Владимир Нарбут

АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА

 За колею и за беседку. Вот —
 Как режет рельс, упрямый контрабас!
 И вот как станция летит, мелькнет
 И пропадет (уже навек, навек!)
 Среди ключей, мурлыканий и нот,
 Где детский похоронен человек.
 
 <1922>
 
 В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ
 
 И брови, легкие, как два пера,
 Над изумленной изумрудной бездной;
 И подбородок (из-под топора),
 Углом обрубленный, сквозь синь железный;
 И голос властный, вкрадчиво певучий,
 Так скупо опыляющий слова;
 И пальцы-щупальцы, что по-паучьи
 Дотрагиваются едва-едва.
 Пугало, колдовало и влекло
 Меня неодолимою стремниной.
 Как ненадежно хрупкое весло!
 И как темны вампирьи именины!
 Но сквозь румяна и трущобы бреда
 На колеснице мчась, как фараон,
 Я настигала в нем не людоеда,
 Восставшего из канувших времен;
 И не монаха, огненной трубой
 Из гроба ринутого на ухабы.
 — С презрительно отваленной губой,
 Зачем так давишь, каменная баба?
 
 КОЛДУН
 
 Истает талия у вас,
 Паук и знойная оса!
 На тусклом сусле млеет квас,
 В трубе коптится колбаса,
 И, домосед и нетопырь,
 Хоронится бобыль в дупле.
 Распарившийся шубой вширь,
 Шушукается: мне б теплей...
 Да лежебоку не дано,
 И, что ни кафля, жар,— а лед
 Сочится, и застужено
 Прищуренное у ворот
 Куриное окно.
 Шушукается: мне б теплей...
 А (няни спицами) паук
 Сучит сияние стеблей,
 А осы выгрызли чубук...
 Лазурно добела. И все ж
 Не талия, а перехват.
 И выщербленный узкий нож
 От ярости голубоват.
 И пахнут потом сапоги,
 Чтоб топотом потом пройтись
 Среди кузнечной колкой зги
 По костякам, упавшим вниз.
 И, выколачивая дух
 Из тела — пыльное рядно,—
 В сенях аукнется петух
 И пустит радугу в окно.
 
 <1922>
 
 В СКЛЕПЕ
 
 Позеленела каждая кость,
 Выветрилась, как память, известка.
 Было и будет так: только горсть
 Пепла, тумана, холода, воска.
 Где же теперь ты, нега моя?
 Где? И не все ли в мире едино:
 Волос и шерсть, перо, чешуя —
 Глина жужжащая господина?
 Где же искать мне губ твоих пух,
 Иней, что мы и летом растили,
 Если собачье ухо в лопух
 Жизнь развернула, воя в могиле?
 Слушать тебя, тобою дышать
 И, задохнувшись душным помолом,
 Ноздри раздув, кобылой проржать,
 Мчась через гати, по суходолам.
 В этом ли ты меня не поймешь?
 Взоров не знать бы мне синеглазых!
 Сам на себя отточенный нож
 (Черт-полумесяц) грею за пазухой.
 
 <1922>
 
 Лавина, сонная от груза,
 Дохнула холодом на шлях,
 И град — не град, а кукуруза,
 Что в синих вызрела полях.
 Сыпнуло мутным и каленым
 По косогорам и низам,—
 И, как павлин, хвостом зеленым
 Играет день по небесам.
 Взмордованный ройбою улей,
 Шумит и гаснет дюжий гром.
 И красноперою зозулей
 Кукует сердце под ребром.
 И вновь по жилам, что стеблями
 Вросли в меня, ползет вино,—
 И в златосолнечном Адаме
 Яйцо грозой опалено,
 
 (1922)
 
 ХЛЕБ
 
 Отфыркиваясь по-телячьи
 Слепой пузырчатой ноздрей,
 Сопит, одышкою горячий,
 Чванливый хлебный домострой.
 Толчется в кадке (баба бабой),
 Сырые бухнут телеса,
 Пока в утоме сладкой, слабой
 Тяжелый гриб не поднялся.
 И вышлепнутыи на лопату,
 Залакированный водой,
 В сиянье зоба, сам зобатый
 С капустной прется бородой.
 И, в голубое серой грудой
 Мозгов вползя, сквози, дрожи,
 Чтоб гаснущей рудой полудой
 Стянуть желудочные ржи;
 Чтоб затхлым запахом соломы,
 Перепелами пропотев,
 На каткий стол под нож знакомый
 Переселиться в слепоте,
 Лишь челюсть, комкая, расскажет
 Утробе, смоченной слюной,
 О том, как скоро снова пажить
 На стебель выплеснет зерно.
 И, утучнив его угрюмым,
 Литым движением в кишках,
 Отдаст, разнежив, частым думам
 О розовеньких гребешках,
 Что прояснили взор девичий,
 Отбросив русые с чела:
 Над ломтем прадедов обычай
 Половой сытого дупла.
 
 1915 (1922)
 
 ВЕЧЕР
 
 Крыжние в зеленом росном небе
 Сгинули, как табор: у-лю-лю...
 И, в ремизе ревизор, молебен
 В прихожане кличет коноплю.
 Палец в палец встала ветряная
 Чаща, сквозняками заперта,
 Думает, на Индию пеняя,
 Что фонарь факира — кругл и стар.
 И туманы глаз твоих, и губы,
 Горю обреченные в углах,
 Сашенька, как голуби, мне любы,
 Ворчуны на глиняных крылах.
 Птичья клетка (лапки в перепонках,
 Шаткие шершавые носы,
 Горловой горох) и вперегонки —
 На бочонках обручи-часы.
 Птичья клетка, как сухие ребра
 Дедовой и внуковой судьбы!
 Хорошо быть в канделябрах доброй
 Свечке — ну, а как стеречь гробы!
 От Адама повелся курятник,—
 Сашенька, и мы ль не так живем?
 Мы ли, в этих вечерах опрятных,
 Закручинимся под рукавом?
 Подадут немного нам в сосуде
 Душного, как пена, молока.
 (Выменем и шерстью пахнут люди,
 Коноплей и временем слегка.)
 И опять об Индии мы вспомним,
 И о нем, похожем на попа,—
 О факире,— что каменоломням
 Вверила солопница-судьба.
 Жил он, обрастая и худея
 Рыжим волосом, питаясь лишь
 Зернами-сморчками, лиходея
 Вызывая тенью чрез гашиш.
 Как гасила черная природа
 Жгучий камень (тихий, славный пот),
 Огненнобородый в огороды
 Выходил: а что, она живет?
 Щупал обметенную и, прямо
 Стоя, протирал свое бельмо —
 След утиного удара,— шрама
 Холодок, покачивал чалмой
 И, наверное (не правда ль, Саша?),
 В нашей клетке нас благословлял:
 Птичье счастье, глохнет простокваша,
 Муха учит плесени фиал.
 
 <1922>
 
 ЩУКА
 
 Кулешом стреляет казанок
 В осадившие его носы.
 У речного тигра (иль осы)
 Выгравированный бок размок.
 Провела по животу ножом,
 Вырвала, поддев, пузырь рука,—
 И померкла навсегда в чужом
 (Масло конопляное) река.
 Трижды включ перевернуло пасть
 (С передка оскаленный башмак),—
 И пропасть ей под пшеном, пропасть,
 Чтоб в крутящемся и хрящ размяк.
 Предскажу (на левую хромой):
 Хрустнет кость и брошен будет в таз
 Жаберник с ресничной бахромой,
 Ржавой солью выгрызенный глаз...
 Где ж веленье щучье, твое,
 Где разбойничий, прямой покрой?
 Не тебе рассыпаться икрой,
 Промелькнуть на целый водоем!
 Под сосной заждалась (у корней)
 Друга, не приметила врага,—
 И сквозь факел, выстрела верней,
 Гикнула в три пальца острога...
 В эту ночь — неслыханная тишь:
 Сосны, дым, и в дыме (в небо) брешь.
 Ты одна внимательно следишь,
 Как доваривается кулеш.
 В эту ночь, среди песков и трав,
 Ты особенно мне дорога...
 В позвоночник виду мне направь,
 Чтобы не увидел я врага;
 Чтобы пред тобой, притворный друг,
 Я (один!) без чешуи размяк,
 Жабрами в тазу пугая вдруг
 Девушек,
 Несносный суд шемяк
 
 1921