Ольга
Родионова
Камышовая
летопись
* * *
Если хочешь знать, я давно не видела снов,
Не гоняла сов, не ловила в лесу лисят...
Потеряла голос, истратив на горький зов -
Сколько лет прошло - двести? Тысяча? Пятьдесят?..
Я давно не растила роз, не роняла слез,
Не глядела вечности в каменные глаза.
И меня не трогал извечный мужской вопрос:
Для чего живу? - да чтоб ты мне в ответ сказал:
Я люблю вас... - нет, я, конечно, вру.
Я не жду ответа, словами - не приласкать...
Ну же, Кай! Давай продолжать игру!
Я иду искать.
* * *
Листья считаю - ворох цветных бумажек.
Каждый всхлип оберну разноцветной шуткой.
Как ты далек, и представить жутко мне, даже
Дальше, чем до луны пешком, с посошком и дудкой.
Там, на луне, не я ль стою с коромыслом?
Полные ведра за годы натерли плечи.
Речи свои мы вряд ли наполним смыслом -
Кажутся людям странными эти речи.
Вон луны половинка висит над крышей.
Видишь меня? Я сверху машу рукою.
Может, и видишь, да только вряд ли услышишь
В голосе дальнем смех пополам с тоскою.
Так и живем, решетами водицу носим,
Лунную пыль метем подолом расшитым...
Если не так сказала - прощенья просим.
Только прощенья - ни нежности, ни защиты.
* * *
Спи же, мое горюшко, глупый дурачок!
Пляшешь до полуночи, дразнишь небеса.
Слышишь – выйдет из лесу серенький волчок,
Унесет Егорушку в темные леса.
Лисы норы выстелят забывай-травой,
Совы сердце высушат, высосут глаза.
Засыпай, мой сахарный, гулевой, живой –
В небеса таращиться по ночам нельзя!
Эхо душу выманит на неверный снег
Голосом объездчика, песней ямщика…
Ты не слушай нечисти, не кричи во сне,
Пусть себе куражится матушка-тоска.
Время воробьиное, голубиный гул,
Петелька на петельку – золотой крючок…
Слышишь ли дыхание возле самых губ? –
Это я, твой грустный, твой серенький волчок.
* * *
Стрекочи, стрекочи, запоздалый кузнечик, давай –
Заливай про зеленое лето – средь мерзлых травинок,
Про грибы говори, и про теплый тугой каравай,
Про малину в лесу по краям затененных тропинок.
Заливайся, последний врунишка, зеленый стервец,
Стрекочи, чтобы осени тень за спиной не возникла.
Не приснится волчок, не утащит лихой огневец,
Не утянет на дно за лодыжки трава-водяника.
Стрекочи, утешеньице, иней не тронет травы.
Бормочи, моя радость, усталого августа милость.
Пусть она не коснется зеленой твоей головы –
Эта злая старуха, что в сердце моем поселилась.
* * *
Это ли Чудо со Змеем стоит у меня на пути?
Ах, до чего же легко копьецо золотое!
Воздух прозрачен и горек. В осеннем настое
Голову можно легко потерять, а найти...
Я ли чешуйчатым телом тропу заслоню,
Жалом отравленным дерзко грозя у ключицы,
Выгнувшись, вскинусь, опутаю ноги коню -
Ты ли сумеешь теперь от меня защититься?
Ну, замахнись, занеси, занеси копьецо!
Станешь орудием мести и символом чести.
Я перед смертью тебя поцелую в лицо -
И на воротах Москвы мы останемся вместе.
...Полно, не бойся. Давно обезглавлен дракон.
Любим, воюем - как можем, живем - как умеем.
И позолота осыпалась с ветхих икон,
Грозных, прекрасных и темных, как Чудо со Змеем.
* * *
Примети, метель, королевича моего,
Там, где вечер бел, там, где вечен мел снеговой,
Среди всех примет приведи, приюти его,
Чтобы ветер мел эту вечность над головой.
Я хочу расслышать стальную его свирель
Среди всех оркестров, маршей, учебных гамм,
Среди всех людей моих, среди моих зверей
Прочитать лицо его, господи, - по слогам.
По следам пройти, по глубоким следам в снегу,
Журавлей на нитку низать, как рябины кисть,
По ручьям, по рекам, боже, по берегу, -
Береги, - говорю, - умри, но не отрекись…
Привяжи, метель, отвяжись, метель, отпусти,
Чтобы в сердце хруст отдавался и в пальцах боль.
Мне не надо чести, не надо вечности, почести, -
В этом граде языческом только один король.
По путям трамвайным, по телеграфным тире,
Поцелуем, пожарищем, током ли, кровью ли…
Не оставь меня в этом черном чужом дворе –
На краю земли, боже мой, на краю земли.
* * *
Авессалом плывет по розовой реке.
Гляди - зажал пловец травинку в кулаке,
Соломинку, камыш... Серебряную явь
Сереброногий муж пересекает вплавь.
Не тонкая рука, нежнейшая из двух,
А стебель тростника, что извлекает звук -
Соломинка твоя, спасительный канат,
Не слов пьянящий яд, а лад, летящий над
Волнами, утонуть не даст, дотянешь до
Травы. Тянусь, тяну свирели тонкий вдо...
Хватайся же, плыви, дыхание сорвав,
За серебро травы, вернейшей среди трав!
Одной твоей слезы мне хватит на всю жизнь,
Но только ты скользи, но только ты держись.
Глотай соленый стих, одолевай волну -
Пока ты не затих, и я не утону.
И если даст Господь еще один апрель -
В нем будут плоть и пот, и слезы, и свирель,
И стаи рыб - любви серебряным веслом...
Но только ты плыви ко мне, Авессалом!
* * *
Мой испытанный друг, нескончаемый лестничный холод,
Неизменность привычки к куренью на лестнице черной.
Издевательский серп, небеса отрицающий молот.
Каждый молод и голоден - кажется, так, мой ученый,
Мой испытанный кот? Эти сказки не нами напеты,
Намурлыканы, грозно и гордо, подобно рычанью.
Но сегодня, мой друг, на вязанье распущены петли,
И вязальная эта работа ведет к окончанью.
Сигарета привычно становится столбиком пепла.
Мой отчаянный холод привычно конечности студит.
Спицы падают на пол, вязальщица, к счастью, ослепла,
И за это сегодня ее не простят и осудят.
Я не слышу шагов, я пишу бесконечные списки
Равнодушных к куренью, считающих петли и плахи...
Но вязальщице той, как мечи, воздевающей спицы,
Не откажешь в размахе, мой кот. Не откажешь в размахе.
* * *
«Варум ди медхен либен ди
зольдатен?..»
Натюрлих, Ганс, ее глаза нежны
И зелены, как яблоки лесные.
Из этой отвратительной страны
Не нам с тобою выпадет - домой.
Нас похоронят в первый день весны
В огромной развороченной России,
Где ночи неприятно холодны
В любой сезон - особенно зимой.
Я стану, Ганс, являться ей во сне.
Мне двадцать пять, она меня боится.
Конечно, на войне - как на войне,
Но кончится война когда-нибудь.
Когда меня целует в тишине
Моя русачка, пленная синица,
Я опускаю веки, и ко мне
Слетает ангел нежности на грудь.
Ей сорок, Ганс, ее троих детей
Я по ночам во тьме дыханье слышу.
Она от мужа с фронта ждет вестей -
Он целит в нас из тысячи стволов.
И тысячи уродливых смертей
Царапают, крича, над нами крышу,
Когда в свои объятья без затей
Ее ловлю, как Дидель-птицелов.
Ей сорок, Ганс. И плачет надо мной
Она, как мать. Куда там нашим гретам!
Натюрлих, друг мой, с вражеской женой
Мне лучше, чем с возлюбленной женой.
Нас похоронят будущей весной -
Так надо, Ганс, не забывай об этом.
Но мне, натюрлих, это все равно,
Когда русалка плачет подо мной.
Так надо, Ганс, мы умереть должны -
Такая кровь не скоро растворится,
Впитается, и с будущей весны
Какой-нибудь березкой... видеть сны...
И невпопад - глаза ее нежны! -
Моя русачка бледная склонится
Над холмиком - продрогшая синица...
Мне хватит, Ганс. Она мне будет сниться.
Нас похоронят в первый день весны.
* * *
Я, говорит, слеп. Я, говорит, зол.
Вам, говорит, хлеб - нам, говорит, соль.
Степь, говорит, степь. Сон, говорит, сон.
Я, говорит, слеп, зряч, говорит, - он.
Зря огонек жжешь. Ляг, помолчи, спи.
Зря, говорит, ждешь: волки в степи.
Конь, говорит, хром; тул, говорит, пуст.
И не грусти о нем, если ушел - пусть.
Степь заметет след, сокол уйдет ввысь.
Я говорит, слеп - сжалься же, отвернись.
Волчьи глаза - стон, волчьи глаза - мрак.
Я, говорит, - он. Он, говорит, - враг.
Сторожевой пост, да неживой вор...
Пес, говорит, пес. Волк, говорит, волк.
Берегом - след в след. Городом - такт в такт.
Я, говорит, слеп, - о, не смотри так!..
* * *
Не в этот час - рассветный, дождевой,
Не в этой точке сжатого пространства
Ты выйдешь вон, как бабочка из транса,
Раскрыв прозрачный зонт над головой.
Не твой поспешный шаг расколет двор
На тысячи неуловимых капель,
Сложившихся, как бус драконий камень,
В бессмысленный невидимый узор.
Не ты, не ты, не ты из темноты
Бежишь стремглав, зонта не закрывая,
На свет метро, на гул, на звон трамвая,
На остановок мокрые цветы.
И не твоя забытая душа
На том краю, за кромкой дождевою
Наколота, дыша и трепеща,
На острый шпиль, парящий над Невою.
* * *
"Ах, пани, панове,
Тепла нет ни на
грош..."
Под нашим старым, усталым, остывшим небом
Все изменилось, панове, - дворы, бараки,
Запах пекарни, очереди за хлебом,
Галич на старой пленке, сирень в овраге.
Что-то шепчу, бормочу, заклинаю слово
Или пространство - я и сама не слышу:
Дождь, переждав, обрушивается снова
Ритмами джаза на нашу ветхую крышу.
Луком своим золотым купидон-невежа
Издалека грозит, не решаясь - ближе.
Ах, золотой мой, где же ты раньше... где же?
Я бы сейчас жила, например, в Париже...
Что ж вы, панове, глядите все суше, глуше,
Что ж вы уходите, тускло блестя очками?
Разве забыли, как расцветали лужи,
Вдрызг разбитые женскими каблучками?
А ты, мой свет, - ах, плените меня, плените! -
Ты, кого все красавицы так любили?..
Ты в это время бредешь по другой планете,
Пыль подымая - груды лежалой пыли.
А на эмалевом синем чертоге рая
Больше не видно, панове, ни звезд, ни окон,
Только чокнутый ангел еще играет
В дудку, да чешет свой поседевший локон.
Дуй, золотой, ласкай мелодию нёбом,
Слёзы вплетая в дождь, зарядивший к ночи.
Эй, посмотри же вниз - я стою под небом
Всех одиноче, свет мой. Всех одиноче.
* * *
Покажите мне эту любовь, покажите мне,
Где она жива, где она, на каком вокзале
Провожает лица глазами, где, на какой луне
Оживет, дрожа, ожидая, чтобы сказали:
Я зову, я зову, скорее, иди сюда! -
И она покорно, нежно, в слезах, в неволе,
В лепестках, в осколках трехвекового льда -
Подойдет и встанет на точку предельной боли.
Запредельной боли, заверченной до винта,
До такой резьбы, за которой уже неважно.
Я тебя люблю, бесстыдная красота,
Я тебя люблю, безмерная простота,
Говорящая: полно... простите... ваша.
* * *
Не уходите! Каплю грозы и мяты,
Стекол, звенящих точно от ветра, точно
Землетрясенье... Вы же не виноваты,
Что на дороге пусто, на сердце тошно.
Строй одиночек парами по баракам,
Страх раствориться, в небе растаять паром...
Не возвращайтесь, поручик, к своим баранам,
Два одиночества - это вправду пара.
Парки прядут прилежно за ниткой нитку,
Нитки звенят, касаясь друг друга часто.
Не уходите! Вам не найти калитку.
Там, за калиткой, нет никакого счастья.
Выдумать слово? Нет никакого слова.
Буквы Кирилл с Мефодием нижут в бусы.
Связки согласных, гласных, мычанье слога,
Сложный узор, но только в молчанье - буйство.
Нас не бывает. Нас начертали старцы
В виде небрежных азбучных закорючек,
Ангел зевнул, вздохнул, нацарапал стансы...
Там, за калиткой, нет ничего, поручик.
* * *
Нам с этих кораблей матросы бросят сеть,
В ячейках серебром и медью марш забьется...
Не медли, мой тунец! Нам предстоит висеть
В уродливом мешке над холодом колодца.
Не пойманным - не спи, позволь себя добыть
И выпусти, грустя, солдатика из пасти.
Мой сказочный тунец, как весело любить
До холода в груди обугленное счастье!
Мой стойкий, на одной серебряной ноге,
Распоротый штыком, отравленный зарином!
Нет славы в том, чтоб стыть в холодном пироге,
А есть - чтобы сгореть в крахмале балеринном.
Мой бедный, бей хвостом, роняя чешую.
Чешуйкой серебра медаль к груди прилипла.
Не бойся, я с тобой. И я тебе спою -
В гудении огня и шорохе прилива.
* * *
Под лампой мотыльки не вьются -
Поумирали в ноябре.
Рассеянно считаю блюдца
Для пасмурного суаре.
Сбегутся тоненькие кошки
На суаре, на молоко...
Считаю камешки и крошки -
Мне так легко!
Мне больше никого не жалко,
Я больше никого не жду.
И вянет нехотя фиалка
В моем бессмысленном саду.
А там, в углу, в зеленом кресле -
Мон женераль, мой генерал,
Тот, что, пока мы не воскресли,
Меня украл.
Он так устал от грудок, ручек,
От юбок... в чем его вина?
О, не стреляйте в грудь, поручик -
Там ордена!
Он пишет перышком приказы:
Кого казнить, кого обнять.
Не нам, избегнувшим проказы,
Ему, проказнику, пенять.
Он скажет, выходя из ванны,
Куда - кого.
И орден сумасшедшей Анны
Висит на шее у него.
* * *
"Мир ловил меня, но не
поймал"
(Григорий
Сковорода)
Ты, который был, по лесам бродил, -
Сочинитель правил,
Собиратель звуков и красок вор,
Пастух одиночеств,
Для чего, скажи, меня породил,
А потом оставил, -
Посреди двора, на дворе трава...
Не бывает отчеств
У людей, которые... отче, стой,
Не ходи на запад,
На закат, за темные берега,
Молочные реки!..
Здесь мое забытое отчество,
Колыбельный запах,
Здесь еще ступала твоя нога,
Серебрились речи.
Ты зачем оставил меня одну?
Что я буду делать,
С кем говорить, кого звать,
Кому ночью плакать?
Волк мой, волк, лечу на луну,
Отделясь от тела, -
Каждый охотник желает знать, -
С отгрызенной лапой.
Отец мой, охотник, спеленут, спишь,
Землей и корнями,
Из позвоночника - клен, и тлен
Разъедает кости.
Волк мой, отче, какая тишь
В твоей яме, в яме,
В глине, отче, и этот плен
Не пускает в гости.
Мир ловил тебя, он ловец, -
Ты его обставил!
Сбежал, красивый, на край небес,
Играть на кларнете.
Ты зачем породил-то меня, отец,
А потом оставил?
Я теперь и знать не хочу, и звать -
Никого на свете...
Роза под ребром, огнестрельный гром,
Красное на белом,
Как красиво, живописец мой,
Как нарядно это!
Не вырубишь топором, не опишешь пером.
Зачем меня сделал -
Такой - с подземной чужой тоской,
Без ответа?..
* * *
Машке
Я твоя не вчера и не завтра. Хочу налегке
Целовать раскаленную птицу в бумажном глотке,
Опустевший стаканчик швырять в беспорядочный хлам,
Накопившийся за ночь по черным делам и углам.
Покупать раскаленную пиццу в цветном паспарту
И любить ее за красоту, что не тает во рту.
Завести себе птицу-подругу, и, стоя в снегу,
Говорить ей: ты знаешь, я жить без тебя не могу.
Отвернуться от зеркала, лгущего, что молода,
И не видеть себя никогда. И тебя никогда.
Понимаешь меня? Я бреду, в колокольчик звеня,
В лепрозорий, завесив лицо. Понимаешь меня?
Только птица-подруга, подрагивая на ветру,
Разошьет мне снега васильками, когда я умру.
* * *
Уже отхлынула заря от крыш златой Тьмутаракани,
И долька лунная в стакане горчит в преддверье сентября.
И по колено в тишине за окнами проходят тени
Над грядкой крохотных растений, над кошкой, плачущей во сне.
Скорее вспомни обо мне!..
Златой чертог далек, далек. Дитя, не видевшее снега,
Следит, как по дороге с неба пыльцу роняет мотылек.
Его неразличимый путь над пестротой земных соцветий
Следить умеют только дети. Скорее обо мне забудь!
Мы будем очень долго жить в ладу с листвой и мотыльками,
Ловить прозрачными руками неудержимой жизни нить,
Полузабытое родство, рожденье снега, вечность мига.
И наша смерть в картине мира не переменит ничего.
* * *
В каждом окне - украденный манекен.
Каждый укор стеклянного взгляда горек.
Я не стала никем, никогда не стану никем,
Даже если встану для важности на пригорок.
Даже если взлечу с пригорка до шпилей, до
Городских часов, указующих в прошлый год,
Журавлиных стай, кричащих: "Ре-до... ре-до...", -
Остальные ноты не слышно, их глушит город.
Прокричи над моею немою тенью: "Беда, беда!", -
Назови меня, обозначь хоть как-то мои черты!
Я гляжу отсюда, ты тоже глядишь сюда,
Но мешают окна, часы и шпили, и я, и ты.
Ты давно уже тоже оглох, онемел, ослеп,
Ты по улице черной тросточкой - туки-тук, -
На меня натыкаясь, шарахаешься, нелеп,
Как слепой Гантенбайн, забывший про чуткость рук.
Я не стала никем, никогда не стану собой,
Налетая на стекла - молча, на стены - плача,
На чужие спины, трубы, крыши - слепой совой,
Беззащитное тело круша, и в руинах пряча
То, что мне осталось еще утаить, сберечь,
Ненадежное, точно месяц на дне колодца, -
То, что множит и множит мою непрямую речь,
И никак не может вспомнить, зачем. И бьется.
* * *
Не вяжи узлов, не плети кружева, не путай
Паутин, пронзенных стрелою солнца в сентябрьской чаще.
Узелковых писем не шли, все давно ушли, в этом доме пусто,
Зарастает терном и алычой проржавевший ящик.
На крыльцо шиповник роняет свои соцветья,
В сентябре зеленые яблоки ветер катит,
И лиловый вьюн заплетает ставни душистой плетью,
И сухой листвы на весь год на растопку хватит...
* * *
Мы так давно не дети, и луна
Лежит пятном на лаковом паркете.
И жизнь видна из темного окна.
И мы не дети.
Зима, зима, и скромные дары,
И золотые тонкие осколки,
И жизнь светла, как новые шары
На нашей елке.
Как золотые шкурки на снегу,
Как шкурки лис на мамином жакете,
Как звезд картон, как нежность на бегу,
Как - мы не дети.
Уткнуться лбом в желанное тепло,
В кафтан, пропахший пылью театральной,
И видеть жизнь в узорное стекло -
Большой и дальней.
Большой и теплой - с папиных колен,
Сияющей уже в мечтах о лете...
Мой новогодний сон, мой дом, мой плен,
Где мы - не дети,
Где ничего, любимый, никогда -
Под ватой свежевыпавшего снега...
И лишь твоя картонная звезда
Сияет с неба.
* * *
Ветер ангелов со света
Сжить пытается, и скоро
Будут падать с неба перья,
Пух и перья, день и ночь.
И земля забудет лето,
Дети станут строить горы,
Будет ветер хлопать дверью,
Не умея им помочь.
И растрепанные совы
Прилетят, шурша, как листья,
Обещать, что, кроме снега,
Есть тепло от очага,
И старик, что нарисован
В небесах бессмертной кистью,
И весна, что вниз, с разбега,
С неба прыгает в снега.
Говорите, говорите,
Птицы, ангелов обломки.
Хлопья пуха, хлопья праха,
Хлопья с неба - и покой...
Наливает Маргарите
В кружку теплые потемки
Авадонна - ангел страха -
Перевязанной рукой.
* * *
Ты знаешь, скоро Рождество.
Мари - мечтать о туфлях бальных,
Мышам - о сахаре. А в спальнях
Еще не знают ничего.
А год, как дворник с бородой,
Тебе отдавший рукавицы,
Уже подсказывает: птицы
Босыми ходят за водой.
С тех пор, ты знаешь, у меня
Для птицы не найдется клетки.
Щелкунчик на еловой ветке
Кричит: полцарства за коня!..
Он слабый, хрупкий, бесполезный,
Его преследует январь.
Свой месяц тонкий, серп железный
Меж звезд выводит крысий царь.
О, эта сказка будет длинной!..
Закрой глаза на счете "три".
Ночь рассыпает янтари
Меж половицами в гостиной...
Не бойся! Страшен взор совиный -
Но никогда не спит Мари.
* * *
Лови вчерашний день, потворствуя привычке,
Переведи часы вперед на полчаса,
Неловко возжигай костры, ломая спички,
Бесстыдно искушай гореньем небеса.
Наведайся в тот сад, где лисы роют норы,
Где зелен виноград, как поцелуй в глаза,
Подслушай голоса, шаги и разговоры, -
Но не копи утрат, бесплодная лоза!
Тебе твоих надежд приятен вкус осенний,
Но не дразни гусей, раскайся и постись!
Как лист перед травой, не преклонив коленей,
Ты перед ним стоишь - и думаешь спастись...
Спасешься ль на сей раз от роковой любови?
Над головой твоей небесный свод провис.
...О, пусть поймает он тебя на честном слове -
Засохшую лозу - осенний горький лис.
* * *
Птицы - всего лишь повод
Взгляд отвести от крыш.
Ветер в окне вагона,
Волосы на ветру.
Ты машинально куришь,
Смотришь в окно, молчишь,
Думаешь, что, наверно,
Я без тебя умру.
Станция. Два барака.
Сохнущее белье.
Тетки несут картошку,
Яблоки и цветы.
Дети, в пыли играя,
Имя кричат мое.
- Что это там за птицы?
- Гарпии, - скажешь ты.
И, как машинка "Зингер",
Рельсы сшивая встык,
Штопает скорый поезд
Длинное полотно.
А позади красиво,
Ярко горят мосты -
Чтобы тебе не скучно
Было глядеть в окно.
* * *
Ночью ветер заламывал ветки, на облаке
Тонкий месяц качался, и спелые яблоки
До рассвета катились в траве.
Снова Яблочный Спас, разводя внутривенное,
Утешает дождем, и желанно забвение,
Как подушка больной голове.
Поскреби по сусекам опасною бритвою,
Богохульства шепча вперемежку с молитвою.
Тень от яблока. Горечь глотка.
Гуси, гуси!.. На север? На юг? Гуси мечутся,
Рассекаемы серпиком юного месяца,
На котором не дрогнет рука.
Не сердись на меня! Я поводьев не трогаю,
Не смотрю в небеса, не слежу за дорогою.
Безнадежно петляет стезя,
Выводя, точно формулу ввысь улетания,
Нежных звуков бессмысленное сочетание,
На котором не дрогнуть нельзя.
Видишь, яблони в лунном сиянье полощутся?
Нежным тленьем исходит осенняя рощица.
Яд в том яблоке! Не поднимай!..
С кем припадок весны приключается? С нами ли?..
Сон под крыльями вечнозеленого знамени,
На котором написано: "Май".
* * *
Ребенок в матроске, на лбу - горделивое "Витязь",
Зачем Вы мне снитесь?
По берегу моря, по кромке, по краю, где крабы,
Я тихо следы оставляю, прошедшее скомкав.
Здесь время и место вполне безразличны, хотя бы
И выдумал кто-то такой календарь или компас.
На этом песке те же чайки, что в самом начале
Еще не написанной книги, как дети, кричали.
Но Вы, лейтенант с улетающим взглядом поэта, -
Зачем Вы мне, Отто?
Меня не пугает к ногам подступившая бездна,
Гораздо страшнее провальная синь между тучек.
Я прутиком имя черчу на песке бесполезно -
И черный, как прутик, из пены кивает поручик.
Зачем Тебе, Боже, кормить нас, пустых недоносков,
Не знающих броду, не помнящих выхода к дому?
За нами лишь барышни в шляпках и дети в матросках -
Как кто-то сказал, не умея сказать по-другому.
Ну, что вы так смотрите, ангелы, божьи сироты?
Иду, наступаю на краешек мокрого шара,
Который по-прежнему вертится, и обороты
Все той же длины - беззаботного детского шага.
И каждый мой след, год за годом, зима за зимою -
Смывается в море.
* * *
Сбежавшие в землю Нод, зарезав в себе ягненка,
Мы так теперь и живем - в потустороннем мире,
Где горло не знает нот, где рвется не там, где тонко,
Где тонко все, что болит, умножившись на четыре.
Давай, говори, болтай, твори, выдумывай, пробуй -
Ты славно умеешь врать, мое медовое жало.
Твой ангел уплыл в Китай, накрывшись соленой робой,
И нежная крысья рать давно от него сбежала -
Туда же, куда бегут все реки из Вавилона,
Куда стекает рассвет, как молоко из крынки.
На рану наложен жгут, и точит гарпун Иона,
Увидевший Новый Свет на движущейся картинке.
Твори, выдумывай, ври: цари, бунтари, принцессы...
Дури белизною щек, затаптывая окурки.
Когда у тебя внутри, вращаясь по ходу пьесы,
Зарезанный спит волчок в печальной овечьей шкурке.
* * *
Как некстати, поверишь ли, осень у нас холодна!
Все ужасней обломки - насмешка седого прилива.
И не вычерпать весь океан до туманного дна,
Обнажив расстоянье, что посуху преодолимо.
Чем похвастать? Уловом? Но скуден и жалок улов.
Ни салаки, ни хищных тунцов, ни сельдей, ни макрели.
Нынче волны да ветер играют обрывками слов -
Расплываются строчки, и письма твои отсырели.
Может, вахтенный твой встрепенется и крикнет: "Земля!..",
Может, ахнет соседский мальчишка: "Вернулись! Встречайте!" -
Только вряд ли, майн либер, ведь крысы бегут с корабля,
А пустынную пристань лишь я охраняю, да чайки.
Эти чайки простуженным горлом тревожат рассвет -
И рассвет наступает, туманом и плесенью тронут.
О, мы встретимся - там, в том краю, через тысячу лет, -
Где отец мой играет на дудке, а крысы не тонут.
* * *
Горький, горький звезд рассол
Каплет с телеграфных струн.
Ночью в дом крадется сон -
Желтоглазый врун.
Разве это осень? Спят
Злые птицы у стрехи.
Ходят в платьицах до пят
Мертвые стихи.
Разве это птицы? Рук
Не согреть, не согрешив.
Ты-то знаешь этот стук
В глубине души.
Разве это сердце? Мрак
Тянет тени в колыбель.
Ты мой враг, и я твой враг.
Обними. Убей.
Разве это песня? Дров
Хватит - угольки таскать.
Прячься, прячься! Мир суров.
Я иду искать.
* * *
Гляди-ка, куда улетела стрела!
Среди камышей и кувшинок
Царевна-лягушка ее подняла -
Фортуна не знает ошибок.
Лягушечья шкурка в твоем коробке
Хмельной обернется отравой -
На царском дворе, в терему, в теремке
Танцует царевна, как рыбка в садке,
Крыла ли лебяжьи - о левой руке,
Моря ли мурлычут - о правой.
Ах, как она, душенька, пляшет, легка!
Простой топоток устарел, вишь.
Не ты ли лежишь поперек каблучка,
Мой нежный остзейский царевич?
Ах, как она пляшет! Крылаты стопы ль?
Мои ж - нелегки и неловки:
Мой пляс - босиком; то ли в пол, то ли в пыль -
Ни искорки из-под подковки...
Безгласна, молчу, заблудясь в трех словах,
Ни Грёзой не став, ни Ундиной,
Ничем обернувшись, вотще ворковах...
Прости же, царевич: в моих рукавах
Ни косточки нет лебединой.
Мой жребий попроще - глаза отводя,
Расплескивать нежность и ужас,
Танцуя, мин херц, от дождя до дождя
С твоим отражением в лужах.
* * *
"- Не пей вина, Гертруда!
- Простите, сударь, но мне хочется".
(В.Шекспир "Гамлет")
Гертруда, мы умерли оба,
Мы выпили чашу сполна.
А те башмаки, что за гробом -
За лодкой колышет волна.
Коварен? Не знаю. Корыстен?
Кто нас разберет, королей.
В копытце, в корытце, в корыте
Дельфина купает Нелей.
Ты знаешь, что тленьем задеты
И зеленью тронуты все -
И мальчик, и чаша, и детство,
Летящее на колесе.
И рай отворяется, жалок,
Тому, кто ключи отыскал, -
Наш край сумасшедших весталок,
Ручьев, кораблей и русалок,
Могильщиков, роз и зеркал.
Я, видимо, скверный любовник.
Так будет отныне всегда:
Терновник, Гертруда, терновник,
Гнилая, Гертруда, вода
В крови... Отрави кавалера
Дурной приворотной травой.
Но руки твои, королева,
Как веточки над головой!..
Браслеты, запястья, ключицы,
Колечки, пустырник, репей...
Гертруда, не пей из копытца -
Русалочкой станешь! Не пей!
Прогнило здесь что-то. И трудно
Смириться, и пал Камелот...
Не трогай бокала, Гертруда!
Твой берег дымится, Гертруда!
Останься со мною, Гертруда!..
- Простите, я жажду, милорд.
* * *
Ольчику
Спляшем, Пегги? Осеннее пламя твоей головы
Приостынет к весне, ты начнешь разводить маргаритки.
В опрокинутом городе ангелам хватит травы,
Чтоб легко пробежать, не примяв, от окна до калитки.
Этот грустный полковник Апрель, наблюдатель планет,
Орнитолог и ангел, читающий умные книги,
Прогулялся б на мост Поцелуев, да времени нет:
От рожденья аскет, или носит под платьем вериги.
Как его целовать, если он - отраженье в реке?
Ах, как грустно-то, господи... вот и твои маргаритки,
И мои незабудки лежат на прибрежном песке,
Как небрежный набросок к дешевой пасхальной открытке.
Спляшем, Пегги! Обманчивый город, сводящий с ума,
Машет серым крылом, отсыревшими машет холстами...
Ничего, ничего! Вот закончится эта зима -
Мы вернемся сюда, где плывут кораблями дома
Целовать отраженья полковников между мостами.
* * *
А рубаха на нем-то все верба да бархат
И веревочки золотом в белые онучи
В облаках все барахтал Ванюша барахтал
И пропал, и улыбка Ванюшина кончилась...
(Е.Грюнберг)
Художник свои облысевшие кисти
Полощет, стирает февраль
И пишет весну, безо всякой корысти -
Как врет вдохновеннейший враль.
Закончился холст - он рисует на стенах,
Торопится, мажет, спешит,
Пока не заметит создатель вселенных
И сладкого сна не лишит.
Но бедный художник, бессонный, украдкой,
Завесив окно простыней,
Настырно творит, прикрываясь тетрадкой,
Небесный раёк жестяной:
Церквей купола в голубях и воронах,
Сквозных колоколен кресты,
Игрушечных женщин на крохотных тронах,
Корыта, кареты, мосты...
А там, высоко, в армяке, в лапоточках,
С корзинкой, вмещающей сны,
Летит человек небольшого росточка,
Цветочкин Ванюша - звенящая точка
В конце оголтелой весны.
Художник малюет, колеблется суша,
И, краски и слёзы смешав на шеках,
"Прощайтесь, от нас улетает Ванюша", -
Напишет к утру в уголке потолка.
И ляжет, усталый, печальный, зеленый...
И даже суровый безжалостный Бог
Простит дураку миокард воспаленный
За этот несчастный лубок.
* * *
Пой, запечный сверчок. Наплевать, что лепечут уста,
Нескрываемо жадные, пьющие воздух, как водку.
Пой тихонько, скрипи. Этот смертный еще не устал -
От его электрических рук пробивает проводку.
Ни к чему отвлекаться на частности - пой, говорю.
Твой столетний период сверчка истекает в субботу.
Несмотря на любовь и войну, ты закончишь работу
Как часы, и отметишь рожденье по календарю.
Если птицей родишься, меня и не вспомнишь, не ври.
Этот смертный, которого руки, которого губы...
В общем, этот, который, я знаю, бессмертный внутри,
Спроектирует вновь мини-иерихонские трубы,
Золотые соломинки труб для запечных сверчков,
Улетевших в трубу вместе с дымом растопленной печки.
Что он пишет, пожалуй, и не разберешь без очков -
То ли строчки стихов, то ль обнявшиеся человечки.
Он такой, он придумает, ты ему только напой,
В полнамека напомни, а дальше он сам разродится.
Эй, запечный! напой мне - я тоже хочу возвратиться
Из холодной золы - золотой, как солома, тропой.
Неоконченное письмо
...всё ничего, душа моя, это всё ничего.
Снег - невесомый занавес, белый пух кружевной,
Декорация к "Лебединому", - да, и белей всего -
Свет, головокружительно распростершийся надо мной.
У нас в угловом квартале чудаковатый сосед
Вынес во двор раскладушку и смотрит на небеса.
Зачем ему снег, душа моя? - он и без снега сед.
Но, может быть, ему нравятся бесполезные чудеса.
Под вечер ветер заносит сплошь листьями все крыльцо.
Я их люблю разглядывать - почти как твое лицо.
А снега у нас еще не было - климат, увы, не тот.
А может быть, и не будет, даже под Новый год.
Но я его помню, помню, - он похож на твои глаза
На фоне мостов и кружева кованых черных стрел.
Прости, я совсем не помню, чтоб ты на меня смотрел,
Но ведь это необязательно, правда? Необяза...
* * *
Что, Райнер Мария, работа мешает любви?
Сработался клапан, попробовать, разве, по-русски?
Не выйдет - для этого надо хлебать без закуски
И вытравить часовщика, что завелся в крови.
Считай, Дроссерльмайер, слепой полуночный тик-так,
Холодными пальцами трогай резьбу на буфете.
Ты тоже дитя - гутен таг, сиротливые дети,
Которых пугает не то и выходит не так.
Покинутый Эрих Мария на гулком мосту
Встречает меня, замечает обломанный ноготь,
И помнит потом, понимая, что лучше не трогать,
Забыть, стороной, как часы, обходя за версту.
Тик-так, мой заброшенный город, веди меня вспять,
По черной разметке часовен, секунды считая,
Когда по пятам наступает весна золотая,
Которой положено в сердце твоем наступать.
Чик-чик, немота, беспризорный язык наотрез,
На вашей неметчине, сударь, все стрелки зловещи.
Зеленым сукном укрываются зимние вещи,
На дне сундука довоенный хранится отрез.
Сова на стене - запыленное чучело взгляда.
Готическим шрифтом дописан последний стишок.
Тик-так, гутен таг, погорелец, прими порошок.
Усни и забудь, нас остудит ночная прохлада.
И все-таки, крестный, не надо, не надо, не надо
Щелкунчика прятать в дырявый зеленый мешок!
* * *
…Ах, разве это жизнь?.. За дудочкой, за лесом,
За стрелками травы, за тридевять утрат...
Держи меня, держи, мелодия, - залейся
Своей печалью, брат.
Веди меня, веди, куда бы ни глядели
Глаза твои - не так! - глаза часов, - играй
До окончанья слов, до онеменья в теле,
С корзинкой, полной крыс, -
За дверью в рай.
Играй, циничный шут, бесплотная дешевка,
Всеплощадной пасьянс оборванных афиш.
Мари-Антуаннет в оборочках из шелка, -
Молчишь?
Ступаем на песок на каблучках и лапках,
На цыпочках - цып-цып, на стрелочках - цок-цок,
В испуганных мехах и царственных заплатках, -
Ступаем на песок.
И мы идем туда, за дудочкой, - не буду,
Не пророню, не тронь, не надо, уходи...
Настанет тихий час - нас заберут оттуда.
Как сердце из груди.
А мне идет, гляди, фарфоровая плаха,
И этот серый плащ, и этот алый рот.
Терпи, не умолкай, соломенная птаха -
Пускай она поет.
Пусть будочник храпит, пусть лодочник полощет
Весло, и пусть вода подмочит нам хвосты
И шлейфы... разгляди затопленную площадь:
Там, в уголке - не ты?..
* * *
Когда ты вернешься из плаванья в чреве кита,
И Левиафану наскучит его забава,
И будет подстерегать тебя суета -
Не слева, так справа, -
Пошли мне голубя, пусть он даже забудет сесть,
Всего лишь покружит над головой, вверху,
Я все равно разглядеть сумею Благую Весть
И дам твое имя еще одному стиху.
Люблю на всех существующих языках.
Прости перебои ритма, дыханья, слов.
Ловец человеков, я тоже в твоих руках,
В сетях, где еще трепещет живой улов.
Почему так тихо? Я почти не слышу себя.
Ну, не просить же счастья, крича в небесное чрево...
...Сегодня выпадет снег, карта выпадет, как судьба -
Не справа, так слева.
* * *
Смотрящий не уснет - он смысла сна не помнит,
Он пальцами ведет по черному стеклу,
Он по ночам дрожит в дыханье теплых комнат
И звездные следы рисует на полу.
Он, голову задрав, во тьме читает знаки,
Следит рисунок вен на ангельской руке,
Он смотрит на тебя - и ты в своем бараке
Тифозном - ощутишь дыханье на щеке.
Смотрящий не уснет - он темноте не выдал
Ни сто своих имен, ни сто названий звезд.
Он мерзнет на мосту - окаменелый идол.
Я помню этот взгляд, и знаю этот мост.
Смотри же: время ждет. Пространство наблюдает
За шевеленьем тел. Ознобом изнутри
Сквозят любовь и смерть. И надо мной взлетает
Отчаянье мое. Смотри, смотри, смотри!..
Длинная считалка
Ангел, где у тебя болит?
Убиваться – себе дороже.
Ноября ледяной транслит
Остывает на бледной коже:
“Эне, бене, wrong,
Wisher вышел вон».
Букваря внеземной транслит,
Размороженные слова.
Ни охотника – подстрелить,
Ни принцессы – поцеловать.
«Эне, бене, рес,
Angel, stranger, guess».
Ангeл, брошенный воробей,
Тень на жердочке перед бездной!
Разве мало земных скорбей –
Чтобы этой скорбеть, небесной?
«Эне, бене, rest,
Winter, sprinter, guest».
Сложен жест на конце иглы –
Крылья негде расправить толком.
Выходя на свет из игры,
Не гляди на нас, темных, волком.
Что ж нам, брошенным, куковать?
«Кто не спрятался – я не виноват!»
Не гуляй, дружок, ноябрем –
Нагуляешь себе простуду.
Мы же перышки подберем,
Ночью сброшенные оттуда –
С поднебесных блестящих крыш
На дождливый земной порог.
Ангел, ангел, чего молчишь,
Нарисованный жмешь курок,
Разбирая обрывки строк:
…Block… лёг… rock…
«Не – иг – рок».
* * *
Холодно, милый. Разве что чуть теплее
Будет вот в этом парке, вон в той аллее,
Рядом вот с этим деревом, - может, клен?..
В парке меня всегда настигает вечер.
Город заброшен, клен молчалив и вечен,
Каждый листок оборван и приземлен.
Жалобно, милый. Песен твоих изнанки,
Каждая - по сту раз - письмена и знаки,
Те, что она не слышит, а я пойму.
Ей непонятен привкус, но важен искус,
Темен контекст, но сердце пронзают искры,
Иглы, и что - важнее, и что - кому?..
Вот я иду, бреду, собираю злато.
Всё облетело, всё, что на миг крылато,
Всё, что горело, милый мой, а зола-то
Копится, засыпая уснувший дом.
Мы не живем в Помпее, мы - отпечатки
Тех, кто когда-то жил. Даже сняв перчатки,
Я согреваю пальцы твои с трудом.
Холодно, милый. Может быть, будет снежно,
Ёлочно, беспокойно, смешно и нежно,
Славно, метельно, вьюжно, белым-бело,
И на золу и пепел, укрывший крышу,
Ляжет иной контекст - я его не слышу,
Но понимаю так, что тебе - тепло.
* * *
Из диких стран за порогом снов,
Где смертным не сделать шагу,
Приходит некто, властитель слов,
И учит марать бумагу.
Туманный цвет не одежд, но крыл,
По крышам ползет, по лужам...
Чему ты грешных нас научил -
Тому мы усердно служим.
Науку дерзостную твою
Усвоив, храм основали.
И я все то, что внутри пою,
Записываю словами.
Не бойся. Нет никаких скорбей,
Мы можем поймать теперь их.
Сказавший: "слово - не воробей", -
Не знал о бумаге, перьях,
Чернилах... ныне ловцы словес
Улавливают сердечки.
Один сказал: "Не умру я весь", -
В снегу возле Черной речки,
Другой: "Есть много на свете, друг
Гораций...", - а третий выпил
Глоток вина, поглядел вокруг
И ласточкой в небо вышел.
* * *
Ты думаешь, смерти нет, перевозчик спит,
И неувядаем сад, и атласна кожа,
Почтовый ящик тесен, нектар испит,
На рынке розы, и радость на них похожа,
И каждую среду - ярмарка до шести,
И каждый пряник надкушен тобою сладко,
И даже лед - чтоб норвежки скользили гладко...
Но это неправда, радость моя, прости.
Харон не ведает сна. На дворе весна -
Но эту розу - ты видишь? - побило градом.
Старушка была пленительна и юна -
Теперь живет в деревне под Ленинградом.
Ее никто не помнит, и даже ты,
И даже я, потому что я тоже, тоже...
Никто из тех, кто тогда приносил цветы,
Никто из тех, кто влюбленно глядел из ложи.
Кружись, кружись на праздничном колесе,
Пока среда, пока на пороге лето.
Ты тоже боишься смерти - как я, как все.
Поэтому я целую тебя. За это.
ДИАЛОГ ОСЕНЬЮ
Она:
Ты так долго странствовал, милый, - даже
Стены седыми стали, не то что люди.
Вы, мужчины, всегда уходите дальше,
Чем долетает почта - за то и любим.
Бедный Йорик, сносивший твои капризы,
Спился и умер. Тень его на погосте
Тихо звенит бубенцами, и смотрит снизу
Вверх безутешный череп, венчая кости.
Он:
Птица моя, совенок, детеныш страха,
Я не за славой странствовал, не для денег,
Не за удачей даже, дрянная птаха,
Что ты себе придумала, в самом деле!..
Я не любил тебя, не любил, - не надо,
Не говори со мной, не тянись навстречу!
Хочешь налить мне мёда? Налей мне яда.
Вот моя кружка - лей. Я давно не вечен.
Она:
Ты так долго странствовал, милый! Мили,
Зимы, застывший мёд, эти нимфы, мифы...
Я тебя так ждала, что меня убили:
Я умерла в Харбине, весной, от тифа.
Зимы, дрянной погост, ледяные пчёлы,
Скудная зелень, тощий укроп, и смерти
Радостное лицо и оскал веселый...
Я не грущу ни о лете, ни о Лаэрте.
Он:
Птица моя, совенок, детеныш ночи!
Ты ли меня поила репейным мёдом?
Зимние пчёлы жалят мне сердце нынче,
Жалость все глубже, слаще, и с каждым годом
Всё удаленней твой башмачок забытый.
Сетуй - не сетуй, засохший букетик нюхай,
Топай на кладбище вслед за печальной свитой...
Счастье, что я не видел тебя - старухой.
Она:
Ты так долго странствовал, милый, - ива
Стала совсем седой, а меня однажды
Выдали замуж. С тех пор я живу счастливой -
Даже фиалки не утоляют жажды.
Брат мой убил лисенка; лисенок весел.
Всех веселее мертвые - уж тебе-то
Это известно... Йорик вчера подвесил
Очередной бубенчик в развилке веток.
Он:
Птица моя, совенок, детеныш лета!
Дай подержать в ладонях твою улыбку.
Я не имел друзей, не хранил секретов,
В мутной реке не ловил утопшую рыбку.
Лето в твоих золотых плечах, и в соломе
Выгоревших волос... Трех смолистых сосен
Дух гробовой витает в остывшем доме.
Вот я вернулся! Но здесь наступила осень.
©
Ольга Родионова
HTML-верстка - программой Text2HTML