Владимир Нарбут

В ОГНЕННЫХ СТОЛБАХ

 моя твое биенье чует,
 и конь, крылатый, молодой,
 тебя выносит — вон, из тучи...
 
 1919
 Харьков
 
 СОВЕСТЬ
 
 Жизнь моя, как летопись, загублена,
 киноварь не вьется по письму.
 Я и сам не знаю, почему
 мне рука вторая не отрублена... 
 Разве мало мною крови пролито,
 мало перетуплено ножей?
 А в яру, а за курганом, в поле,
 до самой ночи поджидать гостей!
 Эти шеи, узкие и толстые,—
 как ужаки, потные, как вол,
 непреклонные,— рукой апостола
 Савла — за стволом ловил я ствол,
 Хвать — за горло, а другой — за ножичек
 (легонький, да кривенький ты мой),
 И бордовой застит очи тьмой,
 И тошнит в грудях, томит немножечко.
 А потом, трясясь от рясных судорог,
 кожу колупать из-под ногтей,
 И — опять в ярок, и ждать гостей
 на дороге, в город из-за хутора.
 Если всполошит что и запомнится,—
 задыхающийся соловей:
 от пронзительного белкой-скромницей
 детство в гущу юркнуло ветвей.
 И пришла чернявая, безусая
 (рукоять и губы набекрень)
 Муза с совестью (иль совесть с музою?)
 успокаивать мою мигрень.
 Шевелит отрубленною кистью,—
 червяками робкими пятью,—
 тянется к горячему питью,
 и, как Ева, прячется за листьями.
 
 1919 (1922)
 
 ЧЕКА
 
 1.
 
 Оранжевый на солнце дым
 и перестук автомобильный.
 Мы дерево опередим:
 отпрыгни, граб, в проулок пыльный.
 Колючей проволоки низ
 лоскут схватил на повороте.
 — Ну, что, товарищ?
 — Не ленись,
 спроси о караульной роте.
 Проглатывает кабинет,
 и — пес, потягиваясь, трется
 у кресла кожаного.
 Нет:
 живой и на портрете Троцкий!
 Контрреволюция не спит:
 все заговор за заговором.
 Пощупать надо бы РОПИТ,
 А завтра,..
 Да, в часу котором?
 По делу-1106
 (в дверях матрос и брюки клешем)
 перо в чернила — справку:
 — Есть.-—
 И снова отдан разум ношам.
 И бремя первое — тоска,
 сверчок, поющий дни и ночи:
 ни погубить, ни приласкать,
 а жизнь — все глуше, все короче,
 До боли гол и ярок путь —
 вторая мертвая обуза.
 Ты небо свежее забудь,
 дутаа, подернутая блузой!
 Учись спокойствию, душа,
 и будь бесстрастна — бремя третье.
 Расплющивая и круша,
 вращает жернов лихолетье.
 Истыкан пулею шпион,
 и спекулянт — а истоме жуткой.
 А кабинет, как пансион,
 где фрейлина да институтки.
 И цедят золото часы,
 песка накапливая конус,
 чтоб жало тонкое косы
 лизало красные законы;
 чтоб сыпкий и сухой песок
 швырнуть на ветер смелой жменей,
 чтоб на фортуны колесо
 рабочий наметнулся ремень!
 
 2.
 
 Не загар, а малиновый пепел,
 и напудрены густо ключицы.
 Не могло это, Герман, случиться,
 что вошел ты, взглянул и — как не был!
 Революции бьют барабаны,
 и чеканит Чека гильотину.
 .....................................
 .....................................
 Но старуха в наколке трясется
 и на мертвом проспекте бормочет.
 Не от вас ли чего она хочет,
 Александр, Елисеев, Высоцкий?
 И суровое Гоголя бремя,
 обомшелая сфинксова лапа
 не пугаются медного храпа
 жеребца над гадюкой, о Герман!
 Как забыть о громоздком уроне?
 Как не помнить гвоздей пулемета?
 А Россия?
 — Все та же дремота
 В Петербурге и на Ланжероне:
 и все той же малиновой пудрой
 посыпаются в полдень ключицы;
 и стучится, стучится, стучится
 та же кровь, так же пьяно и мудро.
 
 1920,
 Одесса
 
 КОБЗАРЬ 
 
 Опять весна, и ветер свежий
 качает месяц в тополях...
 Стопой веков — стопой медвежьей —
 протоптанный, оттаял шлях.
 И сердцу верится, что скоро,
 от журавлей и до зари,
 клюкою меряя просторы,
 потянут в дали кобзари.
 И долгие застонут струны
 про волю в гулких кандалах,
 предтечу солнечной коммуны,
 поймой потом на полях.
 Тарас, Тарас!
 Ты, сивоусый,
 загрезил над крутым -Днепром:
 сквозь просонь сыплешь песен бусы
 и «Заповiта» серебром...
 Косматые нависли брови,
 и очи карий твои
 гадают только об улове
 очеловеченной любви.
 Но видят, видят эти очи
 (и слышит ухо топот ног!),
 как селянин и друг-рабочий
 за красным знаменем потек.
 И сердцу ведомо, что путы
 и наши, как твои, падут,
 и распрямит хребет согнутый
 прославленный тобою труд.
 
 1920
 Харьков
 
 БОЛЬШЕВИК
 
 Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас
 бессонными стихами говорить...
 Над вами ворожит луна-сова,
 и наше имя и в разлуке: три.
 Как розовата каждая слеза
 из Ваших глаз, прорезанных впродоль!
 O теплый жемчуг!
 Серые глаза,
 и за ресницами живая боль.
 Озерная печаль живет в душе.
 Шуми, воспоминаний, очерет,
 и в свежести весенней хорошей,
 святых святое, отрочества бред.
 Мне чудится:
 как мед, тягучий зной,
 дрожа, пшеницы поле заволок.
 С пригорка вниз, ступая крутизной,
 бредут два странника.
 Их путь далек...
 В сандальях оба.
 Высмуглил загар
 овалы лиц и кисти тонких рук.
 «Мария,— женщине мужчина,—жар
 долит, и в торбе сохнет хлеб и лук».
 И женщина устало:
 «Отдохнем».
 Так сладко сердцу речь ее звучит!..
 А полдень льет и льет, дыша огнем,
 в мимозу узловатую лучи...
 
 * * *
 
 Мария!
 Обернись, перед тобой
 Иуда, красногубый, как упырь..
 К нему в плаще сбегала ты тропой,
 чуть в звезды проносился нетопырь.
 
 Лилейная Магдала,
 Кариот,
 оранжевый от апельсинных рощ...
 И у источника кувшин...
 Поет
 девичий поцелуй сквозь пыль и дождь.
 
 * * *
 
 Но девятнадцать сотен тяжких лет
 на память навалили жернова.
 Ах, Мариам!
 Нетленный очерет
 шумит про нас и про тебя, сова...
 Вы — в Скифии, Вы — в варварских степях.
 Но те же узкие глаза и речь,
 похожая на музыку, о Бах,
 и тот же плащ, едва бегущий с плеч.
 И, опершись на посох, как привык,
 пред Вами тот же, тот же,— он один!—
 Иуда, красногубый большевик,
 грозовых дум девичьих господин.
 
 * * *
 
 Над озером не плачь, моя свирель.
 Как пахнет милой долгая ладонь!..
 ...Благословение тебе, апрель.
 Тебе, небес козленок молодой!
 
 ***
 
 И в небе облако, и в сердце
 грозою смотанный клубок.
 Весь мир в тебе, в единоверце,
 коммунистический пророк!
 Глазами детскими добрея
 день ото дня, ты видишь в нем
 сапожника и брадобрея
 и кочегара пред огнем.
 С прозрачным запахом акаций
 смесился холодок дождя.
 И не тебе собак бояться,
 с клюкой дорожной проходя!
 В холсте суровом ты — суровей,
 грозит земле твоя клюка,
 и умные тугие брови
 удивлены грозой слегка.
 
 ***
 
 Закачусь в родные межи,
 чтоб поплакать над собой,
 над своей глухой, медвежьей,
 черноземною судьбой.
 Разгадаю вещий ребус —
 сонных тучек паруса:
 зноем (яри на потребу)
 в небе копится роса.
 Под курганом заночую,
 в чебреце зарей очнусь.
 Клонишь голову хмельную,
 надо мной калиной, Русь!
 Пропиваем душу оба,
 оба плачем в кабаке.
 Неуемная утроба,
 нам дорога по руке!
 Рожь, тяни к земле колосья!
 Не дотянешься никак?
 Будяком в ярах разросся
 заколдованный кабак.
 
 И над ним лазурной рясой
 вздулось небо, как щека.
 В сердце самое впилася
 пьявка, шалая тоска...
 
 ***
 
 
 Сандальи деревянные, доколе
 чеканить стуком камень мостовой?
 Уже не сушатся на частоколе
 холсты, натканные в ночи вдовой.
 Уже темно, и оскудела лепта,
 и кружка за оконницей пуста.
 И желчию, горчичная Сарепта,
 разлука мажет жесткие уста.
 Обритый наголо хунхуз безусый,
 хромая, по пятам твоим плетусь,
 о Иоганн, предтеча Иисуса,
 чрез воющую волкодавом Русь. .
 И под мохнатой мордой великана
 пугаю высунутым языком,
 как будто зубы крепкого капкана
 .зажали сердца обгоревший ком.
 
 1920
 Киев
 
 В ЭТИ ДНИ
 
 Дворянской кровию отяжелев,
 густые не полощатся полотна,
 и (в лапе меч), от боли корчась, лев
 по киновари вьется благородной.
 Замолкли флейты, скрипки, кастаньеты,
 и чуют дети, как гудит луна,
 как жерновами стынущей планеты
 перетирает копья тишина.
 — Грядите, сонмы нищих и калек
 (се голос рыбака из Галилеи)!—
 Лягушки кожей крытый человек
 прилег за гаубицей короткошеей.
 Кругом косматые роятся пчелы
 и лепят улей медом со слюной.
 А по ярам добыча волчья — сволочь,—
 чуть ночь, обсасывается луной...
 Не жить и не родиться б в эти дни1
 Не знать бы маленького Вифлеема!
 Но даже крик: распни его, распни!—
 не уязвляет воинова шлема,
 и, пробираясь чрез пустую площадь,.
 хромающий на каждое плечо,
 чело вечернее прилежно морщит
 на Тютчева похожий старичок.
 
 <1920>
 
 РАССВЕТ 
 
 Размахами махновской сабли,
 Врубаясь в толпы облаков,
 Уходит месяц. Озими озябли,
 И легок холодок подков.
 Хвост за хвостом, за гривой грива,
 По косогорам, по ярам,
 Прихрамывают торопливо
 Тачанок кривобоких хлам.
 Апрель, и — табаком и потом
 Колеблется людская прель.
 И по стволам, по пулеметам
 Лоснится, щурится апрель.
 Сквозь лязг мохнатая папаха
 Кивнет, и матерщины соль
 За ворот вытряхнет рубаха.
 Бурсацкая, степная голь!
 В чемерках долгих и зловещих,
 Ползет, обрезы хороня,
 Чтоб выпотрошнлся помещик
 И поп, похожий на линя;
 Чтоб из-за красного-то банта
 Не посягнули на село
 Ни пан, ни немец, ни Антанта,
 Ни тот, кого там принесло!
 Рассвет. И озими озябли,
 И серп, без молота, как герб,    
 Чрез горб пригорка, в муть дорожных верб,
 Кривою ковыляет саблей.
 
 ГОДОВЩИНА ВЗЯТИЯ ОДЕССЫ