Владимир Нарбут

КАЗНЕННЫЙ СЕРАФИМ

 
 
 
 НА РАССВЕТЕ, ПРАВЕДНИКОМ
 
 ОКНО
 
 На мужа горько жаловалась скрипка,
 Такая жилистая, как и я.
 Се — хрущ, полакированный улыбкой,
 Ресницами пошевелил, поя.
 Безумной фиолетовою спичкой
 Черкнула голубь и, взметнув икру,
 Дышала плавником и по привычке
 Во снах кормила манной детвору.
 А в липах, где обрыв, Адала засада.
 По красному горюя фонарю,
 И погребом от дождевого сада —
 В упор и в рупор: в уши и в ноздрю.
 Горели свечи в пузырях, и это,—
 Ах, ах,— распахнутое в сад окно:
 Гимназия; и синего рассвета —
 Невыразимое, для всех одно!
 Как смугленький с косичкой, в биллиардной,
 Забились в угол (рама — негатив),
 Плененные планидой — Ариадной,
 Что вьет кадриль, задачник захватив!
 Под алебардой — алгеброй, высокий
 Наш век, наш Соломон сидел-гадал,
 Мучительные разрешал уроки
 И в крестиках сиреневых рыдал.
 Коса плетеная и пелерина,
 И в раме свет не синий, а мучной.
 Кадриль со скрипкою я не отрину
 И не захлопну теплое окно!
 Жуками майскими и крепкой жилой,
 Вбирающей лазурью,— навсегда
 Ты, свежая, к себе расположила
 Гимназии галунные года!
 И в биллиардной угол есть; и это,—
 Ах, ах,— распахнутое в ночь окно:
 До гробовой луны и до глазета,
 Невыразимое, сойдет оно!
 
 ДЕТСТВО
 
 I. ВНАЧАЛЕ
 
 Очаровательный растаял аист,
 И голое дитятя-индюша.
 В очипке бабушка бубнит, простая:
 вернулась на землю ее душа...
 
 Как бы двойной в единой оболочке
 Завязан плод был, и помолодел
 (когда взыграл оборками сорочки
 младенец у грудей) его удел.
 
 Вернулась, душенька, и восвоясях
 пупырышками тело поросло,
 и ухо перелило бреды пасек
 в кота мурлыкающее мурло...
 А с горизонта погрозила церковь
 (антихриста отродье, отлучу!)
 мизинцем скорченным — и табакеркой,
 балуясь, занялся, полез к ключу.
 Резной, пощелкивавший музыкально
 за пазухой амбарного замка,
 на костыле висел он (возле спальной),—
 худая, почерневшая рука...
 Невесть куда родителево горе
 зрачками и копытами брело:
 чтоб я змееныша на косогоре
 не придушил, чтоб горло на село
 насело, жадное, и пило-пило?!
 Случилось так, что круглым ртом луны
 (при солнце) день, как лампу, закоптило.
 Очнулись черепами валуны...
 И все ж ручонки рыли печерицу
 под осокорью (зонтик-шампиньон),
 и вдребезги разбитой черепицы
 шампанским блеском глаз был опьянен...
 Мохнатые махнули махаоны
 и ситчиком перемахнули чрез        
 домок одноэтажный и согбенный: 
 продернула лоснящийся ремень.
 , Ликуя, молния на деревянный
 отцовский домик возложила нимб.
 Сатурн стыдливо вышмыгнул из ванны,
 ванильный воздух шелестел над ним.
 И плыли, таяли и снова плыли
 стрекозы-самолеты, махаон
 матерчатый, жуки-автомобили,
 мурлыкающий (часом позже) сон.
 Грозила церковь бабушке за внука:
 во благовремении б утопить.
 И в архалуке приплелась наука:
 архаровца над грифелем зудить.
 
 1916
 
 2. ВЕРБНАЯ СУББОТА
 
 Вербой скользкой, розовой девчонок
 похлестать бы, да идут попы,
 да звезду клюет луна-курчонок,
 вылупившийся из скорлупы.
 Улица, прогавканная псами,
 переулок, козырьком крыльцо;
 от рудых подпалин под глазами
 скорбно материнское лицо.
 Руки по локоть в горячем тесте,
 наспех вывернутые чулки...
 ...Сколько бы корабликов из дести
 можно сделать — мы не дураки.
 Завтра обязательно на речку:
 рафинадом крыги у быков
 рушатся... Да где же дел я свечку?
 Скажет репетитор — «Гусь каков...»
 — Повтори четвертое спряженье,—
 выворачивает мать чулок.
 Тает, тонет головокруженье:
 тянет рот полудою зевок.
 У, латынь поганая! — Я сброшу,
 мамочка, мундир.— А это что?
 — Что, следы? — Ты потерял галошу!
 — Это мокрою полой пальто——
 А чрез три минуты (...как у Гейне);
 Выпей чаю да пора и спать...
 В крепко настоявшемся,  в портвейне,
 палочки взойдут, нырнут опять.
 К счастью... Так и на ногтях бывают
 пятнышки. А все ж латынь зубрить
 надо... сахарные наплывают
 мысы на мост, силясь повалить...
 Гавкает луна, гоняясь с вербой
 за попами, обожравшись звезд,
 и шербет в лоханке не исчерпан,
 скалкою накручивает гроздь.
 Локти месят, мешковата усталь
 лампы — перед Пасхой так всегда.
 Как у матери, в страданьях, Суздаль
 сузил лик — из глаз течет руда.
 Зубы медными, чужими стали.
 Но, оскомину искомкав, рот,
 ухо ловят шлепанье сандалий,
 легкий крик, на сале поворот-
 Сонное перо на теплых крыльях
 снизу поотрепано, и я —
 будто на перроне, где решили
 ветерком пощекотать меня.
 Пышут паровозы через сетку
 и, отпихиваясь рычагом
 (локтем),— далвЬге смятую салфетку
 дали мне — и никого кругом...
 Чую: серафимова забота
 борется с больной твоей слезой,—
 волосом заросшая суббота,
 восковою лайкой и лозой.
 
 1916 (1922)
 
 ЧАЕПИТИЕ
 
 По тебе одной соскучился,
 Тульская моя Фита,
 Что слезой (не ради случая,—
 Совестию!) налита. 
 Разлучился и — лучинами,
 Как лучами, вниз и вверх,—
 Поперечными морщинами —
 В синеградусный четверг.
 Переламывает полымя,
 Дым спирает под матрац,—
 Выжми вымя,— только голыми
 "Пальчиками, чтоб не драться.
 Не к чему! Не плачет, сотистый,
 Преет — преет сквозь слезу,
 Сыр и — мухи муж колотится;
 Обморок зовет грозу,
 И затем: на дне шатаются
 Кремовые кремельки,-
 С пагодами и китайцами
 (По погоде) уголки...
 Саваоф, ветхозаветная
 Тяга к меди и ключу.
 Тень квартирная, каретная,—
 Всех ремеслам обучу.
 Но по картам до разлуки ли.
 Рим и Тула — как одно.
 Мы себя заулюлюкали:
 Холод за дверь, жар — в окно.
 И раздуть ли до подрясника
 Скатерть, кроме того, тень.
 Синий, синий, узкоградусный
 (Четвергом, как грудью) день.
 Напоказ лукавит луковицей,
 А лучи — и вверх, и вниз.
 И... и, если не аукнется,
 обмороком задохнись.
 
 МАЛЯРИЯ
 
 Журавли, шурша рогожей:
 Ленточка, не оборвись.
 И нагую, с ровной кожей,
 Вылихорадило высь.
 В рясе путаной монаха,
 Подожком — все тык да тык,
 И к бараньей Мономаха
 Узкий череп мой привык.
 Ляписа я насосался.
 Жаркие, сквозные льны
 Свищут в темя, дуют в пальцы,
 Бабочки — и те больны.
 Над кулачною капустой,
 Сонным тыквенным цветком —
 Тыкаются: грустно, пусто,
 Ни о чем и ни о ком...
 Жухнет кожей детородный
 И коричневеет цвет,
 Горечию огородной
 Волос сводится на нет.
 А какие были ставни,
 Домик славный был какой:
 Как под сердцем у Христа, в ней
 В комнате — тень и покой...
 И теперь... на ленты рвется
 Коленкор, и не помочь
 Никому, чтоб у колодца
 Не зазимовала ночь,
 Кочанами запотело,
 Бородавкой подавись:
 Вылихорадило тело,
 Вылихорадило высь.
 
 РОЖДЕСТВО
 
 Не знаю, как и попроситься
 В твой дом мне,— маленькой, в плаще:
 Запахло в воздухе лисицей
 И свежим мехом вообще,
 Огромные такие окна,—
 Не окна, проруби. А вот
 Под частым я дрожу и мокну,
 А мамочка не позовет...
 Рождественские едут елки,
 Полозья рельсами звенят,
 И бестолковые (что — в толке)
 Трамваи чешут свой канат,
 Фиалковый шипучий магний
 Обронит одуванчик. Ты
 С дивана (розовая, ангел)
 Не встанешь: нет тебе фаты.
 Не встанешь, потому что проще
 Покоиться и не курить,
 И лакированный извозчик
 Копыт не испытает прыть.
 И у театра, где дорожки
 В сукне, где мутные шары,—
 Не вспыхнут долгие сережки
 И не растают от игры.
 Сегодня молодо и грустно
 И радостно, как никогда;
 Переговаривая устно,
 Растапливается вода.
 И в оттепель развозят елки,
 Под лыжами сочится след.
 Сочельник в рваной треуголке —
 Наполеон, а где же дед.
 Воспоминанье виновато,
 Серьга да разве ты — слеза.
 Огромной белой-белой ватой
 Зазастило глаза...
 
 ТЯГА
 
 Прополото теплом болото,
 И вальдшнеп, карий, гиревой,
 Покрякивая от полета,
 Нежнее в сумрак под горой.
 Кора, стянув корсетом, туго
 Томящуюся грудь, гудит.
 Березка!
 Верная подруга!
 И по тебе струится стыд...
 Вот-вот во мглу, в густую просонь,
 Выдавливая облака,
 Ты матерью простоволосой
 Оборонишь каплю молока.
 И уж потом, к заре огнистой,
 Тебе грудей не удержать:
 Сережки, вялое монисто,
 От хлябей им ли не дрожать!
 И вальдшнепу, что тычет ворох
 Листвы, подбитой под ольху,
 Тучнеть и зябнуть в разговорах,
 Паруясь в порослях на мху...
 Блестит у сходной колымаги
 Железо голубое, там —
 Пыжи из пакли и бумаги, 
 Стволов похолодевший мат.
 Сучонка трется виновато. 
 И, раздувая самовар,
 Подручный (вроде Пустосвята)
 Не вырвется из шаровар...
 Березка, голая до боли,
 Малюсенькая ты моя!
 Качаешься на тяге? То ли,
 Когда-по оттепели — я.
 В высоких сапогах, как хобот,
 В звериной шерсти, в армяке,
 Глистом подхлестнутым торопит
 Курки-крючки зажечь в руке...
 И мне не карие, не эти
 Зрачки, растущие клопы,—
 А несравненные на свете,
 Единственные у тропы!
 Ты, сероглазая, как сумрак,
 Захватный, шалый, впопыхах
 Пистоны бьешь и в горьких, хмурых
 Со псом выслеживаешь мхах.
 И шомпол, впаянный, как в латы,
 Задерживает хлюпкий шаг.
 Березка тонкая моя ты,
 Моя тягчайшая из тяг!
 
 КАЗНЬ
 
 ТЕЛЕГРАФИСТ (НА ЗАХОЛУСТНОЙ)
 
 Обмокшей пигалицей стебанула,
 Аортой заорала — и во мне!