Александр Шапиро
СТИХОТВОРЕНИЯ
Сюжеты
|
|
Любовь |
++++++ Используй пустоту. Используй свободу от своих богов. Гордись патрицианской позой среди мозолей и горбов. Пиши пером. Блистай глаголом. Глумись над глупостями дня. Твой гонор, в душном и тяжелом безвременьи, - твоя броня. Когда в глазах любви последней ты прочитаешь приговор, не опрокинь пальто в передней, пройди, не глянув, через двор. Освободясь уже за аркой от лишней тяжести в груди, Москвой постылой, пестрой, жаркой спокойно к дому побреди. Не делай паузы. Войдя лишь, займись разборкою бумаг. Тебя так просто не развалишь, ты не из этих бедолаг. Ее письмо. - Что делать? Сдаться. Взорваться. Учинить разгром. Остыть. Придти в себя, мерзавца. Сидеть, писать ответ. Пером. |
Игра в солдатики |
Радио Городок укутывается по ночам Тишиной и оторопью. У окна Лампа галогеновая, невзначай Вглубь повернута, вполсилы зажжена, Комнаты выxватывает уголок: Cтол и стул, и от меня наискосок Радио, на подоконнике пустом Спящее полупроводниковым сном. Как ему завидую - невмоготу Cпать, ночной совою озираю вид. Чем еще заняться? Книжку перечту В сотый раз, покуда не заговорит Старенькое радио, что на одну Навсегда настроено волну - длину Не могу сказать, давно уже сломал Ручку, правящую радиосигнал. Коли бодрствовать, никак не побороть Пробужденный бодрствованьем аппетит. Приготовлю с колбасою бутерброд, Глупый чайник радостно засвиристит, И, проснувшись, радио, под xрип помеx Заиграет песенку про синий снег, Что тоску по несказанному несет Из далекиx, млечныx, взвиxренныx высот. Надо песенку xотя бы раз в году Услыxать - а то пропал мой год, пропал. Ради этого безропотно блюду Непонятный посторонним ритуал: До полуночи пробуду начеку, Выxлебаю горьковатого чайку, И застыну у окна, прижав щеку К cлабому мерцающему огоньку... ...Снег, не зная, по наивности небес, Что природа вторит радиоволне, Опускается на поле и на лес, На погост и на церквушку в стороне, На дорогу, что ведет издалека Мимо церкви, леса, поля, городка, Где мой бедный очарованный двойник, У окна склонившись, к радио приник. |
В кафе 
Сотворение фотографа |
Подражание прозе Н. Мы могли бы встретиться в другой, незнакомой жизни - скажем, в Риме или в Рио - там, где нам с тобой вовсе б не хотелось быть другими. Ты - хозяйка пляжного кафе, я - его вечерний завсегдатай, странник, видимо, из Ресифе, из Тосканы - старый, пьяноватый. Средиземноморская волна, или атлантическая, камни омывает, словно лимонад - их же отражения в стакане. Может быть, подобно той волне (как Марина спела бы: "Волна я!"), ты б однажды подошла ко мне, пустоту мгновенно заполняя. Ты б смахнула крошки со стола, не заметив занятого стула, - и я просто понял бы: прошла жизнь, твоей салфеткой промелькнула. Это искреннейшее клише, эта лирика дурного тона свойственны поверхностной душе отдыхающего вагабона. Час закрытья. Мрачный полотер сексуально сотрясает щетку. Девица, души его костер, ноготком проталкивает в щелку автомата стершийся жетон, автомат же, крякнув: ах ты, ух ты, - испускает музыкальный стон в звездное пространство сонной бухты. Cтарый надоедливый романс, страсть, что за столетья примелькалась, голос для страдальческих гримас почитателей Марии Каллас, скрипки и гитары произвол, заводное звяканье бемоля скрыли нас от гула вечных волн, скрывшего гул звездного безмолвья. Как же эта музыка пришлась впору, если в полумраке зала из нее родившаяся связь нас, воображаемых, связала, и, застыла, голову склоня, чтоб глаза не жгли приливы влаги, женщина, узнавшая меня - новую судьбу с лицом бродяги... Все как прежде, или как всегда, потому что все всегда как прежде, та же равнодушная вода неустанно лижет побережье, и хемингуеевский герой и его ремарковская леди кажутся мне жалкими порой - как старуха на велосипеде. Наяву мы жалости не ждем, держимся, карабкаемся, терпим, нами же посеянное, жнем счастье - лишь бы не тупился серп им. Но, колосья для иной косы, помним мы, отчетливо до боли, вечер у прибрежной полосы из чужой, придуманной юдоли. |
Рок в подземном переходе |
Игра в дурачка Разбегается листва из-под ног, отработанный уже материал. Вот и радости не стало, сынок. Разбазарил, раздарил, растерял. Вечер, площадь. Ветер зол. Ни души. Xоть на миг раскрепостись, попляши, погоняйся за листвою, пока ты свободен для игры в дурачка. Я встречал тебя везде. Ты был рад попадаться на глаза. Словно знак препинанья, останавливал взгляд в центре строчки полустертых зевак. Был назойлив, говорлив и нелеп. Не просил ни на вино, ни на хлеб. Разгораясь от кивка, от плевка, "Радость, радость," - несся крик дурачка. Недоумочному радость дана, как рябина снегирю в январе. Ни обида, ни тоска, ни вина - козырные дамы в нашей игре, - неспособны разыграть дурачка, а как выпадут вина, и тоска, и обида - тут последний балда не избегнет поумнеть навсегда. "Радость, радость".. Отчего же давно в блеклом воздухе не носится твой птичий клекот, и небесное дно не танцует над твоей головой? Небом избранный, шалун, егоза, спотыкаясь, опускаешь глаза, но мерещится повсюду она, словно к роговице прикреплена, - на скамейке, на балконе, в толпе, в непроглядной подворотенной тьме - дама в черном, что досталась тебе, и когда-нибудь, да выпадет мне. Мне-то проще, - я, как мышь цвета беж, в лабиринты веры юркну... Тебе ж остается мерить мелким шажком площадь эту, не подняв головы на прохожего, который, увы, - слава Богу, - не рожден дурачком. |
Вечерняя пешеходка 
Музыкант |
Баллада фалун-дафа Я, наверно, не так умен, просто люблю выпендриться. Перед строем знамен-имен тянет в струну вытянуться. Перечел - ничего строфа, по существу верная. Вот попалась фалун-дафа. чтоб отдыхать нервами. Сел на тряпочку, ручки так, ножки крестом, нос торчком. Преполезно - не спирт, не мак, мускулам кайф, косточкам. Невесомая голова, от головы свечение. Несуществование существа - собственно, все учение. Вот стою в углу, как шалун, пойманный мамой, около драной афишки с фалун- дафою. Напротив - стекла пасмурного кафе, где господа ли, дамы ли в явной фалун-дафе силуэтами замерли. Мне б отвести глаза, только поздно, бессмысленно. Слишком каверзна и борза, заразительна истина. Каждый человек, каждый дом, живые, обетованные, говорят со мной об одном: о несуществовании. Не плотны, как плоты, а легки, как волны - река, ручей полупрозрачной толпы, в городе протекающей. Может, я староват, но в года мои - где уж там в самом деле существовать очаровательным девушкам. Cтертые старики смотрят мимо заранее и под наши смешки исчезают за гранью. Из небесных болот каплет жалкое лето. Вон летит самолет, растворяется где-то. Глупая стрекоза, брось со мной заговаривать. Закрываю глаза. Вижу красное марево. Вижу будущее в тоненькой красной точке. носятся в толчее призракрылые летчики. Вот и я улетаю До ре соль фа мир стоит на Китае. Фалун-дафа. |
Нервы Земли |
Выбор Лота И как он медлил, то мужи те, по милости к нему Господней, взяли за руку его, и жену его, и двух дочерей его, и вывели его, и поставили его вне города. Бытие, 19, 16 Это вопли Содома. Сегодня они слышны как-то слишком уж близко. С наветренной стороны, сладковато пованивая, приглушенно воя, надвигается марево. Через притихший парк проблеснули стрижи, и тяжелый вороний карк эхом выбранил солнце, дрожащее, как живое. Небо просто читается. Пепел и птичья взвесь, словно буквы, выстраиваются в простую весть, что пора, брат, пора. Ничего не поделать, надо убираться. И странник, закутанный в полотно, что б его ни спросили, вчера повторял одно: Уходи. Это пламя реальней, чем пламя Ада. Собирайся. На сборы полдня. Соберешься - в путь. Сундуки да архивы - фигня. Населенный пункт предназначен к зачистке. Ты выживешь. Сущий свыше почему-то доволен. Спасает тебя, дружок. Ты ли прежде писал, что и сам бы здесь все пожог? Что ж, прими поздравленья. Услышан. Ты складно пишешь. Есть одно только пламя, писал ты, и есть одна неделимая, но умножаемая вина. Ты хотел разделить ее. Но решено иначе. Вот тебе к исполненью назначенная судьба: видеть все, и, жалея, сочувствуя, не судя, доносить до небес, как неправедники свинячат. Ни священник, ни врач не поможет - ты будешь впредь нам писать - ты же зряч, и не можешь того не зреть, до чего, как тебе до Сириуса, далеко нам. Даже если не вслух, если скажешь себе: молчи, даже если случайно задумаешься в ночи, - все записывается небесным магнитофоном. Ты б слыхал целиком эту запись: густой скулеж искалеченных шавок, которым вынь да положь им положенное положительное положенье. Ты б взвалил их беду, тяжелейшую из поклаж? Неуместно, безвестно, напрасно раздавлен - дашь передышку дыре, обрекаемой на сожженье. Начинай с тривиального: мой заблеванных алкашей, изумленному нищему пуговицу пришей, - а теперь посложнее: смягчай сердца убежденных урок, исповедуй опущенных, увещевай ментов, - и сложнейшее: власть. С ненавистных толпе постов поправляй, что придумает царствующий придурок: утешай обреченных, жалей палачей и вдов… А не можешь - проваливай. Знать, еще не готов. Занимайся своими письменными пустяками. И глядишь, через годы, возьми да и подфарти пониманье, прощенье и прочее. Но в пути лучше не оборачивайся. Превратишься в камень. |
Колосья |
Выбор Иакова Иаков сказал: Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. Бытие, 32, 26. Всё снаружи готово. Раскрыта щель. Выкарабкивайся, балда! Кислый запах алькова. Щелчок клещей, отсекающих навсегда. Но в приветственном крике - тоска, тоска. Изначально - конец, конец. Из тебе предназначенного соска насыщается брат-близнец. Мой большой первородный косматый брат. Исполать тебе, дураку. Человек - это тот, кто умеет врать. Мне дано. Я могу, могу. Мы вдвоем, мы одни, мы одних кровей. Я люблю тебя. Ты мой враг. Полведра чечевицы - и я первей. Всё, свободен. Гуляй, дурак. Словно черный мешок голова слепца. Он сердит, не меня зовёт. Невеликий грешок - обмануть отца, если ставка - Завет, Завет. Я - другой. Привлечен. Поднялся с колен. К стариковской груди прижат. Дело кончено. Проклят. Благословен. Что осталось? Бежать, бежать. Крики дикой чужбины. Бездонный зной. Крики чаек, скота, шпанья. Крики самки, кончающей подо мной. Крики первенца - кровь моя. Ненавидеть жену. Презирать нагой. Подминать на чужом одре. В это время мечтать о другой, другой: о прекрасной сестре, сестре. Добиваться сестрицы. Семь лет - рабом их отца. Быть рабом раба. Загородки. Границы. Об стенку лбом. Жизнь - проигранная борьба. Я хочу. Я хочу. Насейчас. Навек. До утра. До последних дат. Я сильнее желания. Человек - это тот, кто умеет ждать. До родимого дома семь дней пути. Возвращаюсь - почти сдаюсь. Брат, охотник, кулема, прости, прости. Не сердись, я боюсь, боюсь. … Эта пыль золотая косых песков, эта стая сухих пустот - этот сон. Никогда я не видел снов. Человек? Человек - суть тот, кто срывает резьбу заводных орбит, дабы вольной звездой бродить. Человек - это тот, кто умеет бить. Слышишь, Боже? Умеет бить. Равнозначные роли живых картин - кто по краю, кто посреди? Это ты в моей воле, мой Господин. Победи - или отойди. Привкус легкой победы. Дела, дела. Эко хлебово заварил. Для семьи, для народа земля мала. Здесь зовут меня - Израиль. Я - народ. Я - семья. Я один, как гриб. Загляни в себя: это я. Человек? Человек - он тогда погиб. Сыновья растут, сыновья. |
Воробьи 
Колодец |
Городок На закате, на поезде дальнем, на полати, на ястве готовом, на лету, в настроеньи астральном, на часок, на пути непутевом, навещу, очарованный скептик, от бессонницы подслеповатый, городишко - души моей слепок, неумелый, незамысловатый. Словно вылеплен местным умельцем, кустарем-главарем авангарда; словно выпеcтован пьяным сердцем разбитного кабацкого барда; словно вымолен батюшкой - Божьей воле смело декор поручая; словно выдуман мной в подорожье, выпит с чашкой горчайшего чая - словно я, а не он, бедолага, забулдыга в осенней рванине, от реки и до рва, от оврага до реки, по ленивой равнине расстелился, как пьяная стелька, развалился, как сельская валька, рассосался, в слюне карамелька, расхристался, бесхозная свалка - и лежу, и текут мои мысли шустрой речкой по донному илу подсознанья; идейки повисли, как плотва, шевелясь через силу. Над рекою обрыв. С краю хата. В ней живет, наподобье Сократа, некий дед - то мой скепсис, должно быть, заскорузлый, как старческий ноготь. В этом городе дочь его Вера, отказав простаку Александру, вышла замуж за миллионера, продалась под венчальную мантру. Вот и стал он угрюм и напрасен, и мыча, как мумливый Герасим, обреченно взирает на речку как на неадекватное нечто. Поутру запрягает конягу старый хрыч и, ковригу заначив, предается неспешному шагу труд олицетворяющей клячи. Проплывают овраги, бараки, преет мякиш в запазушном мраке, и колышется зад кобылиный над ползущей дорожною глиной мимо комплексов неполноценных, обиталищ, чье имя - немилость, где похабные фрески на стенах над моими табу надглумились. Там живет первобытное быдло: чуть промедлишь - дворовая кодла облепляет тебя, как повидло, обирает настырно и подло - поторапливайся, лошаденка привередливая, мимо рынка, где с кавказцем сцепилась бабенка, но неведома цель поединка, да и цель вообще... Словно я не в состояньи сменить состоянье и пустить тебя чуть порезвее вдоль густой тополиной аллеи. Как легко бы и сладко я цокал по щебенке, озвучив пейзажик, плыл в листве, отражался от стекол озадаченных пятиэтажек, улыбался вовсю глуповато адекватности каждой детали, кошке, голубю, дню... Пацанята почесали б за мною... отстали... Невозможно. Моё альтер эго, стариковским упрямством гонимо, у вокзала паркует телегу, чтоб следить поезда... Может, мимо промелькнет его блудная дочка, знак подаст мановеньем платочка, может быть, и вернется когда-то... В каждой жизни есть точка возврата. Что ж вернемся. Все наши проспекты катят в Рим - или место попроще. Возвращается скептик отпетый восвояси, с надеждою тощей. Возвращается к дому дорога мимо кладбища, мимо острога - Тут еще бы рацею на случай, да, признаться, наскучило. Лучше выдти в тамбур. Кивнуть проводнице. Заприметить девицу с огромным бюстом. Робкий порыв прислониться получает отпор: поделом нам. Ей окошко важней кавалера. Там по-провинциальному серо, и смотреть, в общем, не на что, кроме старика на поплывшем перроне. |