Вечерний Гондольер | Библиотека

Ольга Родионова

Не летай

* * *

 

Мои птицы - на ветках, а бусы - на нитках. Живу.

Все сама обнародую, опережая молву.

В желто-сером метро, по тоннелям, где вечная ночь,

Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.

Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву,

Продолжаю движение, в общем, и значит - живу.

Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...

Может этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?

Он ведь тоже живет  в этом пестром громоздком раю,

В толчее затерявшем куда-то улыбку мою...

Рядом старый китаец игрушки свои продает -

Соловей императора в желтой ладони поет.

И поет свои песни чилиец, одетый пестро,

Механической птицей на желтой скамейке метро.

Репродуктор бормочет по-русски, - я, стало быть, сплю,

И немножко пою, и губами во сне шевелю,

И, проснувшись, услышу свой шепот, свой крик и свой плач,

В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,

В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:

“We all live in a yellow submarine...”

 

ГОРОДСКОЙ РОМАНС

 

Двора колодец, водостоки,

Сырой кирпич, унылый сор...

Пилил скрипач романс жестокий,

С надеждой озирая двор.

 

Скребла метла, ругались тетки,

Котенок вылез на карниз...

Но тут в ответ четыре нотки

Сыграл сосед-саксофонист.

 

Светилась плешь его на фоне

Давно немытого окна.

Он зарыдал на саксофоне

О жизни, выпитой до дна.

 

И будто стекла засияли

По мановению руки -

Вступил на бабкином рояле

Десятилетний вундеркинд.

 

Лучи невидимо блеснули,

Позолотив двора пятак.

Хасан-лудильщик по кастрюле

Тактично отбивает такт.

 

И выше, выше, ярче, ярче -

И солнце затопило двор.

Монтер с ужимками паяца

На крыше встал, как дирижер.

 

И, точно к дереву, на плечи

К нему слетелись воробьи,

И рвется музыка навстречу,

Слепа, как женщина в любви...

 

Четыре яростных мужчины

С неподражаемой тоской

Витиевато и невинно

Романс играют городской.

 

Рыдает уличная мода

С вином и жалостью в крови:

“Он был поручик, он был молод -

И застрелился от любви...”

 

И, на поручика похожий,

Любовь окрестных учениц -

Учитель пения Сережа,

Захлопнув ноты, смотрит вниз.

 

Из окон высунулись лица, -

На красной крыше, за трубой,

Поджарый дирижер, как птица,

Руками машет над собой.

 

Бледнеет мальчик за роялем

До голубиной белизны,

А инвалид в полуподвале

Глядит на карточку жены...

 

Высок скрипач, а мальчик нежен,

А пистолет еще горяч,

И сожаленье сердце режет,

Пронзительно, как смех и плач, -

 

Когда, устав от женских ручек,

Заплачешь, ручку пригубя, -

Как плакал давешний поручик

Пред тем, как выстрелить в себя.

 

 

* * *

 

 

            М.Темкиной

 

Если слово “любовь” не вонзается пчелкою жалящей,

Если больше не плачешь большими слезами, не жалуешься,

Если славы вкусила и сладости Божьего мякиша

В темно-алом вине, - увернись от летящего мячика,

Прокричи: “Не игрок!” - проглотив клокотание суффикса,

И беги через двор, сквозь белье, что на солнышке сушится,

Вдоль заборов, старух, каравана сараев, поленницы:

Кто захочет догнать - за тобой побежит, не поленится.

Пролети через детское, плоское, мокрое, яркое -

И очнись в этом городе под воробьиною аркою,

Между двух сумасшедших в потрепанном чем-то, залатанном...

Почему ты заплакала?

Это вовсе не грустно, и здесь ничего не потеряно,

Это только царапина, ветка шиповника, терние,

Безобидная черточка нового ясного облика,

Мимолетная летняя тень предвечернего облака.

Если даже, допустим, слегка кровоточит, и пальчики

Этим розовым, красным, малиновым соком запачканы, -

Это значит всего лишь, что живо создание Божие,

На траву не похожее и на цветы не похожее.

Это значит, Психея, что вновь в оболочке божественной,

Не в лягушечьей шкурке, а в розовой кожице женственной,

Обреченной любить и рожать, ты учиться обязана

Новым складочкам губ, и походке весенней, и бязевым

Простыням, на которых любовь. И слезам. И величию,

Что в придачу дано незнакомому прежде обличию.

Вновь Марией евангельской, наголо в гетто остриженной,

Ты свыкаешься с островом, городом, каменной хижиной,

Носишь имя Марина, как вечера отблеск малиновый,

Как молельного дома страдальческий свет стеариновый,

Примеряешь одежки, и воспоминанья, и почерк,

Коммунальное детство, и март, заострившихся почек

Набуханье, и дрожь, и сияющий, жалящий

Неотступной поэзии свет, и пожар, и пожарище...

Две заплаты на платье залетной Психеи-скиталицы

Нарисуй второпях и с размаху сотри - не считается!

Побывай во Флоренции, сыну купи эскимо,

В середине сеанса беспечно сбеги из кино,

И попробуй малину с лотка, пусть малиновый сок

С тонких пальцев, смахнувших пчелу, попадет на висок,

И напомнит, напомнит, напомнит... и нежная странница

Никому не достанется. И ничему не достанется.

 

* * *

 

Молись, душа, молись до хрипоты, -

Тебе опять апрель бросает вызов,

И голуби  толкутся на карнизах,

И окна по-весеннему чисты.

 

“Вначале был огонь, - ты говоришь,

По-своему трактуя Гераклита, -

Теперь зола...” - А из-под всех калиток -

Трава, и бесподобно каплет с крыш!..

 

Молись, душа, пока не замело

Тебя грядущим тополиным пухом.

Спускайся на скамеечку к старухам,

По-своему трактующим тепло,

 

На солнышке сиди, расходуй яд,

Но не касайся фотографий старых,

Где мальчики играют на гитарах

И девочки надменные стоят.

 

Молись, душа, пока еще жива,

Пока трезва, пока имеешь силы

Не вспоминать, не знать того, что было,

Не трактовать по-своему: “трава...”,

 

Не чувствовать  биения в руке,

Не падать в глубь иссохшего колодца...

Горит огонь, зола по ветру  вьется,

И детвора играет на песке.

 

 

* * *

Ничего не сделаю назло,

Никому не поврежу рассудка...

Беглеца за горы понесло,

Циркачу понадобилась дудка.

 

Посреди веселой пестроты

Лица то бесчувственны, то пылки...

За горами - синие цветы,

На арене - желтые опилки.

 

Где лицо, в котором без оков

Нежность воплощаются и норов?..

Пестрые заплатки дураков,

Плоские костюмы резонеров.

 

Голос одинокого скворца

Прозвучит решением загадки,

И черты знакомого лица

Вдруг возникнут в пыльном беспорядке.

 

И судьба в оконное стекло

Постучит настойчиво и жутко...

Беглеца за горы понесло,

Циркачу понадобилась дудка.

 

* * *

 

            “Ту-ру-ру”,- звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад”.

                                                        

                                                                           (Ч. Диккенс)

 

Возьми билет, мой друг, мой брат,

Садись в вагон, спеши, спеши! -

Кто всех дороже для души,

Не возвращаются назад.

 

Не верь себе, мой друг, мой брат:

Закончен бал, погашен свет.

Кто пропадали много лет,

Не возвращаются назад.

 

Не верь и мне, мой друг, мой брат, -

Я не вернусь, я не совру.

Те, кто закончили игру,

Не возвращаются назад.

 

* * *

 

Все, уезжаю. Хватит отговорок.

Миссионерство мне не по плечу.

Бездушный город, ты не стал мне дорог,

Я завтра же отсюда улечу.

 

 

Пречудный град лабазов и сиятельств,

Я тосковать не стану по тебе.

Примчится в порт твой странный постоялец,

Чья родина, наверное, Тибет.

 

Он давится прощаньем бессловесно,

Он по карманам шарит - закурить...

А я лечу - неверная невеста,

И “Ноу смокинг” предо мной горит.

 

Бездарную несет миссионерку

Над выпуклой  поверхностью земной...

А там, внизу, душа стремится кверху,

Нечаянно оставленная мной.

 

* * *

 

Отстаю, отстаю. От суждений, течений и даже

От событий и времени. Видимо, мне суждено

Черной падчерицей, безнадежно  испачканной в саже,

Вечно жить на экране нецветного, немого кино.

Старомодной, как сельская библиотекарша, странной,

Или преувеличенно страстной, напрасной, пустой...

Я могла бы, наверно, певичкою быть ресторанной,

И романсы бульварные петь, и к себе на постой

Приводить офицеров, красавцев, брюнетов, корсаров,

Желтолицых банкиров прилизанных... Ветхую пыль

С перетянутых розовым шелком коробочек старых

Осторожно сдувать и ночами шептать: “Гарри Пиль!..”

И, когда поутру постоялец отправится бриться

В туалетную комнату, розовый шкап разоря,

Мне попудриться надобно будет, и снова храбриться,

Накладные ресницы вздымать, пахитоску куря,

И, потрепанный черный корсаж оправляя невинно,

Показавши французскую мушку на левой груди,

Покачать колыбель незаконно рожденного сына

И включить для него в телевизоре “Ну, погоди!”...

Погоди, погоди, не запутывай времени строчки!

Шансонетка, не порти классически стройный куплет!

Что осталось в тебе от застенчивой папиной дочки

На атласных пуантах цыплячьих двенадцати лет?..

Старомодная, в общем, отсталая. Если, отставши,

Невозможно догнать - то и нечего попусту гнать.

Перепелка без возраста. Люди становятся старше

И умнее, а я не умею, увы, вспоминать

Ни ошибок, ни ран, - я, должно быть, такая с пеленок,

Что любой, самый новый, роман начинаю с конца,

Не успев на премьеру. Зато мой серьезный ребенок,

Между прочим, брюнет и красавец. Наверно, в отца.

 

* * *

 

Назойливая выдумка: тик-так -

Идут часы. Шагреневая кожа

Сжимается. Ты проживешь и так,

На что-то непростительно похожа:

На розовый орешник. На овал.

На “соль”. На исключение из правил.

Тебя небрежно Бог нарисовал

И некоторых линий не исправил:

В твоей ладони линия ума

Отчетливей, чем нужно для отчета

О том, почем булавки и тесьма.

И потому ты думаешь о чем-то.

Идут часы. И все календари,

Кончаясь, отставляют след на коже

Невидимый. И, что ни говори,

Ты с каждым днем все более похожа

На выдумку, которую  никто

Не признает своей. Ты ждешь покорно,

Но жизни золотое решето,

Просеяв прах, освободило зерна.

Царапинки на часовом стекле

Все явственней. Твоя ладонь - интрига

Для хироманта. На твоем  столе

Иных столетий адресная книга.

Идут часы. Никто тебя не ждет.

В орешнике посвистывают птицы,

Клюют зерно... И снова новый год

Откроет календарь на единице.

Офелия, о, нимфа... Буква “О” -

Всего лишь ноль. О, пренебрег по праву

Тобой Господь... И что тебе с того,

Что линии указывают славу.

* * *

 

Там, где цитрусы ярки, как лампочки, в рощах нагретых,

Там, где смуглые груди колышутся в такт каватины,

Где в открытых кофейнях любовники пьют амаретто,

Черноглазые дети, смеясь, собирают маслины

И лимонные листья, которые пахнут ликером,

Если их растереть между пальцами, пыльным полуднем, -

Там, в какой-то Гранаде, не в городе этом, в котором

Каждый день свой, томясь, уступаешь настойчивым будням,

Где безрадостный флигель, унылый от птичьего крика,

От оконного скрипа, от хрипа гнилых перекрытий,

Где в развернутой книге шуршит безголовая Ника,

И рассеянно лампа моргает в лицо Афродите.

Долго тает во рту сладкий привкус карельского хлеба.

Кисловатый изюм на зубах, скрежет кухонной мыши...

А за реденькой шторкой - пустое и скучное небо.

И напротив - окно, тоже женщина ходит и дышит.

Моет волосы в кухне, и сушит белье, и читает,

И уютный сухарик грызет над затрепанным томом,

И, как сладкая корка во рту, в мокрых сумерках тает

Сотворенный внутри хрупкий мир, называемый домом.

Мышь, грызущая сыр, старомодный роман, воскресенье,

Майкапар в репродукторе, крупы на полке, посуда,

И мельчайшая дрожь от метро, длинный гул, сотрясенье

Потолка и окна, незаметное глазу покуда...

А в углу подоконника, в чашке с отбитой эмалью

Зеленеет лимонный побег, молодой и нарядный, -

Твой побег от зимы, поясницы, обмотанной шалью,

Вечно зябнущих ног и пропахшей котами парадной, -

В ту страну, где высокий тореро с глазами поэта

Дразнит красным быка, где стихи, сочиненные Лоркой,

Где в уютных кофейнях красавицы пьют амаретто,

И ладони любовников пахнут лимонною коркой...

Будет завтрашний день так обычен, так буднично начат,

Так безрадостно кончен - халат, бигуди и сорочка...

Отвернись от окна, не гляди! Эта женщина плачет

Потому, что ей в книге попалась печальная строчка.

 

* * *

Меня везли, как королеву,

В наркозных лапах.

Направо - воля, а налево -

Больничный запах.

Везли меня, частицу духа,

Туда, налево,

Две женщины - одна старуха,

Другая - дева.

И обе надо мной парили,

Туман сдвигая,

И юная была - Мария,

И та, другая.

Коленка матово желтела,

Струна гудела,

И равнодушно мимо тела

Душа глядела.

Во тьме мерцала склянка с кровью,

Струились лица,

И шла старуха - в изголовье,

В ногах - девица.

А рядом что-то говорили,

Звенели чем-то,

И крестная моя - Мария -

Пекла печенье.

“Спи, доченька моя...” - и кто-то

Сдвигает шторы.

И улетают самолеты

На Командоры...

И больше не было ни тела,

Ни мук, ни боли.

И на постель ко мне присела

Чужая доля.

Она была рыжеволоса,

Была чумаза,

Она хихикала и косо

Сверкала глазом.

Послов бесовских камарилья

Кривила рожи...

Я вспомнила - она Мария!

Мария - тоже!..

Пигмейка, карлица, страшилка,

Хромая жабка!..

И на виске дрожала жилка,

И было жалко...

Но черной лестницей, служилой,

А не парадной,

Уже бежал неудержимый

И ненаглядный,

Тот, с перьями из белой стаи

Поверху тела, -

Кого душа моя оставить

Не захотела...

И тихо теплилась палата

В больничных сотах,

Светились белые халаты

На няньках сонных,

Листались скучные страницы,

Велись подсчеты,

И в теплый край летели птицы

И самолеты.

 

БИЧ*

 

Фарфоровый чайник и утренний шорох дождя...

Суровый печальник коснулся меня, уходя.

Он тронул плечо, но на нем не осталось следов

Его золоченой ладони хранителя вдов.

Меж нас расстоянье - обманы, обмены и страх,

И только сиянье секунду мерцало в дверях,

И только былинка пришельцем оставлена мне:

Зацвел, как улика, засохший цветок на окне.

Бетонная клетка. Никем не отмечен визит.

Лишь злая соседка мне высохшим пальцем грозит.

Все правда - он старше. Почти на две тысячи лет.

Он бедный, уставший, неловкий, худой, как скелет.

Треух на затылке. Кого за добро извинять?..

Пустые бутылки в мешке его пыльном звенят.

Еще заночует иль нет - предрекать не берусь...

Бичует, бичует, бичует Великая Русь!..

 

* Бич (жарг.) - бродяга

 

 

* * *

 

А жизнь красива и свежа,

А ветер желт, и кони мчат.

Все, мясо евшие с ножа,

Об этом знают, но молчат.

 

В июньском солнечном пылу

Желтеют клювики скворчат.

Все, в грудь пускавшие стрелу,

Об этом знают, но молчат.

 

По бабкам хлещут сорняки,

Копыта пыльные стучат.

Все, воду пившие с руки,

Об этом знают, но молчат.

 

Закончен бал, и скрипки - в печь,

И канифолью пахнет чад...

Все понимают эту речь.

Все понимают. Но молчат.

 

* * *

Больничный шум зарыл в подушку

Свой нескончаемый укор.

Задернул маревом психушку

Вечерний будничный укол.

На тех, кто в стадии начальной,

Кто помнит лица и дома,

Глядят светло и беспечально

Давно сошедшие с ума.

Они, свободные от кошек,

Кошелок, снов и стен больниц,

На пыльном золоте окошек

Рисуют бабочек и птиц,

На скрипках призрачных играют,

Жужжат под музыку свою...

По смерти им не нужно рая -

Они давно уже в раю.

О, там, у теплого залива,

Под наблюденьем главврача

Цветет невянущая слива,

Как негасимая свеча.

Там узнают гусей по лапам,

Дешевым брезгуют бельем,

И карты с рыжеватым крапом

Венчают Даму с Королем.

И на зеленой, синей, рыжей

Чудесной карте всей земли

Строенья города Парижа

Мерцают празднично вдали.

И ночью призрачной и томной

Над желтым домом всех скорбей

Отважный, дерзкий и бездомный,

Поет парижский воробей.

На круглой площади Сенатской,

Вдыхая розовый простор,

В простой рубашке интернатской

Шагает Жанна на костер.

И в ангельском больничном чине,

Вослед шагам и сентябрю,

Как полагается мужчине,

Идет медбрат вдоль Рю Дарю.

 

* * *

 

Вот и кончен маскарад -

Полно врать!

Здравствуй, бедный мой Марат,

Ты не рад?..

Что же твой доселе ловкий

Язычок? -

Перетянут, вишь, веревкой

Кадычок.

Моя песенка, былая

Тоска, -

Как нелепо ты свисаешь

С потолка!

Неужели даже пуль

Не скопил -

Некрасиво так свой путь

Загубил?..

Девки, денежки, дела -

Позади.

Это я к тебе пришла -

Погляди!

Ни записки, ни письма -

Все, петля...

Я пришла к тебе сама!

Я пришла!..

Но хранят нездешний шорох

Листы:

- Это я к тебе пришел,

А не ты...

 

* * *

Золотистая капля на солнце блеснет, как блесна,
На песке, где прибой бесконечные вымыслы пишет, -
Я не знаю, зачем, - но, наверное, знает весна,
Что в груди у меня осторожно щекочет и дышит.

Я еще научусь не бояться угаданных встреч,
Я еще не сегодня проснусь с ощущеньем потери.
Подари мне янтарь! Я его обещаю беречь...
Удержи свою речь - я давно обещаньям не верю.

Говори, говори!.. Это снова случится со мной:
Ощущенье души новорожденной бабочкой парной.
Это время на нас наступает прозрачной стеной,
Новобрачной весной, золотистой смолою янтарной.

Обогнув материк на зеленом своем корабле,
Нас весна позабудет в пути, новобранцев безусых.
Время нас облечет, и, увязнув, как мухи в смоле,
Наши нежные души застынут в подаренных бусах.

 

* * *

 

Вот наказанье Божье - дни и дни

Не пишется. Неужто все? Так скоро?..

Ну, что же, значит - так. И без укора

Смотри, и провожатых не кляни,

Пойди на пристань, оглянись на город,

И в лодку сядь, и сушу оттолкни.

 

Зажми во рту зубами медяки -

Ты их потом отдашь за переправу.

Чего ты ждешь? И по какому праву

Ты до сих пор на берегу реки?

Ты больше не напишешь ни строки,

А это значит - все. Взгляни направо:

 

Твои стихи плывут наискосок,

И все слова, пропитанные влагой,

Становятся намокшею бумагой,

И все уходит в воду и в песок.

Так развяжи последний поясок,

Шагни туда с последнею отвагой!..

 

Не пишется...Неужто - навсегда?

Нет, я себе не требую отсрочки,

Но все мои испуганные строчки

Верни обратно, жадная вода!

Я не хочу исчезнуть без следа,

И даже в письмах ненавижу точки.

Плыви, Харон! Лови мои листочки!

Вот допишу - и возвращусь сюда.

И ты перевезешь меня - тогда.

 

* * *

Да, мы пропали!.. Нам никто не рад

В стране, где месяц в небе странно вышит:

Вверх рожками. И город Ленинград

Не помнит нас. И город Омск не пишет.

 

Идут дожди, как шум далеких толп,

И сонмы листьев с древних крон струятся.

О, там, где рухнул Вавилонский столп,

Нам, безъязыким, нечего бояться!

 

Швыряет осень листьев вороха,

Стрижет кусты, в заливе морщит воду.

А наша жизнь за рамками стиха

Бессмысленна в любое время года.

 

Извращена, как в зеркале кривом.

Пушист клубок, работы ищут спицы...

И можжевельник пахнет Рождеством -

Мы в нем живем, как ягоды и птицы.

 

Но в тех краях, откуда мы пришли,

Нас не хотят ни выслушать, ни вспомнить, -

В дали. В пыли. На том краю земли.

В пустом пространстве наших бывших комнат.

 

 

* * *

Много лет назад - не надейся, не промолчу, -

На твои глаза я летела, как на свечу.

По реке, стекавшей из разрезанных жил,

Ты, качаясь, плыл в океан, позабыв, что жил.

 

Твой кораблик - тусклое лезвие “Ленинград” -

В желто-красной ванной ногой раздавил медбрат.

Ты был тот Колумб, что пришелся не ко двору.

В неотложке врачи откачали тебя к утру.

 

И Америка - та, до которой ты не доплыл,

Стерла имя твое с листа, остужая пыл.

Но, когда ты плыл в никуда зеленой водой,

Ты был счастлив тогда - ты был тогда молодой.

 

Ты кричал: “Я тут!” - ну, припомни, не поленись,

А тебе отвечали: “Нельзя, дурачок, вернись!”

А тебе отвечали: “Постой, еще не пора.

Потерпи, и заново жить начинай с утра”.

 

Только я молчала, глядела в густой туман,

За которым - стеклом бутылочным - океан.

 

* * *

Я выйду сегодня из этих младенческих пут,

Серебряный кокон распутав, свободу восславив,

Я новую кожу осмыслю, и выберу путь,

Освоившись с телом, и только с душою не сладив.

И я перейду на один из чужих языков,

Возможно, забытых, с налетом столетий и пыли,

И выберу море, поскольку люблю моряков,

Особенно тех, что давно безвозвратно уплыли.

На пристани высмотрю имя того корабля,

Чей лоцман не спит, потому что хмелен и азартен,

Пройду за спиной у него, не касаясь руля,

Шепну пару слов - он поймет и отметит на карте.

Мой ангел-хранитель устанет меня укорять,

И сядет на палубе, грустно следя суматоху

Веселых матросов, приученных только терять,

Забывших свои имена, что не так уж и плохо.

Я тоже забуду, как прежнее тело звалось

И выберу имя большое, как море и скалы...

А, впрочем, зачем мне названье для глаз и волос -

Ведь душу мою нарекли, когда в мир отпускали.

Когда это было? В каких отдаленных мирах

В ячейке пустующей нежный лоскутик эфира

Завелся, чтоб одушевить шевелящийся прах,

И тело лепить, и учить обретению мира?..

И маленький выдох Вселенной наполнил сосуд,

И новый младенец увидел мерцанье пустыни,

Где звезды - слепые волчата - волчицу сосут

И Млечным Путем истекают сосцы золотые...

И там мои братья, должно быть, из тех сорока

Придуманных тыщ, подпевающих Гамлету хором...

Испуганный ангел оттянет меня за рукав

От этой дыры, за которой космический холод.

Но полно, об этом уже говорили до нас.

Мой лоцман помедлит, и имя мое угадает -

Не это названье для жестов, походки и глаз,

А вечное имя души, что поет и страдает.

И выгнутся мачты, и палубу волны зальют,

Мой ласковый лоцман эпоху на карте отметит,

И сорок матросов неведомо как запоют,

И звездное эхо ответит, ответит, ответит...

 

* * *

 

Как наказуем каждый наш порыв!

Дерзанье превращается в терзанье.

В себе страницу новую открыв,

Мы втайне ожидаем наказанья.

 

Как хрупок мир внутри души живой!

Один толчок - и ты висишь на нитке,

И твой порыв, захватанный молвой,

Размноженный на глянцевой открытке, -

 

Уже не твой, и ты - уже не ты,

А тень шагов до мусорного бака,

И звон ведра, и пыльные кусты,

И нищая трусливая собака,

 

И рабский почерк, и дрянной обед,

И шлепанцы, и в паспорте ошибка,

И запах смерти. И ее улыбка.

И запах валерьянки и котлет.

 

Винсент Ван Гог глядит из-за угла,

Смеясь неубедительно и глухо.

Посередине круглого стола

Лежит мое отрезанное ухо.

 

* * *

 

Как из последних сил одолевая твердь,

Торопится душа во сне рвануться выше,

Не ведая о том, что  сон похож на смерть!..

И вот уже нога скользит по мокрой крыше.

 

Над кронами дерев,

            над пропастью дворов,

                        над свадьбами котов,

                                   младенчески орущих,

Немного одурев от запаха костров,

Стоит босой беглец, все правила нарушив.

 

Как нелегко во плоть вернуться поутру,

Как тягостно душе земное воплощенье!..

Но нужно возвратить притихшему двору

Шаги и голоса, и заслужить прощенье.

 

- Опять летал?

- Опять...

- Ну, как там? Веселей?

- Не то, чтоб веселей, но радостней и проще...

И, сгорбившись, душа бредет среди аллей -

Улитка, на себе носящая жилплощадь.

 

Пиши иль не пиши - пред обществом в долгу.

Рисуй, дари, твори - дворам смешно и мало.

Но след босой души остался на снегу,

Упавшем в эту ночь на серые кварталы.

 

А кто успел уйти, с небес на нас плюют,

Бродячие коты свои играют драмы,

Художники свои пейзажи продают,

И птицы небеса клюют, садясь на рамы.

 

* * *

 

Кусает рюмку пленная змея,

Следит Адам опасливо и хмуро,

А над постелью, плача и смеясь,

Летают неприкрытые амуры.

 

Оставь надежду, муха на стекле, -

Секреты счастья держатся в секрете.

Любовник, ожидаемый сто лет,

Еще в пути, в замызганной карете.

 

Поторопись, желанный Дон Жуан,

На целый век опаздывают стрелки,

Палят стрелки в летящие тарелки,

Расстреливая тихих марсиан.

 

Где та любовь, что этот мир спасет?

Паломник лечит сбитые колени.

На целый век насыпанный песок

Уже течет в обратном направленьи.

 

А тот, кто был однажды вознесен,

Со счетами стоит у изголовья,

Где женщина, прекрасная как сон,

Торгует искупительной любовью.

 

* * *

Танцуй, танцуй, чудесный человек,

Юродивый, красивый, долговязый!

Шуршит в траве, пока не выпал снег,

На полуслове брошенная фраза -

Полуживая... Бедный вздох листвы,

Тень бабочки... Версаль. Опомнись, лето!

Стряхни цветы с кудлатой головы,

Не вспоминай озябшего поэта.

Он бросил нас - танцует налегке,

Архангелы ему лепечут в уши,

И рифмы на безумном языке

Трепещут, как испуганные души.

Когда цветы усыплют сонный сад,

Его рука с моей соприкоснется,

И боль, как стая молодых лисят,

В его груди настойчиво проснется.

Я знаю - он опять уйдет в леса,

В сады, в пруды, дорог не разбирая,

А я останусь слушать голоса,

В чужом костре восторженно сгорая.

Танцуй, танцуй, мой длинноногий шут,

Мой оборотень сладкий, рыжий... Рыжий!

Ты чуешь: дым. Твою служанку жгут

На самой круглой площади Парижа

 

* * *

                                               Злате

 

В палисаднике осень расставила сети,

В каждой сетке - паук, точно в центре мишени.

Говорите, - чего не бывает на свете! -

Вы считаете, это - слова утешенья?

 

Зверь бежит на ловца, округляются даты,

Воздымаются ветви, смыкаются кроны...

Осень лес за окном забирает в солдаты -

Уходите, прощайте, вчерашние клены!..

 

Что ты смотришь в окно, соскользнув незаметно

В голубое пространство волшебного блюдца?

Эти кроны пусты, безголосы, бездетны,

И надежда напрасна, что птицы вернутся.

 

В черепки обращая вчерашнее злато,

Осень скоро утихнет, как шум на вокзале.

Что ты смотришь в окно? Не окно виновато,

Что пейзаж вдалеке застилаем слезами...

 

Разве мы свое злато на медь не меняли?...

Видишь, осень расставила сети и плачет -

Ей заранее жаль, но тебя ли?... меня ли?...

Отвернись - ничего это больше не значит....

 

* * *

 

Города - авангардистские полотна.

Мы бредем по ним, пылимся и молчим.

За проспектами, уставленными плотно,

Отдаленный горизонт неразличим.

 

Отдаленный, разрисованный, зеленый...

Неутраченные краски - как пароль.

Скачет красный жеребенок запаленный,

А на нем - красивый маленький король.

 

На асфальте нету места для прогулок, -

Все прямее, как стрела, а мы одни...

Завернем за жеребенком в переулок -

Там зеленое и желтое в тени.

 

В переулке перекошены карнизы,

И булыжник мечет искры от подков,

И на шпили потемневшие нанизан

Белый пух из облетевших облаков.

 

И герани на окне в полуподвале,

И счастливые кузнечики в пыли...

Мы когда-то здесь, наверное, бывали,

Но забыли и вернуться не смогли.

 

Вьюн за жердочку цепляется усами,

Одуванчик рассыпает семена...

А у ратуши, под желтыми часами,

Наше счастье поправляет стремена.

 

* * *

 

Где-то снова прогудел состав -

Или мне мерещится весь вечер?..

Никого на небе не застав,

Грешники откладывают встречу.

 

А вдали, на призрачном мосту

Голуби сидят... Над океаном

Боинг вышивает высоту,

Улетая к выдуманным странам...

 

Обращаясь к Богу, пишешь: Ты, -

Боже, Ты... Иное неуместно.

Голуби белеют, как цветы,

У подножья лестницы небесной.

 

Ты устал... И, кажется, уже

Тяготишься собственным величьем.

На Твоем небесном этаже

Голуби беседуют на птичьем

 

Языке... И в небе надо мной

Тоже кружит кружевная птица,

Чтобы, пять минут побыв земной,

К Твоему престолу возвратиться.

 

А вдали, на призрачном мосту...

Если я шагну - Ты встанешь рядом?

Или руки встретят пустоту,

Наугад заполненную взглядом?

 

Если я шагну на этот мост,

Раз и навсегда покинув сушу, -

Вспомнит ли Бредущий Между Звезд

Малую затерянную душу?..

 

* * *

Мы отовсюду ушли,

Мы не пришли никуда,

И, оторвав от земли,

Нас подхватила вода.

Солнечный зыбкий расплав

Плещет у самых колен...

То ли пускаемся вплавь,

То ли ввергаемся в плен.

Вечный высокий обрыв -

Зов позабытых кровей.

Спины серебряных рыб,

Белые стены церквей.

В кузовах встречных машин -

Запах рыбацких ночей,

Груды серебряных спин,

Лезвия лунных лучей.

Белые крылья кремля

Нам подставляет судьба...

Значит, сойти с корабля -

Просто вернуться в себя?..

Запах торговых рядов,

Баржи у кромки воды.

На поколенья следов

Наши ложатся следы.

Прахом ли, эхом, золой

Станем, но тут, как нигде -

То ли плывем над землей,

То ли летим по воде.

Ты остановишь разбег,

Я по траве не пойду...

Что мы находим в себе

В архиерейском саду?

Прахом ли, эхом, костьми...

Боже, на тысячу лет -

Все, что захочешь, возьми -

Дай эту пристань и свет!

Как мы сюда добрались?

Что наши мысли темны?

То ли возносимся ввысь -

То ли молчим у стены.

 

* * *

А небо плохо слышит наши крики,

А небу плохо видно наши лица.

В уютных кухнях - запахи корицы,

Ванили, свежих плюшек и гвоздики.

 

А горизонт размазанный и дикий -

Багровая размашистая грива.

И мы стоим у самого обрыва

На теплой кухне, нюхая гвоздики.

 

На белом блюде розовые  вишни,

Жужжит июль во всем слепящем блеске,

Но наших спален розовые фрески

В рентгенограмму превратит Всевышний.

 

Лиловый венчик газовой горелки,

Колени, губы, плечи и затылки,

Немытые молочные бутылки

И косточка, присохшая к тарелке...

 

И новая листается страница -

Произведен необходимый вычет...

Дитя вопит и пальцем в небо тычет.

Но небо плохо видит наши лица.

 

 

* * *

Мы так же безгрешны, как дети, и только в одном

Страшимся сознаться, болтаясь меж раем и адом:

Наш душный ковчег, населенный отловленным стадом,

Царапает розовый ил неоструганным дном.

И тонущий мир не завидует спрятанным нам:

Покуда надежд остаться в живых не остыла,

Покуда не ведают зла, заходящего с тыла, -

Живые не верят неясным пророческим снам.

Приятные мысли волнуют сознанье зверей:

Отхлынет вода, и останется куча поживы...

Но смотрят настойчиво те, кто останутся живы,

Пустыми глазами из-за приоткрытых дверей.

Безгрешных спасет деревянный неструганный плен,

Но после, в ночи, среди темени, страха и глада,

Когда забурлит, убывая, вода у колен, -

Их первых проглотит насильно спасенное стадо!

Не надо, любимый, не надо, - туда не гляди!

Давай конопатить убежище варом и паклей!...

Но медленно, медленно, медленно - капля за каплей -

Уже застучали по крышке ковчега дожди.

 

* * *

Дорога длилась, длилась... За окном

Лилась вода времен, и рельсы ныли...

Нули на всех часах. Под слоем гнили

Спят города и вещи вечным сном.

Не дождь, не ливень - воды и века

Смывали соль земли, цвета и звуки,

И запахи, и строчки дневника,

И сны, и достижения науки.

И только рельсы убегали вдаль,

Змеясь и ноя. Жалкий поезд Ноя

Лишь этот звук будил, но не рождал

Ни отзвука. Молчанье водяное

Со всех сторон. Как после похорон

С поверхности зеркал обличье стерлось

Того, кто в них смотрел, - со всех сторон

Пустая плоскость зеркала простерлась.

И вздрагивал вагон, и трясся Ной

На жесткой полке под окном бездонным,

С коробкой книг, с ребенком и женой,

Да со зверинцем маленьким и сонным:

Котенок с кошкой, псина со щенком,

Синица, что случайно залетела

И где-то там, в углу под потолком,

Возилась иногда, но не свистела,

Не вспархивала, но и не спала -

Бесстрашно черной бусинкой косила...

Лишь в ней одной, единственной, жила

Песчинка света, маленькая сила.

Когда меж бесконечных серых туч,

Как Божий взор сквозь мокрые ресницы,

В конце пути блеснет желанный луч -

Тогда настанет миссия синицы.

Тогда настанет утро. Мокрый шар

Земной тогда качнется полусонно,

И выпорхнет пернатая душа

Из гробового сумрака вагона.

И чахнущее деревце в горшке

Дождется, наконец, полоски света...

Год неизвестен. Середина лета.

И на запястье женского скелета

Ненужные часы на ремешке.

 

 

* * *

 

Когда-нибудь я назову

Воспоминаньями все это:

И эту терпкую траву,

И отлетающее лето,

 

Слепую длительность дождя,

И плащ, который весь промок,

И то, как долго, уходя,

Ты в рукава попасть не мог,

 

И губы прыгали, дрожа,

И к ручке звездного ковша

На выходе из виража

Взлетела, кажется, душа...

 

И был красив и скорбен ты,

Как в романтическом рассказе...

А в облаках цвели цветы

И догорали камикадзе.

 

***

 

Летят снега, как голуби, белы,

И голуби летят сквозь белый вечер,

И только ангел на конце иглы

Не улетает, потому что вечен.

 

Рисует звезды на пакетах книг,

Игрушек и надежд на сладкий случай

Лапландского святого ученик,

По-утреннему жесткий и колючий.

 

В окне который час - волшебный шар,

В котором снег в который раз взлетает -

И падает, и голубая шаль

Меня, как крылья, кутает  - и тает.

 

Летать легко. Летать смешно, но вот

Душа отяжелела и промокла.

Который снег который час и год,

Как бабочка, колотится о стекла.

 

Утрачен день, в который Бог простит,

Утрачен год, и час, и время года...

А мой любимый беспробудно спит -

Он ненавидит летную погоду.

 

 

* * *

 

Ты рисовал мой портрет на стене -

Карандашом, и мелком - у причала,

Щебетом - в небе, я даже во сне

Эти картинки встречала...

 

Да, я была твоей Аннабель Ли,

Хлоей, Лолитой и маленькой Биче, -

В городе этом, где в летней пыли

Каждый цветок - необычен.

 

Легкой добычей была я твоей,

Певчей добычей, чьи перышки жалки,

В городе, в графике мокрых ветвей,

В детстве, играющем в салки.

 

В клетчатой юбке, вчера сгоряча

Порванной в парке об острые ветки,

Скачет мечта твоя, смело топча

Классиков белые клетки...

 

Ну, почему ты оставил сюжет

На полуслове, избегнув привычки,

Вычеркнул плечи, чириканье, жест

Крыльев отпущенной птички?

 

Без хэппи-энда и свадьбы в конце,

Меда, текущего по подбородку,

С тайной надеждой на детском лице

Так и оставил сиротку...

 

Сумерки в городе пахнут бельем

Стиранным, старым корытом, подвалом...

Эту страничку мы йодом зальем,

Чтоб поскорей заживала.

 

И по аллее, вдоль кромки воды,

В городе выдуманном, онемелом

Мы побредем, огибая следы

Слез, нарисованных мелом.

 

 

* * *

 

Нет праздника, нет радости во мне.

Печаль оправдана:

“К Элизе” обращаются по радио,

Беззвучно плачут звукооператоры,

Мурашки пробегают по спине.

 

Твоя рука рисует нотный стан

И массу символов.

Но тщетны пальцев жалкие усилия,

И видно всем, как страшно ты устал.

 

Нет музыки в тебе, и острый звук

Утрату празднует,

И выползают ноты безобразные

Из потерявших радость грустных рук.

 

Шаги дождя по площади легки,

И, невесомые,

Летят афиши, ветром унесенные,

И лица некрасивые и сонные

У теток, продающих пирожки.

 

* * *

Оставь, судьба, душе хотя бы час.

Душа почти ни в чем не виновата,

А ей теперь положена расплата

За то, что горевала, разлучась.

 

За письма, что теперь хотят огня,

За облака искусственного дыма,

За то, что так хотела быть любимой,

Что просто выходила из меня!..

 

Телесный храм - больничный каземат -

Прибитый прах - тюремная палата...
Душа почти ни в чем не виновата,

И он почти ни в чем не виноват.

 

С ободранной овцы - хоть шерсти клок...

Душа же только морщится, да плачет,

Да волосы остриженные прячет

В затасканный больничный узелок.

 

 

* * *

 

Наделав дел, набрав долгов,

Давайте лодочнику взятку,

Ведь лодка посреди кругов -

Как попадание в десятку!

 

А дождь, конечно, убежден,

Что он приятный и полезный.

Крыло лодчонки под дождем

Скрипит в уключине железной.

 

Зачем нас молния свела?

На лодке, посредине, двое...

Во всплеске пленного весла

Так явно чудится живое!..

 

Не обижай его, пусти, -

Пускай плывет, пока не сгинет.

И глупо под дождем грести -

Останемся на середине.

 

Мы - люди без плащей и крыш,

Мишень небесных наказаний.

Ты заколдованно молчишь

И смотришь мокрыми глазами.

 

Не расколдуйся, не причаль -

Ни для венчанья, ни для чуда, -

Пусть будет легкая печаль,

И даже легкая простуда.

 

Пусть мы останемся в дожде,

В плену зеркальных плавных линий,

На этой ноевой воде,

На этой четкой середине.

 

* * *

 

Что сделать мне? Заплакать над тобою?

Ладонью придержать сердечный сбой?

Прогнать, утихомирить, обезболить

Нещадную мальчишескую боль...

 

Еще держу, еще держусь, и даже

Мы совершаем, с горем пополам,

Отчаянные конные вояжи

По выцветшим лирическим полям.

 

В чем виноваты, в чем не виноваты -

Любое лыко впишется в строку.

Не удержать стремительной расплаты -

Расплатимся, сорвавшись на скаку.

 

Расплачется апрель, и серый кто-то

Отнимет плоско, скучно, делово

Еще живую, влажную от пота

Мою ладонь от сердца твоего.

 

* * *

 

Упрямствует судьба. Витиеватый слог

Дыхание теснит, но выглядят невинно

Задумчивый портрет в полупустой гостиной

И от больших дождей промокший потолок.

 

Судьбе неймется. Драм желает и  трагедий,

Внезапностей и гроз, - но, Господи, прости! -

Как много нужно сил, чтоб улицей пройти,

Не опуская глаз под взглядами соседей!..

 

Судьба малюет крест. Судьба играет туш.

И деготь разведен, и сшито санбенито,

И плачет еретик, но не хватает ниток,

Чтобы заштопать миф о половинках душ.

 

Открылась в кровле течь, в дому живет сквозняк,

И гости не придут, и мыши съели книжки...

А на дверях судьба рисует черный знак

Беспечною рукой соседского мальчишки.

 

* * *

 

Если мы когда-нибудь

            с тобой друг друга убьем,

Тогда скажи Ему,

            Тому, Кто на небесах,

Что кровь - такая вода,

            а ты - такой водоем,

В котором птицы и рыбы

            летят на всех парусах.

И те, которые птицы,

            они чисты и мудры,

И у них никогда нет счастья

            помимо счастья летать,

Но те, которые рыбы,

            рождаются из икры,

И поэтому их так много,

            что просто не сосчитать.

Если мы когда-нибудь

            с тобой друг другу простим,

Тогда скажи Ему,

            Тому, Который в тебе,

Что простыни, оказывается,

            называются словом простым,

Грубым - но ничего еще,

            бывают слова грубей.

И когда нам с тобой исполнится

            в обед одиннадцать лет,

И нас покинут отчаянье

            и отроческий экстаз,

Скажи Ему, что нечестно

            так редко бывать на земле,

И так печально и жалостно -

            но молча! - глядеть на нас...

 

* * *

Целуясь в пустынном сквере

(Ворованное - вкусней!),

Мы чувствуем вкус потери

Все явственней, все ясней.

 

Куда нам податься, беглым

И каторжным, с этих мест,

Где женщина взглядом беглым

Окинет наш цепкий жест,

 

Где мокнут пустые шляпки

От лаковых желудей,

Где утки скрывают лапки

Несбывшихся лебедей,

 

И арка серого зданья,

Укрывшая тень греха -

Уродливое созданье

Эпохи ВДНХ,

 

Где улочка вбок, как выход -

Обманчива и узка,

И твой полумертвый выдох

В тепло моего виска.

 

Обрывок газеты: “...будущ...”, -

Платок!.. Кошелек, ключи...

- Не плачь, ты меня забудешь.

- Забуду. Но замолчи.

 

Ворона у водостока,

Безрадостный дождь с утра.

Твой голос: - Как жизнь жестока! -

И мой: - Как она мудра!..

 

И, словно бы для примера -

Качели: то вверх, то вниз...

И маленькая химера,

Вцепившаяся в карниз.

 

* * *

 

Никто не выдумал страны,

Где все молчат, и только руки

Из неба извлекают звуки

В сопровожденьи тишины.

Где звери, птицы и цветы

Живут свободно, и приходят

Когда хотят, где вечно в моде

Один обычай - немоты.

Давай молчать. Обычай странный

На первый взгляд. Бывают страны,

В которых жалуют слепцов,

Безумцев, карликов, вампиров

Немыслимых... Во всех квартирах

Есть свой урод, в конце концов.

Давай молчать. Обычай самый

Естественный. Все наши драмы -

Плод неумеренных словес.

Как много вечного блаженства

В общении души и жеста,

И как легко, когда ты без

Навязчивой привычки к речи,

Звериной грацией отмечен,

Беспечен, полон естества...

Давай забудем про слова, -

Пусть будет каждый изнутри

Одушевлен небесной силой...

Не говори со мною, милый!

Не говори!

* * *

 

Из города, где все в чужих руках

И в отпечатках пальцев самых разных,

Где в зазеркальных четких двойниках

Полным-полно ошибок несуразных,

Где белый кролик черные следы

Оставил на поверхности бумаги,

Из города, где нет живой воды,

Хотя полно воды в реке, в овраге,

В бочонке под заржавленной трубой,

В покинутом пруду, водопроводе,

В  малиннике, где птицы вразнобой

Предутреннее щелканье заводят, -

Из города пишу, где нет тепла.

Кричу, как уличный мальчишка, либо

Из темной глуби влажного стекла

Шепчу беззвучно - розовая рыба.

Шепчу: пожар!.. Отсутствие огня

Не радовать должно, а беспокоить.

Пишу тебе - ты понимал меня

Почти всегда, и под моей рукою

Бежит строка: река, руины, прах,

Пожар, прощай... Здесь дом горит, как порох,

И вспыхнуло письмо, и ты был прав,

Поскольку правды не отыщешь в спорах.

Из города - а город весь в огне! -

Летят к тебе разрозненные строчки,

И мечется в обугленном окне

Забытый призрак розовой сорочки,

И зарево - как задник пьесы, фон

Страстей над вечно тлеющей простынкой,

И во дворе горящий граммофон

С единственной расплавленной пластинкой...

Из города, где нет живой воды,

Чтобы тушить, -  зато полно бензина,

Летит к тебе подобием звезды

Горящая конторская корзина

С разорванным письмом. В любых очках

Не разберешь того, что стало дымом,

И получатель роется в клочках,

Как в памяти, не доверяя дырам.

“Из города...”, - читает, и затем

Рассыплются слепыми мотыльками

Клочки сгоревшей сути, в суете

Неосторожно тронутой руками...

Из города, где птицы и покой

Так призрачны, что хочется проснуться,

Без голоса машу тебе рукой,

Рекой, строкой оборванной и куцей.

Мой голос догорел, но граммофон

Своей пружине старой потакает -

Пластинки больше нет, но все же он

Еще хрипит, еще не умолкает.

Его призыв мучителен и чист -

Из города, где музыка трубила

Еще вчера, - все тише, но кричит

Одно и то же: “Я тебя любила!..”

 

* * *

Останки любовей печальных -

Кандальных, скандальных, худых, -

Всегда настигают случайно,

Как злая уловка - под  дых.

 

От всех поездов отставанье,

Всех жутких будильников стук,

Все складки на жестком диване,

Все складочки заспанных рук -

 

Как властны над нами - как тленны!

Как вечно постыдны, темны,

Во всех отдаленьях и пленах -

Как прокляты! как влюблены!..

 

 

Все было, все было когда-то,

Все золотом шило, все жгло...

И стукнет забытая дата

Условленным стуком в стекло,

 

И вздрогнет забывшее тело,

Нарушив оплаченный штиль...

...Кукушка к окну прилетела

Из ходиков, сданных в утиль.

 

 

* * *

Внезапный ветер к травам прилегал,

И, вывернувшись, листья серебрились

На ивах... В неожиданный прогал

Врывался свет, и бабочкиных крылец

Шуршащий подсыхающий батист

Страницу пачкал тонкой пудрой смерти.

Ты с удивленьем получал в конверте

Крыло и лапку, серебристый лист

И неизвестный розовый цветок,

В листки письма, написанного летом,

Попавшие случайно, между строк,

Слинявшие, ни запахом, ни цветом

Не стойкие; распавшиеся в пыль

Уже к концу недели, в воскресенье.

И в невесомой желтизне осенней

Ты что-то находил, а что - забыл.

И сыпалась неяркая труха,

И торопливо облетали фразы,

И, к осени остепенившись, разум

Не мог припомнить летнего стиха...

Ты утешался: все не без греха, -

А ночью оживали на подушке

И бабочка, плывущая в кадушке,

И облетевших листьев вороха,

И летний смех, и свет, и летний лес,

И поперек написанное слово...

- Ну, здравствуй.

- Здравствуй...

- Ваши все здоровы?.. -

И выслушать, утратив интерес.

 

 

* * *

Свобода бояться цветет в неудачной строке,

И стыд распаляет уста, как пчела в языке.

Стремясь объяснить, безнадежно запутался Фрейд:

Ломая язык, сопрягаются “страх” и “afraide”.

 

А впрочем, и “Freiheit” не менее страшно душе,

Привыкшей бояться, и не воспарявшей уже

Лет семьдесят, разве что в детстве, с крутого крыльца -

В сирень и крапиву, в земные ладони Творца.

 

Слетев, замирая, по-детски осмысливши “free...” -

“Незанятый”, “...dom” понимая как “дом”,

Блаженный испуг сопрягая со жгучим стыдом,

Глядим с любопытством - а что там такое внутри?..

 

А там лишь часы запыленные, стрелки в крови,

Как в розовой ржавчине, след неудачной любви

На грязной постели, где плесень проела матрац.

И это про нас, и про ужас, и снова про нас...

 

Ребенок боится обычного - смерти, войны, -

Панический страх, для которого  мы рождены,

Ему непонятен; обыденность нашей беды

Течет мимо детского взгляда, как струйка воды...

 

Но там, где стреляют, сосками трясет Либерта.

Хоть “Liebe” - любовь, говорят, да изнанка не та.

А блеклая Лета, мои увлекая лета,

Течет, точно слюнка из детского сонного рта.

 

***

 

Ах, милый, милый... мне ль не знать, среди

Каких пустот находится, шалея,

Философ странный, с нынешней среды

Мечтающий об Эре Водолея.

 

Среди каких мерцающих пустот,

Домов, задохшихся в антициклоне,

Его внезапный стих произрастет,

Диковинный, как яшма на ладони.

 

Мне ль не понять, как города пусты

И каждое строенье одиноко!..

Индейский талисман “ловец мечты”

Своим пером ему щекочет щеку.

 

Он ловит дуновенье наших снов,

Шаги улитки и надежд улики,

И вот, невиннейший из всех лгунов,

Схватив перо, спеша, малюет лики.

 

Он, бедный, врет, - себе, тебе, толпе...

И мне ль не знать, как, сопрягая ноты,

Он счастлив подниматься по тропе,

Ведущей в сопредельные - пустоты.

 

* * *

 

Он шел по темным улицам, и ночь

Еще жила, еще была на свете.

На тротуаре танцевали дети -

Ему всегда хотелось им помочь.

А ночь имела цепкость детских рук,

И детское дыхание, и голос

Ребенка... Память, размыкая круг,

С какой-то глупой песенкой боролась:

 

“Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана...”

 

Он закурил у темного окна -

Там, в комнате, по вечерам, бывало,

Горела лампа, к чаю накрывала

Старушка незабвенная одна.

Там пахло пирогами и теплом,

Возились дети, звякала посуда...

Он с улицы взглянул. Теперь отсюда

Не видно тех, кто были за столом.

Когда-то у него была жена,

И мать была... И пахло пирогами.

По-стариковски шаркая ногами,

Он прочь пошел от этого окна.

И вышел месяц из тумана туч,

И осветил булыжники и стекла...

Он в пиджаке нашарил старый ключ

И бросил на решетку водостока.

Негромкий звук, нарушив тишину,

Растаял в темноте холодной арки,

Слегка задев тончайшую струну,

Которую натягивают Парки.

А в перспективе улицы опять

У остановки дряхлого трамвая

Взялись беззвучно дети танцевать,

Неслышную считалку распевая:

 

“Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана:

Буду резать, буду бить -

Все равно тебе голить!..”

 

* * *

 

Что, явился, апрель? Продырявил подержанный наст

Наверху и внизу, и сквозь эти небесные дыры

Все оттенки вины неотступно стекают на нас -

Точно краски текут по холсту у Создателя мира.

Снова миро течет по ногам обреченных берез,

Снова эхо с небес притекает к последнему слогу.

Вся печальная данность до нитки промокла от слез,

Вся весенняя слякоть стекается вечно к порогу.

От упреков весны не спасают ни импортный зонт,

Ни застегнутый плащ, ни хваленая явка с повинной.

И безумно далек, недоступно далек горизонт,

Отделенный от нас и покрытый сырой мешковиной.

Не усердствуй, апрель, мы и так сознаем, сознаем:

Если сказано “а”, - надлежит и продолжить  по тексту.

Если кто-то из нас ступит дважды в один водоем -

Он вернется сюда, к обреченному этому месту.

Смена действий и дней, принудительный вечный аншлаг.

Ничего не взойдет, никогда не дотянем до лета...

А над крышей апрель победительный вывесил флаг -

Цвета нашей судьбы, виноватого серого цвета.

 

* * *

Мишенями игрушечного тира

Мы стали, добродетели назло.

И персонажем “Зойкиной квартиры”

Стучится боль в оконное стекло.

 

Мы подставляем головы и плечи

И снова поднимаемся, звеня,

Под выстрелы, булыжники и плети,

Дубины правды, фантики вранья.

 

Забавный тир - в нем все, как понарошку:

Висит паяц на сломанном гвозде,

И страха нет, и жизнь присохла крошкой

У нищего к немытой бороде.

 

Облупленные глупые мишени -

Зверушки, пташки - строятся в ряды...

А на стене часы - для устрашенья,

Для вечности и прочей ерунды.

 

* * *

 

Давайте веселиться!

Уже недалеки

Осенних красных листьев

Охотничьи флажки.

 

А дождь свежо и часто

Бормочет поутру,

И мы дрожим, волчата,

На утреннем ветру.

 

Ужом вползает в жилы

Слепой наркоз дождя.

Нас осень обложила

На желтых площадях.

 

Продутые ветрами,

Несемся в пустоту -

Октябрьская травля:

Ату, ату, ату!..

 

Нам не уйти вовеки -

Зловещим “хода нет”

Под сомкнутые веки

Вползает красный свет.

 

И на червонном, чистом -

Обугленной строфой,

Дрожа, рычит волчица

На страшный светофор.

 

ОКТАВЫ

 

Вином запахло. Осень у дверей.

Охотники застреленных зверей

И птиц уже блаженно предвкушают,

Доспехи примеряют, и стволы

До блеска чистят изнутри, снаружи,

И щелканье сухое черных ружей

Стук топора и острый звон пилы

Пересекает, но не заглушает.

 

В полоску красят павшие стволы

Таможенники. Жаждут похвалы

И тоже проверяют автоматы.

Беспечный август пьет, и напролом

Бредет, и грудь под пули подставляет,

Шуршит листвой, и по нему стреляют

Вдоль, поперек, навскидку, под углом

В зеленое одетые солдаты.

 

Листва рыжеет...Кто виновен в том,

Что август пьян? Зажав травинку ртом,

Он свысока смеется над таможней.

Пересекая стершуюся грань

Между зимой и летом, полосатый

Минует столб, и белые халаты,

И чахлую больничную герань, -

Чем дальше, тем родней и безнадежней.

 

Лохматый люмпен, царь, Октавиан,

Беспутно весел, беспричинно пьян,

Он весь в крови - кому какое дело?

Стреляют пограничники сплеча

По августу. Бутылками пустыми

Бренчат бичи. Стреляют холостыми -

Но кровь течет. По острию луча

Ползет Огюст, по листьям волоча

Нагое исцарапанное тело.

 

* * *

 

Все тихо, и стрелки молчат в часах,

Застыв на без четверти пять.

И, в женских запутавшись волосах,

Любовники крепко спят.

И отроки спят, и во сне спешат,

И грешные видят сны,

И спят старики, что уже не грешат,

И дети, что рождены

Вчера до полудня. И спит огонь

В жилах, и соль во рту,

И дремлет каменная ладонь,

Протянутая в пустоту.

И зэки во сне на друзей стучат,

И стучат каблуки невест.

Волчица лижет своих волчат.

Хомо хомини люпуст эст.

И спит отличница с подлецом,

А умница с букварем,

И дремлет Бог с разбитым лицом

За сломанным алтарем.

Факиры спят на битом стекле,

И смотритель на маяке.

И кто-то спит лицом на столе

И с пулей в левом виске.

И белый всадник с белым конем

Идет навстречу луне...

И если мы сегодня уснем -

Кого увидим во сне?

 

* * *

 

И снова хочется уехать.

Ничто не прояснит лица.

Кричит напуганное эхо

Из окон бывшего дворца.

 

Уехавшим - теплее стало?

Осиротевшим - тяжелей?..

Из опустевшего квартала

Зима слепила мавзолей.

 

Осколки встреч и разговоров -

Но нет огня и нет тепла.

Здесь только норы, только воры

И горы битого стекла.

 

И вещи, сложенные в угол -

Где был твой угол, твой дворец...

Когда же сделать новых кукол

Себе отважится Творец?..

 

Перед таможенным контролем

Горят мосты, горят слова...

Над белым городом, над полем

Летит полярная сова.

 

 

* * *

А человек укладывал багаж,

Браня несовершенство чемоданов.

За недостатком объективных данных

Не скажем, беден он или богат,

Но точно - стар. И пальцев суета

Безжалостно подчеркивает возраст,

Привычку к кофе, замкнутость, нервозность.

И то же утверждает возле рта

Устойчивая складка. Синий паспорт,

Развернутый не поперек, а вдоль

Страниц, давно обозначает боль

И непривычен, как печальный пастор

В провинции российской, где путей       

Нет у него, чтобы крестить детей.

А впрочем, протестанты крестят лишь

Людей, достигших совершеннолетья...

Билет в руке. День вылета в билете.

Анкеты, визы... Франция, Париж.

И все-таки потом - на материк,

Прославленный наивностью Колумба,

Где  Бостон пестр, как солнечная клумба,

Где детский крик похож на детский крик

В России, от которой навсегда

Вас отделяет темная вода -

И слава Богу. Омывая твердь

Атлантик Оушен и Пасифик Оушен

Смывают запах памяти, а осень

Везде прекрасна и чиста, как смерть.

И может быть - а чем не шутит черт! -

За океаном ждет его бессмертье.

Но говорят, что там и за бессмертье

В официальном деловом конверте

Корректный клерк вручает вечный счет.

Да пусть его!.. Заплатим по счетам

Из уваженья пред любым гроссбухом.

Ведь жизнь уже рассечена на Там  -

И Здесь... А осень ходит по пятам,

Молчит и дышит жалостно над ухом,

И тонко, как засохшие цветы,

Очерчены во тьме ее черты...

Отечество сидит на чемоданах,

Уже на треть находится в пути,

Надеется блаженство обрести

На темных сенах, светлых иорданах, -

А жизнь идет, а жизнь летит вдали,

Все больше отрываясь от земли.

 

 

* * *

Мы танцевали на белой стене,

Сладким порханьем туманили глянец,

  И назывался театром теней

Наш нескончаемый танец.

 

Выдаст билеты седая мадам

С однообразной программой в кармашке...

Вечный сквозняк по пустынным рядам

Гонит бумажки, бумажки...

 

Ну-ка, оркестрик, настройся и жарь,

Чтоб у актеров теснило дыханье!..

Как освещал беспощадный фонарь

Наших беспомощных душ трепыханье!..

 

У фонаря одиночка с хвостом

Свеженькой пьески выводит узоры.

Зрителей нету в театре пустом -

Только танцоры, танцоры, танцоры...

 

Как упоительно каждый из нас

Втайне желал невозможной награды:

Чтобы фонарь на минутку погас -

Мы бы сбежали из этого ада!..

 

Мы бы... Пусть даже фортуна слепа -

Мы б наплевали на это!

И никогда - ни единого па!..

Ни одного пируэта!..

 

Точно услышав, мучитель зевнул

Розовой пастью клыкастого зверя,

Свет погасил и оркестру кивнул, -

Музыка смолкла и хлопнули двери.

 

Сладостно-тихо!.. Прекрасно-темно!..

Что нам сказать адвокатам и судьям?

Смотрит луна в голубое окно,

И... мы танцуем, танцуем...

 

* * *

Твержу: все кончено, и мир

Распался на обрывки плоти.

Гробы строгает бедный плотник

В азотном запахе чумы.

 

Оркестра треснувшая медь

Хрипит, смолою пахнут щепки,

И дирижер в зеленой кепке

Ломает глупую комедь.

 

Ребенок, маленький горбун,

Украденный катает глобус,

И в переполненный автобус

Несут помятую трубу.

 

Твержу: наступят мор и глад, -

А на плацу шагают в ногу,

И птицы, чувствуя тревогу,

К домам оставленным летят,

 

И снег летит, и молотки

Стучат размеренно и громко...

Все ближе глинистая кромка,

Все ниже черные платки.

 

И глобус катится, блестя,

Задетый заступом тяжелым,

И за мячом своим веселым

В могилу прыгает дитя.

 

* * *

                        Юре Аронову

 

Все ближе, ближе время перелета...

Куда лететь? Родимые болота

Оставить жаль, но в дальние края

Торопится печальная семья.

А гнезда до сих пор еще тепло

Хранят, и наших птенчиков подросших

Поутру эхо окликает в рощах,

В которых по-весеннему светло.

И чей-то голос, голос... С высоты

Уже не разобрать ни слов, ни жеста.

Неважно все. И переменой места

Не изменить душевной пустоты.

Какой знакомый голос... Позабудь,

Прости мое предательство, орешник!

Я улетаю. Здешний хмурый грешник

Угрюмым взором проследит мой путь -

Туда, где, может быть, мы будем петь

По-новому, по-птичьи, по-немецки,

По-гречески, по-аглицки, по-детски, -

Так счастливо, что силы нет терпеть!..

Там нет болот. Знакомых голосов

Там тоже нет, но некая волшебность

Присутствует, и здешняя ущербность

Нетронутых земель, полей, лесов

Там незнакома. Но, туда спеша,

Роняет горько перышки душа.

Мы улетаем. Нечего пенять.

(Но чей-то голос, голос!..) Так обидно,

Что с высоты поющего не видно,

И слов произносимых не понять.

Но слышно, слышно, что певец - в тоске,

И что поет - на русском языке.

 

***

 

Я знаю: в этот день тебя убьют

Из-за угла, предательски и дико.

Я вижу это ясно, будто тут,

В твоей груди, уже чернеет дырка.

 

Ты будешь падать, медленно чертя

Кровавую дугу на краске серой

В подъезде, где не видно ни черта,

И даже пахнет почему-то серой.

 

Ты будешь падать, медленно летя,

Как в космосе, в смешенье тьмы и света,

Архангелы, грехи твои сочтя,

Махнут крылом на мертвого поэта.

 

И, ощутив сквозняк из пустоты,

Ознобом, побудившим оглянуться,

Я закричу от ужаса. Но ты

В ответ уже не сможешь усмехнуться.

 

* * *

В грустном граде беспризорных детских игр,

Где танцуют на трилистниках шмели,

Жили-были Александр, Виктор, Игорь,

Жили-пели, не дожили и ушли.

 

Из асфальта, из степного ковыля ли,

Избегая взора мудрого врача,

По небесным ковылям поковыляли,

Звон гитарный за собою волоча.

 

Их не дергали на Лиговку с вещами,

Но брели они по прежним адресам.

Души чиркали, как спички, на прощанье,

И дымками улетали к небесам.

 

Бубенцы под небесами зависали,

Серебро горстями сеяли в пыли...

Посмотрите, души, ввысь - не вы ли сами

Волосами оголтелыми трясли?

 

Наши души для спиритов и стриптиза

Хороши, и для продажи с молотка.

В голубом песце сибирском Сирин-птица

Строит замки из небесного песка.

 

Райских птиц, непредсказуемых и странных

Демонстрирует веселый грязный град -

Златоустов привокзальных ресторанов,

Гамаюнов перестроечных эстрад.

 

Дорожает, знать, пророческое горло,

Да рожает Матерь Божья - на убой.

Неприкаянные бродят ваши герлы,

Грустных бэбиков таская за собой.

 

А на небе, среди звездных траекторий,

Вопреки рассудку, страху, палачу

Собирается родиться Тот, Который

Над землей затеплит белую свечу.

 

* * *

От плачевного ночлега -

Прочь. Мы нового ковчега

Экипаж.

Шкипер наш

Улыбается и свищет,

А по серым скалам рыщет

Черный пес...

        

Не рассказывай  мне сказки.

Из-под шкиперской повязки

Смотрит глаз.

Черный час

Тычет - мордочкой крысиной -

В зыбкий плотик парусинный

Мокрый нос.

 

Светит вечер вполнакала.

Фиолетовые скалы

И киты.

С высоты

Кто-то злой читает снова

Иоанна Богослова

Словеса...

 

Скачет гаммельнский пройдоха,

Венчик из чертополоха

На башке,

А в мешке -

Перепуганные дети.

И по скалам, на рассвете, -

Призрак пса.

 

Дай мне руки, чужестранец,

Заведем веселый танец

На плоту.

В пустоту

Уплывает призрак суши.

На картузе - волчьи уши.

Пес рычит.

 

Догорают искры лета.

Уплывают два скелета

В дальний край -

В божий рай.

В путах млечных полотенец

Среди звезд лежит Младенец -

И молчит.

 

 

* * *

Вечный жид уже не бродит, обретя Иерусалим.

Бузиною в огороде сплин английский исцелим.

И, нося на сердце лапоть - лукоморский сувенир, -

В боевых картонных латах бродит вечный славянин.

По дорожным швам нелепым, долгополый - шлеп да хлоп, -

Подорожником залеплен не пробивший стенку лоб.

На стучащих в лад котурнах, подосинным подлецом...

Не усмотришь лат картонных под осенним пальтецом.

И осанною ославлен славянин, и осиян, -

Это очень даже “лавли” для безродных россиян.

И, зажатый постромками, деревянный конь резной

Раскудрит-кудрит боками, нежно загнанный весной.

Пена плена станет влагой океанских пышных пен.

И над белою бумагой зависает Питер Пэн.

И на сердце, как на дереве, - синицы, журавли,

Наши дерзкие надежды, наши детские - вдали.

И курлы-курлы, и машут, сизым крылышком свистя.

Маша, Маша!.. Что ж ты, Маша, не рожаешь нам Дитя?

Деревянною ногою бьет коняга. Меркнет век.

Ах, подайте, братья, гою; гой - он тоже человек!

Он идет тропинкой талой, то мечтает, то молчит,

То, как Пушкин запоздалый, к нам в окошко постучит.

Он красивый, как игрушка, средь заморских журавлей...

Стрельнем с горя! Где же пушка? Сердцу с пулей веселей.

 

* * *

 

У гнома со свечой - истаяла свеча,

У гномика в часах - остановились стрелки.

А дети, не боясь, не плача по ночам,

Ловили стрекозу и бегали в горелки...

 

Растем, растем, растем - и незаметно в нас

Проклевывает дух сердечной мышцы бубен.

А тот веселый гном, что знал, который час,

Во взрослые дела вникать едва ли будет.

 

Мы все равно умрем! На пристани речной

Опустим в лодку грош, отчалим без мороки...

А тот бессмертный гном, услышав плач ночной,

Помятым  колпачком ребенку вытрет щеки.

 

* * *

Выпрями спину, дитя мое. Ну!

Простолюдины

Гнутся. Потуже корсет затяну...

Выпрями спину!

Если упала, расшиблась, - не плачь.

Боль - только вспышка.

Каждой принцессе положен палач.

Спину, малышка!

В черную кухню ли, в келью, в петлю,

В обморок, в клетку...

Спину, дитя мое, - я так велю.

Выпрямись, детка!

Спину!.. Народ, как всегда, ликовал, -

Вон что творится...

На эшафот, или в грязный подвал, -

Спину, царица!

Если детей твоих, всех пятерых,

Девочек, сына...

Пусть тебе будет не стыдно за них.

Выпрями спину!

Значит, вот так - ни за что, ни про что -

Мальчика, дочек...

Господи, только б не вскрикнул никто!..

Спину, сыночек!..

 

 

* * *

Сбивали снег, ворочались в прихожей,

Отогревали руки и носы,

Какой-то мальчик, на тебя похожий,

Нетерпеливо заводил часы.

Тянулся день предпраздничный, рутинный,

Пропахший апельсинной кожурой.

Рождественское дерево в гостиной

Поблескивало сонной мишурой.

Тягучий, как молочная помадка,

Сочельник шел, не зажигая свеч,

Позевывая старчески и сладко,

Мостился кот у очага прилечь.

Уютным ожиданием метели

Гудел огонь, шуршали голоса,

И в золотом сияньи канители

До Рождества осталось полчаса...

Ах, сладко вспоминать на эту тему,

Касаясь пальцем выцветшей стопы

Моих бумаг... Но ныне к Вифлеему

Не обратить разутые стопы.

И пуст чулок, и никакого чуда

Не сбудется под елью неживой,

И никого не заберет отсюда

Смешной и скорбный ангел восковой.

 

 

* * *

 

Я брожу вдоль оврагов, в полях, босиком по стерне.

Королевская дочь, - говорят пастухи обо мне.

Догадались, учуяли, даром что шибко тихи -

Проницательней всех на селе, говорят, пастухи.

В королевстве тревога, ругают меня при дворе,

Королю молодому советуют сжечь на костре.

Мой отец высоко, а все братья мои далеко,

Лишь одни пастухи мне украдкой несут молоко.

Гуси-лебеди мимо да мимо летят на закат...

Мне для братьев крапивы нарвать да полотен наткать,

Навязать свитеров из колючих подножных даров...

А король нездоров, третий месяц король нездоров.

Говорят, полоумная ведьма его извела

Тем, что ночью на кладбище старом крапиву рвала.

В обожженных руках даже в холоде кровь горяча.

Надо звать палача, он надежен, он рубит сплеча.

А над городом лебеди кружат которую ночь,

Но не могут сказать обо мне: королевская дочь!

Недовязанный свитер распался на левом крыле.

Как же братец мой будет отныне ходить по земле?

Очень многих вот так неизвестно куда занесло,

Потому что вело, торопило крыло, как весло.

Виновата сестра - не успела крапивы напрясть,

Чтобы брату вернулась людская бескрылая пясть.

Вместо левой руки - белых перьев колючий излом.

Как же он обойдется в полете - с одним-то крылом?

А король выключает транзистор и смотрит в окно:

Что-то дыма не видно, и криков не слышно давно.

То ли ведьму сожгли уже, то ли чего-нибудь ждут?..

Он эстет, он не может смотреть, когда девушек жгут.

Но крапива, крапива!.. Вязать из травы свитера -

Это, ваше величество, вправду достойно костра.

А на площади, ахнув, отпрянул в испуге народ:

То ли лебеди стали людьми, то ли наоборот,

И по улице главной, крыло за собой волоча,

Русый мальчик уводит сестру от меча палача,

Из утробы костра, где огонь задрожал на ветру...

Загорелись дрова, детвора обнимает сестру...

Я сбежала, сбежала от ваших гробниц и границ

Колдовством безбилетным, на крыльях заветных страниц.

Полно, ваше величество, что там - кричи не кричи.

Не помогут больницы, ключи, стукачи, палачи.

Но глядят пастухи, собирая крестьянских коров,

На восток, где дымы от костров.

 

 

 

ВОЛКИ

 

Как странно, обидно раскидан

По свету серебряный полк!..

Гуляет по воле обида,

Как рано седеющий волк.

 

Несчастная волчья порода -

До хрипа примерзши к луне,

Без цели, не чуя мороза,

По снежной бежать целине.

 

Угрюмый хромающий случай -

Застрявшую лапу - отгрызть!

Да разве сравнится с бирючьей

Собачья трусливая рысь?

 

Зеленые искры во мраке

Смыкают безжалостный круг.

Но преданней всякой собаки

Клыкастый отверженный друг.

 

И в полузадушенном гимне

Судьба воплотиться велит

Поклонникам лунной богини -

Свирепой и нежной Лилит.

 

И ты не опустишь ресницы,

Мой хмурый седеющий брат,

Когда я очами волчицы

Поймаю твой яростный взгляд.

 

* * *

 

Слетелись вОроны - детей воруют,

Несут и кличут, клювами хрустя,

Когда, поймав в ладонь звезду сырую,

Ее целует сонное дитя.

 

Луны чешуйки разметав по крышам,

Парят во тьме над пылью чердаков, -

И только хлоп широких крыльев слышен,

Да легкий топот детских башмаков.

 

В усталых снах измотанные люди

Опять обходят серые сады -

А дети гладят лаковые клювы

У несомненных вестников беды.

 

И, замирая у черты запретной,

Дитя сжимает влажный кулачок,

И дворник среди площади рассветной

Опять находит красный башмачок.

 

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Этот лес в моем окне -

Темный лес, который вечен, -

Каждый вечер, каждый вечер

Приближается ко мне.

 

Я боюсь глядеть в окно:

Жутко, сумрачно и голо.

Здесь когда-то укололо

Палец мне веретено.

 

Полосатая оса

Заполняет медом соты.

Спите, дети, ваши ссоры

Раздражают небеса.

 

Спите, еж в гнезде куста,

Погремушки, ложки, плошки,

Спрячь, скорей, улитка, рожки,

Спрячь, красавица, уста.

 

Рыцарь, светел и лучист,

Проезжает раз в столетье,

Но ему совсем не светит

То, что светится в ночи.

 

Отвернувшись навсегда

От окна, где лес и шелест,

Знаю я одна - пришелец

Скоро явится сюда.

 

В сюртуке своем смешном,

Непредсказанный, нежданный, -

Поцелует безымянный,

Что пронзен веретеном.

 

И пойдет, легко шагая

По траве и над травой:

- До свиданья, дорогая,

Я - Печальный Образ твой!..

 

И, когда в соседнем замке

Образуется дитя,

Праздно зеркальце вертя,

Я найду дитя глазами.

 

Люльку сладкую качну

И скажу с улыбкой жуткой:

“Спи, малютка, жди, малютка, -

Срок придет веретену!”

 

* * *

- Вы плачете, мой принц? - Нет, я царю

В пространстве вечно-праздничном, минуя

Ловушки лиц, и алгебру ночную

Учу, назло врагам и сентябрю:

Делю постель, блаженство умножаю,

Усердно сочетаю, возвожу

В иную степень все, что ни скажу...

Я в числах утешенье нахожу -

И этим ничего не выражаю.

 

Нет, я не возражаю против сна -

Должно быть, сон и впрямь полезен телу.

Но что сказать? Вот если бы весна...

- Вы плачете? - Нет... выпейте вина -

Оно красно, как кровь... Но ближе к делу:

Охотники на лис владеют лишь

Уменьем убивать. Да шкурок рыжих

Две-три... Их носят модницы в парижах -

И те сейчас предпочитают мышь:

 

Мышиный цвет, извольте видеть, сер, -

А в моде все английское, как Бронте

И Тауэр... - Вы плачете! - Не троньте...

Я размышляю... я философ, сэр.

Увиливать, умело ускользать

От боли... Уворачиваться, литься

Сквозь пальцы, построенья и таблицы

И диссертаций пыльные листы...

И никогда вовеки не связать

Той глупой, нереальной чистоты,

Которая уродовала лица...

 

Вы слушаете, друг мой? У меня

Нет больше боли. Я ее истратил.

Я - скорлупа. Я - запись в магистрате:

Четыре цифры года, цифра дня,

И месяц... и три имени при этом:

Одно - мое, воспетое поэтом,

Два - тех, кто произвел на свет меня,

Совокупившись... скорлупа в квадрате.

 

Одно лишь вечно: рыжая головка

Офелии моей плывет в реке -

Мелькнувший в половодье лисий хвостик...

Витийствовать всяк мастер на погосте,

Покуда черепок - чужой - в руке.

А после это выглядит неловко.

 

Я говорю, одно лишь вечно здесь:

Уловки сумасшедшего над бездной!..

Я занял вас беседой бесполезной -

Но вам угодно было в душу лезть...

Мой противоестественный союз

С потусторонним миром вам известен.

Но - знаете? - я умереть боюсь,

Поскольку глупо верен остаюсь

Своей несостоявшейся невесте:

Она - в раю, и мы не будем вместе...

- Вы плачете, мой принц? - Нет. Я смеюсь.

 

 

 

* * *

 

В иную ночь, беспомощно мыча,

Не знаешь слов, но мучаешь тетрадь,

Сто раз рисуя профиль трубача,

Умевшего - играть.

Сто раз обводишь контур золотой,

И, напрягая зрение и слух,

Пытаешься найти за той чертой...

Которого из двух?

Того ли, улетевшего в окно,

Написанное маслом на холсте,

И, кажется, забытого давно

В житейской суете?

Или другого, нежного, как смех

Ребяческий, и мягкого, как пух?..

Ищу того, кто был прекрасней всех -

Которого  из двух?

Но зов напрасен, и слова пусты,

И в каждой рифме, кажется, дыра.

Кому из них двоих сказать - пусти,

Мне уходить пора?..

Никто не держит. Каждый о своем

Задумался, не поднимая глаз

На старика с охотничьим ружьем,

Стреляющего в нас.

Он выстрелит - уронит небосвод

Падучую звезду.

Я знаю, что убитым станет тот,

Которого найду.

И завершится ночь, и в рукаве

У фокусника запоет петух...

Кому лежать на розовой траве?

Которому из двух?

Не надо так! Без имени и без

Обличия, - упрашиваю: будь!

Под каждый выстрел, грянувший с небес,

Сама подставлю грудь.

Нет никого. Остатками тепла

Трепещет, истекая, слабый дух...

Кого же я искала и нашла?

Которого из двух?

 

* * *

 

САЛОМЕЯ

 

Богородица, пусть он воротится,

Поворотится к свету спиной!

Отвори его слух, Богородица -

Пусть услышит мой плач за стеной!..

 

Непорочная, сжалься над порченой!

Я его не виню, не виню!..

На пиджак его, крыльями скорченный,

Две слезинки впотьмах оброню.

 

Если хватит охрипшего голосу -

Я бы к сердцу дозваться смогла!..

...А к царю бы красивую голову

На серебряном блюде внесла.

 

 

 

 

***

Так и сиди, завернувшись в шаль,

День напролет молчи.

Мертвых принцесс никому не жаль, -

Вот и смотри, как уносят вдаль

Душу твою грачи.

 

Стань холоднее кариатид,

Мраморнее колонн.

Пусть себе ходят вокруг, свистит

Шут, и пустеет трон.

 

Пусть себе вянет твоя герань,

Путается шитье.

Даже навстречу ему не встань, -

Он объявился в такую рань,

Знаешь, ради нее...

 

Может, яду налить в вино?

Может, нанять стрелка?..

Ах, не греют колен давно

Мраморные шелка...

 

Губы - холодом: лёд ко льду -

Руку твою прожгли.

Прах и пепел в твоем саду.

О, вам долго гореть в аду,

Пленные короли!

 

Ветер качает древко копья,

Кони скользят, спеша.

Где-то над ними душа твоя -

Высохшая душа...

 

Благослови их на много лет

Радостных - ты сама.

Мертвой рукой протяни браслет,

Дай в дорогу олений плед.

“Не оступитесь, - скажи вослед, -

Нынче у нас зима”.

 

 

***

 

Она - за тридевять земель.

Теряет краски зимний вечер.

Дымы, дымы... соседи печи,

Должно быть, топят, Аннабель.

 

А там, где первый дождь в году

Промыл дряхлеющие плиты, -

Там мы с тобой уже забыты,

И я на память не приду.

 

И я на помощь не приду -

Подсказкой, родинкой, приметой...

О, нам не получать приветы

Людей, придуманных в бреду!

 

Для всех, целуемых в глаза,

Кто я? Касание, не боле.

Начнешь - о Боге ли, о боли, -

И спотыкаешься - нельзя.

 

“Нельзя” - об этих окнах. Снег -

“Нельзя” - он вызывает жалость.

Нельзя, чтоб ты не удержалась

Сейчас, когда окончен век.

 

Да, в океанскую купель

Давно опущены проклятья,

Ошибки, кружевные платья,

Тревоги, слезы, Аннабель...

 

Зима, зима... который час?

Как рано сумерки, однако!

Мы все во тьме, и ни собака

По следу не отыщет нас.

 

И так, наощупь, два огня

Одновременно зажигаем:

Свеча - в твоем окне, другая -

За тридевять... внутри меня.

 

* * *

Возвращайся скорей! Здесь никто не натянет твой лук.

Сыплет снежной крупой поднебесья свисающий полог.

Все часы отстают, вырывается нитка из рук,

Потому что твой путь так обидно,бессмысленно долог

 

Ветер с моря приносит гребцов и сердечную боль.

До заката еще далеко, но темнеет с полудня.

Молчаливые рыбы глотают холодную соль,

И уныло кричат, точно чайки, матросы на судне.

 

Я давно не ходила на берег, и между камней

Не стояла, молитву шепча и глаза заслоняя.

Я молчу, дорогой мой, я жду и молчу столько дней,

Что уже разучилась сердиться, иголки роняя.

 

Каждый день, каждый стук, каждый голос у наших дверей,

Каждый ветер оттуда, несущий то морок, то слякоть,

Прибавляют всего лишь: скорей! возвращайся скорей!

Я боюсь не дождаться тебя. И мне хочется плакать.

 

* * *

Я не кую цепей, не строгаю палиц,

Не говорю стихами, ни даже прозой,

В твой беззащитный глаз не вонзаю палец,

Как заостренный шип, притворяясь розой.

Не говорю тебе: ты попался, умник!

Не говорю себе: улыбайся миру!

Я - молчаливый и незаметный узник,

Не соответствующий ни месту, ни мигу.

В этой темнице, что ты называешь телом,

Я - посторонний, старый, угрюмый гномик.

Я на полу рисую квадраты мелом,

Вписывая туда за ноликом нолик.

О! - говоришь ты, - О! - изучив квадраты,

Думая, что на этот раз ты все понял точно,

Думая, что достиг, наконец-то, правды...

Знак вопроса - тире - восклицанье - точка.

 

* * *

 

 

В заброшенном доме шуршит по стеклу листва.

Пора листопада, и сорвана дверь с петель.

И ветер несет от угла до угла слова,

Которые я записала в разряд потерь.

 

Не надо про это, я чудом еще живу.

Но в нашем квартале заброшены все дома.

Беспечное лето забыло свою траву

На этом окне, за которым давно зима.

 

В заброшенном доме оставлен ненужный хлам,

На тусклых обоях висевшей картины след,

Последние мыши шуршат по пустым углам

И в норы уносят обрывки последних лет.

 

В заброшенном доме от лампы забытый свет,

И серые бабочки бьются в стекло, шурша.

И где-то во мне незаметной утраты след...

Но, может быть, эта утрата и есть душа.

 

 

* * *

 

Спать нельзя на закате - приснятся чужие дворы,

Где без знания правил игры не надейся на праздник,

Где всегда королева выходит, смеясь, из игры,

И нелепых своих кавалеров казнит или дразнит.

 

Чередою затмений накажут дерзающих жить,

А дерзающих петь в темноте переловят, играя,

Осторожные дети умерят беспечную прыть

В обветшалых дворах-одиночках уездного рая.

 

И, когда, просыпаясь, захочешь бежать со всех ног,

Будешь вязнуть, не в силах ступней оторвать от ступенек,

И увидишь того, кто тогда был совсем одинок -

И теперь одинок, как избранник, изгнанник, изменник.

 

Не смотри на него - он по-прежнему жизнью влеком,

Или смертью лелеем: игра - это тоже наука.

Раскололась луна, как тогда, под его каблуком.

И глаза его в точности те же - стихия и мука.

 

Он глядит на часы, понимая не много в часах:

Он всегда обвинял наше время в отсутствии смысла.

И пустеют дворы, растворяясь в ночных голосах,

И луна в небесах, как разбитая чашка повисла.

 

* * *

Чем больше я говорю слов - тем меньше пишу стихов.

Я знаю - пора вернуться к младенческой немоте,

Не красить глаза и губы, забыть аромат духов,

Блаженны нищие духом - омоемся в нищете.

 

Забудем, душа моя, тело, бессмертную книжную ложь,

Летим над смятением осени, неслышное бормоча,

И тот, кого ты задела плечом - будет кормом лишь

Для этого бормотания, прозрачного, как свеча.

 

Все то, чего не заметила - придумаешь на ходу:

Фигуру, походку, волосы, очки, выраженье глаз.

Когда ты в меня вернешься, когда я тебя найду -

Дитя, на него похожее, родится, душа, у нас.

 

А он, поискав, отыщет в ребенке свои черты,

Но не испытает радости и вообще ни черта.

И станешь отцом и матерью младенцу этому - ты,

Душа моя, - ты, говорящая

из

моего

рта.

 

 

* * *

Случайно в толпе столкнешься - пропал! погиб!

Отныне суха гортань и слова не в лад.

Земли под тебя колыбельный грудной прогиб

Осыплется красной глиной в могильный хлад.

 

Пытайся бежать, тропинок ищи-свищи,

Свисти, притворяйся беспечным, жалей собак.

Улиткой призрачный мир на себе тащи,

В горбатые рамки втискивая себя -

 

И все только ради этой, одной, поспешной,

Размашисто наделенной смолой, черешней,

Придуманной от начала и до конца!..

 

А я развожу настойчиво мел и сажу,

Пишу слова и воздух руками глажу,

Пытаясь создать черты твоего лица.

 

 

* * *

Я хочу, чтобы вы обманули меня, виконт.

Я хочу быть обманутой снова, как в те века,

Когда белый зонтик, и лодка, и серый конь,

Ничего нельзя, и, как лед, холодна рука.

 

Я хочу бежать, виконт, от себя, от вас,

И, войдя домой, под любимый проклятый кров,

Сквозь июньский гром услыхать этот майский вальс,

От которого, как шальная, несется кровь.

 

И, войдя в тишину и сумрак, - не верь! не верь! -

Капюшон промокший откинув, - не может быть! -

Увидать, как вы - стремительно - в эту дверь -

Потому что вы не сумели меня забыть.

 

Сумасшедший, бледный, всю ночь хлеставший коня,

Без дороги, в бурю, - опомнись и уходи! -

Потому что вы так хотели одну меня,

Что могли бы сейчас умереть на моей груди.

 

Обманите меня, виконт! Я хочу понять,

Отчего так нежно кружится голова,

Отчего так тесно в груди - обмануть, обнять,

Обменять - как похоже, похоже звучат слова!..

 

Я пришла сама, потому что не станет нас,

Потому что жизнь - лишь бабочка в кулаке...

Обнимите меня, виконт! Я еще хоть раз

Эту страсть охоты увижу в вашем зрачке.

 

 

* * *

Она бежит в ночном тревожном сне,

В поземке, в дальнем грохоте подземки, -

Какой ей ужас снится, иноземке,

В ненастной Фиолетовой Стране?

 

Заиндевелым желтым кирпичом

Звенит асфальт. Реклама Кока-колы,

Фонарь, аптека, тихий дворик школы

И жаркое дыханье за плечом.

 

Она бежит, и ей шестнадцать лет.

Нет, ей пятнадцать!.. Нет, - еще моложе!..

Из темноты подвыпивший прохожий

Блаженно улыбается вослед.

 

Но ни один затейливый сюжет

Ей до конца раскрыть не удается.

С небес луна пленительно смеется,

Туманный поправляя креп-жоржет.

 

Она бежит, и снег над ней кружит,

И золушкина туфелька слетает,

И снег лежит, но он сейчас растает, -

Она как раз до дому добежит.

 

И, оставляя мокрые следы

В прихожей, где темно, и в светлой ванной,

Она пройдет - и станет безымянной

Русалкой, выходящей из воды.

 

Нырнуть в постель и заслониться сном,

За-снуть, засунуть руки под подушку -

И наколоть пригревшуюся душу,

Как бабочку во сне, веретеном.

 

* * *

По-птичьи чирикать, веселые зерна клевать,

Рассказывать сказки, теряя глаголы и связки,

Тебя узнавать, в каждом встречном тебя узнавать, -

Но имени не называть до конца, до развязки.

 

Догнать беглеца, убедиться, что бледен с лица,

Простить подлеца, притвориться, что вовсе ослепла...

Который, который посмотрит глазами отца

Над облаком дыма, над запахом дома, над ворохом пепла?..

 

Построить дворец изо льда, разгрести черепки,

Любимую синюю чашку сложить, ошибаясь в узоре,

Разбить на куски - и тогда умереть от тоски

У пятой доски в нашем детском облезлом заборе.

 

 

* * *

 

Анна, Анна, сестра моя Анна!

Не клубится ли пыль на дороге?

Не стучат ли копыта, не братья

Наши скачут, тревожно трубя?..

Нет - заката кровавая рана,

Да пустынник идет босоногий.

Я надела лиловое платье,

Чтоб достойно оплакать тебя.

Анна, Анна, сестра моя, слышишь?

Это кони - скажи, это кони?

Это цокот далекий летучий?

Это перья на шлемах вдали?

Нет - начавшийся ливень по крыше

Дробно бьет, и на нашем балконе

Я подол замочила, а тучи

Мчатся низко - почти у земли.

Анна, Анна, сестра моя Анна!

Так ли прихоти наши невинны,

Так ли яблоки наши румяны,

Так ли страшные сказки мудры?..

Тайны, Анна, пылинки обмана,

Человеческих снов половины.

Вьются листья, как волосы Анны,

Скачут братья, да нету сестры.

 

* * *

 

Ну, что ему, скажите, яд земной,

Вкусившему заоблачного яда?

В аллее сада голая наяда

От всей души смеется надо мной.

 

Моих отрав ему не сладок ад -

Ни боли в сердце, ни тоски, ни жженья...

Ах, боже мой, какое униженье -

Бежать топиться в пруд и плакать в сад!

 

Сквозь зубы - мне: "Идите в монастырь", -

Не глядя даже!.. Даже глядя мимо!..

И выпал снег - стыдливый саван мира -

И превратил отечество в пустырь.

 

Горацио, ты видишь, как он глуп?

Умру, и кто - не эта же наяда! -

Придет, чтоб сцеловать остаток яда

С его жестоких, беззащитных губ?

 

Умру, и кто - не эта же... А дни

Уже темней, чем ночи, и на свете

Мы только дети, брошенные дети,

В аллеях сада, в темноте, одни.

 

Когда весны чахоточные сны

Вернутся - всех простят и всех осудят.

И лягу я закладкой в книге судеб:

"Офелия, о нимфа..." - До весны.

 

* * *

 

Милая леди, вы снова сидите в луже,

Аранжируя букет из мусора или вздора.

Будет тепло изнутри - никогда снаружи.

Будет зима, и это наступит скоро.

 

Будет мороз по коже, мороз по коже.

Бедная леди, куда вам теперь податься?

Может быть, замуж, - мы это обсудим позже, -

За дурака, как могли бы вы догадаться.

 

Или еще в монастырь, только там несладко -

Нет моряков, всегда уходящих в море.

В книжке про Гамлета ваша лежит закладка -

Там, где Офелия сходит с ума от горя.

 

Вашу ли книжность, леди, считать причиной? -

С вами весь мир то ль в сговоре, то ли в ссоре, -

Значит, будет гроза. И считать мужчиной

Можно того лишь, кто выйдет сегодня в море.

 

Леди, вы снова думаете стихами -

Вредная эта привычка ведет к утратам

И выдает обидчикам с потрохами

Страх перед точкой. И ветер перед закатом.

 

 

* * *

 

Я - тряпичная кукла, на мне незаметны следы

Синяков от падений.

Не боятся глаза ничего - разве только воды -

Ибо смоется краска.

Я ответа не жду, не пугаюсь обиды, беды,

Не сгибаю коленей,

Мой наряд старомоден, но вечна - модистки труды -

Кружевная подвязка.

 

Я живу очень долго, мой мастер скончался давно,

Кружева обветшали,

Я похожа на женщин эпохи немого кино

И веселых клаксонов.

Эти дамы вокруг хороши, только им не дано

Томно кутаться в шали.

Их мужья неплохи, но не пьют дорогое вино

И не носят кальсонов.

 

Я - красивая вещь, и, когда все однажды умрут -

Я останусь на полке

И достанусь музею. Меня, торопясь, заберут,

И в запасниках сразу

Эти ваши модистки начнут кропотливейший труд,

Навостривши иголки,

Станут нежно латать кружева, и вот это сотрут,

Незаметное глазу...

 

Мне глаза подрисует художник, похожий... Смотри -

Не глаза, а фиалки!..

...Но внезапно порвется, зашитая ветхим стежком,

Грудь из белого шелка.

И атласное сердце тихонько качнется внутри,

Точно маятник жалкий,

И сверкнет в глубине одиноким алмазным глазком

Золотая иголка.

 

* * *

Не летай, потому что упасть - раз плюнуть,

Потому что в сегодняшних небесах

Нас с тобой не любит никто, не любит,

Даже нас, легчайших на всех весах,

 

Нас, таких же легких, как горстка пыли,

Нас, таких усталых, что - Боже мой! -

Если б нас, печальных, еще любили,

Мы бы просто умерли той зимой.

 

Не летай, потому что летучих - стаи,

Потому что в стаях - не нам с тобой,

Не таким, как мы, тяжелее стали,

Тяжелей, чем будничная любовь.

 

Не летай, любовь моя, мой звереныш,

Потому что я боюсь высоты.

Не летай со мной - ты меня уронишь

В эту бездну, где обитаешь ты.

 

 

* * *

 

Он пойдет с тобой стрелять в тир

Жестяных раскрашенных битв,

И потом сбежится весь мир

Целовать того, кто убит.

На тебе малиновый плащ,

А на нем худой пиджак.

Он мне скажет тихо: не плачь,

Мне тебя совсем не жаль.

Я не плачу, я пью вино,

Ем черешни - пальцы в крови.

Я его забыла бы, но

Он такой беспечный на вид,

У него пиджак так сер,

Так рассеян пальцевый ритм,

Словно он на облако сел

И оттуда мне говорит:

Отведи глаза и забудь,

Не тебе меня изловить,

Там меня давно все зовут,

Где мне не сносить головы.

И ведь не снесет, не снесет! -

Вижу по глазам, по плечу...

Нет, его никто не спасет.

Ем черешни. Плачу. Молчу.

 

* * *

 

Дай мне в руку хотя бы ракушек горсть,

Розовых, как из рыбачьей лодки - рассвет

Ветреный, когда хочет усталый гость

Лечь, но заперты двери, хозяев нет.

 

Дай мне хотя бы слово, шершавое на языке,

Острое, злое, - дай мне оранжевых ягод яд,

Волчьих ягод, что тайну бреда в себе таят,

Тайну следов последних, тающих на песке.

 

Не уходи отсюда, пока не окончат счет

Девочка со скакалкой, мальчик с красным мячом.

Время минуты сыплет в колбу, песок течет,

Между пальцев ребенка мы, как песок, течем.

 

Не уходи, покуда я тебя так зову,

Так ракушками пальцы режу, сжимая так,

Что, когда остановят кровь, подберут пятак,

Выпавший из кармана в пыльную - звон-траву, -

 

Море мое умолкнет, свет утечет из глаз,

Птицы лягут, их клювы - настежь, и лишь сверчок

Тщится поймать всех рыб - всех! - на один крючок

Песенки несусветной, соединившей нас.

 

* * *

...И тогда мы пошли без дороги, ступая легко,

Огибая преграды, свободе и празднику рады.

В берегах же кисельных парное текло молоко,

Бурно пенясь в камнях и, как мы, огибая преграды.

Золотые цветы, как монеты, в оврагах цвели,

Пели птицы по нотам, в утрату свободы не веря,

И красивые женщины красного тигра вели,

Не боясь и не веря задумчивой кротости зверя.

Я плеча твоего, улыбаясь, касалась щекой,

Стрекотали цикады, лягушки задумчиво пели,

Над молочной рекой разливался блаженный покой,

Сквозь туман за спиной колыхались в тиши асфодели.

Череда ароматов со всех наплывала сторон,

Меж камнями в ручьях выползали на листья улитки.

Нам прозрачной рукой помахал перевозчик Харон,

И над вышивкой дева вздохнула. И кончились нитки.

 

 

* * *

 

По тропам, по травам, по крышам, прозрачная вся -

Троянская дщерь в невесомой небесной короне.

Мерцает роса в волосах ее цвета овса,

И мертвая птица поет у нее на ладони.

 

Мы скоро отправимся вслед, не тревожа росы,

По серым метелкам травы, по гусиному крику,

По коже гусиной, круженью больной головы,

Мурашкам и дрожи - к далекому острову Криту.

 

Елена, Елена, тебе ли стремимся вослед,

Тебе ли во сне забываем молиться, тебе ли?..

Еще Апулей не увидел услады в осле,

И, знаешь, Елена, еще не родился Тиберий.

 

Любовники спят, И Парис выпасает коров,

Храпит Менелай в дружелюбных объятьях Уллиса.

Елена, Елена, тебе ли не хватит даров?

Зачем тебе плод от любви молодого Париса?

 

В развалинах Трои колонны оплел виноград,

И лисьи тропинки на пыльных разрушенных плитах,

Елена, твоя ли душа не приемлет утрат,

Зачем тебе тени любовников, в глину зарытых?

 

Чего же он ищет, тобою отвергнутый, тот,

В знакомую реку бездумно войдя по колено?

Зачем эта мертвая птица так сладко поет?

Зачем я всегда возвращаюсь обратно, Елена?

 

* * *

 

О, Ипполит, тоска в глубине стакана

Из малозаметной трещины истекала.

В стеклах оконных темные отраженья -

Лица наши, утратившие выраженье,

Изображенья, зыбкие, как простуда,

Жар изнутри, и зов изнутри, оттуда.

Голубокровый отрок, прозрачный, странный,

Тряпкой сотри с картины и кровь, и раны,

Раннее утро, трапезу, крики нищих,

Золото, головешки на пепелищах,

Перепелов, порхающих над полами,

Пестрый паркет, и блюда с перепелами,

И на фарфоре старые пасторали -

Все, что еще с тобою не постирали.

На ученических досках осколки лета:

"В роще грибы...", "Малина в лесу..." - про это

Лучше не вспоминать, выражаясь длинно, -

В нашем с тобой лесу не растет малина.

О, Ипполит, жестокое наказанье -

Звать, так и не встречаясь с тобой глазами,

Петь тебе, захлебываясь слезами,

Все, что еще с тобою не досказали.

И доказать, что можно, роняя блюдца, -

Милый мой! - улыбнуться и отвернуться.

 

* * *

 

Пощечины ветра и варварский лепет лотков.

Другая весна - и по счету, и в целом - другая.

Твой предок, мой варвар, наверное, был не таков.

Он не был таков и на ветер глядел, не мигая.

 

И сокол мостился на локте и жался к плечу

От ветра, созвучного веку и знамени ада.

Я тоже, мой сокол, как ты, безрассудно лечу

В пустое пространство его неподвижного взгляда.

 

А ветер с пустого залива по-ангельски сер

И голосом волчьим трубит в перламутровой глотке...

Я дома, мой ангел, где пестует сны Люцифер.

Мне грустно, мой волк, засыпать в перевернутой лодке.

 

Невидимый храм воздвигая на острых камнях,

Брожу у воды, как монах, не рискнув усомниться

В абсурдности города, ветра, в тебе, мой монах,

И в пламени ада, которое прячет глазница.

 

* * *

Что тебе предложить на прощанье, в ноль две по Москве?

В голове, как в окне, круговерть полицейских мигалок.

Если хочешь, возьми мое имя: в моем рукаве -

Ни козырных тузов, ни гусей-лебедей, ни шпаргалок.

 

Даже камешков нет, чтоб отметить дорогу назад.

Впрочем, их все равно расклюет налетевшая стая.

Что тебе предложить, Заратустра, о чем рассказать,

Если я лишь одну бесконечную книгу листаю?..

 

Не к устам Златоуста, а к сердцу приложим печать.

Погоди отвечать, я еще ничего не сказала.

Мне бы только начать... но, прости, - призывает молчать

Довоенный плакат на разбитой стене морвокзала.

 

 

* * *

 

Ему не прикажешь: бейся.

Оно, в этой клетке ребер -

Одно из немногих бедствий,

Злодейская птичка робин.

 

Удар - перебой. Зашторен -

Молчи, позвонок гремучий!

Не сыпь ей в кормушку зерен,

Замучай ее, замучай!

 

Найдем веселей и краше,

Счастливее, может, будем.

Кому этот щебет страшен?

Ни мне, ни тебе, ни людям.

 

Сорвавши голос - крещендо! -

Совравши - долой, страница!..

Но бьется она зачем-то,

Нелепая эта птица.

 

* * *

Так непросто сделать устойчивый шаг, непросто,

Когда лижет залив стальные опоры моста,

И до проса звезд дотянуться не хватит роста,

И в кармане пусто.

 

Уезжай в Сыктывкар, запинаясь на каждом слоге,

По дороге спи, просто спи, как медведь в берлоге -

Ни огней вдали, ни лукавых писем о Боге,

Ни одной подруги.

 

Подожди дождей, потому что они невинны,

Как слеза в глазу оставленной половины,

Как на старой даче теплые половицы...

Я целую твои глаза и твои ресницы,

 

Подбородок, рот с отпечатком давнего шрама.

Твой портрет в зеркалах воды не вмещает рама.

Через сотни вод, что несут в океаны реки -

Уезжай навеки.

 

Покачнется мост, под моими ногами бездна,

Умолять тебя, целовать тебя бесполезно.

На мосту волшебном, воздушном, мосту железном,

Над столицей праздной -

 

Я стою, сигарет ищу, по карманам шарю.

Вспоминай меня, милый, изредка в Сыктывкаре,

В Тимбукту, в Лесото, в Туле, в Стерлитамаке,

Буквой на бумаге.

 

Пылью на дороге.

Мотыльком в овраге.

Голосами дачными в мае.

Обнимаю.

 

 

* * *

 

Не ходи за мной - я тебя заведу в тайгу,

В бурелом, в осинник, в колючий кедровый бор.

Я потом и сама отыскать пути не смогу,

И одна - не смогу, а не то что вдвоем с тобой.

 

Не ходи за мной - я тебя утоплю в тоске,

В одиночестве, в речушке, где сонный мор...

Муравей слезинкой сбежит по белой щеке.

Муравей - он мудрый, он знает, что ты - не мой.

 

Не ходи за мной, не ходи за мной по пятам,

По болотам, глупый волчонок, по маяте!..

Оставайся там, где ты весел, не верь устам,

Говорящим: мой, - ты не мой, и уста не те.

 

Видишь: берег угрюм, волчьих ягод полны кусты,

Видишь: вечер зловещ, как оборотень в лесу?..

Ты не сможешь, милый, не сможешь меня спасти.

Так позволь, хоть я напоследок тебя спасу.

 

* * *

А что у вас нынче? - гроза, мое сердце, гроза.

Осколком зеленого ока сверкнет - и раскатит

По водам озерным знакомые волчьи глаза,

И дальним ворчаньем ответит, и конным проскачет.

 

Не вечно мне отроком пленным бежать у седла.

Трава полегла, сапоги до колена промокли.

Зеленые стекла с вороньего мечет крыла

Гроза за окном, завивая воронками вопли.

 

О, волки мои! Все цветы у дороги умрут,

В иссеченном озере рыба всплывет до рассвета,

Шарахнется конь, волчьим оком блеснет изумруд, -

А там, мое сердце, начнется и кончится лето.

 

Ну, хватит, мой свет, изводиться, гроза-то прошла.

На черной воде изумрудные пляшут осколки,

Черемуха пахнет, и отрок бежит у седла,

И ворон летит, и несутся за всадником волки.

 

 

* * *

 

А завтра - завтра все умрут,

И небо дрогнет, торжествуя,

Заглавной башни изумруд

Осыплется на мостовую

Осколками - им несть числа,

Дождем, которым не умыться,

И по течению стекла

Ковчег, качаясь, устремится.

О, этот маленький ковчег, -

В нем никому не будет места.

Не верь, никчемный человек,

Не в том гробу твоя невеста!

Звенит поток, бежит ходок

В последнем ужасе к мадонне,

И остывающий хот-дог

Зажат мучительно в ладони.

Мы превращаемся в золу.

Скажи: когда, не надо: если!

Плывет, как призрак, по стеклу

Старушка в инвалидном кресле.

Я не хочу таких речей -

Но не могу остановиться:

Шуршит ручей, бежит ручей,

Ручей, в котором не отмыться...

Стекло неспешно, как песок.

Привет, привет, мой мертвый предок!

Часы разбиты. Чей висок

Ты поцелуешь напоследок?

Да, наше время истекло,

Нас не спасут плоты и лодки.

Сегодня битое стекло

Забьет нам рты, остудит глотки.

Надгробный памятник, сугроб,

Сверкающий и многотонный,

Разбившийся хрустальный гроб,

И нежный звон, и нежный звон, и...

 

* * *

 

Покури. Отшагай по берегу мили три.

Набери ракушек и брось - по одной - в прибой.

Погуляй еще, и еще потом покури.

Зарифмуй слова воспаленные меж собой.

Заболей ангиной, потом, наконец, умри.

Чтобы птицу в себе поймать, ее тень запри.

Разбери будильники: что там звенит внутри?

А потом себя до винтика разбери.

Если там окажется птица - скорей сотри:

Ведь не синица, не жаворонок, скорей - сова...

Покури. Погуляй еще. Опять покури.

Зарифмуй слова. Зарифмуй слова. Зарифмуй слова.

 

 

* * *

Когда подавишься косностью

Собственного языка,

И в горле застрянет костью

Проглоченное "вознес" -

Не думай о тех, кто движутся

Наискось - в облака -

Клином, беззвучно тающим

В воздухе, как во сне.

Ах, этот клин, острящийся

В облаке и в груди,

На острие нанизывающий

Гроздья - сердец!..

Видишь, с улыбкой праздничной

Кто это впереди?

Там, впереди, со звездой в груди -

Мой молодой отец.

Они летят, отнесенные

На вытянутость руки

Божьей, держа равнение,

От счастья утратив речь,

И крики их неразборчивы,

Но радостны и легки,

Звенящие обещанием

Каких-то грядущих встреч.

И воздух за ними движется,

Холодный и голубой,

Пронизанный электричеством,

Светящийся все сильней, -

И, дрожа и фосфоресцируя,

Я опять говорю с тобой

Посреди грозового праздника

И огней.

 

Высказаться?

© Ольга Родионова
HTML-верстка - программой Text2HTML