Бенедикт Ливщиц

ПАТМОС

 
 
 
 
 
 
 79
 
 Глубокой ночи мудрою усладой,
 Как нектаром, не каждый утолен:
 Но только тот, кому уже не надо
 Ни ярости, ни собственных имен.
 
 О, тяжкий искус! Эта ширь степная,
 Все пять морей и тридцать две реки
 Идут ко мне, величьем заклиная,
 И требуют у лиры: нареки!
 
 Но разве можно тетивы тугие
 На чуждый слуху перестроить лад,
 И разве ночью также есть Россия,
 А не пространств необозримых плат?
 
 Как возложу я имя но поляны,
 Где мутным светом все напоено,
 И. совершая подвиг безымянный,
 Лежит в земле певучее зерно?
 
 Уже мне внятны: дивное зачатье
 И первый поиск звука в глубине,
 Двух полюсов земных рукопожатье,
 В младенчестве приснившееся мне,—
 
 И в забытьи, почти не разумея,
 К какому устремляюсь рубежу.
 Из царства мрака, по следам Орфея,
 Я русскую Камену вывожу.
 
 1919
 
 80
 
 Приемлю иго моего креста,
 Трех измерений сладкую обиду,
 Пусть ведая, что в райские врата.
 Вовнутрь вещей, я никогда не вниду,
 
 Но не гордынею душа полна,
 Хотя уходит в сторону от Рима:
 На что мне истина, пока она
 С поющим словом несоизмерима?
 
 Вдоль Божьих уст ложатся русла рек.
 И Дух витает ло пустыням водным,
 Но хорошо, что каждый человек
 Отягощен проклятьем первородным;
 
 В тишайший час, иль в бурю и грозу,
 Когда Господь является пророкам,
 На Патмосе. в неведенье высоком,
 Я золотое яблоко грызу.
 
 1919
 
 81
 
 Есть в пробужденье вечная обида:
 Оно изгнание, а не исход
 Из сновидения, где Атлантида
 Вне времени явилась нам из вод.
 
 Насельники исчезнувшего брега
 И с явным брегом явно не в ладу.
 Зачем должны мы, идя внутрь ковчега,
 Менять сердцебиенье на ходу?
 
 И петь! И петь! Иль, в самом деле,
 Поющей плотью станет этот крик—
 И выплывет из океана слова
 Метафоры ожившей материк?
 
 1919
 
 82
 
 Когда на мураве, с собою рядом
 Ты музу задремавшую найдешь,
 Ни словом, ни нетерпеливым взглядом
 Ее видений сонных не тревожь-
 
 Не прерывай божественной дремоты:
 Застыло солнце, и родник не бьет,
 И только мерно заполняет соты
 Благоуханный и прозрачный мед.
 
 О, никаких не должно соответствий
 Тебе искать в созвучиях—пока:
 Всё за тебя и вовремя, как в детстве.
 Заботливая сделает рука.
 
 Недолго ждать: незримые зефиры
 Еще резвятся с музой в полусне,
 Но золотое средоточье лиры
 Уже обозначается вполне —
 
 Там, высоко, в сужающемся круге,
 Где бытие твое заключено,
 И под рукой очнувшейся подруги
 Сейчас прольется лирное вино.
 
 1919
 
 83
 
 Ни у Гомера, ни у Гесиода
 Я не горю на медленном огне,
 И. лжесвидетельствуя обо мне,
 Фракийствует фракийская природа.
 
 Во всей вселенной истина одна,
 И на земле ее раскрыли музы,
 Чтоб на тебя орфические узы
 Я возложил еще во время сна.
 
 До первых звуков утреннего хора.
 Пока ты не очнулась во плоти,
 О милая, я должен был уйти
 Из твоего земного кругозора.
 
 Но я с тобой, невидимый тебе,
 Моя Эллада, дочь моя родная,—
 Когда, меня с трудом припоминая,
 Ты рвешься вверх в дорическом столбе!
 
 1919
 
 84
 
 Так вот куда, размыв хребты
 Прамузыки материковой.
 О дилювическое слово,
 Меня приподымаешь ты!—
 
 В безмолвие, где ты само
 Уже не существуешь боле,
 И мне богоподобной воли
 Предопределено ярмо.
 
 О, Господи, подай хоть знак
 Твоей отеческой досады,
 Что в лирных небесах не так
 Уселся звук широкозадый,
 
 Что слишком много в нем росы
 И тяжести земного мая.
 Чтоб, зодиака не ломая.
 Возлечь на звездные весы,—
 
 И это будет неспроста,
 Но по любви твоей небесной,
 Когда рукой в перчатке тесной
 Мне муза заградит уста.
 
 1920
 
 85
 
 Ни в сумеречном свете рая,
 Где то, что ныне стало «я»,
 Дремало, еле лоборая
 Соблазны полубытия;
 
 Ни в нежном долге левирата,
 Где, родолюбец-ибраим,
 Я обладал вдовою брата,
 Кровосмесительствуя с ним;
 
 Ни там, где, незнаком с Гименом,
 Подъяв вакхический бокал,
 Я легкомысленным изменам
 Без счета сердце предавал,—-
 
 На мусикийском небоскате,
 Еще не взысканный судьбой,
 Не ведал я ни благодати,
 Ни муки быть самим собой.
 
 Но вот—завесы роковые
 Разорвались, и — сон во сне
 И пламя в пламени — впервые
 Богоявилась муза мне.
 
 И в том. что духу предлежало
 Как новый образ бытия,—
 Люциферического жала
 Смертельный яд воспринял я.
 
 Но если, Господи, недаром
 Среди осенних позолот
 Его особенным загаром
 Ты отмечаешь каждый плод,
 
 Не осуди моей гордыни
 И дай мне в хоре мировом
 Звучать, как я звучал доныне,
 Отличным ото всех стихом.
 
 то
 
 86
 
 В потопе—воля к берегам,
 Своя Голландия и шлюзы;
 В лесах — не только пестрый гам,
 Но и наитье птичьей музы.
 
 Пусть сердцевина не сладко
 В плоде, доставшемся от змия:
 К чему отчаянье, пока
 Ты правишь миром, эвритмия?
 
 И лишь в бессоннице: не в той,
 Где всё—бессмертия порука,
 Но там, где вечной темнотой
 Разъеден самый корень звука,
 
 Тебя теряя, внемлю я
 Над бездной, общей нам обоим,—
 О, ужас!—духа перебоям
 В пространствах полых бытия.
 
 87
 
 Когда, о Боже, дом Тебе построю,
 Я сердце соразмерить не смогу
 С географическою широтою,
 И севером я не пренебрегу.
 
 Ведь ничего действительнее чуда
 В обычной жизни не было и нет:
 Кто может верно предсказать, откуда
 Займется небо и придет рассвет?
 
 И разве станет всех людских усилий,
 Чтоб Царствия небесного один —
 Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли,
 На оловянный низошел кувшин?
 
 Кто хлебопашествует и кто удит
 И кто, на лиру возложив персты,
 Поет о том, что времени не будет,—
 Почем нам знать, откуда идешь Ты?
 
 Во всех садах плоды играют соком.
 Ко всем Тебе прямы Твои стези:
 Где ни пройдешь. Ты всё пройдешь востоком—
 О, только сердце славою пронзи!
 
 1919
 
 Раскрыт дымящийся кратер,
 И слух томится — наготове —
 И ловит песенный размер
 Переливающейся крови,—
 
 И рифма, перегружена
 Всей полнотою мирозданья,
 Как рубенсовская жена,
 Лежит в истоме ожиданья...
 
 К чему ж—предродовая дрожь
 И длительная летаргия?
 О, почему уста тугие
 Ты все еще не раскуешь?
 
 Иль, выше наших пониманий,
 Ты отдаешь любовь свою
 Тому, что кроется в тумане
 Да в смертном схвачено бою?
 
 1920
 
 89
 
 Мне ль не знать, что слово бродит
 Тем, чего назвать нельзя,
 И вовнутрь вещей уводит
 Смертоносная стезя?
 
 Что в таинственное лоно
 Проникать нельзя стиху,
 Если небо Вавилона
 Есть не только наверху?
 
 Но, очаровать не смея
 Явной прелестью ланит.
 Ты зовешь меня, алмея.
 В мой возлюбленный гранит.
 
 И мой дух, нарушив клятву,
 В сумрак входит роковой,
 В соблазнительную сатву,
 В мертвый город над Невой.
 
 И лечу—отныне камень,
 Позабывший о праще,
 Отдаю последний пламень
 Тайной сущности вещей.
 
 1922
 
 90
 
 Вот оно — ниспроверженье в камень:
 Духа помутившийся кристалл,
 Где неповторимой жизни пламень
 Преломляться перестал.
 
 Всей моей любовью роковою —
 Лишь пронзительным шпилем цвету,
 Лишь мостом вздуваюсь над Невою
 В облачную пустоту.
 
 И в таком во мне, моя алмея,
 Ты живешь, как некогда в стихах,
 Ничего кругом не разумея,
 Видишь камень, любишь прах.
 
 А о том, что прежде был я словом,
 Распыленным в мировой ночи,
 Если в этом бытии суровом
 Есть и память, умолчи.
 
 1922
 
 91
 
 Нет, не в одних провалах ясной веры
 Люблю земли зеленое руно,
 Но к зрелищу бесстрастной планисферы
 Ее судеб я охладел давно.
 
 Сегменты. Хорды. Угол. Современность.
 Враги воркуют. Ноги на скамье.
 Не Марксова ль прибавочная ценность
 Простерлась, как тааате ае Рекамье.
 
 
 93
 
 Чего хотел он, отрок безбородый,
 Среди фракийских возлагая гор
 На чресла необузданной природы
 Тяжелый пояс девяти сестер?
 
 Преображенья в лире! Урожая
 Полуокеанического дна —
 Чтоб, новый небосвод сооружая,
 Спустилась долу вечная весна?
 
 Но—предопределенною орбитой
 Ты двуединый совершаешь ход,
 И голова над лирою разбитой
 Плывет по воле сумасшедших вод.
 
 Так в чем же, наконец, живет простая,
 Неразложимая твоя душа,
 То Парфеноном полым прорастая,
 То изнывая в жерди камыша?
 
 И где же сердцевина небосвода.
 Когда, фракийским ужасом полна,
 Захлестывает пояс хоровода
 Твоей свободы дикая волна?
 
 И все-таки — и все-таки, немея
 В последний час, зову тебя: Психе!
 И все-таки системы Птоломея
 Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..
 
 1923
 
 94
 
 Как только я под Геликоном
 Заслышу звук шагов твоих
 И по незыблемым законам
 К устам уже восходит стих,
 
 Я не о том скорблю, о муза,
 Что глас мой слаб. и не о том,
 Что приторная есть обуза
 В спокойном дружестве твоем,
 
 Что обаятельного праха
 На легких крыльях блекнет цвет,
 Что в зрелом слове нет размаха
 И неожиданности нет.
 
 Но изрыгающего воду
 Слепого льва я помню вид
 И тяготенья к небосводу
 Напрасные кариатид,
 
 Затем что в круг высокой воли
 И мы с тобой заточены,
 И петь и бодрствовать, доколе
 Нам это ведено, должны.
 
 95
 
 Насущный хлеб и сух и горек,
 Но трижды сух и горек хлеб,'
 Надломленный тобой, историк,
 На конченном пиру судеб.
 
 Как редко торжествует память
 За кругозором наших дней*
 Как трудно нам переупрямить
 Упорствующий быт камней!
 
 Безумное единоборство—