решил показать ему свои рассказы.

Нет, эта мысль пришла ко мне не сразу, я долго говорил с ним и все больше убеждался, что такого умного человека мне видеть не приходилось. И я, наконец, сказал ему, что хотел бы стать писателем, но вот не знаю, способен к этому или нет.

Он не удивился, спокойно сказал: "Покажите мне, что вы пишете".

Я тут же принес, он стал читать.

Я смотрел на его спокойное лицо... Сначала у меня сердце сильно билось, а потом я успокоился - я доверял ему, как когда-то в детстве доверял старому врачу, который прикладывал ухо к моей тощей груди, и вокруг становилось так тихо, что слышно было звяканье ложечки на кухне, отдаленные голоса...

Вот так я смотрел на него, а он читал.

Потом он отложил листочки и улыбнулся мне.

- Пишите, пишите…  - он сказал.

-  Плохо?..

-  Честно. Вы не понимаете, как это важно. Давать советы не берусь, только... не выдумывайте особенные слова, пусть все будет просто, но точно. И не так важно, что ЗА словами, важней то, что НАД ними.

Я не понял.

- Что у вас над этой строчкой - всего лишь другая, а должен быть воздух, понимаете, - простор, много места, чтобы свободно дышать, петь, не спотыкаться о слова... Тогда вы приведете читателя к смыслу, не измотаете его, ясно?..

Нет, я не понимал.

- Все ваши ощущения, страсть вложите не в отдельные слова, а в дыхание фразы, в интонацию, подъемы и спады... Трудно объяснить, может и не нужно это... - Он виновато смотрел на меня - морочит голову... - Напечатайте пореже.  Читайте вслух, помогает. А главное - слушайте себя, слушайте...

Он улыбнулся -  «больше ничего не знаю... старайтесь, обязательно старайтесь, пишите...»

Вот и все.

Он ничего не сказал мне про способности, пишите да пишите...

Больше мы с ним не говорили, а потом меня перевели в другое общежитие, и я потерял старика из виду.

 

С возрастом многое приходит как бы само, на основе старых впечатлений.  Для этого невозможно специально стараться, себе приказывать, управлять, - только напряженное ожидание…  только не спать!..  Внутренняя работа, о которой мало что знаешь…   Старик молодец. Он мог бы разобрать рукопись по косточкам, но зачем?..  Он ведь сказал мне - пишите, а мог ничего не говорить.  Я ждал похвалы, а напутствие мимо ушей пропустил.

И он поделился тем, что мучило самого, не иначе!

И, может, потому  перестал писать?..

А может все-таки писал…

Кто теперь знает.

 

……………………

    С тех пор я не писал, увлекся живописью, забыл о старике.

И вот теперь, лет через сорок вспомнил,  отложил картинки.  Они давались мне без видимых усилий, некоторые  удивляли -  при моем-то неумении... откуда?.. 

Со словами на бумаге сложней оказалось, пришлось помучиться. Привык свои немногочисленные мысли держать в поле зрения одновременно, как бы видеть сверху.   А  текст подавил меня огромностью. Тщетно я перебирал страницы, пытаясь запомнить, что в начале, что в середине... Меня преследовал страх повторений. В ужасе  обнаруживал то здесь, то там, что повторяются не только отдельные слова, но и целые выражения!..  Трудно было охватить страницу единым взглядом, буквы мерцали, расползались,  смысл не доходил до меня. Я просыпался ночью, вскакивал, хватал свои листы - казалось, что одна фраза дважды повторяется!.. В конце концов,  запомнил, какой абзац следует за каким, и о чем в них говорится. Только тогда я стал свободней обращаться с текстом,  думать о вещи в целом.

Будь я поумней, сразу понял бы, что не мастер больших романов.  Но тогда я и не думал о романах, не собирался больше писать. Вот только закончу,  и вернусь к живописи. Картинку пишешь одним духом, она или сразу получается, или нет, а здесь...  Это не для меня.

Я написал-таки что хотел, попытался объяснить самому себе, почему люди мне стали не нужны, за исключением двух-трех, конечно.  Много рассуждений, окаймленных восклицательными знаками. Не могу сказать, что узнал себя. Как на фотографии со вспышкой - рот кривой, глаз прищурен... Неудовлетворенность осталась - написано о том, что знаю, от прошлого к настоящему, и ни словом больше.  А меня интересовало то, что знаю плохо, только догадываюсь, и что должен для себя прояснить, в этом главный смысл литературы. Самоисследование. Вывернутый на бумагу внутренний голос. Также, как живопись – вывернутый на холст внутренний образ,  отражение процесса, при помощи которого исследуем, сознаем себя, и, вопреки изменениям, поддерживаем целостность личности,  от начала, детства, и до конца…

 

…………………………….

    Но тут я понял,  писать не умею, язык скован, неуклюж, фразы первоклассника...  Надо поучиться, а что может быть лучше для учебы, чем писание рассказов?  Действительно, короткий рассказ!

Небольшие рассказики стали получаться у меня о том, о сём, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры…  о школе,  в которой учился, об университете... Ничего особенного там не происходило - для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из них вырастает короткое рассуждение, оно тут же ведет к картинке... Передо мной открывалась страна связей. Летучие,  мгновенно возникающие... На одной-двух страничках я становился владыкой  этих, вдруг возникающих, наслаждался  бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов,  кроме полей листа. От  когда-то подслушанного в толпе слова - к  дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя... потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой,  молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них - к мысли, потом опять к картине, снова связывал всё звуком... И это на бумажном пятачке,  я  трех страничек не признавал, и к двум прибегал редко -  одна!  и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы...  Проза,  пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера...

 Такие вот карточные домики я создавал, и радовался, когда получалось. В начале рассказа никогда не знал, как история оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то  не мог удержать слез. На мгновение. Никто меня не видел. А рассказы  почти ни о чем,  и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту.   Ведь игра словечками,  пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных... все это обращается в пыль после первого прочтения  по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо,  гениальный обманщик и пижон, талант которого преодолел собственную грубость...   "А где же здесь драма?.." - спросил он,  приблизив  насмешливую морду к картине  известного авангардиста.   И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым.  Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если  на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра  ума и душевной пустоты. Но  рассуждения не моя стихия.  Эти рассказы я писать любил,  и мне  с ними повезло, сразу почувствовал - то самое, что нужно. Мысль - и чувство, спонтанность, импровизация - и прозрачная речь... все это соединилось в них…  Я садился писать, еще не зная, о чем, сжимая ручки кресла, как перед американскими горками... Меня хватало на одну-две странички, и я чувствовал - конец!  Еще не прочитав, знал - получилось!

Рассказы писались так, будто я выдыхал их, и ничего больше. Наверное, это было неспроста. Мое отношение к прозе созвучно с отношением к жизни. Я не умею планировать далеко вперед, живу сегодняшним днем, и точно также не могу выстраивать большие прозаические вещи, требующие предвидения и четкого плана, жесткого “каркаса”. А в коротких рассказах не знаешь, что случится в следующей фразе, в какую сторону потянет текст, его ритм и музыка. Рассказы эти требовали от меня импровизации, интонационной гибкости, тогда текст - свободный, живой разговор с самим собой, очищенный от примесей, которые засоряют наши рассеянные мысли.

Вот именно – свободный разговор…  Предпочитаю искреннее впечатление, и лучше, если от своего лица.  Монолог, единственное в прозе, что можно поставить рядом с картиной. Слово несвободно, связано с мыслью.  Изображение свободней, вырастает из чувства, а чувства сложней слов -  сродни цвету, не могут быть точно определены, не привязаны к названиям…

 

………………………………………………  

 Стою за деревом,  наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой дом.  И думаю о том, почему не понимаю устремления людей, живущих текущим днем…

Их много, они уверены, и знают, как решать насущные задачи, а я не знаю, и более того, отталкиваю от себя реальность, погружаясь в мир картин, в них нет досадной мелочности, вся глубина на плоскости, и никакой тягомотины со временем, всё только сразу и сейчас!  Возможно, в этом ирония жизни, которая художников не любит за их отвлеченность и пристрастие к иллюзиям на холсте?  Может, есть особое коварство -  ловкая игра в поддавки: стремление к обобщению, без которого картина невозможна, проникло в мой текущий день,  к которому привязан, как бы ни сопротивлялся…  Живу с представлениями о жизни, как о картине, а действительность требует копания в мелочах, отсюда и причина взаимной нелюбви?

Но это бредни, шерри-бренди… ни иронии, ни коварства, никому я не нужен, жизнь не диалог, а монолог.

 

Но надо признать,  мне  пока везет - возвращаюсь из своего мира в довольно равнодушную среду. Не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями.  Как просто там, у себя –  бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся,  молодой…    Или серьезный разговор с собою вел, отчего колеблешься как лист на ветру,  между живописью и прозой, неразрешимый вопрос… Но имеют смысл только неразрешимые вопросы,  недостижимые цели, а все остальное – дешевка, бред временный, суета сует…  

    Уйдешь с головой в свои дела-вопросы… и вдруг тяжелый толчок в плечо, приехали…   В самом интересном месте пространство дрогнет -  пожалуйте обратно…  Хмурый день… галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятные дела -   охотиться за едой, бороться с холодом… 

 

Особенно мне досаждает ветер! Многое про него могу сказать. Он сдувает все, что плохо лежит,  и со мной остается Сегодня, Завтра,  и  -  Мой Остров.

Сегодня удерживается потому,  что я ухватился за него обеими лапами, и держу. Есть подозрение, что существует Завтра, но оно еще дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались совсем ненужными, иначе, зачем есть, думать о крыше, стенах,  своей двери?..  На один день всего хватит, и пищи не надо, и без крыши перетерплю. А вот Остров – главное, что имею. Говорят, его нет, но я к нему постоянно возвращаюсь.  А потом обстоятельства вытягивают обратно  – сюда…  Сегодняшний день не праздник, а проходной двор,  замусоренный донельзя. Зато из него ведут пути в другие - мои места,  поэтому приходится терпеть,  и ждать, когда в очередной раз  застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь…

 

……………………….

    Недавно…  Не так давно было, но по ту сторону сегодняшней мелколобости.

Повели смотреть живопись, а оказалось - так себе, потуги.  Причем художник уже старик, малевал всю жизнь, и никто ему правды не сказал. Она проста и очевидна, здесь живопись и не ночевала. Хотя в большинстве случаев, действительно, лучше промолчать. Не знаю, нужна ли правда, и кто уверен, что знает?.. И вот, всю жизнь… - хвалили, хлопали по плечу… Я тут же вспомнил про себя, мысли пошли кругами, кругами вокруг собственных картин…  Неужели  и я такой?  

Как мало художник знает о себе, чужое всегда видней.

Художник строит вещь из разных по цвету и силе пятен, чем они противоречивей, тем больше нервов, умения, труда уходит на их примирение…  Но недаром - если повезет, усилия превратятся во внутреннее напряжение, драму, глубину, концентрированный аналог жизни.  Можешь, конечно, пойти за "черным квадратом", создавая цельность за счет уравнивания всего со всем, но пропадает драма борьбы, острота, глубина… остается выразительный символ, агитка, декларация, действующая на ум, но не на чувство. 

 

 

 Когда-то ходил по мастерским. Многие лица стерлись в памяти, но картинки помню,  начиная с семидесятых. Тут же привиделась одна - московский ночной переулок, парадные наглухо заколочены, тупик… Тогда казалось, вот он, единственный тупик, только бы выбраться - на волю, на простор… Теперь понятно, тупиков тьма, и мы в очередном сидим. Не так уж много времени прошло, но будто ветром сдуло ту жизнь, и хорошее в  этих переменах есть, но слишком много печального, главное – живых людей мало осталось. Кто уехал, кто погиб, а кто и процветает, но все равно мертвец. Чувствительность восприятия притуплена, кричащий звук и цвет одолели всех, что в этом гаме может остановить, привлечь?  Одних останавливает мерзость, других - странность.
Процветает, конечно, мерзость, но что о ней говорить. А странность - особый взгляд, простирается от сложности до ошеломляющей простоты. От сложностей устал,  в обществе они - признак неважного устройства, а в человеке  от неясного ума. Я не о глубине, о запутанности говорю…  Чем хуже живем, тем больше законов да деклараций.  А умные да разумные…  тут же наваливают кучу объяснений. Не терплю этих, умных да разумных, слишком много бессильных слов!.. Кто-то мудрит от страха, кто-то от мудрости своей пьян… не хочу разбираться, хочу отсюда убраться поскорей.

Нет, не уехать,  от себя не убежишь… а к себе, к себе удрать!

Так что со мной остается, как старый верный пес, только она - странная простота. В моих любимых картинах нет идей, только свежий взгляд на простые вещи, и я люблю их больше всего, даже больше жизни, хотя, конечно, предпочту жизнь картине, но только из-за животного страха смерти, что поделаешь, это так.

 

……………………………………

  Удрать-то мечтаю, но вот по-прежнему торчу на клочке земли между трех домов.  Родное место… но всё вокруг разрыто!..  Чудовищный вид!  Новые трубы, говорят, нужны…  Злодеи, не верю никому!   Нормальных людей не вижу, ни одного бомжа…  

А за своей дверью я  спокоен – мой Остров!..  живу как хочется.

Но значит ли это, быть свободным?..  

Когда начинаешь жить, как хочется, только тогда и  постигаешь самую безнадежную несвободу - давление собственных барьеров, своих пределов…  

Достойная цель - дойти до собственных границ… и еще шажок!

Есть счастливцы, у которых нет ощущения предела.  Однако они почти всегда, сознательно или интуитивно,  выбирают темы, посильные для них, дающие им видимость беспредельных возможностей и свободы.  А сами в пределах своей ограниченности остаются. Какая же тут свобода…

Но тут же себе напоминаю – рисунки Рембрандта…  в них нет предела.  Тогда молчу. То, что для гения простор, для нас лес густой.  А я… 

Все чаще  топчусь на месте, повторяя несколько спасительных истин, как миллион имен бога, в которого не веришь…   Но иногда на вытоптанной почве рождается простое  слово, новый жест, или взгляд.  Растет как трава из трещин.  Потерять надежду на прорыв хуже, чем свой дом потерять.  Дом найдется, а где найдешь талант? Спокойствие? Уверенность в себе?..

Достичь своего предела в любом занятии, и особенно в искусстве, мешает инстинкт самосохранения. Когда он в обществе, в людях слабей обычного, тогда и начинает получаться что-то заметное, особенное. Оттого, наверное, во времена неравновесия искусство пробуждается.
Если так, то нас ждет невиданный подъем.

Надежды юношей питают, а мне, вроде, не к лицу…

И тем не менее, еще надеюсь.

 

…………………………………..

Завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо ему знать, и спокоен.  Я тоже  хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий – спокоен и не боишься жить. Второе счастье – чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней,  его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится - близкие рассеиваются, исчезают…

Если долго в своих воспоминаниях, думах и мечтах, то новости не пробиваются ко мне.  Гуляя, далеко не  отхожу, и после возвращения обычно обнаруживаю кого-нибудь,  кто меня знает, из постоянных обитателей, тогда задаю им свои странные вопросы.   Не все они оказываются уместными, поэтому каждый раз непонятно,  чем кончатся беседы.  Нужно уверенно двигаться,  спокойно говорить, тогда они перестанут нервно косить глазами, спокойствие заразительно.   И если не науськают их, то останутся равнодушны,  вроде ни пользы от меня, ни вреда…  Но если скажут им   -  «не наш!»  - тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы.  Поэтому нужно спрашивать как бы вскользь, не придавая значения, и  лучше, если при этом в руке бутылка пива, полупустая… это они сходу понимают…   А заподозрят что-то,  тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное,  и последствия непредсказуемы.  

 

Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше: не пристают с вопросами. Так что лучше глаза в сторону, успеется,  погуляю – пусть привыкнут, мне их ответы нужны, а не вопросы.

Но некоторые все равно спросят, будьте уверены –  «о чем мечтаешь, почему здесь?..  ведь ТАМ вас кормят задарма…   Ведь там ты свой, а здесь чужой, мы все другие!»

А есть такие, кто не прощает сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.

Я нигде не свой.

 

Отношение к прошлому всегда содержит ошибки зрения, но кажется, раньше не все были так придирчивы и злы.  Правда, ко мне частенько  заглядывал милиционер – «работать будете?»  С утра до ночи писал картинки, но это не работа.  Землю копай, канаву вокруг дома рой без смысла и цели, и будешь понятным человеком.

Такое было время всю жизнь. Сейчас не страшней,  но мерзей стало.  Все на свете измерить решили, ко всему прицениться, простой цифрой обозначить. Провальная затея. 

Когда-то, в начале наших перемен я спорил с Василием Александровичем, просидевшим много лет в сталинских лагерях. Он уже тогда лагерным чутьем ухватил, куда покатилось дело, и говорит – «какая разница, откуда ужас...»
Я не мог понять, ведь больше не сажают…
Он усмехался, «превратить человека в нечеловека... не обязательно стрелять-сажать...  А если надо будет – посадят, не сомневайся…»
Его давно нет в живых.
Он прав оказался.

Вокруг меня болтают про любовь, она, мол, спасет мир. Чем злей болтуны, тем больше слов о любви. Не слишком высоко это чувство ставлю, в нем много эгоистического, "гранатовый браслет" редкий случай. Но бывает, одна жизнь врастает в другую, как неотъемлемая часть. "Главное - укорененность и врастание" -  когда-то сказал мне один человек, с которым я общался полчаса, попутчик случайный. Бывают встречи…  Спасались от мороза, выпили бутылку и разошлись. В провинциальном городке на вокзале. Можно забыть, где живешь, но такие слова не забываются.  Из врастания рождается сочувствие, главное человеческое чувство. А теперь оно поставлено в один ряд с дерьмом, измеряется наглыми бумажками…

……………………………………

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик. Но те, кого я помню или быстро вспоминаю, они сохраняют свое лицо, я это высоко ценю.   Всегда  радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. При встречах о себе не говорю, слушаю,  вспоминаем прошлое,  текущая жизнь нас мало интересует, хватит того, что мимолетно замечаем,  и ужасаемся.   Иногда из разговора узнаю, что такого-то уже нет, так  мой  Остров беднеет.  Тогда я думаю, скорей бы и меня унесло хоть куда, хоть в никуда! А вдруг мы там –ТАМ, в свободной  спокойной обстановке встретимся, поговорим…  Неважно, о чем будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие…

Хотя ясно понимаю и другое:  эти слова -  утешение перед  бесчувствием и темнотой;  бессмертия нет нигде,  есть только то, что есть, и что в моей голове роится. 

Но если сравнить мою судьбу с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет.  Я в это верил, а теперь все меньше, потому что вижу -  мало надежды на людей, отражаться в их глазах немногим  важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останутся жить.

 

……………………………..

    Но мы еще живы, поговорим лучше о вещах, которые окружают нас, они многое могут рассказать. Пространство вещей и сами вещи.  Если только вещи, то скука плоская, если только пространство - то скука и  тоскливый страх,  особенно русское пространство, низкий ровный горизонт,  опустевшие поля…  Но если есть между ними связь, между вещами и пространством, то чем еще ее можно уловить,  запечатлеть, кроме как простым изображением, теплым чувством?..   Что еще поможет выжить, если отношения людей ничтожны, холодны,   почти все существующее неразумно, но место имеет?..   Главный признак распада  жизни -  вытеснение чувства, исчезновение сочувствия.

Может, поэтому мы любим некоторые вещи, которыми давно владеем, считаем их друзьями, родным окружением, пусть небольшой, но теплой оболочкой – и не так остро до нас доходит, что мы уйдем, истлеют наши игрушки...  Когда-нибудь  начнется серьезный разговор больших пространств, но о нем не узнаем – ни-че-го… И это к лучшему, вечность да бесконечность жизни чужды и ненавистны. 

Но мы и в своих пределах больно уж мельчим,  мало кто обладает дальним зрением.
 В живописи не так. Бывает, даже крохотные подвижки, отдельные мазки пробуждают давно дремавшие воспоминания,  движение вглубь, и пределов ему нет. Результат заступания художника  за грань привычного.  Тогда что-то новое, возможно, возьмет да выскочит из-за угла!..

 

…………………………..

  Текущий день пропитан банальностями, и не случайно. Для совершения любых действий, каких требует реальность, необходим ПРИЕМ, никуда не денешься без четкой последовательности простых движений, произнесения пустых, но привычных фраз, которые известны давным-давно…  новизну и выдумку в них вносить, только себя топить.  Реальность невозможна без нудных повторов, томительных передержек… Сильней любого лома прием.

  А если в живописи заметен прием, то плохо дело, он только в ничтожных картинах на первых ролях.  

Мне говорят, какой еще прием, поменьше мудри!..  Поговори с людьми, задай стандартные вопросы. Легко!..

 Нет уж, я долго выбираю, с кем поговорить.  Легко наткнуться на активного гражданина, которому моя неосведомленность покажется не просто странной, но и подозрительной.  Им только скажи – «твой сосед враг»,  и все уже ясно соседу про соседа.  Знаю, вы скажете, - «давно не так…»  А я вам отвечу -  если давно, то особенно опасно,  история процесс периодический, пусть с поправками для дурака, чтобы выдать за новизну …  и мы, похоже, карабкаемся на гребень новой инквизиции…

 Так что изобретаю свои приемы общения, и знаете, иногда удачно пользуюсь. Но бывает, что ошибаюсь, неверно оцениваю показное дружелюбие, или, наоборот, грубость и резкость отталкивают от неплохого, честного лица…   Но быстро  себе прощаю - цель оправдывает ошибки.

 

………………………………………………………

Я говорил про ветер?..   Сдувает все лишнее, но и нужное может не пожалеть.  Не вижу его, но чувствую и слышу. Полагаю, он главная причина того, что события следуют одно за другим, другие объяснения кажутся умней, но это видимость.  Многие, например,  говорят – «причина, следствие…»,  но объяснить по-человечески не могут, одни слова. Другие уверены, что во всем виновно время, а что оно такое,  никто не знает.   Все меняется, они говорят, потому что время течет… или бежит...   А время меняется,  потому что события происходят?  Чушь собачья, простите меня, собаки… Искать то, что напрямую себя не проявляет,  бесполезное занятие.  Смотри, вот лица стали другими, потолще, пошире, глаза заплыли…  мне говорят – «время, время…»,  брюхом трясут,  разводят руками, кланяются…  как в цирке после трюка – широкая улыбка, ожидание аплодисментов…  Они говорят про себя  «мы разумные…»,   надувают щеки, кичатся своим устройством.  Вот пусть и ловят время, если такие ловкие… а по мне, так лучше ловить  блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.  

Ветер тот же Случай, его другое имя… Я с ним дружен, но фамильярности никакой.

Поменьше говори, пореже общайся, иначе попадешь в гербарий, с подписью –  «Человек, выживший из ума…»  Раньше так делали с большой охотой, потом перестали делать,  но неохотно… врачей немного поругали…   А сейчас снова  надумали  лечить, так что опять нужно молчать, и делать вид, что живешь как все…

Я не сторонник борьбы за справедливость - в чудеса не верю,   не спорщик, мне от текущей жизни нужно немного – чтобы не били, и забыли.  Чтобы с вопросами не приставали, а то ведь придется правду говорить, это мой закон, а нарушать свои законы я не привык.

  Не люблю крикунов, изрекающих банальности, столько раз видел, чем кончают,  - в лучшем случае, поспорят, покричат, и по теплым квартирам разойдутся.  А в худшем…  давно известное предательство умных да разумных, наряженных в дорогие пиджаки,   с галстуками на шее, поводками накоротке…  И поза побежденного павиана перед торжествующими ворами, хамами,  холопами, жирными попами…

Лучше не помнить вас, гулять меж трех домов, и в своей норе свободным быть. 

А старость и бессилие всех все равно найдут.

Память, да, слабеет, но пока ничего важного не потерял, всё, что люблю, по-прежнему со мной –  животные и растения, старые вещи,  некоторые люди, и мне есть, о чем с ними говорить.

А сегодняшний день – черт с ним, мой Остров без него жив.

 

Мне говорили –  отталкивать реальность!.. да ты с ума сошел!

Но свое упрямство чужого ума сильней.

Возможно, не я, а мир сошел с ума.

Если  мир безумен, что делать?  Банальный  вопрос, но я отвечу, ведь все же одной ногой здесь.

Некоторые считают -  нужно жрать, жрать и жрать.  Смотрите, кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, тревога усиливает голод. Мы те же звери…

Другие отвечают -  если дом горит, надо не жрать, а рисовать, вечные дела нужней всего, они пожар переживут. 

Третьи… они доказывают, что если  мир безумен, нужно безумней его стать – своим безумием помоги огню…

Но некоторые ни туда, ни сюда…   Кошку не забудьте, говорят -  вытащите кошку из огня…  Эти мне симпатичней всех.

Но лучше на эту тему помолчать.   Советы, декларации, обещания, притчи – пустой звук.

Делай, что можешь, и  постарайся в общую помойку не попасть.

 

…………………………..

Люблю чужие окна, когда освещены.

Хожу и смотрю,  как люди живут. Чем дольше живу, тем интересней про чужих… и все трудней понять свою жизнь. 

Но свои окна больше люблю.

Чем замечательно свое окно? 

Находясь у себя, можешь без страха глазеть на мир в любое время дня и ночи.  Смотреть как из собственных глазниц,  из внутренней темноты.  Сейчас на дворе не зима еще, а осень, окна не бьют и в дом так просто не ворвутся, повод нужен. А я осторожен, и повода не дам никому.  Пусть по ту сторону бесятся, за окном…  Если есть свой дом, страх забыть легко.

Но самое важное не забываю никогда – художник я.  

Художник всегда рисует, главное, чтобы образ в голове возникал.  Глядя на мир, видишь его написанным на холсте.  Чем окружающее лучше холста?.. тот хотя бы понятней, чем черная дыра. Мир на холсте зависит от меня.

А то,  что не зависит – правила и законы общей жизни. Общие правила лучше соблюдать, хотя бы иногда, чтобы не было неприятностей из-за ерунды.  Бросайте мусор в урну – правило.

А общие законы необходимо соблюдать, иначе большие неприятности.    

Зато свои законы втройне нужно соблюдать, иначе нарушается главное условие жизни, оно в совпадении с самим собой. Но некоторые законы многим не нравятся, и у меня такой есть – говорить что думаешь. Иногда неудобно получается, но что поделаешь – закон.  Живешь в темноте…  в сумерках, точней сказать  -  среди идиотов, пьяниц, жлобов, воров, циников-политиков,  рвачей и лизоблюдов, их огромное большинство - холопов,  прислужников…  но и беспомощных много дураков…

 А если вдруг спросят – где и с кем живешь?..   

Придется отвечать…  

К счастью, не спрашивают, а я никому не привык надоедать;  как люди хотят, так пусть живут, если бы не хотели, по-другому бы жили.

 

……………………………………….

     Продолжая про окна, и вообще – про свет…

Важней всего свет и темнота, а если шире взглянуть - тьма.  В страсти к обобщению сила художника.  Через обобщение путь к пониманию всего, что распростерлось над нами, перед нами,  и под нами движется и живет.   Свет и тьма, везде…  В мире как в живописи,  но на холсте они еще важней.   С тьмой невозможно разговор вести, но можно изобразить - на холсте.  А свет мой друг, настоящий свет.  Это вам не искусственные светильники, горение в них  -  мучение: больно смотреть как истощается живая тварь, запертая в прозрачной безвоздушной тюрьме!  Также и с людьми, которые излучают энергию и чувства в окружающий мир, их встречают с недоумением и  враждебностью.  Недаром говорят -  «подавляющее большинство»,  оно всегда тупо и темно, и подавляет излучающих энергию и чувства. Жизнь стоит на нескольких простых опорах,  так мне говорят торжествующие недоумки - «материальная основа важней всего…»  Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие мертвы, но и это не так,  например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько  в камне, к тому же больше  мертвой воды. Вода подвижна, но при этом мертва бывает, движение путают с жизнью. Думаете, чем быстрей суетишься, размахиваешь руками, болтаешь вздор, банальности… тем ты живей, да?  Обычное вранье. Вода бессмысленно быстра,  ее память так быстротечна,  что даже себя не помнит.  Также трудно со многими людьми, они уже при жизни мертвы.  Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы,  сначала это обескураживает.  Они с мертвечиной свыклись, а я не хотел привыкать, презираю общие ходы, входы, выходы,  окна и двери - в молельни, бордели,  к ежедневным заботам,  как выжить любой ценой…

Поэтому на Острове хочу жить. 

А здесь…  необходимое  убежище, моя нора, еще одна  внешняя оболочка тела.  Не цельная сфера, общее устройство, а пузырь прозрачный, скафандр, защищающий от излучения идиотизма. 

 

…………………………..

    Иногда прогулки легко даются…   А в прошлый раз даже весело получилось, забыл про холод,  слякоть, старость…  Под деревом старик валялся, лохматый,  в одной брючине, вторая рядом лежала. Я его сразу вспомнил, живет в левом доме на первом этаже, у него кошка рыжая Нюрка и дворничиха жена. 

Он мне говорит, плохо владея языком, но красочно и убедительно:

– Я тебя знаю,  живешь вон в том  красном доме… 

Потом признался:

– А где я живу?.. хоть убей…

Я порадовался, могу помочь. Отвечаю ему с большой охотой:

– Живешь в левой башне, на первом этаже, как войдешь, направо и прямо,  упрешься в дверь.  Там дворничиха Настя, твоя жена.

 Про кошку не сказал, достаточно ему.

В прошлый раз легко пообщался, а сегодня не с кем поговорить,  нормальных  людей  не  вижу.   Многие смирились с перестройками местности.  Говорят,  умеют жить, уверены,  что правят бал.  Мудрилы, пусть говорят,  мне их дикого знания не надо.  Бесчинствуйте, кому охота…  Мне интересно то, что всегда живо, среди таких вещей хочу жить.

Опять разрыли вокруг домов…  Основное занятие современных  молодцов  – разрывать и зарывать… и снова разрывать. В конце концов, земля сбросит нашу опостылевшую  оболочку,  наступит  тишина…  

 

……………………………………….

Пустыми глазами смотрю на два красных дома…   А третий желтым стал!   

Спокойно, перекрасили, бывает…  Хотя непонятно – зачем…

А, дополнительные сложности  создать!    Спроси их, наверняка ответят  -  «так надо, если придут враги…»  Теперь врагов тьма.  Придут – и будут растеряны: сказали им,  три красных дома, а их только два…  Не туда попали?..  И не заложат заряд…

 

Лезет в голову мелочь всякая, свойство сегодняшнего дня!    

Но тут же забывается.

Зато из прошлого… некоторые моменты и картины, странные, не нужные… сами плывут ко мне…  Сто лет прошло, и все равно живые.

 

Студентом еще был… Ел кое-как, любил укромные места, забегаловки, чтобы никто не видел, не заговаривал, и находил такие. Однажды ко мне подсел старик, я думаю, рабочий. Он не смотрел на меня, выпил пива, а, уходя, говорит – «Хоть раз в день горячего ешь, сынок...»
То, что я ел, горячим не назовешь, хотя еда тогда была неплохая в самых захудалых местах.
Прошло полвека, столько всяких слов бесследно пролетело, а эти - помню...

Или еще…

В Ленинграде, в 63-м… бежал за трамваем, успел кое-как схватиться, да левой рукой. Дернуло, и меня отнесло к стенке трамвая, одной ногой на подножке, упал бы под второй вагон... Набежал какой-то парень сзади, толкнул в спину, я выправился, встал второй ногой, а он рядом висит, но правильно держится, смеется – «ну, ты даешь...»
Передних нескольких зубов не было у него, зато рядом золотые. Шпана, веселый малый... Соскочил на Дворцовой, и был таков.

 

Ряды впечатлений…  Сами возникают. Пуговица на пальто, которое оставил в  Ленинграде в 1966 году. Деревянная палочка с глазами. Пальто не жалко, пуговицу жаль…  Отдельные слова, жесты людей, с которыми столкнулся непреднамеренно, случайно…  Какие-то звуки, шорохи, запахи…  Вкус во рту… Ночь, несколько слов... Прикосновения, они надежней зрения… Острая жалость, стыд, боль…  Несколько живых вещей:  та береза, тот забор, те листья, мох у дороги…  Взгляд собаки, кота… Все это рядом, охотно всплывает, само проявляется –  перед глазами, в ушах, руках, пальцах, во рту, в животе…  не пытается убеждать, отстаивать себя,  ни с чем не спорит, не отталкивает – приходит, занимает свое место.  Остальное тут же отступает…  

 

Так вернулась ко мне первая прочитанная книга.

Только Остров не там оказался, где  мечтал найти.

И если сначала мог удержаться и здесь, и там, то однажды все изменилось: исчез из текущего дня,  поплыл  к своим местам, где тайна, загадка, мой истинный облик, начало ошибок, успехов…  Где вся жизнь в зародыше, но наготове!.. и без грязи, мусора, лишних слов, тягостных пробелов, разбавляющих жизнь, оттого она свалка, красота и грязь всмятку...  неизбежность, из которой  постоянно убегаю… 

Смеетесь?  А чем гордитесь?  Умением в толкучке выжить?

 

…………………….

   Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра,  восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной  деревянной же оправе.  На поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине.  Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева,  бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…

– Опять не понял…  – старик на кровати начал терять терпение.  – Да, жил я там, но всё не так было!..  Какой-то чудак наврал  с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась.  Исказил смысл, послал меня за тридевять земель...  Не в этом дело!..

Тогда я думал, он бредит…  а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне.  Мечта о своем Острове, и прочь из общежития, общей жизни, в которой ни совести, ни чести, только наглый напор и алчность… Всю жизнь  стыдился своей странности, как порока, а к старости все равно вернулся, теперь стремлюсь проникнуть в самое начало, заново пережить…  Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски… из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше,  глубже…  – вот истинное время, живые слои!..  – серое, желтоватое,  уже не поймешь, краска или сама доска…    И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.

Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством.  Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и  возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст…  Что-то похожее, мне кажется,  я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый,  и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла…  тот же короткий хрипящий… сломанная ветка,  нож… 

 От гравюры взгляд  без усилия и цели перемещается к керосинке, другого света не было –  «настоящего»,  они мне только рассказывали о нем…  Люди города, война пришибла их,  но не стерла память  – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день,  это царил над ними электрический свет.  И для меня потом миллион раз вспыхивал, светил… а все не то…  В начале начал тот самый керосиновый светлячок, слабый,  мятущийся,  вонючий, не «освещение», а  часть жизни… богаче,  суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой,  ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха…

 И обратное движение глаза –  к полумраку,  кровати, гравюре,  китайцу…

– Самоучка, – отец говорил, –  его звали Лин Бяо, да,  – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так, Лин Бяо…  Важно  помнить, его уже никто не помнит.  Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове…  рыбачил,  козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость,  взял нож, который совсем для другого употреблял не раз,  и стал вырезать…  При этом на его лице ничто не отражалось,  за это люблю китайцев, нет в них суетливого восторга перед своим творчеством…  Вот говорят – «разум, разум…»,  но способность понимать  мало  значит:  в основе свойства чувствовать, ощущать,  об этом забыли, мир стал сухим,  ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь… а сами вещи закрылись.  А ведь некоторые еще  живы…

Но Остров выдержать трудно,  что останется от меня, подумай.  Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня, причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание…  Что останется, ты подумал, что останется?  Вещи, дети?  А я где?  Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде,  ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…

Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине,  покое, о своем месте…

 

  Он уже совсем угасал,  полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык…  Давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему.  Лампа чадила,  огонек жадно хватал и поглощал воздух,  который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, заколдованный ход сквозь время. 

      – Так что же все-таки остается?..

Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня.  В то время я  пытался  поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет нашу жизнь, оставив нам свободную волю…  Но какая же тут воля, ей места в жизни нет: рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже…  Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не  единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами,  угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.

И я всё чего-то добивался от  отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его  «нигде, ничто не остается…» 

 Он  долго не отвечал,  потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтой износившейся кожей…  цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…

– Останутся – листья, вот! 

 Он выкрикнул,  и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:

–  И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.

 

И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно, решительно - и от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два  момента…  нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… Но не  запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая, выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, почти всегда ложно или не имеет значения. Трава бездумна, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли и пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда…  И  я, как он,  уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут,  разносит ветер, сбивают в грязь дожди – неистребимы они. Буду жить в них, и, может, в деревьях, если повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо,  вы внушаете им страх, и потому я с ними.  Всем на земле внушаете.  Это некоторым, может, и лестно, но  грязно.

 

 Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол.

В старости отодвинутое возвращается с новой силой.

Обычно к пятидесяти годам, если не совсем дурак, все печальное и страшное можно уже предвидеть, но человек так устроен, что способен ускользать, и по мере приближения границы света и тени, переползать к свету. Вот и я ускользал, ускользал… а теперь попался, и чувствую, что насовсем.

Да, тень уже на всем лежит…

Но в этой тени жизнь не умерла еще, посмотри на мир с высоты!

 Но чем ближе подходишь, тем картина печальней.

 

……………………………………
    Я начал с того дня, прошлым летом?..  Смотрел картинки двух молодых.
Я знаю, трудно терпеть, когда рассматривают твое сокровенное и молчат, это больно, и я был полон сочувствия.  Но мне нечего было сказать, особенно одному из них. А второму рано говорить, я искал подтверждений одному этюду, хотел убедиться, что не случайный всплеск. 

Хорошее удается редко, снисходительней будь!.. И я молчу, не выдаю раздражения, причиной которому, если одним словом, - бесчувствие. Куча работ, и все мимо!.. Например, вот -  поле, опушка леса, много неба, облака… и всё до ужаса безнадежно. В миллионный раз! Рассчитывая, что природа сама все скажет, стоит только ее добросовестно воспроизвести, художник переносил на холст цвета и оттенки… и это всё.  Довольно симпатичные части картины, не договорившись, борются друг с другом, облака волнуются, лезут в глаза, земля не своим голосом кричит… Даже узкая кромка леса, и та отличилась бессмысленным и наглым ядовито-зеленым цветом. Кто во что горазд…

Безнадежен!.. Не мог смотреть на это бесчестие, отставил холст, взялся за другие. Их создатель пытается что-то объяснять, но я не слушаю и всем видом, пусть доброжелательным, но решительным, стараюсь показать, что должен сам, и лучше, если он помолчит. Так он в конце концов и поступает, а я остаюсь со своими размышлениями…

Но всегда наготове внутри меня нервный и зоркий сторож, глаз индейца. Зевать нельзя,  подстерегаю случай, неожиданную встречу.  Этого разговорчивого надо бы отпустить с миром, но не хочу обижать.  А второй симпатичней, молчит, в его пользу этюд, что справа… случайный?.. В искусстве многое случайно… только одних случай любит больше, чем других, наверное, потому, что они сами его любят, умеют подстеречь счастливый случай.

 

Когда при первом взгляде на натюрморт чувство внутреннего неудобства, вам бы не хотелось в нем расположиться,  сразу начинается обход предметов, отдельное разглядывание их... Значит, нет единого ансамбля, общего пространства.  Чтобы убедиться в этом,  одного взгляда хватит, но внезапного, резкого, словно всю жизнь в темноте  - и вдруг свет!  Если картинка хороша, то она видна издалека,  не в яркости дело, а в точности, лаконичности и той выразительности, про которую можно сказать – сделано как надо, без крика, но и не слишком тихо.

Главная особенность художника - нервная напряженность, готовность к узнаванию  СВОЕГО, состояние постоянного  ожидания…  и неважно, откуда берутся начальные намеки - то ли взгляд из бегущего поезда, то ли из окна дома...  или пятно на холсте, случайное…   Важна сама привязанность к изображениям:  желание  бесконечно разглядывать не имеющие смысла линии и пятна  - доставляет удовольствие, которое ни с чем не сравнишь.

 

 Как-то на выставке натюрмортов,  перед изображением угла,  в котором бутылка из-под пива, бумажки, мусор...   Люблю забытые, оставленные людьми углы…  Подошел и спрашивает человек, по лицу видно, с образованием,  – «Ваша концепция? Вы ЭТО изображаете как зеркало жизни, критический аспект, или с сожалением об уходящей старине?..»

Концепций не держу, грязь и мусор люблю, иная мусорная куча по цвету-свету дороже распрекрасного пейзажа.  Изображение не читается по строчкам, как страница,  плотно забитая значками, это вам не проза - картина вплывает в глаз вся сразу, и  может вызвать у чувствительного внутренний резонанс, если есть в нем нужная струна…  или ничего не вызвать.

Поэтому радует, когда чувствуешь – человека зацепило, подтолкнуло, и он двинулся по своему пути, не заезжая в умопомрачительные рассуждения, плохую литературу, убогую философию... Просто смотрит, и что-то в нем слегка сдвинулось, повернулось… Значит, все-таки живы связи рисующего с воспринимающим рисунок!

Но это капля в море…

Вот и не люблю показываться на выставках, вежливо улыбаться нахалам и толстокожим дуракам.  Еще хуже встречи-фуршеты с толкотней у бутербродов, жадные взгляды тайных и явных алкашей, надувание щек, ядовитые или сопливые лобызания, фальшивые похвалы, обязательное вранье…

 

   А потом и вовсе забыл про выставки.  Один случай повлиял. 

Повесил картинку на первой выставке в Манеже,  "АРТ-МИФ".  Год забыл,  давно. Пришел посмотреть. Увидел, но прошел мимо, прошелся по всему огромному помещению (потом оно сгорело),  вернулся, еще раз посмотрел...  Увидел сотни картин, они кричали - "смотри на меня, смотри", или "купи меня, купи!" или "вот я какая!" или "вот как надо!"  А моя,  и еще с десяток таких  было, – они молчали.  К зрителю не обращались, замкнуты в себе. 

Зачем им выставка?

Я понял, не надо моей здесь быть. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника  в доме. А если повезет, в хорошем музее пусть висит или хранится.

После этого выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.

Пишешь для себя?   Вот и пиши.

 

………………………………..

   Опять меня окликают, отойди, говорят, сюда нельзя!..

Туда нельзя, сюда нельзя…  опять раскопали, да еще сломали куст, который  люблю…

Уплыл мой остров,  я в общем треугольнике стою, явился  к текущему моменту…  Мир не погиб – всего лишь новые времена, но в них места нет ни мне, ни тем, кто со мною жил да был.   И раньше тесновато было, а стало невозможно, среди всеобщей гонки да грызни.

А если всю жизнь взять?   

Как объяснить, что случилось – вот началось, корь и свинка, отец и мать,  прыжки и ужимки, любопытство, самолюбие, восторги, симпатии, страстишки, улыбки, обещания, стремление за горизонт…   А дальше вмешиваются обстоятельства, презираемые,  но всесильные - чужая война или битва кланов, непрошенные встречи,  непонятные расчеты…  А где-то и сам дал маху,  не отошел,  не отказался…  не понял вовремя, что мир устроен похабно: приспособление к ежедневности стало убеждением, страстью, настырной  необходимостью…

А я не хочу.

Не хочешь, вот и получай!

И в результате возникают новые вопросы, местного значения,  требования простого выживания заталкивают в угол мечты и планы,  вперед вылезает всё  самое простое, приземленное:  важней всего, оказывается,  иметь ячейку, каморку,  кусок пола, кровать или часть кровати, или место в подвале, иначе долго не продержишься... 

Хотя, что такое «долго», когда ничто не долго.

Пусть  думают, что одолели…  Мой Остров всегда со мной.

 

……………………………

Жизнь полосами шла. То лучше, то хуже, потом  снова светлей, теплей…  Опять потемнело...  И так всегда.

Люди, которые вокруг нас жили,  живые люди!.. разъехались, или умерли, или мы разошлись по разным путям.  Говорят, в России надо долго жить, тогда что-то может получиться.  Это про общую-то жизнь?   Скучно ею жить, скучно – всё повторяется…   

А что останется?..   

Трава, холм, река течет за холмом…  

Но этого достаточно, чтобы свою жизнь прожить. 

А потом старость в дверях… или в окне?..  и уже неважно, что вокруг.  Интерес еще  есть, но участвовать не стремишься -  слишком много знаешь о тщетности усилий.   Тысячелетняя махина,  ее разложение  - неизбежная беда,  заразная болезнь.  

Мир меняется, но его не изменить.

Наверное, за это старых не любят, и поделом – слишком много видели и знают, повторы на лету узнают. Помню,  на зачете по анатомии… Профессор  шутить  любил  –  едва появишься в дверях, швыряет в тебя костью – «правая?.. левая?»  Того, кто замешкается, сразу выставлял. 

Вот и нам, кидают современность, как кость, навстречу, в лицо…

И ты, немало поживший,  сходу узнаешь – было!

Раньше за это,  и не за это… стариков душили или оставляли умирать одних. И теперь оставляют, а если не оставляют,  сами остаются. Приходит момент – пора…  Рождается особое понимание того, что раньше – намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией… ведь любим поболтать о том, о сём…    Нет, и раньше,  иногда - ледяным сквознячком…  но  кругом смеются, по плечу хлопают…  и забываешь…  А теперь – изнутри: тихое, холодное, неподвижное, тяжелым комом в животе…  оказывается,  всегда там жило, только дремало… Родной ужас. И уже  никому ничего, и тебе - никто ничего…  Не стало спорщиков, попутчиков, провожатых,  друзей,  врагов…  

Дальше одному,  самому…

Одному так одному.

 

…………………………………

    – Робэрт, Робэрт… – они зовут меня  Робэртом.

Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них…

Стало прохладно, ветер ожил, дождь покапал, здесь я живу.  Далеко уходил, смеялся, бежал, разговаривал  с собой, убеждал, спорил…  но никуда не делся, обратно явился.  Тех, кто даже на время исчезает, не любят, отношение,  по общим меркам естественное - если мордой в лужу, значит, всё на своих местах.

Общее пространство легко  захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… всё, всё –  делает своим, обезличивает, использует…   Сюда обратно как по склону скользишь… или сразу – обрыв…   Наоборот, на Острове никого,  чужие иногда заглянут и на попятную…  как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стремятся поскорей вынырнуть, отплеваться, забыть… Жить общей жизнью безопасней, удобней, легче… Таких как я, которым здесь тошно, немного, встречаю раз или два в год.  Если на улице, тут же на другую сторону перехожу;  на расстоянии мы друг друга любим, а подходить  остерегаемся -  сразу обнаружатся различия,  и  друг может худшим врагом стать. Такова особенность нашей породы,  нормальные в стае,  ненормальные поодиночке бродят.

 Но и одному… все тяжелей становится, наедине с печальными истинами, с памятью об ушедших…  Оттого, наверное,  на Острове  прозрачней стало -   когда назад зовут, слышу, а раньше внимания не обращал.

Из дома недавно вышел  –  руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь.  Я постарел, ведь только идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, видно по рукам.  Наверное, и по лицу, но рядом нет зеркал.

Смотрю на кисти рук -  тяжелые,  с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая  в кофейного цвета пятнах.   Мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои…  И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и  по всему, всему – дело сделано, непонятно, как, зачем, но всё уже произошло. Именно так,  а не иначе!..  Жалеть?..  Слишком простое дело –  об этом жалеть.   И  лучше не вмешивать окружающих в свои счеты с жизнью – у каждого свои. 

Что нам осталось?..  Потихоньку, понемногу все то же, что и раньше  - пробиваться к ясности,  защищать свою отдельную жизнь, свой Остров. Перебирая в уме возможности,  вижу, другого пути нет.

Можно, конечно,  хлопнуть дверью…  Но я не отчаянный,  всегда  возвращаюсь на «путь истинный»,  как они называют бдения и суету  перед темнотой; наша судьба жить и там, и здесь…   Но не могу обмануть себя, принудить к любви к сегодняшнему дню, а это непростительно в реальности, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни.  Сколько могу, притворяюсь,  но остаюсь чужим среди своих.   

Впрочем, трудно оценить степень собственной искренности, прочность упорства - где насмерть стояние, а где роль, игра…  Сам себе загадка.

Когда подойдешь к краю – станет ясно.

 

Но вот что истинная правда -  постоянно ощущаю шевелящееся под кожей спины чувство, вернее, предчувствие   -  беды.

Значит,  живой еще…  Но оказался в чуждом мире. Я не вздыхаю по тому, что было, начал в своей стране, родной, но страшной…   а умру тоже в своей, но мерзкой, непонятной.

А если совсем честно?

Не жил ни здесь, сейчас, ни раньше -  там:  у себя жил, сам с собой разговаривал, на себя надеялся.

  На Острове, да…

Писал картины.

 

…………………………..

   Живопись, да и в целом искусство,  не профессия, и не часть общей жизни.   Она  внутренний процесс, внедренный в нас генетикой: таким же образом, как у художника возникает образ,  любой человек создает свои образы, через них приходит к решениям внутри себя.  Только у художника всё это – чувствительность  к  ассоциациям - далеким,  к  игре большими неопределенностями - неопределимыми,  мешанина ощущений да образов…   всё-всё, что точно  -  невозможно, бесполезно…  благодаря способности, а может особенности, или просто выучке, выворачивается наружу  - и образ запечатлевается  на бумаге или холсте.  

Картины оживляют, усиливают наши страхи, сомнения, воспоминания, тогда мы говорим в удивлении про художника – как догадался…  

«Как догадался, что это – я!» 

 

  Меня сто раз спрашивали, зачем вам печальные картины?..  К чему  обострять страх, напоминать о грустном, тревожном?..  Люди хотят полегче, им и без вас страшно.  Повеселей,  поглупей давай!

Пусть говорят.

Я ищу подтверждения,  подкрепления… своим, своим!..  чувствам и состояниям, радостные они или печальные, дело десятое, -  они мои…  И  я не властен над ними, над всем, что возникает от столкновения внутренней и внешней жизни,  или само рождается внутри, по непонятным причинам.   Истина  - бред,  обман, иллюзия, заблуждение, никому не нужна, потому что холодна, бесчувственна к нашей жизни!  Нужна не истина, а  опора,  понимание…   Сочувствие!   Картины понимают и поддерживают меня. Искусство не должно нас улучшать или изменять, это уж как получится, главное, чтобы поддерживало,  укрепляло…

 

Экий ты эгоист, говорят.

Да, художник эгоист,  пишет картинки для себя  и о себе.

Но люди не так сильно различаются, как порой кажется, и если на картине что-то сказано с силой и глядя чуть выше сегодняшнего дня, то еще многим пригодится.

Трудно понять мгновенное притяжение или отталкивание, ведь всего лишь пигмент на куске грубой ткани…   Что ни говори о силе искусства… мы намертво привязаны к реальности, держимся руками и зубами. И вот появляется странное существо художник, он предпочитает иллюзию - жизни, и время подарит ему за бескорыстие… может быть… несколько десятков лет памяти после смерти. Что нам с того, что будет после нас?.. Я стольких видел, кто смеялся над  этим  "после"… они наслаждались текущей жизнью, прекрасно зная, как быстро будут забыты,  часто даже  до настоящей смерти.
Честный художник  о вечности не заботится, просто пишет честные картины.  А живет обычно как может,  звезд с неба не хватает, неотделим от текущей жизни, плохо защищен, подвержен влияниям… и если не держится руками,  зубами за свою странность, то как все -  растворяется, пропадает в мире, где  исчезновение так привычно.  Огибаем могилы, и к своим делишкам…

"Беречь стало нечего, и незачем, ведь рядом стоящие люди и поколения уже друг друга не понимают… "

Кругом так постоянно говорят, а я молчу, смотрю на картины.
Есть еще в мире, что помнить и сохранять…   

 

…………………………………….

 Обычно, вернувшись в свой треугольник, опомнившись от воспоминаний, фантазий,  тут же проверяю, все ли моё с собой.   А тут заболтался…  Наконец,  спохватился,  запускаю пальцы в карман, где должен быть ключ  в знакомой обертке, обложке…   

Его там нет!.

Допрыгался, молодец…

Так не бывает!  Единственное, что не может пропасть, это собственный ключ.

Бывают времена ключей от всех запоров и замков, сейчас другие  подступают – запоров от всех ключей,  торжество идиотов без памяти и зрения.

 Но свой-то ключ пуще глаза береги!  Если сберег, то дверь к нему найдется.

 

Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности бытия,  совершаю несколько действий, известных мне одному. Они странны, бессмысленны, но обязательны -  совершив их правильно,  надолго запомню,  и тогда уж не забуду про ключ, вокруг которого ритуал  совершается.  Движения эти запоминаются  даже в текущем потоке мусорной  жизни; идиотизм приспособления трудно чем-то перешибить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате таких действий ежедневные глупости  бледнеют,  отступают…

Ритуал ключа, в нем моя надежда и опора.

 

   У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на изгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках,  я держу ее надежно, и спокоен.  Вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного внутреннего кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке, и не только из-за внутреннего кармана, в котором  нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду… но о нем позже, дойдет очередь и до него.

Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ.  Обычно лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:

 – Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.

– Д-два – и вторую сторону точно также.

И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом приходит…  получается аккуратный длинноватый пакетик,  и ключ внутри. При этом  говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток,  прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри...

– П-я-ять…

И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно,  аккуратно, почти торжественно закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но глубок  и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые,  драный шелк!..

Сверток в кармашек, проверяю  кончиками пальцев – он там!..  и говорю, внушительно и проникновенно:

– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.

Зайчик это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам,  неважно, главное,  знаю, как отпереть свою дверь.   Если знаю,  могу  думать о других вещах. Расширилась щель между событиями, которые были и будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. 

А когда вернусь обратно,  вспомню мудрые слова про зайчика, и куда спрятал ключ, вот!

 

Если быть искренним, а честность мой основной закон… приходится  признать, что все главное в текущей жизни, или «сегодняшнем дне»  – бессмысленно, так что не стоит корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности. Время отнимают?..  У меня нет времени.  Не в том смысле, что мало, –  я с ним  не знаком,  моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени.  Шоссе с односторонним движением, вот что такое  время, а у меня движение другое.

Вы думаете, вот дурак, или  старик спятил?  Очнитесь, окружающие нас люди совершают действия и ритуалы куда более бессмысленные, чем мои магические жесты вокруг ключа, например, слюнявят деревяшку, надеясь на бессмертие или поддакивают мерзавцам, выклянчивая подачку…

 

Но пока всё плохо! 

Песенка спета, зайчик цел, а ключа нет!

Невозможно. Пока я жив, ключ должен быть.  У меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство -  стены, потолок, пол, мое окно…  и многое еще, очень важное, только моё!.. 

Но первое дело  – ключ и дверь, это начало.  Пусть жизнь кончается по-другому – без двери и ключа,  но об этом не стоит…

 

  Шарю по всей одежде, что на мне навешана,  ключ должен найтись!   Я не мог так глупо, безрассудно отпустить его, бросить в дыру…

 Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение – что-то незнакомое на мне,  я и не подозревал…  И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных. 

 

Один пуст…  Зато во втором мне повезло - сразу нащупал металлический предмет, это был ключ!  Плоский,  довольно длинный, как штырёк, такого я не знал…  Вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал только одну, свою дверь,  он знал про нее всё, а она помнила  его прикосновения…  И я надеялся, что этот ключ мой,  и его дверь – моя!..

Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся.  Он понимал,  что-то важное в нем заложено, и был от этого высокомерен, я чувствовал по теплу, которое от него исходило.  Он  грел ладонь и вполголоса говорил,  сквозь зубы, а я не понимал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, пока он не замолк.  Я все стерпел, ведь он нашелся, это важней всего. Но должен признаться, трудно вынести, когда ключ от собственной квартиры разговаривает с тобой, высокомерно поплёвывая... Когда люди по отношению к нам высокомерны, над этим легко посмеяться, но когда высокомерны родные вещи, свой кожушок, например, или ботинки, единственные…  тут уж не до смеха…

Но странно, он не был завернут, ключ, он не в том виде, в каком должен быть, а значит что-то не так,  вдруг он не мой?..  Как получилось, что нет моей любимой  бумажки,  ключ гол, значит, в опасности  - он обладает свойством юлить, выскальзывать из рук, карманов, исчезать в дырах,  подкладках,  тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать  в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не наткнуться на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня. Никаких недоразумений с ключом у меня раньше не случалось…

Но опыт всей жизни научил меня – подожди, делу время, сомнениям час…

 

…………………………..

 Смирись, гордый человек, признай коммунальный мир, согласись с устройством жизни, хотя оно жестоко, несправедливо...    Мир мудр и терпелив, если твои протесты до сих пор прощает…

Иногда так думаю, но чаще другого мнения, какого черта меня учат жить!..

Но вот что интересно, мои блуждания по этому клочку земли полезны,  я многое начинаю понимать. Пусть мое знание напоминает первый черновик,  все равно,  большое достижение.  Я Робинзон  наоборот: он оказался в новом месте,  а я… остался там, где много лет живу, но тоже странствую, оказывается, для этого не нужно плыть через моря.

Робинзону достаточно было обойти остров, чтобы понять  - он здесь один.

Я тоже обхожу свой треугольник – и понимаю, что один, хотя здесь куча народу, и я никуда не уезжал. Я тоже от всех ушел, но не так!  Робинзона выбросило море как ненужную вещь, а я сам ушел от всех.

И снова уйду, и снова…

 

Поругивая жизнь, посмеиваясь над собой, хожу меж трех домов, по земле, за которую страшно и обидно.  Не хочу видеть людей на ней… а может других хочу?..  

Три дома, окруженные дорогами и оврагом. Дорогами в никуда, в опустевшие деревни Харино, Дракино, Грызлово, Подмоклово… 

- Почему домой не идете?

Опасный вопрос! Чертова бабища, нависла надо мной.  Прислужница  ЖЭКа, не иначе…

-  Гуляю. Полезно.    

И неопределенный жест, авось отстанет. Лучшее в мире слово – авось…  

Я Робинзон на площадке размером в полтора футбольных поля.

- Куда я попал?..   

Глупый самому себе вопрос…

Раньше надо было думать, решать -  «куда нам плыть?..»

Теперь уже некуда бежать.

Двое,  мирно беседуя, останавливаются рядом, в трех шагах, сначала писают, а потом, прижавшись к дереву, за которым стою, совокупляются.

Я давно уже без презрения или омерзения…  равнодушен стал.  И привык, так постоянно происходит:  уплыл с Острова – вернулся  сюда, как ни крути-верти, а дом родной.   Реальный до тошноты – вот снова роют около оврага, нефть ищут за нашими домами. 

Обязательно найдут!..

Отдельные люди могут быть прекрасны,  большинство ужасно.  Никто меня не убедит, что сообщество людей интересней царства животных. Могу  часами наблюдать за зверем, а человек надоедает минут за десять, особенно, если говорит.  Ненавижу говорящие рты. Жующие и говорящие. Умные речи еще хуже глупых, в них бессилия больше, и лицемерия.

 

 Людям трудно отвечать  на общие вопросы, обобщения встречают внутреннее сопротивление.   Если конкретно, сразу оживляются –  ведь каждый ел, спал, любимых убивал…  Про конкретное понимают с полуслова.   Но вот зачем все было?..  –  тут же тупик и возмущение.  Юлят, морщатся, отругиваются, уходят…  

Однажды осторожно попытался выведать «зачем»  у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон.  А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном,  бросил – «а ни за чем…»  И я тут же отступил:  понял, что задел. Думаю, он правду сказал.

Но не стоит расспросами увлекаться, того и гляди, кинутся лечить…  

Я знаю, засмеетесь, –  «старик, ушло то время… уже не так…» 

Вчера не так, сегодня наплевать, а завтра снова так.

Когда такие мысли,  говорю себе - недолго осталось…

Жизнь коротка, можно и потерпеть… 

Отец был прав – «останется трава»…

Я истину чувствую кончиками пальцев. 

 

…………………………………………….

Исчезал  по своим делам,  гулял, думал о том, о сём, перед глазами всё прошлые деньки… 

А здесь… Покапал дождь и перестал, темнеет…  Исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо,  небось поспешили жарить ужин…  Иногда пробегают дети, не замечая меня… и мне пришло в голову, что я прозрачен для их глаз.  Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на необычно ведущее себя существо, так я посмотрел бы на собаку, которая рядом с деревом мочится на открытом месте.  Вот и я что-то делаю не так,  парень заметил это.

Я здесь не чужой. Я странный.  Странный  хуже чужого. Для странного человека вся жизнь странна,  необъяснима, устроена неправильно.

А где она,  правильная?..

 

Не знаю, никогда о такой не слышал.   Все наши беды - последствия одного неверного решения. Произошла  огромная ошибка  —  выдравшись одной ногою  из биологического мира, мы уволокли с собой, пусть слегка подчищенный, но все тот же закон  — выживание приспособленного.  Выбились из русла, оказались за границею природы…  и с этим законом под мышкой скатились в яму.   В животном обществе приспособленность к выживанию совпадает с улучшением вида. Когда молодой лев, победив старого, разрывает его львят, а львица спокойно наблюдает, хотя только вчера, рискуя жизнью, защищала, — в том все-таки  смысл виден: от молодого она наплодит детишек посильнее, чем от старого... Но даже среди простых растений и тем более зверей  борьба за выживание  буксует.  Например, один вид сначала уничтожит всех, отстаивая себя,  а потом рухнет, стоит условиям ударить в слабое место,  а оно всегда найдется…  Живому миру от этого урон.  Или звери в каком-то месте вытаптывают траву, ходят на водопой  — глядишь,  через несколько лет  выжили только самые  выносливые: одуванчики, лопухи да простая травка. Ничего плохого в них,  но пейзаж стал примитивней,  однообразней, и если вдруг изменится климат,  то местность в пустыню превратится, у сильных да однообразных меньше гибкости.  

Тем более,  в сложном человечьем мире  - сбои  сплошь и рядом. И пора бы понять, что выживание приспособленных губительно для развития.  Кто у нас самый приспособленный?   Главенствуют отвратительные черты - жадность, настырность, злобность, властолюбие, они в жизненной борьбе побеждают, сволочи карабкаются  вверх, остальные еле теплятся.  Но еще хуже, что всех побеждает тот, кто утверждает силой свое право вообще не подчиняться правилам.

С развитием культуры  понятие лучшего изменилось, а власть строится по тем же примитивным признакам, как в первобытном обществе.  Слова, что народ решает, большой обман, люди темны, трусливы, доверчивы, этих огромное большинство.  Вот и всплывают совсем не самые нужные обществу,  совсем не лучшие. Часто ли и долго ли у власти  профессионалы и ученые? А мздоимцы, воры, интриганы — не в пример ли чаще?  И  как приспособлены!  Куда до них Ньютонам, Фарадеям и Эйнштейнам…

Оставшись с теми же правилами, что и звери, мы несколько подновили биологические законы, и это всё.   Под высокопарную болтовню о милосердии и справедливости, что в игольное ушко не пролезешь... — скопом лезут, обдирая шкуры…

А живущие ради высоких целей -  по углам,  и незаметны. И хорошо еще,  когда не замечают их, а то примутся истреблять… не раз бывало…  

Большинство людей надежно защищено ежедневными заботами, сохраняют уверенность в ценности собственной шкурки. Но есть и другие, кто сами лишили себя защиты, живут в открытом море горя и страха. Бросаются на помощь, забыв о собственной безопасности и пользе. Мир держится на этих беззащитных, на пути полного очерствения стоят они, как триста спартанцев стояли...
Мало их, забывающих о себе?
Но без них всю жизнь загоним под асфальт, а потом и себя - туда же.

 

…………………………….

     Да, жизнь странна, необъяснима, неправильно устроена… Но есть и другая сторона…

Присядем на ствол срубленного дерева, надеюсь, оно не против.   Расскажу вам, как начал свою живопись.

Я уже два года дворником работал…  

Тогда многие интеллигенты работали дворниками, истопниками, потому что хотели независимыми оставаться.  Чем больше человек умеет, тем меньше он, оказывается, нужен.   Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут.  Получает удовольствие от работы, да еще платить ему!?

Художник, писатель - не барыга, не коммивояжер - не должен приплясывать перед зрителем, читателем, предлагать себя, совать рожу во все дырки…  Если сделанные вещи хороши, то и через десять лет хороши, а если на сегодня сделано - дорога им на помойку…

Так вот, я  убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той лихой компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Остальные были ничего, веселые, а этот злой, я таких чувствую, от них пахнет страхом, как долго ношеные вещи пахнут.  По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден.  И глаза! хорошие были глаза… О потерях не люблю вспоминать…  

Тот парень был злой,  ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе,  старался не встречаться с ним глазами,  может, у него пройдет... А он не успокаивается - "дворник, говно..." не люблю повторять…  подскочил,  толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный,  быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно было, а я никогда никого не трогал.  Те двое, другие, говорят ему "брось", а он еще злей стал,  ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся. Тогда он еще ногой в грудь, не больно, но я упал на спину, потом сел...  и  не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко... Рядом лопата,  я потянулся, чтобы взять, опереться,  а они подумали,  буду их лопатой бить, она окована жестяным листом, страшное оружие.  Только  силу понимают,  уважают…  Быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он что-то кричал, но я уже не слышал.

Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть… Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я захотел к себе, домой… и не мог, пошел в дворницкую.

Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно.  Вижу, другие люди сильней, быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят.  Бьются за выживание, топчут окружающих… Особенно его злоба меня убила...   он не сомневался, что прав!..  Мне говорили, только у нас так, но я не верю – грубости, может, меньше,  но сильный всегда прав, а такие как я, не нужны нигде.

В дворницкой на большом столе, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана,  стояли баночки с гуашью, пять или шесть цветов,  желтый, красный, зеленый, черный, пятую не знаю,  крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но  можно было расковырять пальцем, поддеть немного.  Здесь объявления писали…

Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать,  пройтись по нему...  Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..

А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом... я смотрел на них... А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел - они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными... Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что  это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок…  увидел центр цветка, и лепесток, один,  но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным…  а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как делать... А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный... летел над миром и молчал…  А я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной...  потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать... и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалась с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет...  Чувствую - еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы... а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками...  полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу,  и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три...

И понял, что готово, мне стало спокойно,  и дышать легко.   

Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за минуту случилось.

Так было в первый раз. Потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю… 

 

 Мне было так интересно, что я забыл -  раньше не получалось.

Все рисовали помидор, в первом классе, а я сразу понял,  мне его никогда таким вот, живым, не изобразить...   А теперь почему-то был уверен, что получится.  Вернее, что бы ни получилось, мне все равно понравится, я знал. Мне столько нужно нарисовать! Ведь я много лет смотрел, видел, и ничего не рисовал. Зато, оказывается, все запомнил. Деревья, конечно! Я помню одну  дорогу, это было давно, сумрак разливался постепенно, а впереди маячил огонек. Мы шли целый день, и, наконец, пришли... И другую дорогу помню - в горах, она упиралась в небо, с одной стороны обрыв, с другой фиолетовые цветы... Маленькие домишки - и река, она синяя, в окнах желтые огни, деревья, и  небо почти черное...   Желтый ослепительный свет из-под земли, синий асфальт, черные лужи - вход в метро... И еще - окно, за которым свет, занавески, цветок, он красный...

Я купил детский альбомчик, и рисовал одну картинку за другой - вырывал листочки  и начинал новые картинки.  Смотрел на то, что сделал, и всё, всё нравилось мне. Никогда до этого мне не удавалось вот так - взяться за дело с самого начала и довести до конца.   Чего же ты хочешь, я всегда думал,  делаешь часть, другой свою,  и складывается общая картина…  он для всех одинаков, этот мир, со своими законами, он был и будет, даже если мы исчезнем, думающие существа...

А тут я понял - с меня хватит,  что-то  узнал об этом, общем для всех, мире, а теперь хочу свою жизнь понять. Она не часть, а  целое. Отдельный мир, в нем свои законы. В нем все личное, и даже общее становится особенным, перестает всем принадлежать.  Я родился, живу,  умру -  сам, один,  и значит, делаю свое единственное дело.  И все в моей жизни тоже должно быть сделано мной, от начала и до конца.  Ну, конечно, не каждый стол и стул, я главное имею в виду...   А сегодняшний день захватил всю жизнь, мне некогда  думать о себе,  выражать свои чувства на своем языке.  Я всегда был уверен,  что такой язык есть. И теперь нашел его. В этих картинках все мое, вот главное.

Все эти мысли были смутными, неясными, многие пришли позже, а тогда мной владела одна большая радость.  Увидел, что создал другой мир - целиком, начиная от чистого листа.  Этого мне раньше не хватало - сам, от начала и до конца!

Наконец, я оказался ОДИН! 

Всю жизнь об этом мечтал - остаться одному,  и что-то сказать, не прибегая к советам и подсказкам. 

Наконец, мой Остров со мной…

 

…………………………………………

И тут слышу негромкие слова, они с трудом дошли до меня, прорвались сквозь  глухоту.   Наверное, сказаны были не в первый раз.

– Эй, сосед, помоги…

Событие значительное. Во-первых, сказано «эй», то есть, вполне доброжелательное обращение.  А второе слово вообще бесценно – «сосед»!  Правда, меня не раз так окликали,  а потом оказывалось, что не  сосед, а человек забывший, где его дом.  Потеря памяти повсеместное явление, не вызывает осуждения, более того, люди привыкли свою память подавлять, используя опьянение и другие способы отвлечься.  Но забыть о самом насущном?! Это уж «беспредел», как теперь говорят, и гораздо опасней, чем разум потерять или совесть…   Особенно, если память  касается места, где живешь.

О третьем слове и говорить не надо, оно для меня как боевой клич,  «помоги» –  и я тут как тут. И в этом  неприличен и смешон,  по-настоящему болен, так думают окружающие меня среди трех домов.

Живем бездумно,  бесцельно…  привыкли, куда деваться… 

 

У дороги, под боком левого катета стоит женщина средних лет, в платке, в тяжелых рабочих сапогах, а перед ней две сумки  на мокром асфальте. Я спешу к ней, лихорадочно обдумывая первые слова. Оказывается, не нужны, большая радость  - узнаю, соседка моя… 

Беру сумки,  несу, удивляясь женской выносливости, на самом деле тяжело...  Она болтает о всякой чепухе, какие-то огороды, дети, шурин упал с лошади… я  поддакиваю...

– Как твоя дочь, – она спрашивает, – наверное большая выросла?..

Делаю вид, что задыхаюсь, останавливаюсь, вытираю пот…   – «ничего, в порядке…» 

– Замок-то как?..  Мой,  говорит,  старался…

О, замок!  Как я мог забыть!.. Сразу объясняется загадка ключа…

Мои восторги по поводу замка безмерны.   И тут же вспомнил про пальто, которое на мне – на днях нашел у мусоропровода…

Идем, приближаемся к подъезду…   Зашли… Начинаем подниматься…  Второй этаж, иду за ней…   Направо…

Пройдя три шага, поворачивается, говорит:

– Спасибо тебе, помог…

Берет сумки, идет прямо, а я к своей двери, мои окна смотрят на овраг.  Теперь проверить ключ…  Он особенный, трехгранный, с многими бороздками, чтобы всунуть его в узкую щель, нужен навык, у меня его нет, и я торчу у двери, ковыряюсь… 

Выходит соседка,  в руке у нее огромное  розовое яблоко, она молча подходит, сует его мне в руки  и уходит, это  трогательно и странно…

 

……………………………………..

  Наконец ключ в сердце замка,  поворот, еще –  дверь дрогнула,  медленно, бесшумно распахивается темнота,  и только в глубине слабо светится окно. 

Тут уже знакомые запахи – пыли, старой мебели… и тепло, тепло…

Рука сама находит выключатель,  вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее – комната, за ней вторая… налево – кухня…

Здесь всё мое, собрано за  много лет.  Можно потрогать…  но гораздо трудней защитить, чем то, что только в памяти живо.

Каждый раз, возвращаясь,  приветствую своих – ребята, я вернулся!  

 

…………………………………….

 Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!..  

У окна столик с принадлежностями художника. На нем мои краски, несколько баночек с гуашью - две красные, две желтые, черный, белый, зеленый один, а синих нет, я этого цвета не люблю. Бумажка у меня серая, оберточная, шершавая...   заранее  нарезаю,  стопками большие листы…  Чтобы гуашь не отвердела,  подливаю к ней водички…  В потемневшем стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же - несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых,  завернутых в папиросную бумажку.  Рядом со стаканом -  блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край остался чистым - синим с желтыми полосками. На блюдце крохотный мандарин, высохший, - он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживает текущее время - растрескался, - и из трещин вылезли длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде нет,  только этот плод ей почему-то полюбился…  Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, сквозь пыль видно, что масло живо, блестит желтым сочным цветом, время ему ничего не делает, только улучшает... Повсюду валяются огрызки карандашей: есть среди них маленькие, такие, что и ухватить трудно, мои любимые, долго и старательно удерживал их в руке... и тут же другие, небрежно сломанные в самом начале длинного тела, и отброшенные - не понравились... и они лежат с печальным видом... Стоят многочисленные бутылочки с тушью,  в некоторых жидкость успела высохнуть, они с крошками пигмента на дне,   нежно звенят, если бутылочку встряхнешь...  

И все эти вещи составляют единую картину, которая требует художника: вот из нас какой получится натюрморт!

На стене напротив окна висит одна картина - женщина в красном и ее кот смотрят на меня. На других стенах пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье,  за ней вечернее небо…  На другой картине странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык стоит боком и косит глазом - смотрит на меня... за ним невысокие холмы, больше ничего…  А дальше -  снова подвал,  две фигуры - мужчины и женщины, они сидят за столом, на котором тлеет керосиновая лампа, отделены друг от друга темнотой,  погружены в свои мысли...

Эти вещи и картины… они охраняют реальность моего пространства среди  сутолоки сегодняшнего дня.

 

……………………….

   В кресле сидеть удобно, но дует от окна.  Принес одеяло,  устроил теплую нору в кресле…  и вспомнил детскую страсть устраивать везде такие теплые и темные потайные норы - под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину.

На полке старая керосиновая лампа, я зажигаю ее раз в год, но она мне нужна.

На столе мои листы, история не закончена. Зато я дома, всё помню,  живы еще иллюзии, надежды… 

 

    Вытягивая слова на бумагу, всматриваюсь в себя. Блаженное состояние… Но требует терпения.  Внешнее впечатление и внутренний стимул,  и то и другое должны быть достаточно сильны, чтобы насытить своим состоянием всю вещь.  Относится и к живописи, и к прозе.  

Требующиеся для творчества способности... а может, лучше сказать - требующие творчества?.. не умение говорить и писать слова или схватывать точные пропорции предметов. В первую очередь, особое отношение к реальности, когда человек не бросается переделывать внешний мир, а устраивает его в своей голове, как ему хочется.  Одинаково и для прозы, и для живописи…

Когда есть такой импульс, то дальше важны повышенная чувствительность, обостренная восприимчивость, чувство меры и ритма, которые связаны с осязанием, ощущениями тяжести, положения тела в пространстве... Творчество почти физиология. Чтобы вместить свое Состояние в тесные рамки формы, требуется его собрать, а значит – усилить, без усиления  ничего путного не получится. При этом важно, чтобы не было грубости, тупости, нечувствительности… Тупость ощущений присуща многим образованным людям, здоровым и уравновешенным, которые в обыденной жизни очень даже милы: спокойны и устойчивы, не слишком чувствительны к уколам, обидам, редко выходят из себя...

Но не всё подвластно творчеству, его основа безгласна. Простые ощущения - фундамент мира каждого из нас. Теплое прикосновение,  сухой песок в сжатом кулаке, мокрая глина, гладкие морские камешки...

Начало остается в темноте…

 

………………………………………

  С утра отправился за гречкой,  а купил пшено.   Двинулся назад, треугольник  земли между трех домов притягивает,  добравшись до него, не спешу к себе, долго хожу, навещаю своих друзей…   Чахлые сосенки, трава, кусты, измученная земля…  сколько ни открещивайся, дороги мне, мы с ними вместе переживаем время…  

Мне не раз говорили - ты слишком отвлечен, это опасно…

Как случилось, так и получилось, отвечаю. В отвлечении от реальности есть преимущество перед банальной точностью – времени подумать хоть отбавляй. Куда спешить, ведь в текущей жизни все скучно, плоско… 

И бессмысленно.

Смысл возникает из глубин сознания, из многомерности его… из ассоциаций текущего со всем контекстом жизни.   Мы как деревья,  растем из глубин, против силы тяжести, притяжения сегодняшнего дня.  Существуем в тонком слое времени,  а по-настоящему живем, чувствуя под собой многие пласты времен.  

В лодочке над Марианской впадиной качаемся…

  Что же делать, если зависим от реальности, которую ни  полюбить, ни полностью оттолкнуть не можем?..   Не стоит ни признавать, ни отрицать её, притягиваться или отталкиваться…  Отрицание реальности – одна из форм примирения с ней. 

Остается на своем Острове жить.   

Лекарство от бессмысленности   жизни  -  внести в нее свой смысл.  Не приспосабливаться,  писать картины, книги…  Главная цель любого творчества, будь то живопись, проза, музыка…  -  в поддержании внутренней цельности,  улавливании нитей, связывающих меня – мальчика, и сегодняшнего старика.  В выталкивании времени из внутреннего кругозора…  Соединить внутри нас всё, неподвластное времени – воедино…  Тогда и мир вне нас получит шанс объединиться.

Не очевидно, но других идей не знаю.

 

Сын Робина. Стоит за деревом – так начинается история.

А что в конце?..

В конце…  Ничего  нового в конце, никуда не денешься… Несколько фигурок, они  меня переживут  - от старости облысевший ёжик, лохматый заяц, плюшевый мишка, переживший страшную войну как один день…  Мои картины…

  А от меня… Что останется?

Трава! Останется, да, трава…

И есть еще записки в стволах деревьев… в них – «я был!»

Но их не достать, не прочесть.

 

………………………………………………

   За ночь дописал, утром вышел из дома.

Стою за деревом, смотрю, как дикари разгуливают по моему треугольнику.  

Вчера извели траву за домом, заасфальтировали площадку для своих жестяных коней, переставляют их на новые места и счастливы…  Сегодня они не злобны, скорей доверчивы,  простоваты. По сути несчастны в своей темноте,  погруженности в минутные потребности, но этого не осознают.  Иногда без видимых причин сердятся, но стычки ограничиваются  криками…  потом мирятся, хлопают друг друга по спине, пьют из белых и цветных бутылок…  Снова раздражаются... Тогда вмешиваются  женщины – приземистые, плотные, они разводят  спорщиков в разные стороны.

 

Сегодня закат необычно долог,  сумерки всё не кончаются,  место на горизонте, где утонуло солнце,  светится,  свечение распространяется на полнеба.

 Понемногу вспыхивает в окнах СВЕТ.

Он важней всего: цвет его качество,  тон – количество…

Люблю темные работы, которые художник освещает своим взглядом. Важно распространение света по картине:  он должен пульсировать от пятна к пятну, то ослабляться, то усиливаться,  вспыхивать,  и бежать по кругу, по кругу…

Тогда картина сохранит цельность,  будет жить.  

Жизнь – та же картина,  ее пишем сами, пренебрегая мелочными обстоятельствами. Способность к обобщению важна.  Время – барахло, тягомотина событий.  Свет  сохраняет цельность, соединяет, вопреки времени, всё, что было, есть – и будет.

Все самое важное  - только в нас,  освещенное светом из  нашей глубины… 

Вся моя надежда – на этот свет. 

 

 

К О Н Е Ц

    ..^..