Владимир Нарбут

ЛЮБОВЬ

 
 
 
 БРОДЯГА
 
 Ты разглагольствовала, нищета,
 Со стоиком, учеником Сенеки;
 Сковородою ты была взята
 Из бурсы: вынута из-под линейки.
 Обезображенная, без имен,
 Апулией шаталась, Украиной,—
 И твой большак был много раз клеймен
 Подковою, находкой соловьиной...
 Но даже наискромная из скромных
 Домашних пищ покажется хулой,
 Когда бродяга, в башмаках огромных,
 Толкнется в дверь светящейся скулой.
 Чего о семеня так властно трубишь,
 К хребту приставшая вплотную плоть:
 Живот, согревшийся в пеленках рубищ,
 И перочинным можно проколоть.
 Как башмаки, сбивая по дороге
 Наперстки мака, второпях несли
 Веселого, что вырос на пороге
 Лазоревой, студенческой земли!
 Мотнет пивными патлами, ноздрею
 Попробует: не пахнет ли борщом?
 Его на пир, на сеновал настрою,—
 Он перспективой будет обольщен...
 Я на него похож: бурсак, бродяга
 (грохочет в торбе гиря-просфора).
 Меня мутит, и бьет, и гонит тяга,
 Как вальдшнепа—в свеченьи фосфора.
 Большое тело жалуется на ночь:
 Облобызай, облобызай меня,
 Кровь преврати в вино — ив теплом чане
 Подай к вечере, ушками звеня.
 Упрямую да одолею шею,
 Да придавлю ее к земле ногой,
 И кану в Кану, кану в Галилею —
 Непреткновенный, шумный и нагой.
 
 1914 (1922)
 
 О бархатная радуга бровей!
 Озерные русалочьи глаза!
 В черемухе пьянеет соловей,
 И светит полумесяц меж ветвей,
 Но никому Весну не рассказать.
 
 Забуду ли прилежный завиток
 Еще не зацелованных волос,
 В разрезе платья вянущий цветок
 И от руки душистый теплый ток,
 И все, что так мучительно сбылось?.
 
 Какая горечь, жалоба в словах
 О жизни, безвозвратно прожитой!
 О прошлое! Я твой целую прах!
 Баюкай, вечер, и меня в ветвях
 И соловьиною лелей мечтой.
 
 Забуду ли в передразлучный день
 Тебя и вас, озерные глаза?
 Я буду всюду с вами, словно тень,
 Хоть не достоин, знаю, и ремень
 У ваших ног, припавши, развязать.
 
 1917
 Киев
 
 ЛЮБОВЬ
 
 Обвиняемый усат и брав
 (мы других в герои не желаем).
 Бесполезно спорить с Менелаем;
 прав он был, воюя, иль не прав.
 Но любовь играет той же дамой
 (бархатная, сметливая крыса) —
 от широколапого Адама
 до крылатоногого Париса.
 Что ж дурного, если вдруг она
 и в мою щеку вдавила зубки:
 так свежи и так душисты юбки,
 яблоком накатана луна.
 Охраняют, заливаясь лаем,
 кобели домок за частоколом.
 (Бесполезно спорить с Менелаем,
 тяжбою грозящим протоколом,)
 Ты не бойся яблочных часов,
 в кои плоть не ведает раздора:
 -сыростью напитанная штора
 да табачный запах от усов.
 Опадает холодок на плечи
 голые.
 Усатый молодчина,
 лишь теперь я понял, в чем причина
 суматохи нашей человечьей.
 Лишь теперь я понял: никогда
 нам не надо превращаться в кремний.
 Пусть — вперед и взад — стегает время,
 собирает круглые года;
 Пусть течет густая (до колена)
 судорога, вьется лай собачий.
 Ева ты моя, моя Елена,
 что ты в жертве ценишь наипаче?
 Выпяченные — бери! — соски?
 Виевы ли веки или губы?
 Иль в пахах архангеловы трубы,
 взятые в утробные тиски?
 Мы поймали то, что днем ловили,
 И любовь попробует свой рашпиль
 не однажды, как и когти филин -
 смерть на яблоке двуполой тяжбы.
 
 1915 (1922)
 
 Не ночь, а кофейная жижа:
 гадать и гадать бы на ней1
 Пошла полумесяца лыжа
 на полоз моих же саней.
 Козлиные гонятся лица,
 поблеивают и поют.
 Животная шерсть шевелится,
 и волос — не гол и не крут.
 Куда мне и что мне, заике,
 коль ворох соломы тяжел,
 коль первый попутный, великий,
 огонь лишь туманом прошел.
 Валун! То не я ли, дорожный,
 сквозь ртутную глянул слезу?
 Ухабистый, неосторожный,
 везу мое бремя, везу.
 Могильникам не развалиться,
 за пазуху сунули крест,
 и выселицам веселиться —
 напраслина! — не надоест.
 Под полозом — жарко и скользко,
 и ворох соломы тяжел.
 Но что мне, заике, до происков,
 коль кучер — и тот вот — козел!
 Присел, кучерявый, на козлы,
 поблеивает и поет.
 Чтоб жилой, хомячьей и рослой
 (поет) подоило живот,
 чтоб, выдавив дышащий розан,
 я сам, облысел и умен,
 пропал, потому что обсосан,
 в кивающей прорве времен.
 
 1914 (1922)
 
 Хорошенько втоптать чемоданы,
 запихнув их в горбатый задок...
 Канделябр,— провожают каштаны:
 греховодный, прощай, городок!
 Облака поддувает, как стружки,
 наливает штаны у колен.
 Над крылечком, к заржавленной дужке,
 прицепил свой фонарь Диоген.
 А и сколько сырых да курносых
 белоногих белуг взаперти
 сторожишь, променявшая посох
 на четьи непотребных житий?
 А и что тебе, пава, до сусла
 кровяного, до плоти людской,
 коль в лихом и сама ты загрузла,
 опустившись с разящей клюкой?
 И блюдешь, ястребица, в домашней
 канарейчатой юбке враструб,
 чтоб не вянуло вымя от шашней.
 не болталось у Катек и Люб...
 Лопнет месяц-яйцо и прольется
 (ну, отваливай, ну, на ночлег),—
 от папаши до золоторотца —
 всякой твари налезет в ковчег.
 И на поте замешено тесто.
 Не связует расстрига-поэт
 виноградной стопой анапеста
 с чревоблудием схимы обет.
 (Увести бы отсюда, жениться
 на пропащей... несчастной... святой!
 Привыкает же к людям синица,
 и в трущобе немало цветов.,.)
 Оловянные выстынут лужи.
 Но тяжелый и розовый пар
 там, где окорок девки белужий,
 распирает берлогу, как шар.
 И кровать, убаюканный кузов,
 на ухабах скрипит и поет
 до утра. Одноглазый Кутузов
 сквозь мушиный моргает помет —
 в щеки брызнуло старческий йод—
 Вон из города тащит расстригу.
 Детвора разменялась по псам,
 тарантас сотрясается.
 Прыгай,
 мой возок, по ежастым овсам!
 Разливается май, златокудрясь.
 И ныряет, пророча успех,
 мой возок — Мономахова мудрость,-
 выбивая мне
 — Сидя в санех.
 
 1916 (1922)
 
 Ночь
 
 К полуночи куда прилежней -
 Перепелиный перебой,
 Шмыганье нежитей и лежней
 Сквозь полумесяц голубой:
 Бутонами обвисла роза,
 И каждый лепесток — губа!
 И в кочке теплого навоза —
 Жука домашняя судьба.
 А ты раскинулась на ложе-
 Ненасытимая любовь!
 И росное чело тревожит
 Пером отброшенная бровь.
 По волосам, густым, как деготь,
 Стекает, вздрагивая, лень —
 На грудь, на виноградный ноготь,
 На чаши лунные колен.
 Под вычерпнутой с детства ямкой
 Пылающего рта разрез...
 За белою, за сонной самкой,
 Самец, гонись в трущобный лес!
 И, не натягивая лука,
 Под куст добычу волоки,
 Чтоб мутная, хмельная мука
 Четыре выжала руки.
 
 <1920>