Владимир Нарбут

АЛЛИЛУЙЯ

 носы и шишки скул затушевала синью.
 И подбородки — те, что налиты свинцом
 и вздернуты потом (как будто всякий потрох)
 так — нитками двумя, с концами, под лицом
 заштопанными вкось, где скаты линий бодрых,—
 замазала она, все та же стерва-ночь,
 все та же сволочь-ночь, квачом своим багровым.
 Ах, утлого дьячка успело заволочь
 под покуть,— растрясти и заклевать под кровом!
 Да гнутся — и майор, и поп, и землемер,
 обрюзгший, как гусак под игом геморроя.
 Нацежен адвокат.
 — Аз, Веди, Твердо, Хер,—
 ударился в букварь.— Глиста вы, не герои! —
 и, чаркой чокнувшись с бутылью,— попадье:
 Ее же, мать моя, приемлют и монаси.—
 Дебела попадья.
 — Не сахар ли сие? —
 И в сдобный локоть — чмок.
 А поп, как в тине, в рясе.
 Торчмя торчит, что сыч.
 Ворочается глаз,
 фарфоровый, пустой
 (а веко — сен-бернара):
 мерещится попу, что потолок сейчас
 -с половой плюхнет вниз, сорвавшись с ординара.
 Вояка свесил ус, и — капает с него-
 ...Под Плевною пошли на вылазку османы:
 в ущелье — таборов разноголосый вой,
 тюрбаны и чалма, и феска — сквозь туманы.
 Светает. Бастион... Спросонья... «Ро-та, пли»
 Обрюзгший землемер — находчивый бурсак:
 Цыбулю — пополам, не круто посоли,
 не заблудиться б тут да не попасть впросак.
 Все собутыльники в размывчивом угаре.
 Лишь попадья — в жару: ей впору жеребец.
 Брыкаясь, гопака открамсывают хари,
 и в зеркальце косом, в куске его — мертвец.
 — Эге, да он, кажись, в засиженном стекле
 похож на тот рожок, что вылущила пплночь...-
 А муха все шустрей — пред попадьей во мгле
 зеленая снует, расплаживая сволочь.
 
 1911—1915
 
 ГОРШЕЧНИК
 
 Горы горшков, закутанных в сено,
 медленно двигались, кажется, ску-
 чая своим заключением и темно-
 тою; местами только какая-нибудь
 расписанная ярко миска или ма-
 китра хвастливо выказывалась из
 высоко взгроможденного на возу
 плетня и привлекала умиленные
 взгляды поклонников роскоши.
 Н. В. Гоголь
 
 Как метет мотня дорогу за горшеней,
 прилипает полосатая рубаха!
 В перевяслах — воз. Горой, без украшений —
 над чумацкою папахою папаха.
 Гибкой, розовой, свистулечной соломой
 шапки завиты: шершавый и с поливой:
 тот — для каши; тот — с нутром, борщам знакомым;
 тот — в ледник: для влаги, белой и ленивой.
 С некоторою претензией на вазы
 (...если б круглый низ не выдавал обжоры...),
 к молодицам в гости едут долговязы:
 бузину, сирень ломают ухажеры...
 А кругом: усаткой (острой, вырезною)
 колосится поспевающее поле;                   
 рясным шорохом кузнечикам на зное
 пособляет гомонить о ясной доле...              
 Вперевалку, еле двигая рогами,
 мордою тупой, зобатой выей,—
 мерно тащатся волы над колеями,
 и глаза их — лупы, синие, живые.
 Деревянное ярмо квадратной рамой,
 ерзая, затылок мшистый натирает...
 Господи! Как и пред Пасхой, тот же самый
 колокольчик в небе песню повторяет!
 Вьется-плачет жаворонок невидимка
 (ты ль то, ангелок серебрянокрылатый?);
 он — и над полями, он — и над заимкой,
 он — и над колодцем у присевшей хаты...
 Скрипнул воз:
 — Горшки, горшки! — скороговоркой
 человек (с мотней до пят) кричит бабенке,
 торопящейся (подол подмят) с приборкой;
 в окнах недомыты стекол перепонки.
 А волы. жуют широкими губами
 (тянут деловито мокрую резину),
 вдруг — как вкопанные:
 человек (на память)
 молодице вырыл звонкого верзилу..
 
 1912 (1932)
 
 КЛУБНИКА
 
 Как скоропреходящие лучи
 обманчивого счастья! Увы! Не-
 ужели гроб есть колыбель для
 человека?
 
 В. Наружный
 
 Изволив откушать со сливками в плоском,
 губатом сосудике кофия рано,
 адова к десяти опротивела моськам
 и. даже коту — серой муфте — с дивана.
 Что делать на хуторе летом — в июне?
 Отраву разложишь для мух да хлопушкой
 велишь погонять их увесистой Дуне;
 завяжешь в платочек (калекам) полушку.
 — К обедне наведаться б надо: Купало 
 подходит, а с Троицы лба не крестила. 
 Все — некогда.
 Маврушка-нетель пропала.
 И до смерти с грыжей возня опостыла.
 Сумбур в голове.
 От поганой касторки
 кишки и печенку на клочья порвало...
 А ягод-то, ягод!
 Присмотр нужен зоркий
 хозяйского глаза: добра-то немало...—
 Скорбит и болеет хозяйское сердце.
 Тем временем Дуня убрала посуду;
 язык соловьиный (за сколько сестерций
 помещицей куплен?) притихнул повсюду.
 И, шлепая пятками, девка в запаске,
 арбузную грудь напоказ обтянувшей,
 вильнула за будку.
 Потом — за коляски,
 в конюшню — к Егору, дозор обманувши.
 И ляжкам пряжистым — чудесно на свитке
 паяться и вдруг размыкаться, теряя.
 А полдень горячий подобен улитке:
 ведь тени — под чадом — себя пожирают
 занозисто-душно (от сладости—тошно!),
 закрапана рыхлая россыпью пшенной,
 клубника в пару раздышалась — и можно
 опиться воздусями, словно крюшоном.
 И хволые девки, натолкши желудки
 утоптанной сытой квашнею, на блюда,
 по грядкам ползя да ползя, как ублюдки,
 сгребают бескостную смачную груду.
 Лишь изредка косятся на дом, который
 годами и бревнами в жабу раздуло:
 хозяйка за легкою ситцевой шторой
 ныряет, качая качалку простую.
 Живот, под капотом углом заостренным
 в колени уткнувшийся, слишком неровен:
 где впадиной вылился пах,— под уклоном
 свихнулось одно из обглоданных бревен.
 Не выкорчуют его даже и годы!
 Владелицу с домом сугубо сцепили,
 и, может, беспомощные эти роды
 они разрешат, просмердевши, в могиле; .
 и, может, плывучее рвотное масло,
 в плечистых флаконах коснея покамест,
 достанет и досердца щупальцем — назло,
 дабы не пропели купальский акафист.
 
 1912—1915
 
 АРХИЕРЕЙ
 
 Натыкаясь на посох, высокий, точеный,
 с красноватой ребристою рыбьей головкой,
 строго шествует он под поемные звоны:
 пономарь тормошит вислоухие ловко.
 Городской голова, коренастый и лысый
 (у него со лба на нос стекают морщины),
 и попы, облаченные в жесткие ризы,—
 благочинный вертлявый (спираль из пружины)
 и соборный брюхатый (ужели беремен?)
 заседатель суда, запятая-подчасок,—
 все за ним! все за ним!
 Бесшабашная темень
 распылила по улице курево красок...
 В кумаче да в китайке, забыв про сластены,
 про возки, причитанья, торговки нахрапом 
 затирают боками мужчин.               
 А с плетеной    
 галереи аптеки глядят эскулапы.
 Оседает булыжник от поступи дюжей,
 и слюдой осыпается колотый воздух.
 До костей пропотела, лавина.
 Снаружи
 босоножки летят — в лишаях и коростах.
 А в хвосте на тяжелых горбатых колесах —
 будто Ноев ковчег — колымага с гербами:
 домовина вбирает владыку и посох,
 домовина пропахла сухими грибами.
 Уж гречихой забрызганы чалые кони,
 но развалина движется.
 Угол — и церковь.
 У, гадюкой толпа закрутилась: ладони
 прикурнула колдобина, кисть исковеркав.
 И жужжанье и колокол — умерли оба,
 только тонкие губы разверзлись, и — слово
 синеватые выжали десна.
 Как проба,
 в них застряла частица огрызка гнилого.
 И увяла рука.
 И вверху зазвонили:
 проглотила соборная пасть камилавку.
 Завизжала старуха в чепце: придавили.
 А на репчатой шее, как клещ, бородавка.
 
 1911 (1922)
 
 ШАХТЕР
 
 Вин взявши торбу, тягу дав.
 И. Котляревский
 
 Залихватски жарит на гармошке
 причухравший босяком шахтер...
 В горнем черепе — не мухи — мошки,
 дробные да белые.
 На двор,
 из-за тополей, такой сторожкий,
 крадется рогатый крючкотвор.
 Брешут псы на хуторе у пана:
 осовелые овчарки — там.
 И паныч-студент, патлач румяный,
 шастает с Евдохой по кустам:
 «Слушай, все равно я не отстану...» -
 «Отцепитесь от меня,— не дам...» —
 «Экая, скажите, недотрога!
 Барыня из Киева! Чека!» —
 «Маменьке пожалюся, ей-богу.
 Будет вам, как летось...»
 Башмака
 корка тарабанится под ногу,
 и шатырит передок рука.
 <0й, панычику, боюсь — пустите...»
 Завалились, и всему — каюк.
 Перепел колотит емко в жите;
 выгибает крючкотвор свой крюк,
 да не видно: «Шельмы! Подождите,—
 вынырнет в Филипповки байстрюк».
 А шахтер — неистовая одурь
 на него напала, как пчела —
 голодранец, прощелыга — лодырь,—
 закликает (ноченька светла!)
 любу-горлинку на огороды,
 где, как паутина, ткется мгла.
 Да не прилететь туда Евдохе,—
 смутной из крапивы удерет;
 сладостны и горьки будут вздохи
 в тесненьком чулане — у ворот.
 За ночь спину истерзают блохи —
 теребил их на постели кот... ,
 И напрасно, ей-же-ей, напрасно
 надрывается у хат шахтер,
 дуя прелестью разнообразной
 на затопленный чернилом двор,—
 прелестью, которой непролазный
 научил его — степной простор.
 Знал бы, как потупит завтра очи
 девушка, заметив паныча,
 как ресницы — черный хвост сорочий
 распахнутся разом сгоряча,
 окропив росою жаркой ночи
 кожу век: так брызнут два ключа...
 знал бы, зарыдал бы сдуру...
 
 1912
 
 ВОЛК
 
 Живу, как вор, в трущобе одичавший,
 впивая дух осиновой коры
 и перегноя сонные пары
 и по ночам бродя, покой поправши.