Владимир Нарбут

АЛЛИЛУЙЯ

 
 
  Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездн»
 Огонь и- град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слоя
 Его, Горы и все холмы дерева плодоносные и все кедры, звер
 и всякий скот, пресмыкающиеся и птицы крылатые. Цари земни
 и все народы, Князья и все судьи земные, Юноши и девицы 
 старцы и отроки — Да хвалят имя Господа.
 
 Псалом 148, ст. 7—1
 
 
 
 НЕЖИТЬ
 
 Из вычурных кувшинов труб щуры и пращуры
 в упругий воздух дым выталкивают густо,
 и в гари прбжилках, разбухший, как от ящура,
 язык быка, он — словно кочаны капусты.
 Кочан, еще кочан — все туже, все лиловее —
 не впопыхах, а бережно, как жертва небу,
 окутанная испаряющейся кровию,
 возносится горе: благому на потребу.
 Творца благодарят за денное и нощное,
 без воздыханий, бдение — земные чада.
 И домовихой рыжей, раскорякой тощею
 (с лежанки хлопнулась), припасено два гада:
 за мужа, обтирающего тряпкой бороду
 (кряхтел над сыровцем), пройдоху-таракана,
 и за себя — клопа из люльки, чуть распоротой
 по шву на пузе,— вверх щелчком швыряет рьяно.
 Лишь голомозый — век горюет по покойнице:
 куда занапастилась? — чахнущий прапращур
 мотает головой под лавкой да — в помойнице
 болтается щуренок; крысы хлеб растащат.
 И, булькая, прикинувшись гнилой веревочкой,
 он возится, хопая корки, реже — мясо,
 стегает кожуру картошки (елка-елочкой!)
 и, путаясь, в подполье волочит все разом.
 А остальные: — Эй, хомяк, дружней подбрасывай,-
 сопя, на дверника оравой наседают:
 он днем, как крестовик, шатается саврасовый,
 пищит у щеколды, пороги обметает.
 Глотая сажу дымохода, стоя голыми
 иль в кожурах на угреватых кирпичинах,
 клубками турят дым, перетряхая пчелами,
 какими полымя кусало печь в низинах.
 Но меркнет погани лохматой напряжение,—
 что ж, небо благодарность восприяло втуне:
 зарит поля бельмо, напитанное лению,
 и облака под ним повиснули, как слюни.
 Шарк — разместились по углам: вот-вот на пасеке
 колоды, шашелем поточенные, стынут,
 Рудая домовиха роется за пазухой,
 скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть.
 А в крайней хате в миске — черепе на припечке
 уху задергивает пленка перламутра,
 и в сарафане замусоленном на цыпочки
 приподнялся над ней ребенок льнянокудрый.
 
 1912 
 
 ЛИХАЯ ТВАРЬ
 
 Летела возвращавшаяся назад
 метла, на которой, видно, только
 что съездила, куда нужно, ведь-
 ма.
 
 Н. В. Гоголь
 
 Крепко ломит в пояснице,
 тычет шилом в правый бок:
 лесовик кургузый снится
 верткой девке — лоб намок.
 Напирает, нагоняет,
 дышит: схватит вот-вот-вот!
 От онуч сырых воняет
 стойлом, ржавчиной болот.
 Ох, кабы не зачастила
 по грибы да шляться в лес,—
 не прилез бы он, постылый,
 полузверь и полубес;
 не прижал бы, не облапил,
 на постель не поволок.
 Поцелует — серый пепел
 покрывает смуги щек...
 Пятится на угол угол.
 по горшкам гудит ухват.
 Сколько чучел,
 сколько пугал! -
 все кривляться норовят.
 Кошка горбится, мяучит,
 ежась, прыскает, шипит...
 А перину пучит, пучит,
 трет бутылками копыт.
 Лапой груди выжимает,
 словно яблоки на квас,—
 и от губ не отымает
 губ прилипчивых карась.
 Отпихнула локтем острым:
 насосался и отпал
 и бормочет:
 — Только сестрам
 не рассказывай...—
 Устал.
 Три сестры из трухлых дупел,
 три тушкана из норы —
 стерегут, чтоб не насупил
 братец пущи до поры-
 Чуть закатится из гущи,
 молонья как полоснет.
 Невод шумный и текущий
 разорвет кресты тенет!
 И трясись, покуда братца
 не пригонит в лес рассвет,
 и ручьи не затаятся
 между пней, взъерошив след...
 Да проспали, проглазели:
 лопнул сук — улепетнул.
 И у ведьмы на постели
 соль стирает с жарких скул.
 Целовал, душил —
 и нету,
 точно прянул в потолок.
 Ведьма ногу (ту и эту)
 щиплет, божится;
 утек!
 Давит прелью и теплынью,
 исподница— горяча:
 мял он логово — полынью,
 оцарапал у плеча.
 И утек.
 И ноет кошка.
 Не зашиб ли кто ее?
 В стекла узкие окошка
 месяц втиснул лезвие.
 Стали более скрипливы
 половицы, где порог;
 и на прялке, как на гриве,
 гребешком застрял творог.
 Миски дочиста прибиты...
 Девка ахнула во мгле:
 «За корявые копыта
 слушать сплетни на селе?
 Погоди! Коли уж этак,
 потаскаешься тайком!..»
 В переплет оконных клеток
 погрозила кулаком.
 И, схватив вихрастый веник,
 на метлу да в печку — пырь...
 Зирь,— кружочки ярких денег
 месяц сеет — вдоль и вширь.
 Мотыльками засыпает,
 кормит яри молоко.
 И несется, утопая,
 девка в небе высоко.
 Вон, всклокоченной, над степью
 кувыркнулась.
 С нами Бог!
 А в гнезде ее — черепья,
 немощь плоти да творог...
 
 1911 (1922)
 
 С. Судейкину
 
 Как махнет-махнет — всегда на макогоне -
 отбиваться от Шишиги  по пути
 (ущипнуть, ехида, норовит), а кони —
 да таких других и в пекле не найти!
 Приставал репьем, чуть выскочит за бани:
 «Эй, кума, куда нелегкая несет?»
 Тут по челюстям, потылице в тумане
 накладет ему: лежнюга да урод!
 Ржаво-желтой, волокнистою, как сопли,
 сукровицею обтюпает, а он
 высмыкнется узловатою оглоблей,
 завихрится, колыхаясь, в небосклон.
 Пропадом — пойдет — писать напропалую,
 расчухмаривать, расчесывать виски,
 и — бывало, святками, свистит, не чуя,
 как мороз щекочет пяток пятаки—
 В пригороде всем -раскидисто живется —
 парубкам, девчатам, бабам матерым:
 посудачить вдоволь можно у колодца —
 над окном кисельно-мутным: ледяным.
 На ночь (клуба бестолкового не надо)
 где-нибудь в каморе табуном засесть,
 чтоб, попаровавшись, шибко на усладу
 променять (малина!) отрочества честь.
 Только выдумали прихвостни затею,
 несуразную достаточно-таки:
 сплюснутым жгутом лупить да покрутее,
 кто зевает простофилей «в дураки».
 «В дураки» — еще туда-сюда, поладить
 довелось бы, а'за «ведьмой» — прямо грех:
 улюлюкает и — шепелявит прадед
 (порохня уж сыплется) и тот — на смех.
 Мочи — нет! Навозом рыла забросать бы,
 порчу на насмешников бы напустить!
 Бойся: вырежет следы-то от,усадьбы,
 в глине запечет и — квит: никак не жить!
 А смерком и на волос, дрожа, нашепчет
 и дворняге кинет в хлебном колобке:
 и сгниет соперница! Чернявый крепче
 по косе зажурится да по руке.
 Руки, руки!
 Подколодные гадюки!
 Бухнись с нею на жестяный на сундук
 и — подхопишься, когда петушьи звуки
 пересилит выкованный солнцем Звук.
 Ох, разнузданно — не желобами! — льется
 в закоулках пригорода житие:
 жеребцов на бой пускают у колодца,
 барышни, хихикнув, щурятся в окне.
 Жалостно проржав, вдруг рушатся на крупы
 самок разухабистые жеребцы:
 выполаскиваются утроб скорлупы,
 слизью склеиваются хвостов концы.
 Мощью изойдя в остервенелой случке,
 грузнут на копыта, а колени — клюв...
 Из-под мышек заторопятся колючки
 и — мурашки маком, беленьким сыпнув,
 побегут по коже — чуть ли не до пальцев.
 Словно омут, взбаламутится душа.
 И на макогоне, вылизанном смальцем,
 ведьма выкатит за будяги, шурша.
 «Черт их подери, пусть тараторят после
 в пригороде! Гайда, гайда: невтерпеж!
 Не беда, что черняка он — низкорослей,
 мерзостнее, пакостнее — гадких рож!..»
 
 1912
 
 Н. Гумилеву
 
 Луна, как голова, с которой
 кровавый скальп содрал закат,
 вохрой окрасила просторы
 и замутила окна хат.
 Потом,
 расталкивая тучи,
 стирая кровь об их бока,
 задула и фонарь летучий —
 свечу над ростбифом быка...
 И в хате мшистой, кривобокой
 закопошилось, поползло,—
 и скоро пристальное око
 во двор вперилось: сквозь стекло.
 И в тишине сторожкой можно
 расслышать было, как рука
 нащупывала осторожно
 задвижку возле косяка.
 Без скрипа, шелеста и стука
 горбунья вылезла, и вдруг
 в худую, жилистую суку
 оборотилась, и — на луг.
 Погост обнюхала усами
 (полынь да плесень домовин),—
 и вот прыжки несутся сами
 туда, где лег кротом овин,
 А за овином, в землю вросшим,—
 коровье стойло: жвачка, сап.
 Подкрадывается к гороже,
 зажавши хвост меж задних лап.
 Один, другой, совсем нетвердый,
 прозрачно-легкий, легкий шаг,
 и острая собачья морда —
 нырнула внутрь вполупотьмах.
 В углы шарахнулась скотина...
 Не помышляя о грехе,
 во сне подпасок долгоспинный
 раскинулся на кожухе
 и от кого-то заскорузлой
 отмахивается рукой...
 А утром розовое сусло
 (не молоко!) пошлет удой.
 Но если б и очнулся пастырь,
 не сцапал ведьмы б все равно:
 прикинется метлой вихрастой,
 валяется бревном-бревно-
 И только первого приплода
 опасен ведьмам всем щенок.
 Зачует — ох! И огороды
 Отбрасывает между ног...
 И в низкой каше колкой дрожью
 исходит, корчась на печи.
 Как будто гибель — Кару Божью 
 Несли в щенке луны лучи.
 
 1912 (1914)
 
 Пьяницы
 
 И чарка каторжна гуляе по столи.
 Е. В. Гребенка
 
 Объедки огурцов, хрустевших на зубах,
 бокатая бутыль сивухи синеватой
 и перегар, каким, комод-кабан пропах,—
 бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай!
 Услонов-растопыр склещился полукруг,
 и около стола, над холщовой простынь»,
 компания (сам-друг, сам-друг,, и вновь сам-друг)