ЛИЛИЯ В МОРЕ 

Она заходила антрактами - 
   красивая, стройная, бледная, 
С глазами, почти перелитыми 
   всей синью своею в мои, 
Надменная, гордая, юная 
   и все-таки бедная-бедная 
В ей чуждом моем окружении 
   стояла, мечту затаив. 

Хотя титулована громкая 
   ее мировая фамилия, 
Хотя ее мужа сокровища 
   диковинней всяких чудес, 
Была эта тихая женщина - 
   как грустная белая лилия, 
Попавшая в море, - рожденная, 
   казалось бы, грезить в пруде... 

И были в том вычурном городе 
   мои выступленья увенчаны 
С тюльпанами и гиацинтами 
   бесчисленным строем корзин, 
К которым конверты приколоты 
   с короной тоскующей женщины, 
Мечтавшей скрестить наши разные, 
   опасные наши стези... 

Но как-то все не было времени 
   с ней дружески поразговаривать: 
Иными глазами захваченный, 
   свиданья я с ней не искал, 
Хотя и не мог не почувствовать 
   ее пепелившего зарева, 
Не знать, что она - переполненный 
   и жаждущий жажды бокал... 

И раз, только раз, в упоении 
   приема толпы триумфального, 
Спускаясь со сцены по лесенке, 
   ведущей железным винтом, 
Я с нею столкнулся, прижавшейся 
   к стене, и не вынес печального 
Молящего взора - дотронулся 
   до губ еще теплым стихом... 

1930 
Toila 

    ..^..




ПИАМА 

Есть странное женское имя - Пиама, 
В котором зиянье, в котором ужал, 
И будь это девушка, будь это дама, - 
Встречаясь с Пиамою, - я бы дрожал... 

Мне все рисовалась бы мрачная яма, 
Где в тине трясинной пиавок возня, 
При имени жутко-широком Пиама, 
Влекущем, отталкивая и дразня... 

Какая и где с ним связуется драма 
И что знаменует собою оно? 
Но с именем этим бездонным - Пиама - 
Для сердца смертельное сопряжено. 

В нем все от вертепа и нечто от храма, 
В нем свет, ослепляющий в полную тьму. 
Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама, 
Но где и когда - я никак не пойму. 

1927 

    ..^..




И БЫЛО СТРАННО ЕЕ ПИСЬМО... 

И было странно ее письмо: 
   Все эти пальмовые угли 
И шарф с причудливой тесьмой, 
   И завывающие джунгли. 

И дикий капал с деревьев мед, 
   И медвежата к меду никли. 
Пожалуй, лучше других поймет. 
   Особенности эти Киплинг. 

Да, был болезнен посланья тон: 
   И фраза о безумном персе, 
И как свалился в речной затон 
   Взлелеянный кому-то персик. 

Я долго вчитывался в листок, 
Покуда он из рук не выпал. 
Запели птицы. Зарел восток. 
В саду благоухала липа. 

И в море выплыл старик-рыбак, 
   С собою сеть везя для сельди. 
Был влажно солон его табак 
   На рыбой пахнущей "Гризельде". 

1929 

    ..^..




СОРОКА 

Я - плутоватая, лукавая сорока 
И я приятельница этих сорока, 
Живущих в бедности по мудрой воле рока, 
Про все вестфальские забыв окорока... 

Собравшись в праздники у своего барака, 
Все эти нищие, богатые враньем, 
Следят внимательно, как происходит драка 
Меж гусем лапчатым и наглым вороньем... 

Уж я не знаю, что приходит им на память, 
Им, созерцающим сварливых птиц борьбу, 
Но мечут взоры их разгневанные пламя, 
И люди сетуют открыто на судьбу. 

Но в этом мире все в пределах строгих срока, 
И поле брани опустеет в свой черед. 
Тогда слетаю к сорока, их друг сорока, 
И руки тянутся ко мне вперед, вперед. 

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот - гречихи, 
Один же, седенький, всегда дает пшена. 
Глаза оборвышей становятся так тихи, 
Так человечны, что и я поражена. 

Так вот, что значит школа бед! Подумать только! 
Тот говорит: "Ты, точно прошлое, легка..." 
Другой вздыхает: "Грациозна, словно полька..." 
И лишь один молчит - один из сорока. 

Презрительно взглянув на рваную ораву, 
Он молвит наконец: "Все это ерунда! 
Она - двусмысленный, весьма игривый траур 
По бестолочи дней убитых, господа". 

1929 

    ..^..




ОЛАВА 

Метелит черемуха нынче с утра 
Пахучею стужею в терем. 
Стеклянно гуторят пороги Днепра, 
И в сердце нет места потерям, - 
Варяжское сердце соловкой поет: 
Сегодня Руальд за Олавой придет. 

А первопрестольного Киева князь, 
Державный гуляка Владимир, 
Схватился с медведем, под зверем клонясь, 
Окутанный в шерсти, как в дыме. 
Раскатами топа вздрожала земля: 
На вызвол к Владимиру скачет Илья. 

А следом Алеша Попович спешит, 
С ним рядом Добрыня Никитич. 
- Дозволим ли, - спрашивают от души: - 
Очам Красно-Солнечным вытечь? - 
И рушат рогатиной зверя все три - 
Руси легендарные богатыри. 

Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть. 
Не могут - и все! Что ты скажешь! 
Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть, 
И мечется зверь в смертном раже. 
- А штоб тебя, ворог!.. - Рев. Хрипы. И кряк. 
Вдруг в битву вступает прохожий варяг. 

И в сердце Олавином смолк соловей: 
Предчувствует горе Олава - 
За князя Руальд, ненавистного ей, 
Жизнь отдал, - печальная слава! 
И вьюгу черемуха мечет в окно, 
И ткет погребальное ей полотно... 

1929 


    ..^..