ВечернийГондольер

 

                                     

 

 

 

Argentum

 

ПЛАМЯ ИНКВИЗИТОРА

 

 

      Холод спал в толстых каменных стенах башни. Ближе к ночи начинал ворочаться, вздыхал нетерпеливо, и тогда угольки в жаровне нервно потрескивали, дрожали огоньки свечей. Выгнать холод из стен солнцу удавалось только летом, когда пару недель подряд стояла жара. Земля трескалась под яростными лучами, а камни нежились, и в башне было тепло и душно. Но такие дни выдавались нечасто. Впрочем, тринадцатый век во всех отношениях теплом не баловал... Инквизитор подбросил в жаровню очередную порцию древесного угля и сам пересел поближе к теплу, прихватив срочное донесение от служившего в отдаленной области диоцеза доверенного священника. Пробежав раз глазами, тревожно нахмурился и начал читать вслух.

      - "...Простые по одежде, но не по разуму, не овцы, а волки. Бледные и тощие, они ходят босиком и изнуряют себя постоянными постами, не принимая никакого подаяния, кроме необходимого для жизни. Проповедуя свои ереси, эти лицемеры ввели в заблуждение весь народ. Рассыпав по улице муку, они ходят по ней, не оставляя следов; не тонут в воде; невредимыми выходят из горящих хижин, говоря: "Если не поверите словам нашим, так поверите делам"..." Что скажешь об этом, Рене?

      Инквизитор опустил голову на руки, прислушиваясь к своим мыслям и ожидая ответа от той, к кому обращался. "Значит, катары еще не потеряли надежды и теперь действуют не мечами сторонников, но личными чудесами... Все же добрались сюда, а я сейчас уж и не ожидал! Что же мы в состоянии противопоставить им?"   Тишина за спиной сгустилась и ударила. Он развернулся одним рывком:

      - Рене?..

      Имя повисло в воздухе, чтобы переплавиться в шепот:

      - Господи, прости... - и слабый шелест воздуха, когда инквизитор осенил себя крестом. Та, кого он звал сейчас, уже второй год была... где-то "там" - в том месте, куда он ее отправил собственноручно.

 

      Графу не пришлось долго объяснять всю опасность появления гнезда катарской ереси в одном из небольших городишек сеньората. Инквизитор снова возблагодарил про себя Господа за то, что местный сеньор оказался достаточно умен, чтобы не только не вмешиваться в дела священной инквизиции, но и помогать при необходимости. Вот, быстро отдал распоряжение, чтобы к завтрашнему же утру дюжина дружинников верхом, с мечами, копьями и арбалетами, были готовы под началом инквизитора отправиться на увещевание народа, по донесениям уже начавшего поддаваться ереси. Коварны эти катары: вроде бы их здесь всего двое, а как чудесами народ увлекли, ловко им дьявол помогает. Но может, и дьявол здесь ни при чем - научились в восточных землях всяческим фокусам, чернь же верит... Впрочем, скоро сам и увижу, решил инквизитор.

      Подошел к окну - солнце тонуло в закате. Простые зеленоватые стекла позволяли увидеть, как светилось золотом и пурпуром небо, прикрывали горизонт багряные облака. Но инквизитор больше вглядывался в себя, ощущая нарастающую тревогу.

      ...Он велел себе забыть Рене - и забыл. Теплый взгляд ее и лукавая улыбка, шелк волос и упругая нежность кожи, серебряные колокольцы смеха и танцующий перестук шагов, даже запах ее и голос - все стало призрачным и быстро, за несколько месяцев, утеряло реальность и превратилось в эхо далеких снов. Так и жил он, не беспокоя себя ненужными ему воспоминаниями. И вот сегодня образ ее заворочался под тяжелыми пуховыми одеялами памяти, которыми был так плотно и бережно укутан. Рене как будто сонно жмурилась и потягивалась, стряхивая с себя остатки сна и выбираясь наружу. Зачем? Почему?..

      Инквизитор поморщился, чувствуя глухие отзвуки приближающегося приступа головной боли. Боль мучила его с тех самых пор, как в битве с окситанцами он принял на себя удар, предназначенный папскому легату.

 

      Молодой, горевший верой в Господа и праведной ненавистью к еретикам брат из недавно созданного ордена доминиканцев жаждал настоящего дела. В проповедях он был неплох, но не более того: многие братья-доминиканцы затмевали его пламенем в речах. Зато навряд ли кто мог превзойти его в подобающем рыцарю воинском искусстве - и неудивительно, ведь воспитывался он все же как "человек меча" и клириком стал по не слишком счастливой случайности. Нет, он был далек от ропота и видел свою судьбу в борьбе с еретичеством. Но хотелось большего, чем быть "на подхвате" у речистых и потому считающихся более полезными ордену братьев. И потому, когда приехал в Тулузу легат Папы Римского, молодой доминиканец старался держаться к тому как можно ближе, попасться на глаза. Он знал, что ему, пылкому умом и сердцем Стражу христову, обязательно должен подвернуться шанс. И шанс подвернулся - его в числе прочих направили сопровождать легата из Тулузы через весь Лангедок, где уже долгие годы шла война меж крестоносцами и окситанскими сеньорами, к южным пределам владений короля Французского. И было бы даже странно, если бы на дороге не поджидала засада из файдитов - "лесных сеньоров", лишившихся в ходе войны своих владений, но не своих людей и не своей воинской доблести...

 

      Дорога пересекала овраг, и лес подходил совсем вплотную. Было неуютно, все настороженно молчали. Ожидание напрягало. И вдруг по коже пробежал мороз, будто окатило холодной водой; тут же по-разбойничьи свистнули тетивы арбалетов - несколько лошадей и всадников повалились на землю. Тишина взорвалась ржанием раненых лошадей и лязгом оружия, а вот люди молчали, только хрипели раненые - вышедшие из леса воины приступили к убийству без боевых выкриков, спокойно и хладнокровно. Это была их земля, с которой их почти уже вытеснили враги, и вот теперь приходилось сражаться не по правилам, а убивать или быть убитыми. А по тому, как они управлялись с оружием, было видно - схватка ожидает нелегкая. Доминиканец, обнажая меч, метнулся взглядом в поисках легата и не нашел его. Ощутив холод в груди, быстро оглядел дорогу и увидел, как с посеревшим лицом пытается выбраться из-под павшего коня посол. Сам вроде цел, но конь подвел - хоть арбалетные стрелы на себя принял, да тяжестью своего тела на верную смерть послал. Вот, двое с мечами уже приближаются к лежащему...

      Биться на коне - так и посла затоптать недолго. Спрыгнув с коня, доминиканец в три гигантских прыжка оказался около легата, наступив тому на руку; легат прохрипел ругательство, которое заглушил вопль клирика "Сюда!" Те двое рассчитывали поразить лежащего с наскока, и оба выпада доминиканец отразил; с волчьими ухмылками они отскочили, примериваясь к новым ударам. И Пес Господень понял, что сейчас ему придется танцевать, отражая удары с двух сторон и стараясь не оступиться ни на трупе коня, ни на живом еще пока легате, все так же судорожно пытающемся выбраться где-то там, внизу... Оружие, падающее на доминиканца, приближалось невероятно быстро, а руки его отражали удары невероятно медленно, и непонятно было, как вообще ему удается парировать - "Не иначе как милостью Господней; и не прошу я объяснений - просто спаси и помоги, Господи..."

      Ясно было, что от этой битвы зависит вся его жизнь, не просто "умереть или остаться в живых", как в прежних схватках, а нечто большее. Их все же двое - слева молодой, справа пожилой, с роскошными усами, которому явно довелось повидать намного больше боев, чем доминиканцу. "Положение безнадежно - похоже, отпроповедовал ты свое, Этьен" - пришло вдруг осознание истины. Гудящие руки уже с трудом выдерживали тяжесть ударов, капли пота начали заливать глаза... еще немного, и он уже просто не сможет отразить следующий выпад... как вдруг сзади молодого появился один из охраны и опустил на него свой меч.

      Тот издал нелепое хаканье и упал, разбрызгивая кровь по дорожной пыли; усач отвел взгляд лишь на секунду - оценить опасность сбоку, и этого хватило доминиканцу, чтобы наконец достать его. Чуть переведя дух, отскочил на пару шагов назад, наклонился помочь легату встать, и тут небо рухнуло на него, разбившись на кусочки - вместе с головой...

 

      ...Молодому клирику было прекрасно известно, какого рода сведения сейчас вполголоса сообщает легат Папе римскому Григорию IX. "Всем сердцем предан Богу и служению Римской церкви, в новом ордене на весьма хорошем счету, отменно владеет и грамотой и мечом, что нечасто встречается даже в ордене доминиканцев, рекрутировавшихся из зажиточных и благородных слоев населения. А главное, именно ему обязан жизнью папский легат, причем доминиканец, геройски отразив нападение двух воинов, попал под предательский удар третьего - предназначенный опять же легату..."

      - Чего ты хочешь за свой подвиг во имя святой Римской церкви? - прозвучал неторопливо, со старческой хрипотцой голос Папы.

      - Позвольте мне стать инквизитором, ваше святейшество, - выдохнул он.

      - Инквизитором? Ты желаешь не словом, но делом бороться с ересями?..

      Этьен ответил, не опуская взор перед могущественнейшим человеком христианского мира. Это могло бы считаться дерзостью, не будь так жесток и горек смысл его слов:

      - Моя мать умерла, опоенная дьявольским зельем ведьмы. Она погибла в муках, а отец женился на той, что опоила ядом мою мать и любовным напитком его самого. Ведьма довела его до истощения и разорения, и не сумев даже зачать себе наследника своим скверным чревом, бежала, прихватив с собой последние ценности рода. Оставила отца подыхать в пустом замке, так что он погиб без чести... Земля не должна носить на себе ведьм!

      - А каково же твое отношение к катарам?

      - Я считаю, ваше святейшество, что лишь полное соблюдение заветов Святой Римской церкви может принести католическим землям мир и спокойствие. Катары, эти волки в овечьих шкурах, совращают честных людей с пути истинного. Под личиной ложной добродетели они смущают наивные умы, внушают им противные истинной вере идеи, подзуживают к богохульству и сопротивлению воинам христовым. Я хочу, чтобы честные люди спали спокойно, не опасаясь происков дьявола и не боясь ни за свои души, ни за души своих родных, и я готов защищать праведных огнем и мечом.

      - Мечом, говоришь... А как вышло, что ты столь молод и столь искусен во владении оружием? - Папа, подобно строгому стекольных дел мастеру, будто вынимал одно за другим составлявшие витраж души Этьена стеклышки и со внимательным прищуром изучал, достаточно ли они чисты и ладно ли сработаны, чтобы служить украшением храму Господнему.

      - Я упоминал, ваше святейшество, что я благородного происхождения. После бегства ведьмы, на мое счастье, весть о нашем бедственном положении прежде достигла родни, чем врагов, и управление замком, а заодно и мое воспитание, взял на себя дядя по матери. Грамотой меня сумел увлечь наш капеллан, а дядя занимался моим воспитанием как подобает рыцарю. Однако чем я становился старше и чем больше рождалось у дяди собственных наследников, тем яснее становилось, что замок он мне возвращать не намерен. И вот в один вечер, решив, что я уже достаточно взрослый, он пояснил мне свою точку зрения: если я буду претендовать на земли отца в законном порядке, он опротестует мои требования на основании того, что при попустительстве отца сделала ведьма с моей матерью - его сестрой. Но, как слышал дядя, его святейшество Папа Римский для борьбы с ересью учредил новый орден Псов Господних, куда принимаются люди благородного происхождения. Там можно добыть себе чести своими умом и мечом, и это может стать наилучшим для всех решением... Так я и пришел в орден, ваше святейшество.

      - Отчего же не к рыцарям-храмовникам, коль уж воспитан ты был в рыцарских традициях?

      Молодой доминиканец залился краской:

      - Болтают о них… многое, ваше святейшество…

      Легат за спиной Папы неодобрительно свел брови, сам Папа хотел было что-то спросить, но лишь усмехнулся. Этьен торопливо добавил:

      - И затем, кому как не мне знать об опасностях того зла, что таится не в чужих землях, а совсем рядом с честными христианами.

      - А помнишь ли ты, испрашивая у нас места инквизитора, о злых расправах, кои учинял народ над инквизиторами в отступившихся от Господа Бога нашего местностях?

      - Помню, ваше святейшество. Полагаю, что жизнь моя - совсем невеликая плата за торжество истинной веры.

      Папа сделал знак, и легат снова склонился к нему. Этьен переплел задрожавшие вдруг пальцы. Несколько минут обсуждения - и доминиканец уже целовал папский перстень, благодаря за назначение инквизитором в одну из французских провинций неподалеку от еще не окончательно сломившей свое сопротивление Окситании...

 

      В этой области, как впрочем и во многих других, падение нравов среди служителей церкви было удручающим. Прибыв сюда после нескольких недель поспешного обучения, новоиспеченный инквизитор нашел местного епископа в монастырской конюшне, где тот с кряхтением мыл своего мула - как выяснилось, единственное его имущество, ибо нижестоящие священники попросту обирали его. Епископ откровенно обрадовался приезду инквизитора, надеясь, что тот, помимо гонений на еретиков, хоть сколько-нибудь урезонит и распоясавшихся в жажде мирских благ служителей божьих. Как с краской стыда и опущенными глазами поведал епископ, дело дошло до того, что в монастыре сразу три священнослужителя претендуют на должность аббата, и каждый ведет дела так, словно уже является аббатом - соответственно, монахи и каноники разделились на три активно интригующие группы.

      Доминиканец скрипнул зубами - картина была знакома ему по жалкому зрелищу, которое представляли собой совершенно распустившиеся клирики Окситании. Нет для всходов еретичества почвы жирнее, нежели падение нравов у священнослужителей... Пес Господень дал себе слово начать наводить здесь порядок еще в ходе десятидневного "срока милосердия", когда любой еретик мог прийти с повинной и рассчитывать на прощение. Тем временем епископ принялся жалко извиняться, что лично он может предложить инквизитору для постоя лишь свою собственную келью. Поморщившись, тот велел епископу не беспокоиться и напомнил о необходимости провести назавтра торжественное богослужение, где епископ должен представить инквизитора населению, а инквизитор - прочесть соответствующую случаю проповедь. Епископ быстро закивал, и Этьен отправился в замок к местному графу.

      После часовой беседы они расстались вполне довольными друг другом: граф был уже немолод и достаточно разумен, чтобы понимать, что в данных обстоятельствах присутствие инквизитора будет ему только на руку - народные волнения лучше подавлять в зародыше, сразу искореняя тех, кто сеет зерна недовольства, коих в графстве и так, к сожалению, взошло куда более допустимого. Для служебных надобностей граф охотно согласился предоставить свои подземелья и пыточные; с заблестевшими глазами осведомился - ведь наверняка будут и публичные казни? Может, и будут - это уж как светская власть пожелает обойтись с теми, от кого церковь отступится, без особого удовольствия сказал инквизитор. Прекрасное развлечение для местной знати, заулыбался граф, и отличный пример для назидания черни...

      Некоторое затруднение вызвал лишь все тот же вопрос о размещении инквизитора. Граф, помявшись, неуверенно предложил покои, которые занимал сейчас его сын; доминиканец поинтересовался местоположением этих покоев в замке; оказалось, что это самый центр, и клирик учтиво отказался с просьбой рассказать, какие в замке вообще имеются помещения. Выяснилось, что граф хоть и не слишком грамотен, но совсем не лишен тщеславия, и на самом верху одной из башен обустроена небольшая библиотека, а под ней - комнатка для библиотекаря. Башня соединялась переходами с другими, но имела и собственный выход в замковый двор. К тому же, и библиотекаря здесь не было уже несколько лет, и книги-то из населения замка мало кто читает, кроме... граф закашлялся... да почти никто и не читает, так что эти помещения все равно стоят пустыми, и если святой отец инквизитор не побрезгует их занять, то это будет... Ко всеобщей пользе и удовольствию, закончил инквизитор. Граф расцвел и пригласил инквизитора присутствовать в качестве неофициального лица на сегодняшнем пиру по случаю удачно завершившейся большой кабаньей охоты. Конечно же, доминиканец согласился.

 

      ...Ее трудно было не заметить. И даже не потому, что волосы ее были весьма редко встречающегося в этих местах цвета листвы, что выглядывает из-под первого снега. И не потому, что кожа ее была белой, как снег, медленно тающий на палой листве. Все это он понял потом. Он даже не решил сразу, хороша ли она собою. Но лишь поймал краем глаза ее движение по зале и не смог не обернуться - она шла, как летела, расправив плечи и гордо подняв голову, двигаясь одновременно уверенно и грациозно.

      Потом Этьен с удивлением отметил странную для этих мест манеру одеваться. Одежда ее была совсем неяркой среди буйства алого, золотого и синего в нарядах местной знати. Платье серого шелка было на шнуровке спереди и по бокам, причем на груди шнуровка до самого верха не доходила, и потому видна была белая, зеленым узором расшитая рубашка. Такого кроя платья, припомнил инквизитор, ему приходилось видеть на некоторых окситанках. Из-за своей непривычной открытости и полной обрисовки фигуры эта одежда нередко вызывала возмущение у честных католиков. Действительно, хоть на серое и было надето верхнее платье-сюрко темно-зеленого цвета, но, опять же, столь открытое и глубоко вырезанное, что оценить тонкую талию и крутые бедра этой миниатюрной дамы не составляло никакого труда.

      Этьен перевел взгляд на ее головку и удивился вновь. Распущенные, как у девицы, волосы светлым шелком переливались поверх сюрко, доходя до талии, но поверх них красовался и удерживаемый серебряным обручем, не по местным обычаям короткий и свободный головной плат. И явно не чисто белого цвета: доминиканец прищурился и различил крупные черные бусины - "вдовьи слезки".

      "Ну что ж, дама, вам удалось меня заинтересовать", самоуверенно подумал инквизитор и двинулся навстречу своей судьбе.

      Судьба повернулась к нему с легкой улыбкой обязательной вежливости, и Этьен застыл с вопросительно приподнятой бровью, когда ее миндалевидные глаза плеснули на него зеленью. Вот почему она носит зеленое, подумал он совершенно растерявшись.

      Дар речи Этьену вернул столь похожий на его собственный удивленный излом брови, с которым она оглядела одежду инквизитора - светского покроя, но без родового герба и вообще очень скромную. Хорошее качество ткани было единственной уступкой, которую сделал доминиканец в честь знакомства с местной знатью - принадлежность к ордену, хоть и в высоком сане, обязывала к отказу от заботы о благах мирских. Тонзуру прикрывал такой же, как и у других сеньоров, маленький чепец-кале. Инквизитор понял, что собеседница столь же затрудняется в определении его статуса, как и он - ее. Сам себе поражаясь, понес какую-то чушь:

      - Приветствую вас, благородная дама, могу ли я узнать ваше имя?

      - Меня зовут Рене д`Эр, сеньор.

      Голос, одновременно нежный и иронический, наполненный уверенностью…

      - Ваш супруг счастливчик, о достойная сеньора.

      - Мой супруг, светлая ему память, сложил свою голову в битве с иноверцами, - металлом прозвенел ее голос, а скука в глазах сменилась настороженностью.

      - Тем не менее ему можно позавидовать уже в том, что он был вашим супругом, - удивляясь собственной неловкости и не в силах отвести взгляд от ее лица, проговорил Этьен с глупой улыбкой.

      - Ему можно позавидовать прежде всего в том, что он избрал участь настоящего мужчины и погиб в бою, а не оставил свои доспехи ржаветь, наслаждаясь теплой жизнью в трусливом покое, как... хм!.. - бросила Рене, с дерзкой усмешкой вскинув голову.

      - Сеньора, я сам вернулся с войны… - не сразу ответил инквизитор.

      - Что ж, вы вернулись... честь вам и хвала за то, что уберегли свою драгоценную жизнь и можете теперь окидывать столь нескромными взглядами вдову того, кто себя не спас!

      Чувствуя, как загорелось его лицо, он с досадой проговорил:

      - Можно подумать, сеньора, вы жалеете о том, что я в свое время остался жив!

      И инквизитор в который уже раз за последние несколько минут изумился, увидев, как на ее лице проступило сначала беспокойство, потом смущение и наконец - вина. Она потупив глаза пробормотала:

      - О, простите меня, сеньор, вы правы, я сказала недостойные доброй христианки слова... Если мои извинения что-то вам дадут, то я приношу их в полной мере. - С виноватой улыбкой Рене коснулась его руки, подхватила шлейф, резко развернулась и зашагала прочь, взметнув широкими юбками воздух, как птица крыльями. Этьен ошеломленно смотрел, как стремительно и плавно она удаляется. Люди при ее приближении раздвигались, давая дорогу.

      Не отводя от взгляда от фигурки в сером и зеленом, инквизитор отступил на несколько шагов и обратился к ближайшему рыцарю:

      - Сударь, не знаете ли, кто эта дама?

      - Блондинка? Это Рене д`Эр, вдова одного из младших вассалов хозяина замка.

      - И как давно она вдовеет?

      - Супруг ее ушел в крестовый поход шесть лет назад, а после дошла весть, что он погиб, сражаясь во славу Церкви.

      - То-то, должно быть, радость для тех, кто хотел бы заполучить достойную жену... или любовницу, - с искусственным смешком сказал инквизитор.

      - У нее нет любовников, святой отец, и навряд ли кто-то из здешних сеньоров пожелает жениться на ней, - с удивлением в голосе заявил собеседник.

      - Отчего же?

      - Эта женщина может принести больше огорчений, чем радостей. Она не любит заниматься обычными женскими делами, а знает грамоту и превыше всего ценит чтение. Она слишком скора и остра на язык, чтобы доставить удовольствие как любовница, и хотя состояние ее достаточно привлекательно, но, - голос собеседника понизился до шепота, - она бесплодна: за год замужней жизни так и не понесла, хотя, говорят, ее супруг внебрачных отпрысков после себя оставил. Иными словами, - масляно хохотнул сосед, - здесь есть куда более доступные красотки, а вокруг подрастают дочери знатных сеньоров, которые хотя бы наследниками обеспечат… Да и вообще - знаете ли, святой отец, она ведь родом из Окситании, а у них там такие дела творятся, от которых лучше держаться подальше!

      Инквизитор хмыкнул, задумчиво наблюдая, как Рене остановилась у окна и сквозь цветные стекла вглядывается в даль с легкой улыбкой на губах - прекрасной формы губах!.. Рядом кашлянули.

      - А вы спрашиваете по вашим делам, святой отец?

      - По моим делам?..

      - О ней ходят смутные слухи, что она еретичка и ведьма.

       Инквизитор встрепенулся, впервые обернувшись к собеседнику - дюжему сеньору с щегольски подкрученными темными усами.

       - Вот как?! И тому есть доказательства?

      Тот смутился, отведя взгляд и нервно забарабанив пальцами по поясу.

      - Эээ... у меня нет никаких доказательств, святой отец, но женщине место за прялкой, а не за книгой! А уж ее язык... - уже увереннее и гневнее зачастил сеньор, - она умеет найти такие слова, от которых хочется или сгореть со стыда, или убить ее - и будь она мужчиной, до своих лет не дожила бы... А как она одевается, видите?! Наших северных обычаев совершенно не уважает, ну не еретичка ли... Они там, в Окситании, все...

      - Благодарю вас, - почти нетерпеливо прервал инквизитор.

      Прикрыл глаза и попытался уверить себя, что в этой женщине нет ничего особенного. Потом - что в ней нет ничего особенного, кроме смазливого личика, стройного стана и дурного нрава. И так же безрезультатно...

 

      Комната библиотекаря до крайности напоминала келью: пять добрых шагов в ширину, шесть в длину; только и места, что для сундука, ложа и - чтобы была возможность заниматься бумагами - втащенных с руганью слугами вверх по лестнице стола и короткой скамьи. Когда вслед за постелью принесли жаровню для обогрева, пространства почти не осталось. Зато было окно, причем выходило оно даже не во двор, а позволяло обозревать окрестности. Лестница за стеной шла выше - в библиотеку, которая занимала всю верхнюю площадку башни. В середине небольшого помещения стоял крестообразный стеллаж с книгами, выделяя три клетушки, где можно было читать или писать; в четвертую выходила лестница. Четыре оконца заливали библиотеку перекрещивающимися лучами света.

      Инквизитор, сидя под одним из библиотечных окон, заканчивал набрасывать основные тезисы своей первой проповеди, когда раздалась легкая, быстрая поступь, показавшаяся ему очень знакомой. В удивлении он поднялся, чтобы встретить гостя, но пришедший не появился на его стороне стеллажа. Послышался шорох книжных переплетов. Инквизитор выглянул и узнал платье окситанского покроя и волосы цвета палой листвы - Рене ставила на место какой-то тяжелый том.

      - Позвольте мне помочь вам, сеньора.

      Обернувшись, Рене уронила фолиант на ногу, зашипела и, присев за книгой, снизу вверх недовольно уставилась на инквизитора:

      - А кто вы, собственно, такой и по какому праву здесь находитесь?

      - Я прислан сюда по велению Папы римского вершить дела священной инквизиции.

      Рене вскинула правую бровь:

      - Значит, вы и есть тот, кто будет читать через пару часов торжественную проповедь и о ком уже сейчас шепчутся все слуги и, наверное, все знатные сеньоры - а особенно дамы... Отчего ж вы в мирском платье?

      Инквизитор усмехнулся.

      - Надеюсь, вы простите мне это, сеньора, но я все же рыцарь по рождению и мирское платье мне более привычно. Я состою в ордене воинствующих Псов Господних - доминиканцев и считаю, что при моих целях и в данной обстановке сообразнее носить мирское. Уж если мне позволил это сам Папа, то, надеюсь, вслед за Папой позволите и вы?

      - Хорошо, а в библиотеке-то вам что делать? Уж не пришли ли вы сюда, как и я, подобрать себе книгу для чтения? Ведь, верно, инквизиторам тоже требуется как-то разнообразить свой досуг?

      Он опять поразился ее смелости. С такими насмешливыми нотками в голосе с ним не разговаривал сам граф, не говоря уж о епископе. Подойдя ближе, он нагнулся, поднял тяжелый фолиант и поставил его на полку со словами:

      - Если вы еще не знаете этого, сеньора, то рад вам сообщить, что на время пребывания здесь я выбрал своими покоями комнату под библиотекой.

      - Хм... Могли бы и побогаче что-нибудь выбрать. Здесь ведь удобств-то особенных нет, книжная пыль да теснота... святой отец, - она распрямилась и теперь стояла вплотную к нему, пытливо глядя ему в глаза - все еще снизу вверх, потому что была ниже на целую голову. Перед тем, как утонуть в сероватой зелени ее взгляда, инквизитор вспомнил, как с похожим прищуром рассматривал его душу на просвет Папа. Какая она все же... странная, подумалось ему, и вся такая светлая... Рене с удивлением подняла брови, и Этьен встряхнулся, поняв, что не отвечал слишком долго.

      - Я не гонюсь за роскошью, сеньора, у меня другие цели. Я хочу мира и спокойствия в этой провинции, для чего намерен приложить все свои силы. Помимо прочего, я ценю книжную премудрость как древних, так и наших дней. Человеческий разум - вот богатство, которое стоит чтить, человеческая мысль - вот сокровище из сокровищ, если ведет к познанию нашего мира и Бога в нем. Рад видеть, что вы, похоже, считаете так же.

      - Да уж... В наше время это странное стремление для клирика! Но, похоже, мне теперь уж не придется, как прежде, спокойно посещать библиотеку, - хмыкнула она.

      - Ну отчего же - пожалуйста, надеюсь вас не стеснит мое присутствие...

      Она искренне рассмеялась, смех ее звучал серебряными колокольцами, плыл на солнечных лучиках, тонул и вновь выныривал в книжной пыли. Как давно уже никто не смеялся вот так легко и просто в присутствии доминиканца! И кто знает, когда еще ему придется слышать такой живой и легкий женский смех...

      - Да как же я смогу ходить в библиотеку, ежели известно, что здесь живете вы? Нет уж, это было бы по меньшей мере странно! Так что благодарю за помощь и за любезную беседу, но вынуждена отвергнуть ваше предложение, - она со вздохом развернулась и пошла к выходу.

      - Сеньора, - окликнул ее инквизитор.

      - Да, святой отец?

      - Я вынужден просить вас - именно просить - явиться завтра на дознание. Сегодня я объявлю дни милосердия с тем, чтобы в течение 10 суток еретики могли бы покаяться добровольно и получить прощение.

      - А... причем здесь я?.. - хрупкая женская фигурка застыла у спуска вниз.

      - Дело в том, что, насколько я смог понять, вы пользуетесь здесь недоброй славой. Я предложил бы провести расследование в дни милосердия, чтобы очистить ваше имя от наветов в дальнейшем, когда получить прощение будет совсем уже не так легко.

      - Но я... хорошо, святой отец.

      Легкий сквознячок - и инквизитор снова один.

 

      - Итак, откуда вы родом, сеньора?

      - Я родилась в Окситании, святой отец, и здесь оказалась по не радостным для меня и моей семьи обстоятельствам.

      - Расскажите же о них. Начните со своего происхождения и воспитания.

      - Отец мой знатного рода, мать была привезена им из крестового похода в Византию. Отец сочетался с ней законным браком - у нас в Окситании на подобное смотрят легко. О матери всегда говорили, что она очень хороша собой, и потому никто не был особенно удивлен.

      - Если вы похожи на нее, меня это тоже не удивляет.

      Взмах руки и скептическое фырканье - видно, сказала бы какую-нибудь колкость о тех, кто слишком расточает комплименты (наверняка ей привычные), да обстановка не та. Инквизитор улыбается одним уголком рта, а Рене продолжает рассказ.

      - Чтобы стать отцу достойной супругой, мать приняла его веру - католичество, так что я и мои братья были воспитаны в истинной религии.

      - Это важно, сеньора! Можете ли вы поклясться, что всегда были верны католической вере и не желали иной?

      Инквизитор ждет, затаив дыхание - вера катаров равно запрещает как ложь, так и клятвы. Рене спокойно приносит клятву и осеняет себя крестом.

      - Продолжайте, сеньора. Известны ли вам были догматы катарской ереси?

      - Кое-что об этом мне известно. Сестра отца, моя тетушка, прошла у катаров "малое посвящение".

      - Но вы...

      - Но мы остались тверды в нашей вере. В Окситании, святой отец, можно было выбирать веру себе по нраву, и нередко среди родичей мирно уживались катары и католики. Вера не была для нас поводом для вражды. А затем по Окситании с войной пошли северные бароны...

      Услышав в голосе Рене нотки негодования, инквизитор прерывает ее вопросом ("Пока лишнего не сказала", думает он, сам себе удивляясь):

      - А каково ваше образование, сеньора?

      - Меня учили как подобает окситанской благородной даме, - пожимает плечами Рене. - Музыка, поэзия, немного я знаю астрологию и умею врачевать. Только вот уже много лет у меня нет возможности развивать эти знания. Впрочем, в здешней библиотеке, как ни странно, неплохая подборка философских трудов.

      - Какие вы знаете языки, сеньора?

      - Греческий, классический латинский, романский. Ну и, конечно же, южное наречие "ок" и северное наречие "уайль".

      Инквизитор приподнимает брови. Она ошибочно толкует его удивление:

      - Да, для окситанской дамы это не столь уж много - я не успела начать изучение испанского. Но здесь ведь и этого не принято, святой отец!

      - И как же вы оказались "здесь"?

      - Мне было 13 лет, и война в Окситании шла уже давно. Но земли отца были далеко от северных пределов Франции, а сам он, как я говорила, был честный католик, и потому в беспечности своей надеялся, что война его не затронет. Весть о беде принес барон-северянин, старый друг отца еще по прежнему крестовому походу в Византию. Узнав, что армия движется на владения отца, он не просто выслал вестовых, но выехал и сам, чтобы предложить свою помощь. Ясно было, что отцу с братьями против объединенной французской армии не выстоять, как не выстояли многие города перед тем, и родня с бароном решили обезопасить хотя бы мою жизнь. Четвертый сын барона, Жан, был оруженосцем у здешнего графа, ожидая случая быть посвященным в рыцари. У нас на юге наследство делится поровну меж сыновьями, а здесь, на севере, принято обеспечивать лишь старшего отпрыска, так что судьба Жана складывалась незавидно. Он не был ни с кем обручен, а мой отец выделил мне достаточное приданое, чтобы Жан смог получить рыцарское посвящение. Как видите, святой отец, сделка была равная: с моей стороны - некоторое состояние, а с его - имя и, главное, покой. Барон покинул войско и лично доставил меня сюда, а после вернулся в Окситанию, чтобы найти смерть в боях. Я даже не знаю, что сталось с моей родней - верно, в файдиты подались, а может, их и в живых-то уж нет... - она на мгновение горько поджимает губы.

      - Что же сталось с вашим супругом?

      - Замужем я была лишь около года, когда Жан уехал за деньгами и славой. Я осталась на попечении графа в замке, где никому не нужна и никто не нужен мне - вдовой, которой некуда вернуться.

      - А волосы вы носите распущенными, как девица... - взгляд его вслед за словами пробегает по ее непривычного цвета прядям. Она встряхивает головой, словно только что почувствовав тяжесть собственных длинных волос.

      - Святой отец, мне и пятнадцати не исполнилось, когда я овдовела. Многие из моих ровесниц были еще девицами. Ко вдовьему покрывалу я привыкла и ношу его исправно, но вот плести косы, как замужние дамы, не люблю и считаю неудобным для себя.

      - Местные обычаи не одобряют вашей манеры одеваться, - покачивает головой инквизитор.

      - Местные обычаи вообще не одобряют меня! - восклицает Рене, даже притопнув ногой. - Я могла бы шить платья, ни на волос не отступающие от принятых здесь длины и покроя, но все равно была бы слишком окситанской. Так пусть уж это будет явно. Я знаю, что не так смотрю, не то говорю и не то делаю. Прежде было туго, а сейчас меня просто сторонятся и держат, наверное, за блаженную. - она глубоко, но коротко вздыхает, и инквизитор велит себе прекратить бегать глазами от ее лица к бюсту. - Хоть я к здешнему обществу и не стремлюсь - было бы к чему стремиться, святой отец! Хорошо ко мне относится, пожалуй, только епископ, да граф тоже на удивление добр - настаивает на моем присутствии на пирах, защищает иногда.

      От доброты епископа ей проку никакого, а граф, видно, просто неравнодушен к такой диковинке у себя в замке, как красивая и острая на язык окситанка. Род заморской птицы на потеху скучающей знати, подумалось инквизитору. Но эти свои соображения он высказывать не стал.

      - Что ж, сеньора, я поговорю еще с епископом как с вашим духовником, опрошу графа и выслушаю желающих свидетельствовать против вас, если таковые найдутся. Но полагаю, что навряд ли можно обвинять вас в еретичестве - даже если родом вы из Окситании, тетка ваша отступила от истинной веры, а здесь вас не любят.

 

      "Мы, милостью Божьей инквизитор Святой римской церкви, принимая во внимание, что Рене д`Эр была обвинена перед нами в еретической извращенности, приступили к следствию. Для этого мы снимали допросы со свидетелей, допрашивали ее, производили также другие действия, которые требуются каноническими постановлениями. После того как мы внимательно исследовали все относящееся к этому делу, мы, действуя в качестве полномочного судьи, желая служить только Господу и правде, имея перед собой пресвятое Евангелие и призывая имя Христа, решаем следующее: на основании всего того, что мы видели и слышали, что нам было в настоящем процессе показано и рассказано, затронуто и разобрано, мы не нашли, чтобы то, что ставилось в вину, получило свое законное подтверждение. Поэтому мы объявляем, объясняем и окончательно постановляем, что обвиняемая не уличена в околдованиях, что она не признана даже легко подозреваемой в еретичестве, но что о ней, как среди добрых, так и среди дурных, идет худая молва и что в силу этого на нее налагается каноническое очищение для того, чтобы о ней пошла хорошая молва среди верующих, и епитимия.

      Очищение состоялось .. июля 12.. года. К церемонии обвиняемая явилась лично и очистилась в присутствии лиц, принадлежащих к ее сословию. Помощниками при очищении были местный граф со своей супругой и епископ - духовник обвиняемой. Обвиняемая произнесла положенную клятву: "Я клянусь на этих четырех Святых Евангелиях Господних, что я никогда не придерживалась ереси, в чем меня обвиняет молва, никогда не наставляла других в этой ереси и в данное время ее не разделяю, ей не верю". Все помощники при очищении также возложили свои руки на Евангелия и каждый из них за себя сказал: "И я клянусь на этих Святых Евангелиях Господних в том, что считаю клятву очищающейся правдивой". И все собравшиеся это слышали. Затем мы сообщили о наложении на обвиняемую Рене д`Эр эпитимии, заключающейся в том, чтобы ей в течение трех лет каждодневно, исключая лишь воскресенья и церковные праздники либо случаи тяжкой болезни, являться в библиотеку замка для переписывания книг и тем самым употреблять свою грамотность для прославления слова Божьего, а не для суетных дел мирских. Дабы способствовать очищению нрава Рене д`Эр, мы велели ей являться к исповеди непосредственно к нам, как к инквизитору Святой римской церкви, ибо Рене д`Эр знатного рода и высокого положения, а потому присмотр за ее помыслами нужен особый. И наконец, Рене д`Эр вынесено было предупреждение, что ежели кто впадет в ересь после своего канонического очищения, тот будет считаться достойным передачи светской власти для сожжения без дополнительного расследования".

 

      - Должна покаяться, святой отец - вы скорее оказали мне услугу, чем наказали, - в первую же исповедь сказала она ему со смущенной улыбкой.

      - Мне наказывать вас не за что, сеньора - вы не виновны в том, что родились окситанкой. А за то, что по молодости невнимательно отнеслись к местным традициям, наказанием стал нелюбезный прием. Но в чем же услуга?

      - Вами установленная эпитимия позволяет мне больше времени уделять книгам и меньше - прялке и пяльцам. Ведь здесь, на севере, для женщины знать грамоту считается дурным тоном. Вы же слыхали, "Человек меча" говорят о рыцаре, а о женщине - "Человек прялки". А я предпочитаю, чтобы мои пальцы были испачканы в чернилах, чем исколоты иглой! - она стянула перчатки, продемонстрировала раскрытые ладони, и инквизитор еле удержался от смеха при виде плохо оттертых следов от чернил. - Вот и получается, что мне ваша эпитимия в радость...

      - Сеньора, нашему ордену, который я здесь представляю, вы окажете серьезную услугу - чем больше у нас ученых книг, тем лучше. И если это доставляет удовольствие и вам, то не сомневайтесь - в данном случае это и Богу угодное удовольствие, - успокаивающе сказал он.

      Как быстро Этьен привык видеть в библиотеке у окна женскую фигурку, и на сером, голубом или зеленом платье - светлый шелк волос. Старательно склоненная головка, задумчивая складка меж бровей... И действительно, всегда-то она, когда переписывала, умудрялась выпачкаться в чернилах! Увидев инквизитора, Рене задумчиво улыбалась, кивала и возвращалась к своему делу, а он застывал где-нибудь рядом, чтобы посмотреть на нее еще немного, или же садился с книгой в руках, глядя то на страницы, то на Рене. Иногда она оборачивалась, встречала на себе его взгляд и отводила глаза. Инквизитор усмехался и продолжал чтение.

 

      Спустя две недели после того, как Этьен утвердился на посту инквизитора и повел, помимо прочего, жесткую политику прекращения злоупотреблений местных священников, на него совершили покушение.

      "...Есть здесь и честные слуги Господни, конечно, только мало их и слабы они - вот как епископ... Есть такие, что будут честными, ежели держать их в узде - сильной руки здесь не хватает, это ясно. Что ж, такая рука появилась. В этой местности еще будет мир и спокойствие, надо только..." И тут мысли резко прервались, потому что инквизитор почуял на себе чужой недобрый взгляд. Слегка замедлив шаг, вгляделся в сумрак. Так, прямо под комнатой библиотекаря - небольшой оружейный склад на случай осады башни; вполне достаточно места, чтобы затаиться человеку. Кто-то там есть, уверенность не оставляла. Высвободив кинжал из складок одежды, инквизитор привычно охватил ладонью обмотанную кожаными ремнями рукоять и, весь собравшись, как пружина, сделал шаг вверх по лестнице. Второй, третий, поравнялся со складом… Есть! Краем глаза уловив движение, рванулся в сторону. Боль от удара обожгла левое плечо, а правая рука уже неслась вперед и вбок, лезвие радостно ворвалось в плоть. Нападающий охнул и осел, стукнула об пол дубинка, не успев откатиться - ее грузно накрыло тело хозяина.

      Быстро сбежав вниз по лестнице, инквизитор вынул из стены единственный освещающий башню факел и крупным зверем бесшумно метнулся назад, готовый в случае необходимости использовать факел как оружие. Но его противник лежал на полу, видимо потеряв сознание - белые губы на сером лице,  пальцы вцепились в торчащий из бока кинжал... Так, судя по одежде и оружию, не серьезный убийца - нанятый за несколько монет лихой человек; тем не менее лучше бы его рассмотреть при нормальном свете.

      Втащив тело в комнату библиотекаря, Этьен хотел было склониться над ним, чтобы глянуть повнимательнее, как ударила мысль - Рене! Что, если этот злодей сначала побывал в библиотеке и сейчас, поднявшись, он увидит ее труп! Он так ясно представил, как недвижно лежит на рукописи ее голова с разметавшимися волосами, а одежду и пол заливает смесь крови и чернил из опрокинутой чернильницы, что выкрикнул громко и страшно, надеясь, что она все же откликнется:

      - Рене!

      Благодарение Богу, из соседней залы послышалась легкая уверенная поступь и удивленный голос:

      - Да, святой отец?

      Он перевел дыхание, увидев ее на пороге:

      - Простите, сеньора, все в порядке...

      Остановив взгляд на теле, Рене подняла бровь и фыркнула:

      - Решили пыточную сюда перенести, чтоб по замку лишний раз не гулять?

      Зарычав про себя, вслух Этьен сухо произнес:

      - Сеньора, я все же инквизитор, а не палач.

      И вышел вон кликнуть стражу, чтобы велеть им унести тело в пыточную, а главное - не оставаться сейчас наедине с этой злоязыкой. Через несколько минут, поясняя стражам обстоятельства дела и распорядившись с этого дня выставить особые посты на охране выходов из этого крыла в замок и наружу, он заметил, что Рене, побледнев, хоть это казалось почти невозможным при ее светлой коже, выскользнула наружу. Кстати, надо сообщить, что свободный вход в библиотеку в его отсутствие теперь разрешен только сеньоре д`Эр - дабы не мешать исполнению наложенной эпитимии. Даже и хорошо, подумал он с досадой, что сегодня она предпочла уйти раньше... Но почти сразу после ухода унесших тело стражников Рене вернулась, неся с собой корпию и какую-то мазь.

      - Вы ранены, святой отец! У вас рукав порван, и кровь... Простите ради Господа, я не заметила сразу. Позвольте мне помочь вам...

      - Какие пустяки, сеньора. Но теперь-то вам, полагаю, ясно, отчего я хожу в мирском и с оружием...

      - Совсем не пустяки. Если раной не заняться сейчас, после она может воспалиться и причинить вам серьезные неприятности. Пойдемте, я омою рану и перевяжу как подобает. Вы же не хотите, чтобы этот лихой человек хотя бы на время достиг чего хотел и устранил вас от выполнения обязанностей...

      И пока ее руки легко и нежно смывали кровь со ссадин, он неотрывно смотрел в ее лицо, схватывая взглядом все - светлую кожу, миндалевидные зеленые глаза с длинными черными ресницами, сосредоточенно поджатые сейчас розовые губы. Прикосновения Рене волновали его, пусть даже и приходились на раны. Она закончила перевязку со словами "Ну вот и все" - тогда он, глядя ей в глаза, наощупь нашел ее руку, поднес к губам и поцеловал. В ее зрачках родился странный блеск, головка откинулась, а уста припухли и раскрылись с едва слышным щелчком, как бутон цветка навстречу солнцу. На несколько секунд мужчина и женщина потонули во взглядах друг друга. Тишина замерла рядом, боясь их спугнуть, но тут Рене моргнула, ее щеки залил румянец и она почти грубо отдернула руку.

      - Пожалуй, я отправлюсь к себе, святой отец, чтобы не мешать вам отдыхать, вы же не против? Еще раз прошу простить мне мои неразумные слова, - и не дожидаясь ответа, взметнула воздух плащом, наполнила библиотеку эхом своей удаляющейся поступи.

 

      Да, это была самая первая ночь, когда она приснилась ему в наполненных неясным сладострастием снах, заставив поутру с удвоенной силой повторять молитвы. И вскоре на его утренние молитвы стало уходить больше времени, потому что сны стали являться ему регулярно, и являлись до сих пор... Ему прежде приходилось несколько раз иметь дело с женщинами - хотя законный брак клирикам был заказан, но на плотские отношения монахов с женским полом церковь смотрела сквозь пальцы, легко отпуская подобные грехи. В самом деле, как может не испытавший плотской любви монах с пониманием выслушать пришедшего к нему каяться грешника - подобные рассуждения Этьену приходилось слышать не раз. Тем не менее в отличие от большинства мужчин инквизитор был к любовным утехам довольно холоден. Подобное проявление влечения не испугало и даже не удивило его - он просто полагал, что легко справится с ним, буде возникнет необходимость.

      А необходимость возникла спустя примерно полтора месяца после того, как она начала переписывать книги. С первых же дней повелось, что Рене, встретив какой-нибудь казавшийся ей любопытным отрывок, интересовалась, не занят ли он, зачитывала и спрашивала его мнение. Вопросы ее бывали неожиданны и остры, а иногда она сама высказывала что-нибудь свежее, о чем инквизитор даже не задумывался, и это воистину было отдыхом после всех допросов ведьм, еретиков и свидетелей, чьи речи кипели ядом и нередко представляли собой заведомо глупые, невежественные наветы. А это восхищение, когда он говорил что-то стоящее, особый блеск в глазах и поощряющая улыбка - без тени страха, лишь уважение к его уму! Это многого стоило, и вряд ли он мог даже рассчитывать получить в здешних местах подобного рода уважение от кого-либо другого...

 

      ...Инквизитор, как сегодня вечером, стоял у окна, вглядываясь в закат - только тогда рядом чуть слышно поскрипывала пером Рене, и мир казался ему в тот момент уютным и доброжелательным, на сердце снизошли свет и покой, а молчание в библиотеке было дружеским и наполненным смысла. Мягкий, но как всегда уверенный голосок Рене естественно вписался в эту идиллию.

      - Святой отец, послушайте-ка... "Теперь надо рассмотреть, что такое добродетель. Поскольку в душе бывают три вещи - страсти, способности и устои, то добродетель, видимо, соотносится с одной из этих трех вещей. Страстями я называю влечение, гнев, страх, отвагу, злобу, радость, любовь, ненависть, тоску, зависть, жалость - вообще все, чему сопутствуют удовольствия или страдания. Способности - это то, благодаря чему мы считаемся подвластными этим страстям, благодаря чему нас можно, например, разгневать, заставить страдать или разжалобить. Нравственные устои - это то, в силу чего мы хорошо или дурно владеем страстями, например гневом... Ни добродетели, ни пороки не суть страсти, потому что за страсти нас не почитают ни добропорядочными, ни дурными, за добродетели же и пороки почитают, а также потому, что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения - не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще, но за какой-то определенный. Кроме того, гневаемся и страшимся мы непреднамеренно, а добродетели - это, напротив, своего рода сознательный выбор..." Правильно ли я, по-вашему, понимаю мысль Аристотеля, что лишь собственный выбор может сделать человека добродетельным или порочным?..

      - По-моему, так, - кивнул он.

      - Тогда верно ли заключение, что высшей ценностью, дарованной человеку Богом, можно считать свободу выбора между грехом и добродетелью и возможность правильно ею распорядиться?..

      Так вот к чему она клонит, чуть не засмеялся инквизитор. И с неожиданным задором припомнил диспуты меж католиками и катарами, о которых ему доводилось слышать от братьев по ордену.

      - Вы, верно, хотите узнать, что я, как слуга Господа и нашей святой католической церкви, думаю о доктрине еретиков-катаров?

      С удовольствием заметил, что она не смутилась, а с плутовским вызовом кивнула. В словах, что начала произносить Рене, он узнал отрывок из молитвы катаров.

      - "Молю я Доброго Бога, которому дано спасать и оживлять падшие души усилием добра. Так будет, пока есть добро в этом мире, и пока останется в нем хоть одна из падших душ, жителей семи царств небесных, которых Люцифер совлек обманом из Рая на землю. Господь позволял им только добро, а Дьявол коварный позволил и зло, и добро. И все, кто послушались его, спустились на землю и получили власть творить добро и зло".

      - Так вот, сеньора, - Этьен заложил руки за спину и встал перед ее столом, словно находясь на кафедре, в то время как Рене следила за ним взглядом. - Господь в начале времен предоставил Адаму и Еве право выбирать, срывать ли яблоко с древа познания. Многие спрашивают, отчего Господь всеведущий не предотвратил это в доброте своей, а позволил Дьяволу соблазнить людей? Думается, что тем Он хотел предоставить нашим праотцу и праматери свободу выбора меж добром и злом.

      - А у катаров такую свободу дает Дьявол - тихо сказала она.

      - Но если судить так, - терпеливо пояснил доминиканец, - то Дьявол, давая человеку больше возможностей, более силен, чем Господь. А ведь этого быть не может, ибо Дьявол - сам Его порождение, отринутое Им за грехи. Это Господь в своей любви и в доверии к нам дает право выбирать, иначе не было бы спасения для тех, кто остается верен Ему.

      - Но с этим приходит и необходимость расплаты за неправильный выбор... Ибо как добродетель будет вознаграждена, так и порок будет наказан, и это тоже закон от Бога, - додумала Рене его мысль.

      - Верно, сеньора! - с радостью доказавшего свою правоту победителя воскликнул Этьен.

      Рене положила перо и встала рядом с инквизитором.

      - Но ведь получается, что стремление к знанию ведет к изгнанию из рая, и блаженны те, кто остается в неведении?..

      - Царь Соломон сказал позже, что во многом знании есть много печали, и воистину это так - ноша знаний тяжела и не всякому ее вынести, - пожал плечами Этьен, думая о том, как близко сейчас ее лицо.

      - Вот как... А вы сорвали бы яблоко, будь вам известна цена знаний?.. - прошептала она; и снова глаза ее заблестели, а уста припухли, приоткрылись и налились алым... Не в силах оторвать взгляда от кончика ее языка, которым она облизнула пересохшую губку, инквизитор понял, что означает этот вопрос, и медленно приблизил лицо, чтобы дотронуться до губ Рене своими. Первое нежное прикосновение было принято ею, он получил столь же нежный ответ, и через несколько мгновений страсть захватила Этьена - он сжал Рене в своих объятиях, чувствуя, как обвиваются вокруг него ее руки и как она горяча в своих желаниях... Звякнул о пол серебряный головной обруч, его тут же накрыл расшитый черными "вдовьими слезками" белый плат, сохла недописанной раскрытая страница, рядом валялось брошенное перо - Этьен на руках унес Рене в комнатку библиотекаря.

      Спустя час, наполненный долгими ласками, она заснула, а инквизитор лежал рядом и думал, насколько же велика может оказаться его личная плата за столь сладкое и столь греховное яблоко. Он вглядывался в ее спокойное и счастливое, полупризрачное в свете восходящей луны лицо и думал, что так не бывает, не должно быть в этом мире столь больших удовольствий; что ни одна женщина прежде не была такой желанной и не плавилась так от нежности и страсти под его руками... Мысли бестолково роились у него в голове, и он ощущал тревожное счастье, сменившееся нетерпением, когда спустя пару часов она проснулась и потянулась к нему за поцелуем и новыми ласками. "Я люблю тебя", прошептала она, когда он снова овладел ею; услышал собственный голос, отвечающий ей: "Я тебя люблю", и с огромным удивлением понял, что это - правда...

 

      Бродя по комнате в размышлениях, он остановился у небольшого зеркала, стоящего на столе прислоненным к холодному камню, с раздражением стер с него пыль. Дорогую дамскую игрушку сюда принесла, конечно же, Рене. По утрам она, стоя нагой перед зеркалом, расчесывала свои волосы цвета палой листвы, дергая деревянным гребнем спутанные в ночных удовольствиях пряди и шипя от боли, а инквизитор молча любовался ее стройным, с обольстительными изгибами телом... Она, такая светлая, и он, смуглокожий, с темными глазами и волосами, должно быть эффектно смотрелись бы вместе, будь у них возможность вступить в законный брак.

      А каковы были б их дети?

      Она ведь вовсе не была бесплодна, подумал инквизитор устало. Ну почему он не нашел в себе сил отказаться от нее тогда, когда это выяснилось...

 

      На следующее после близости утро она, не раскрывая еще сонных глаз, потянулась в его объятиях, и он, мгновенно потеряв разум, снова овладел ею. Потом Рене нахмурившись выскользнула из-под одеяла, впорхнула в рубашку, надела свое окситанское платье и попросила:

      - А теперь помоги зашнуровать соркани.

      - Вот как это называется, - хмыкнул Этьен, затягивая шнуровку. Вспомнились те времена, когда ему случалось помогать надевать доспехи, и смех поднялся внутри него, как пузырьки воздуха в потоке воды. Хотел поделиться, но не успел -она, словно крыльями, взмахнула руками, надевая сюрко, выдохнула "Прости, дела", поцеловала в щеку и убежала.

      Инквизитор только плечами пожал - что там у нее за дела могут быть?! Приступил к утренней молитве, чувствуя, как кружится голова и пытаясь собраться с мыслями. Припомнил планы, просмотрел вчерашнее донесение от недавно им назначенного в одну из областей диоцеза аббата, и подошел зачем-то к окну.

      Сквозь толстое зеленоватое стекло рассмотрел, как лихо уносится на коне прочь от замка, в луга, хрупкая фигурка в развевающейся по ветру одежде с разрезами для верховой езды. За спиной ее трепетали светлые волосы - незаплетенные в косы, как у девицы, но под вдовьим покрывалом...

      Через несколько часов Этьен понял, что день загублен. Сосредоточиться просто не было возможности, он то захлебывался счастьем, то начинал злиться. Махнул рукой, отпустил всех и пошел в библиотеку дожидаться Рене. Кружил от окна к окну, выглядывая то в одно, то в другое. Наконец, фигурка на коне показалась снова.

      - Где вы были, сеньора? - грубо и холодно спросил у показавшейся на пороге Рене.

      - Травы собирала, святой отец, - учтиво и сдержанно ответила она.

      - Какие это травы понадобились вам столь срочно? - сквозь зубы процедил он. И глупо захлопал глазами, когда она терпеливо ответила:

      - Чтобы не понести от вас дитя, мне нужно сварить особое зелье, и пить его, пока буду с вами.

      - Так ты... - выдавил он.

      - Нет, я не бесплодна, как вам, верно, наговорили, - жестко усмехнулась Рене. - Просто, как вы знаете, я была совсем юна, когда меня выдавали замуж. Тетушка обеспокоилась, что ранние роды могут мне повредить, а то и убить, и научила варить это зелье. А после супруг уехал, чтобы отдать жизнь за веру... Снова оказаться женой сеньора с севера мне не хочется, и потому я не намерена никого здесь разубеждать в своем бесплодии.

      - Катарские штучки, - выплюнул инквизитор со злобой.

      - Что же, святой отец, вы предпочли бы, чтобы я понесла от вас? - с напускным смирением спросила Рене.

      Инквизитор, не отвечая, отодвинул ее в сторону и спустился в свою маленькую комнатку, оставив женщину наедине с ее невыносимыми вопросами.

      Вот тогда бы сказать ей, чтобы ушла и не приходила! Тогда они оба еще смогли бы с тем смириться... наверное... Но плод тайного греха был уже испробован. Каждой частичкой тела помнил он его сладость, и не желал отбрасывать лишь надкусив.Дело кончилось тем, что когда начало вечереть, измученный размышлениями Этьен поднялся в библиотеку, увидел такое же измученное лицо Рене и протянул к ней руки.

      На следующий день она и принесла сюда зеркало и гребень.

 

      Инквизитор всмотрелся в свое отражение. Суровое лицо, четкая форма скул, чувственные губы ясных очертаний контрастируют с высоким лбом и умными, цепкими, насквозь пронизывающими глазами. Рене могла подолгу любоваться его лицом, иногда шепча что-нибудь вроде "Какой же ты красивый..." и приводя тем в смущение. Сам он себя красавцем не находил - сломанный нос, перебитая бровь, несколько мелких, но заметных шрамов вполне указывали на то, что он воин, а не дамский угодник. Но ни до Рене, ни после никто не говорил ему подобных нежностей и не смотрел с такой глубокой любовью и лаской. И в любой момент ее губы могли налиться красным и приоткрыться в лукавой соблазняющей улыбке, а глаза заблестеть неудержимым желанием, которому трудно было противостоять... Во время одного из приемов Рене так взволновала его своей рассчитанной близостью, что он, как можно незаметнее постаравшись удалиться, овладел ею прямо в одном из ближайших пустующих тогда покоев, где их в любой момент могли застать, и оттого еще слаще была эта запретная страсть.

      После нее он не вступал в плотские отношения ни с одной женщиной, хотя возможность была не раз - но, всматриваясь в глаза тех, кто предлагал ему свое тело, он видел лишь страх, или извращенное любопытство, или желание добиться каких-нибудь благ для себя. Ничего хотя бы отдаленно похожего на тот взгляд Рене, который яснее всяких слов говорил: "Я люблю тебя, и ты для меня - лучший и единственный" - и он отворачивался от запуганных или испорченных женщин, с досадой думая - "Нет, не то, не то..."

 

      Иногда ее лицо со спокойной нежной улыбкой вставало перед ним во время общения с ведьмами. Инквизитор нахмурился, вспомнив Манон - первую ведьму, отправленную им на костер. При рассказе одного из священников о красотке Манон и том, что говорили о ней на исповеди прихожане, инквизитор впервые увидел внутренним взором, как, ухнув, полыхнуло пламя - этот жаркий злобный сполох, как он быстро разобрался впоследствии, указывал ему, когда речами свидетелей обвинялись подлинные вредительствующие еретики. За красоткой Манон (а потом и за некоторыми другими ведьмами и еретиками) ему пришлось ездить лично - посланная за ней в первый раз пара стражей просто сгинула. Как выяснилось на допросе, Манон завлекла их своими чарами и стравила меж собой, так что один убил другого, а другого, израненного, прикончила сама, по самонадеянности решив, что опасаться ей нечего и пусть даже приедет за ней сам инквизитор, ему не устоять перед ней.

      Манон была и вправду хороша - кроткая на вид тихая большеглазая девушка, с длинными темными волосами и точеными чертами лица. Влажные манящие омуты ее черных глаз отчего-то вызвали в памяти инквизитора прозрачную сероватую зелень взора Рене, и светлый образ, ясно вставший перед ним, стряхнул начинающееся наваждение, уже было просигналившее о себе оцепенением по всему телу. Манон пыталась утопить его в своем нарочито кротком взоре даже тогда, когда он сковывал ее цепью, потом лицо ее стало жестким и злобным, и она прошипела:

      - Кто ты?!

      - Я смерть таких, как ты, - ответил инквизитор, с холодной яростью думая о том, какую цену заплатила ведьма за свои чары.

      Во время ночного отдыха инквизитора разбудило хихиканье - окованная Манон все громче смеялась, глядя на него.

      - Что смешного нашла ты в своем положении, ведьма? - поинтересовался Этьен.

      - Пусть меня ждет костер, инквизитор, - выговорила она, перекосившись, - но твой костер страшнее моего, ибо он жжет тебя изнутри и будет жечь до самой смерти, а уж она будет неприятнее моей...

      - Не мешай спать, ведьма, или я заткну тебе рот, - спокойно сказал инквизитор. Но Манон закатила глаза и забилась в конвульсиях, выкрикивая:

      - И ты сам, инквизитор, сам пошлешь на костер ту единственную, что могла бы спасти от пламени тебя!..

      Дальше сквозь тряпицу, которая уже заглушала ее голос - инквизитор с трудом удерживал выгибающуюся в судорогах Манон - почти невнятно донеслось лишь: "Своей же рукой..."

 

      Вместе с Манон на том, первом аутодафе сожгли еще двух ведьм и еретика, который решил возглавить секту с жертвоприношениями. Сожжение вызвало большое оживление среди местного населения, и это было неприятно инквизитору. Справедливое наказание казнью в очищающем огне - одно, а непристойные смешки и жадный блеск глаз жаждущего зрелищ народа - другое, и не ради этого Пес Господень делал то, что считал своим долгом. Рене на аутодафе отсутствовала и в библиотеке в этот день не появлялась, но на другой вечер инквизитор застал ее за рукописью на обычном месте у окна. Вместо приветствия она едва кивнула головой и на поцелуй в щеку не ответила.

      - Рене, почему ты не пришла на аутодафе?

      - Болела. А святому отцу инквизитору так уж нужно было мое присутствие?

      Он повернул ее лицо к себе - зеленые глаза смотрели холодно и отчужденно.

      - Ты обязана бывать на всех подобных зрелищах, чтобы не вызывать подозрений. Ты же помнишь, на тебя саму были доносы, так веди себя благочестиво.

      Рене с досадой мотнула головой, освобождаясь от его руки, и ничего не ответила.

      - И по-моему, ты вовсе не болела. Так в чем дело? - требовательно осведомился инквизитор.

      Она, глядя исподлобья, тихо и зло спросила:

      - Зачем мне бывать при том, как в муках погибают беззащитные женщины, которых ты приговорил к костру? Их крики я слышала и в своих покоях, хоть оттуда и довольно далеко...

      Инквизитор отошел на шаг, думая, что не обязан оправдываться и все же подыскивая слова.

      - Что касается мук, то они задыхаются в дыму прежде чем до них добирается огонь. А вот насчет беззащитности и моего приговора... Ты что, сомневаешься в справедливости нашей церкви?

      - Нет, не церкви... Иисус велел нам возлюбить ближнего своего как самого себя. Хорошую же любовь к ближнему показывают некоторые рьяные служители религии, которые невесть за что отправляют слабых женщин на костер!

      - А еще сказано было в Исходе - "Не оставляй ворожеи в живых". И если бы ты была там и слышала приговоры, ты бы сейчас так не говорила. Подожди, сейчас найду... - инквизитор принес свиток с приговорами. - Возьми, скопируй, чтобы я к письму его святейшеству Папе приложил.

      Рене угрюмо взяла свиток. Этьен отвернулся. Через несколько минут сдавленное восклицание привлекло его внимание - Рене глядела на него расширенными глазами.

      - Что... Вот это самое - потрава урожая, бешенство людей и животных, любовные чары с целью поживы и убийства, все это правда?!

      Инквизитор растянул губы в мрачной улыбке, не удержавшейся на лице дольше пары мгновений.

      - А вот это - убийство маленьких некрещеных детей и потом похищение из могилы, чтобы сварить и съесть или приготовить дьявольскую мазь для ворожбы?!

      - Хочешь поприсутствовать на допросе? Можно устроить...

      - Но ты их пытаешь... - уже без прежней убежденности протянула она.

      - Не я, а палач. И редко, очень редко - обычно в этом нет необходимости, они отчего-то почти не запираются, отвечая на мои вопросы. Такое ощущение, что они гордятся тем, что сделали, но злы на дьявола за то, что он сейчас от них отступился и отдал их в мои руки... - раздумчиво заговорил он о том, что прежде не обсуждал ни с кем. - А со мной они ничего не могут сделать своей проклятой ворожбой - всякий раз пытаются, но у них ничего не выходит. Иногда они теряют сознание, иногда впадают в неистовство или бьются в припадке, а иногда просто покорно отвечают на мои вопросы. И заметь - ведь казнены только те, кто виновен в смерти людей; те же, кто сознались во вредительской ворожбе и чистосердечно раскаялись, были подвергнуты лишь жесткому наказанию. Но если за ними снова что-то будет замечено - тогда уж костра не миновать, и даже расследования проводить нет необходимости. Ну, ты помнишь...

      - Ты отмечен Господом, любимый! - воскликнула Рене.

      Инквизитор аккуратно освободил ее волосы из-под серебряного головного обруча и покрывала, провел по шелковистым прядям рукой.

      - Все, что я делаю, я делаю во имя Его, и жаль, что ты во мне сомневалась. Но займись лучше приговором - мне действительно надо, чтобы ты его переписала.

 

      Почти два года дни перетекали один в другой незаметно. Постепенно иссякал поток доносчиков, отнюдь не все показания которых принимались во внимание - инквизитор не уставал благодарить Господа за данную ему способность узнавать еще по словам, когда речь шла об истинной ереси, а когда о ложных наветах из простой злобы или желания выгоды. Все реже обнаруживались ведьмы и еретики. Столь нетерпеливо ожидаемые народом аутодафе проводились лишь раз в несколько месяцев, по большим церковным праздникам. Вполне оставалось время и навести порядок в местной церковной иерархии, так что несколько особо злоупотреблявших священников были отрешены от сана, менее провинившиеся подвергнуты эпитимиям, и вся система начала обретать равновесие. Случалось инквизитору выезжать с личной инспекцией по отдаленным областям, чтобы проверить там состояние дел; но всегда он знал, что, когда бы ни вернулся, в библиотеке его обнимет и выслушает Рене, и рядом с ней улягутся волнения, придет уверенность в себе, а очередной ночью их ждут остающиеся такими же сладкими любовные утехи. Он не задумывался, сколь долго это протянется - просто была уверенность, что все в его жизни хорошо. Уверенность, со звоном разбившаяся одним летним утром.

 

      Ночью Рене была на удивление ненасытна, снова и снова приникая к нему в любовных ласках, так что в конце концов он со смешком пробормотал:

      - Что с тобой случилось, любимая - ты мне отдаешься не то как в первый, не то как в последний раз? Можно подумать, что не было вчера и не будет завтра!

      - Как знать, сердце мое, - ответила она помолчав.

      - Оставь эти мысли, давай спать, - с этими словами он поцеловал ее ароматную макушку, обнял и ушел в сон.

      А утром, когда уже одетый Этьен привычно шнуровал на Рене голубого шелка соркани, снаружи, со стороны дороги, послышался радостный рев толпы, гудение рожков и наконец звон колоколов.

      - Видно, приехал кто? - почти без интереса спросил инквизитор.

      Рене попыталась что-то сказать, но голос сорвался. Этьен увидел, как посерело ее и без того бледное лицо. Женщина медленно освободилась из его рук, надела непривычно торжественный, тяжелого синего бархата сюрко, затем головной плат, на него - серебряный обруч и лишь тогда повторила:

      - Мой муж.

      - Что - твой муж? - еще не понимая, переспросил он.

      - Вернулся мой муж. Жан. Вчера от него прибыл вестовой. Я тебе сразу не сказала, чтобы не портить нам последнюю ночь...

      Мир рассыпался тысячью звонких осколков, как когда-то от удара по голове при защите легата. Только вот почему-то не померк, и в самом крупном осколке Этьен продолжал видеть дрожащую на белом головном покрывале черную "вдовью слезку" и дрожащую на черных ресницах прозрачную слезу чужой жены.

      Потом прозрачная слеза сорвалась и упала, а чужая жена сбежала, оставив его одного заново склеивать мир.

 

      За этот день Этьену не раз довелось выслушать историю Жана д`Эр, которого уж который год считали павшим в боях. Действительно, был ранен, и тяжело, думали - не выживет. Выжил, с несколькими товарищами - тоже младшими сыновьями сеньоров - набрал боевую группу среди отчаянных безземельных бродяг-рутьеров и с ней двинулся прочь от основного войска. Спустя месяцы захватил замок и засел в нем, отправив экспедицию за молодой женой. Экспедицию, видно, вырезали в длинной дороге по воюющим землям, но путь туда-обратно был весьма длинен, и потому Жан долго не беспокоился. Когда его самого атаковали и после многомесячной, для обеих сторон изматывающей осады предложили оставить замок в обмен на солидный выкуп, он согласился на эти условия и решил вернуться на родину, благо и там можно было фьеф если не захватить, так купить.

      Инквизитор видел их рядом, видел, с каким вожделением и гордостью Жан любовался молодой супругой, явно расцветшей за годы своего "вдовства". Когда Жан притянул ее к себе за талию, Рене панически оглянулась на Этьена - тот развернулся и пошел прочь, к себе.

      А в вечерней комнате уже разложила свои пыточные инструменты ревность. Он представлял, как вот сейчас, в этот самый момент, Рене отдается своему супругу, слышал почти наяву их сладострастные стоны, видел будто рядом с собой, как в свете свечей движется навстречу загорелому изрубцованному телу Жана в едином с ним ритме стройное тело Рене цвета тающего снега, на который бросает блики закат. Его женщина сейчас дарит себя другому, и этот другой имеет на нее больше прав, чем он... "Не пожелай жены ближнего своего", всплыло у него в голове, и он хрипло захохотал. Смех дико заметался от стены к стене, не находя выхода; инквизитор со всей силы шарахнул кулаком по стене, бросил взгляд на пустое ложе и вышел вон.

      Почти вбежав в первый попавшийся трактир, он ткнул пальцем в одну из девок:

      - Пойдем, где тут у вас... помещения...

      Девка испуганно смотрела на него, стоя рядом с охапкой соломы, служившей здесь любовным ложем.

      - Ложись, - бросил инквизитор,

      Девка торопливо легла на солому, подняв грязные юбки, развела ноги и зажмурилась. Инквизитор не почувствовал ничего, кроме отвращения.

      - Встань и оденься, блудница! - с этими словами он швырнул ей монету и вышел, чтобы бессмысленно рыскать по ночному городу потерявшим голову хищником, не замечая, как шарахаются от него далеко не всегда добрые ночные гуляки, а к рассвету, так и не найдя покоя, вернуться узкой башней в свою комнату, как в логово.

 

      Наутро Рене пришла в библиотеку, под глазами запали круги. Бросившись ему на шею, прошептала:

      - Давай убежим, любимый...

      - Что вы такое говорите, сеньора, - процедил инквизитор, держа руки за спиной и не склоняясь к ней.

      - Я думала, что смогу смириться и отбросить все что было у нас, но не могу! К себе его не пустила - сказала, у меня женское. А сама всю ночь думала, думала... Давай убежим, мало ли сегодня странствует чужих мужей с чужими женами, до поисков ли в теперешней смуте, - она с отчаяньем и надеждой заглядывала в его глаза.

      - Рене, ну куда нам с тобой бежать?! От себя-то не убежишь, солнце, - он не выдержал и стиснул ее в объятиях так, что она тихо ахнула.

      - А на что нам от себя бежать? Мы от других бежим! Я прихвачу с собой свое наследство, у тебя тоже наверняка что-нибудь скоплено... Замка, конечно, на это не отстроим, но как-нибудь проживем. Ну, хочешь, в крестовый поход в Палестину...

      Он с грустным смехом приложил палец к ее губам.

      - Во-первых, все, чем я распоряжаюсь, принадлежит ордену. А во-вторых - что ты говоришь, солнце, сама-то подумай... Какой тебе крестовый поход?! Ну ладно я, но ты-то?! Не женское это дело - странствовать с ордой диких мужчин, которые едут убивать...

      - А не слыхал ты разве про Эльвиру Арагонскую, жену Раймунда Сен-Жилльского, которая в крестовом походе была наравне с мужчинами?

      - Слыхал я про это, как и про то, что Эльвира Арагонская была равна мужчинам и по росту, и по стати! Тебя она шире была, наверное, раза в два, а то и в три! И, рассказывали, с детства имела тягу к оружию, а в седле целые дни проводила. А ты что же? Тебя ущипни, синяк останется. Ну, согласен, в седле ты хорошо держишься, но надолго ли хватит тебя? Дня четыре, а потом ни сидеть, ни ходить не сможешь, и что ж тебя, к шлюхам в обоз?!

      - А хоть бы и так, лишь бы с тобой рядом, - отчаянно прошептала Рене.

      - Да пойми же, солнце, это дело всей моей жизни - наказывать тех, кто отступился от Господа нашего. Я живу ради этого, понимаешь?! Сам по себе я ничто, я - лишь карающая десница Господня, Пес Господень, еще в этом мире помогающий отделить овец от волков. Мир и благоразумие в этой провинции держатся на мне... Ты говоришь, бежать; а ты подумала, сколько ведьм и еретиков смогут сотворить здесь свои темные дела, пока пришлют нового инквизитора и он не войдет в курс дела? Нет, я не могу...

      - Не так уж и много; здесь достаточно найдется людей, которые захотят взять все в свои руки и даже справятся с этим!

      - "Достаточно людей"... Посмотри на них - как много служителей церкви сегодня погрязают в грехах, и их счастье, что сейчас мы занимаемся теми, кто губит чужие души, а не только свои собственные! Помнишь, что творилось здесь до моего приезда? И по-твоему, они достаточно чисты перед Богом, чтобы взять на себя такую ответственность?! У них же кошелек вместо сердца! Едва лишь они поймут, что Пес Господень уж не присматривает за паствой и за самими пастырями, они не упустят случая сами основательно остричь агнцев, тем потакая волкам и позоря звание служителей Божьих. Нет, это мое дело, и я его не могу доверить никому из тех, кого знаю здесь.

      - Вот как... А я, значит, не являюсь твоим делом, и из меня и твоего дела ты выбираешь дело... Ну что ж, - она оттолкнулась от его груди обеими руками.

       Инквизитор прижал Рене посильнее, чтобы она не вырвалась, и тихо спросил:

      - Милая... А твой супруг, он, случайно, не привез ли из своих странствий еще и еретических книг или рукописей?..

      Глаза ее расширились, лицо залил румянец, и Рене прошипела:

      - И думать не смей, слышишь! Не будет его крови ни на моих руках, ни на твоих! А если ты один решишься взять на себя его кровь, меня все равно не получишь, так и знай! Так что лучше уж не греши понапрасну. Хочешь быть перед Господом чище чистого - оставь в покое чужую жену и занимайся своим делом, ни злобы, ни любви не ведая.

      Разомкнув свои объятья, инквизитор бесстрастно сказал:

      - Так я и сделаю. Передавайте мои наилучшие пожелания своему супругу, доблестному Жану д`Эр. Назавтра я публично разрешу вас от эпитимии, учитывая заслуги ваши и вашего супруга.

      - Ты... вы... так это - все?! - пролепетала она.

      - Прощайте, сеньора, - сказал инквизитор, глядя поверх ее головы и отчаянно желая прикоснуться напоследок губами к ее мягким шелковистым волосам цвета палой листвы. Она развернулась, как обычно взметнув вокруг себя воздух и наполнив его движением, и почти побежала прочь. Как только стихли ее шаги, тишина пощечиной хлестнула инквизитора.

 

      ...Боль мало-помалу разгоралась в голове, застилая глаза дымовой завесой и наполняя все вокруг неясным монотонным гулом. Скрипнув зубами, он попытался сосредоточиться на своих мыслях, но гул заглушал их, все терялось в дыму. Он уронил голову на руки, мучительно собирая воедино обрывки: "Катары... и по делам их узнаете их... выходят невредимыми из горящих хижин? а как насчет костров?.." Гул в голове сменился многоголосыми истошными женскими воплями, потом неожиданно перешел в близкое шипение и потрескивание костра. И это неровное потрескивание, не прерываемое ничем, было хуже воплей. Боль то металась в голове, как языки пламени, то горела ровно и сильно, то немного притухала, чтобы через несколько мгновений коварно вспыхнуть вновь. Он последним осознанным усилием бросил свое тело к кровати, рухнул лицом в подушку. С каждым месяцем все хуже и чаще... Вскоре осталось лишь одно желание - почувствовать на своей голове мягкие, нежные женские руки, которые уносят боль и дарят сладостное забытье; руки той единственной... Рене, Рене... Инквизитор застонал сквозь сжатые зубы; треск рвущихся под его судорожно сцепившимися пальцами простыней был неслышен за треском в его голове, что становился все громче и громче, пока все вокруг не потонуло в реве разошедшегося огня...

 

      ...Инквизитор с трудом открыл глаза и облизнул искусанные, запекшиеся губы. Все вокруг было словно покрыто пеплом, вспыхивали и тут же гасли последние угольки боли. На душе было темно и пусто, а через окно понемногу проникал серый рассвет. О, руки Рене - одна на лбу, другая на затылке, как они могли успокаивать и ласкать... На те без малого два года, что они были вместе, он почти забыл, что такое боль - Рене угадывала приближение приступа уже по тому, как он морщился, и своими чудесными руками вытягивала из него рождающуюся боль, осыпая голову нежными поцелуями. А потом, когда вернулся ее супруг...

 

      ...Приступ близился и набирал силу, боль как будто ухмылялась, дразня его - ну что, где она, эта Рене? Теперь она уж не отберет тебя у меня! И когда в голове его женские вопли на фоне гула толпы и треска костра слились в какую-то страшную музыку, он обнаружил, что кричит ее имя; попытался заставить себя замолчать, но на новом сполохе забыл об этих попытках... И вдруг показалось, что он ощущает ее руку на лбу; вот другая рука приподняла его голову и привычно, уверенно легла на затылок. Стали затихать вопли, как будто свежим ветром развеяло дым и гарь, огонь пока еще сопротивлялся, но со злобным треском и он стал умолкать. Инквизитор простонал:

      - Рене?

      - Тсс, - ответила она.

      Инквизитор улыбнулся и перед тем, как уйти в от всего избавляющий глухой

сон, спросил:

      - Почему ты здесь?

      - Я поняла, что тебе плохо, и просто пришла. Спи, любимый...

      Проснувшись среди ночи, еще не окончательно отойдя от приступа, он сразу почувствовал ее рядом - повернулся и встретил внимательный взгляд. Что ж ты осталась здесь ночью, подумал он, теперь ведь муж... Но вслух ничего не сказал - подмял под себя, быстро и неласково овладел и откатился в сторону, чтобы снова заснуть. Что-то с Рене не так, мелькнула мысль. Но тут же ее затмило понимание, что теперь все не так, и мягким тяжелым зверем навалился сон. А тишина в изголовье все ждала, что будет дальше - ждала вместе с ней...

 

      - Что ж, и вот так - всю жизнь? Из одной постели в другую?.. - спросила она.

      Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее требовательного лица.

      - Вот так, всю жизнь, я буду урывать время, чтобы принести тебе немного своей любви... немного своего тела... то, что останется после того, как супруг попользуется?..

      Скулы его отвердели, он открыл глаза и посмотрел на Рене. Точно такая, как он думал. Злая и ожидающая, суженные глаза иглами вонзаются в душу... Что я могу дать тебе? Почему ты хочешь от меня чего-то?!

      - Видно, инквизитор сам не способен на решительные поступки, он может только бороться с женщинами - велеть, чтобы их пытали и сжигали на кострах. Мужские дела - это не по его части... Все, что он может - это овладевать иногда женой настоящего мужчины, ночью, тайком, как вор - чтобы хоть так приобщиться к жизни мужчин!

      Он молчал, чувствуя себя слишком усталым даже для того, чтобы ударить ее. Минута... другая... глаза Рене из злых стали испуганными. Она прошептала:

      - Ты не хочешь ничего сделать для нас? для нашей любви?

      - Я не могу, как ты не понимаешь! Подожди, дай мне время, я подумаю...

      - И сколько? Полгода? Год? Как долго мне ждать, пока ты соберешься как-нибудь защитить свою женщину?! Как долго мне нужно будет отдаваться другому?!

      - Я не знаю... просто подожди...

      - Подождать?! Ну нет уж! Я или твоя, или не твоя. Если твоя, решай сейчас, как нам быть дальше.

      Он снова закрыл глаза, снова потекло время, и каждый долгий миг он желал одновременно, чтобы ее никогда не было на свете и чтобы она всегда была с ним... Господи, за какие грехи ты послал мне эту женщину с ее телом, которым нельзя насытиться, и ее языком, который режет больнее ножей; зачем сейчас она смотрит на меня так, что я чувствую ее взгляд как клинок в ране, когда обычно глаза ее ласкают нежнее прикосновений ангельских крыльев?

      Рене, словно услышав его мысли, мягко прошептала:

      - Давай уйдем отсюда, любимый, и вместе добудем свое счастье. Разве не знаю я, как неловко тебе носить одежду без герба, на который ты имеешь полное право по рождению... Мне ведомо, как владеешь ты оружием - лучше того, кто зовется моим мужем. Не он мой супруг перед Богом, но ты; стань же им и перед людьми.

      Сладким медом струился ее голосок, отравленным сладким медом.

      - На твоем фамильном мече выбит девиз твоего рода. Неужто погаснет он вместе с тобой, любимый? Как можешь ты обмануть надежды своих предков? Того ли желал твой отец?

      А вот тут она промахнулась, напрягшись подумал инквизитор. Мой отец сделал меня сиротой, позволив себе увлечься ведьмой. Забыл обо всем, отринув и свой род, и свою честь, и своего Бога. Как и эта сейчас искушает меня, чтобы променял весь смысл моей жизни - быть десницей Господней - на грех прелюбодеяния. Нет, не повторю я его ошибки.

      "Губы чужой жены источают мед, а речи ее мягче елея", прозвучал в голове голос воспитавшего его капеллана.

      Инквизитор встал и оделся, слушая все тот же голос, неторопливо читающий из Библии: "Но в конце она будет горше полыни и острее обоюдоострого меча…". Стал спускаться по лестнице. "А ноги ее нисходят к смерти", закончил голос. И инквизитор выкликнул стражу.

      При его возвращении Рене резко села на постели, недоуменно хмурясь и кутаясь в одеяло. Вбежавшие стражники, стрельнув глазами в ее сторону и слегка покраснев, тут же переводили взгляды на инквизитора, всеми силами делая вид, что не видят ничего необычного.

      - Эта женщина - ведьма, - сказал инквизитор. - Она явилась ко мне ночью с целью подвергнуть меня дьявольскому искушению и забралась нагою в мою постель, чему все вы свидетели. Уведите ее отсюда в камеру... Одиночная, и никого к ней не впускать - ее ждет костер.

      Рене закусила губу.

      - Дайте мне одеться, - глухо сказала она двинувшимся к ней стражникам.

      Инквизитор кивком подтвердил просьбу, отвернувшись, чтобы не видеть, как скользят по ее телу жадные взгляды. Из шелеста одежды за его спиной прорезалось:

      - Отлично, любовь моя. Вот уже и не надо ничего решать... И верно - нет меня,  нет и трудностей...

      - Молчи, ведьма, иначе я прикажу заткнуть тебе рот, а возможно и отрезать язык.

      Больше никто не сказал ни слова. Он слышал, как возникла заминка, понял, что некому на этот раз зашнуровать ей платье, но не повернулся. А если бы увидел ее тогда? Но нет - лишь когда Рене пошла к выходу, он искоса бросил взгляд на ее стан в незатянутой по бокам и потому свободно висящей соркани, на задранную со смешной и неуместной гордостью головку, отметил широко распахнутые, чтобы не уронить слезу, глаза. Оказывается, даже без сюрко она к нему приходила, плащом обошлась. Когда за последним стражником закрылась дверь, инквизитор было засмеялся и тут же поперхнулся тишиной.

 

      - Святой отец, сеньора д`Эр просит о священнике для исповеди, чтобы не умереть без покаяния, - доложил стражник.

      Инквизитор поморщился. Коль ведьма просит об исповеди, она должна ее получить. Но что касается Рене... Прежде он был ее исповедником, но разрешив от эпитимии, разрешил и от личной исповеди. Кому же она исповедалась эти несколько месяцев? Как оказалось, самому епископу. Ну, этот не опасен, подумал инквизитор - жалкий клирик, подобно разучившейся лаять собаке, до его приезда не то что вреда кому причинить не мог, а и себя-то защитить. И кивнул:

      - Позволяю, известите епископа.

      Через пару часов епископ предстал перед ним.

      - Брат инквизитор, я исповедал сеньору д`Эр...

      - Прекрасно, брат епископ, вы выполнили свой долг, за что благодарю вас, теперь же вы свободны.

      - Она просит о встрече с вами, брат.

      "Знает. Ну конечно, знает", подумал инквизитор. Как знает епископ и то, что нет у него права судить, зато есть такое право у инквизитора. И продолжил нарочито холодно:

      - Сеньора д`Эр еретичка и ведьма, отринутая церковью за свои преступления. Она будет передана светским властям для сожжения. Я не вижу необходимости во встрече с ней.

      - Не судите, да не судимы будете, брат, - тихо сказал епископ.

      - Да вы понимаете ли, с кем говорите, брат епископ?! - пролаял инквизитор.

      Взглядом старого, всеми битого пса с кротким, но горьким укором смотрел епископ в глаза инквизитора.

      Взглядом матерого, сильнейшего и злейшего в своре кобеля смотрел инквизитор в глаза епископа.

      Порвет или смилуется?..

      - Как ее духовник прошу вас, брат инквизитор, о христианском милосердии, - нарушил тишину епископ.

      Инквизитор ощерился.

      - Хорошо, брат епископ. Я навещу вашу подопечную ведьму.

      Епископ проглотил оскорбление, смиренно поблагодарил и направился к выходу.

 

      Рене куталась в плащ, теперь ставший грязным, но все равно не могла сдержать дрожи от озноба - простыла, понял инквизитор, даже при скудном свете факела оценив лихорадочный румянец на ее щеках. Да уж, нежной сеньоре не приходилось жить в холоде и сырости, и руки вон ссадинами покрылись от оков, а еще про крестовый поход в Палестину что-то несла - я ведь говорил, какой уж ей крестовый поход, отстраненно мелькнула мысль. И глядя мимо ее лица, произнес холодным как стены темницы голосом:

      - Уступив настоянию отца епископа, я пришел к вам, хоть в этой встрече и нет необходимости. Вы все равно будете сожжены через день, и дополнительного дознания не требуется, ибо вы вторично уличены в ведьмовских проделках...

      - Этьен, у меня только одна просьба, - сорванным голосом сказала она.

      - Я могу выслушать вас, но выполнить просьбу не обещаю.

      - Этьен... Они каждый раз так кричат, когда их сжигают... Ты говорил, что они задыхаются от дыма прежде чем горят, но они кричат, как будто им очень больно... - она остановилась. Инквизитор сделал шаг к двери.

      - Если вы намерены просить избавить вас от казни, то это невозможно.

      - Да, я знаю, уж ты-то подобного приказа не отменишь, здесь пути назад нет, - торопливо и горько сказала Рене.

      - Что ж тогда?

      - Я боюсь боли... Мне страшно быть пожранной огнем, - глядя в сторону, выдавила она.

      - Здесь я не могу вам помочь, сеньора, - официально сказал инквизитор.

      - Можешь. Убей меня сейчас, пожалуйста, - она сглотнула и выпрямилась, расправив плечи. Инквизитор в изумлении молчал, наткнувшись все-таки на ее взгляд.

      - Ведь ты же любил меня... Я знаю, мне не будет больно, если ты меня убьешь, а огонь... Этьен, ну сделай это, ну пожалуйста, - в ее глазах блеснули слезы, она закусила губу, пытаясь сдержать их. Как редко она плакала и как не любила, чтобы кто-то это видел, пролетело в голове инквизитора. Он вздохнул:

      - Ну как я могу это сделать, посуди сама...

      - Кинжалом - он же всегда у тебя с собой. А потом скажешь, что я пыталась наложить на тебя чары и ты вынужден был меня убить, чтобы не быть обвороженным, - быстро произнесла Рене.

      Опять она заставляет его сделать выбор. Выбор, за который ответственность нести ему.

      Инквизитор задумался, глядя на нее. Повисшие сосульками немытые волосы, серое от лихорадки лицо с болезненным румянцем пятнами, потрескавшиеся губы... Он попытался представить ее рот раскрытым в крике боли и не смог. Он не слышал прежде, чтобы она кричала - Рене даже повышала голос редко. И не хочется ни видеть, ни слышать, как она кричит, ясно понял инквизитор. Нашел рукой рукоять кинжала.

      Рене отстегнула и сбросила плащ, доверчиво улыбнулась и раскрылась навстречу ему. "Не прикасаться к ней", сказал он сам себе, а через пару мгновений лезвие уже вошло в ее сердце, принявшее сталь с той же готовностью, с какой когда-то плоть принимала плоть. Этьен отдернул руку, оставив кинжал торчать в груди, струйка крови стекла из уголка по-прежнему улыбающихся губ, и труп упал к его ногам.

      "Это не Рене, это только тело", подумал инквизитор, без эмоций развернулся и вышел.

      Коротко сообщил о случившемся и приказал труп до самой казни не трогать, а жечь вместе с кинжалом - "Дабы ведьма не ожила", сказал он вслух, а про себя подумал, что коль так получилось, то вот он - прощальный подарок...

      А вечером, открыв сундук с одеждой, обратил внимание на неприятный запах. Поискав, обнаружил склянку с зельем, которое пила Рене чтобы не понести от него дитя. Зелье испортилось и откровенно воняло. "Сколько же оно стоит здесь", подумал инквизитор, и вдруг снова увидел, как Рене уже умирая обхватила руками странно выпуклый животик. И похолодев припомнил, что не пила она своего зелья в то утро перед приездом мужа. И окончательно понял, что показалось в ней "не так" в самую их последнюю ночь.

      - Как смела ты!.. - вспорол тишину крик Этьена. Склянка лопнула в его руке, залив комнату зловонием. Этьен сполз на пол, притянул к себе одеяло, чтобы заткнуть им нос - и явственно почуял невесть как сохранившийся аромат Рене. И завыл. Сначала тихо, а потом все громче и громче, потому что был один и некому было его остановить.

 

      Аутодафе, что прошло через день, было явно выдающимся из ряда других подобных. Во-первых, жгли ведьму из благородных, хоть на костер и попал уже труп. Во-вторых, перед казнью инквизитор торжественно при всем народе отрешил от сана самого епископа - за то, что долгие годы попустительствовал еретичеству и падению нравов в диоцезе, а нынче вступил в сговор с ведьмой, которая пыталась сначала соблазнить, а затем и убить инквизитора. Гудела толпа, возбужденно переговаривалась знать. А инквизитор слушал рев и треск костра, пытаясь понять и принять мучительное чувство пустоты внутри себя.

 

      Рассвело, приближалась утренняя служба, после которой надлежало отправляться на встречу с катарами. Инквизитор взвесил на руке большое распятие, которое всегда надевал на грудь поверх одежды, когда предвиделось столкновение с ересью. И в тот момент, когда продевал голову в цепь, до него донесся сонный голос Рене, каким бывал по утрам, только с ноткой печали:

      - Не езди туда, милый...

      Все еще оставаясь в задумчивости, Этьен начал отвечать, оборачиваясь к ложу, чтоб как всегда подойти и поцеловать перед уходом.

      - Рене, не могу я не поехать, я должен... - и застыл, увидев лишь смятую, изорванную постель там, откуда доносился голос. Стер со лба выступивший холодный пот и зло перекрестился, бормоча "Господи, зачем ты даешь сегодня мучить меня этому призраку..."

      После молитвы стало легче, а заодно пришла в голову мысль, что, может, удастся решить все дело миром - его личный авторитет в провинции достаточно велик, да и одного вида дружинников должно хватить, чтобы унять возможное волнение черни. Катаров же забрать с собой, и уж здесь решать, что с ними делать - можно даже в случае чего пообещать сохранить им жизнь. В знак своих намерений положиться не только на меч, но и на крест инквизитор взял с собой большое, в половину человеческого роста, распятие из освященного Папой Римским кипариса. Вперед, пора - богослужение вот-вот начнется, дружинники наверняка уже в капелле.

 

      Вопреки обыкновению, на службе инквизитор почти не обращал внимания на слова капеллана, думая о предстоящем. Взгляд его блуждал по расписанным стенам, по образам святых, скользя от одного к другому. И вдруг словно кто-то схватил его рукой за горло: с одной из стен на инквизитора смотрели знакомые миндалевидные глаза Рене. Она, она - с кроткой понимающей улыбкой и... с младенцем на руках. Как видно, изображение Богоматери, отстраненно подумал Этьен, не в силах даже сморгнуть. "За что, Господи, я ли не верный пес Твой?"

      После окончания службы подозвал к себе капеллана и осведомился, откуда новый образ, да и с каких это пор Богоматерь разрешено писать блондинкой. Как выяснилось, этот образ совсем недавно написал бывший епископ, который и прежде был известен как художник, а после отрешения от сана сполна отдался прежнему ремеслу.

      - От образа избавиться - слишком отступает от канонов, да и художник едва ли не еретик, - сказал инквизитор, с бешенством думая, что сделает со столь талантливым художником по возвращении.

 

      Отряд ехал не торопясь - предполагалось, что экспедиция не карательная и спешить особо некуда. Поэтому, когда свечерело, до городишка оставалось еще часа полтора верхом, а тут на пути возникла деревня. Можно было, конечно, приехать в город и затемно, но инквизитор здраво рассудил, что после дневного перехода и воинам, и лошадям лучше отдохнуть. Так что отряд расквартировался на ночь в деревне.

      Слушая рассказ старосты, инквизитор все более мрачнел. Похоже, положение было хуже ожидаемого. Народ в городе не то чтобы слегка волновался, а после многократно демонстрируемых катарами чудес уверовал в их святость. Нервно похохатывая, староста поведал, как его сын недавно ездил с обозом продовольствия в город и вернулся оттуда пораженный, не зная, чему верить, ибо катары открыто поносили церковь и ее слуг, утверждая, что Бог посылает людям свою благодать без посредников.

      - Всяк, говорят, кто истинно верует, может сам чудеса творить во славу Господа, а церковь и не нужна - экие богохульники. Сын говорил, там один из этих, кого святыми кличут, прошел по полю на окраине и цветов не примял; эвона какие штуки им дьявол помогает устроить. Так что у них там сейчас церкви почитай что никто и не посещает, священники с сеньорами в замке заперлись, наружу только стража и выходит, а то кто его знает что будет - эти-то, святые, говорят, что перед Богом все равны, и нет для него ни знати, ни черни... - и староста опасливо умолк, заметив странный невидящий взгляд своего ночного гостя.

      А инквизитор всматривался в себя, ожидая и не видя знакомого сполоха огня, указывавшего ему, когда говорили об истинном ведьмовстве. Он чувствовал, что староста верит в то, что говорит, да и в том донесении, что прислал ему (очевидно перед тем, как в страхе запереться в замке) один из местных священников, могло быть преувеличение, но не ложь. Что же, разве Господь не хочет, чтобы катары были покараны как еретики? В таком случае, видно, придется рассчитывать скорее на меч, чем на крест, ибо, по его разумению, поддавшийся наваждению народ надо было вернуть в лоно истинной церкви, пусть даже ценой немедленной смерти лжесвятых. Эту мысль поутру он донес до хмурых дружинников, которые поняли, что их может ожидать нечто большее, чем арест пары смутьянов, и проверили, заряжены ли арбалеты.

 

      В городишко они въехали в полном молчании. Инквизитор решил отправиться в замок, для чего надо было проехать через городскую площадь. По пути он сразу отметил, что улицы пусты, только иногда из окон выглядывали детские и женские лица - и снова прятались. Куда ж подевался народ, думал инквизитор. На площади стало ясно куда - там стояла толпа негромко гудящих горожан, полностью перекрывавшая дорогу. Инквизитор, почувствовав на себе более сотни взглядов, поднял в левой руке крест и обратился к люду.

      - Пропустите нас, добрые христиане, ибо мы направляемся к вашему сеньору по делам церкви.

      Толпа попятилась, дав коням пройти несколько шагов, расступилась и взяла отряд в кольцо. Инквизитор с неудовольствием понял, что в основном на площади стоят мужчины, да не с пустыми руками - у кого дреколье, кто с длинными ножами, мелькали и вилы. Он снова направил коня вперед, но толпа осталась на том же месте.

      - Пропустите нас, братья, - снова воззвал инквизитор. - Ибо мы хотим решить дело миром, но ежели вы откажетесь подчиниться нам, то придется применить силу. Не давайте смутить себя, и вы не будете наказаны ни на том свете, ни на этом.

      В толпе послышались смешки и неясные комментарии, но дорога не освободилась ни на шаг. Инквизитор понял, что, видно, на помощь из замка рассчитывать не приходится, и выше поднял крест, придав силы своему голосу.

      - Дошли до нас слухи, что честный народ в этом городе смущают отступники от церкви нашей, объявившие себя святыми. Братья наши во Христе, вас смущают не святые, но пособники дьявола, которые не хотят вам ничего, кроме зла. Ибо ежели здесь начнутся волнения, то будут подавлены с оружием, и прольется много крови - вашей, и ваших жен, и ваших матерей и детей. И не будет вам прощения на том свете, если поддадитесь вы уловкам дьявола. Если же покаетесь и выдадите тех, кто искушает вас, то все будете прощены. А сейчас пропустите нас с миром, ибо мы не хотим применять к вам силу.

      От ратуши донесся голос, не менее звучный, чем у самого инквизитора.

      - Ежели хотите взять нас, так попробуйте. Но знайте, что с нами Господь, и он защищает нас.

      Народ вокруг с шумом вставал на колени, и инквизитор увидел перед ратушей двоих, оставшихся стоять - в крайне простой, почти истрепанной черной одежде. Тому, что говорил сейчас, было за сорок, носил он длинные слегка вьющиеся волосы, и оттого бледное и кроткое лицо его напоминало церковный лик Христа. Другой был совсем молод - хрупкий юноша с сумкой через плечо, по очертаниям в сумке угадывалась книга. Как видно, неофит со старшим товарищем, решил доминиканец. Тем временем старший катар продолжал:

      - Встаньте, братья, и разойдитесь в стороны, чтобы мы могли поговорить с этим церковником.

      Народ повставал с колен, толпа неласково подтолкнула инквизитора и его отряд вперед, образовав перед ратушей пустое пространство, на котором стояли катары.

      - Призываю вас не упорствовать далее в своих заблуждениях и самим сдаться в наши руки, не смущая более народ, ибо это может привести к большому кровопролитию, - все менее надеясь обойтись без бойни, сказал инквизитор.

      - Сила на стороне правых, церковник, и неизвестно еще, чьей крови прольется более, - безмятежно сказал старший катар.

      - Я могу просто приказать сейчас своим воинам, чтобы они перестреляли вас и рассеяли толпу - для всадников с копьями это труда не составит. Не лучше ли вам пойти с нами добровольно, предав себя справедливому церковному суду?

      - В церковном суде нет справедливости, ибо нет справедливости в самой церкви. Католические священники богатым отпускают грехи, а бедных клеймят. Они занимаются ростовщичеством и дерут по три шкуры с тех овец, коих обещают Господу охранять. Как волки в овчарне, рыщут они средь беззащитной паствы, не щадя ни сытых, ни тощих, лишь бы урвать кус поболее. Господь отступился от католической церкви, и чем раньше вы поймете это, тем лучше. Он предупредил нас заранее о вашем приходе, и вот мы здесь. Убедитесь сами, что правда на нашей стороне - стреляйте в меня, и увидите...

      Отряд, не слыша никакой команды, бросал на инквизитора нерешительные взгляды, то поднимая, то вновь опуская арбалеты. Доминиканец же лихорадочно размышлял, как поступить далее, и хранил молчание. Что делать, если есть правда в словах катаров, но нет правды в их делах?! Тем временем один стражник взял катарского проповедника на прицел, еще раз кинул взгляд на инквизитора и, не видя никакого знака, спустил тетиву.

      Каким-то неуловимым движением катар скользнул в сторону. На том месте, где он только что стоял, из стены здания торчала стрела.

      В полной тишине свистнули сразу еще три-четыре тетивы, на этот раз мягко извернулись оба катара, и оба остались целы. "Так не бывает", услышал инквизитор пораженный шепот за своей спиной. Оглянувшись, он увидел растерянность в глазах дружинников, которые медленно правили своих коней назад. Очень кстати меж инквизитором и отрядом затесались сначала полдесятка, потом и десяток людей из толпы, оттирая всадников назад. Он снова повернулся, чтобы впиться взглядом в катаров. Сзади раздался звон - кто-то выронил оружие. Катар-неофит ухмылялся, восторженно поглядывая на старшего товарища, тот же, напротив, хранил безмятежно-уверенный вид победителя, снисходительного к слабому сопернику.

      "И слабый соперник - это для него я. Но он ошибается, ох как ошибается", соображал инквизитор, ощущая, как пламя холодной ярости наполняет его жилы. Он почувствовал, как стекается огонь в его правую руку, сосредотачивается в центре ладони, постепенно уплотняясь и принимая форму сферы. И тогда, размахнувшись, инквизитор метнул огненный шар в красноречивого катара.

      С руки его не сорвалось вроде бы ничего - ничего видимого. Но он понял, что выпущенный шар ударил проповедника в районе груди; на долю мгновения контур фигуры еретика полыхнул огнем, и Этьен со мстительным удовольствием почувствовал боль и смятение катара. Тот схватился за грудь и тяжело опустился на землю. Народ вокруг ахнул, отпрянув от инквизитора, который поднял крест выше и просто сказал:

      - Именем Твоим, Господи.

      Неофит застыл было, осмысливая произошедшее, потом бросился к упавшему, лихорадочно разорвал рубаху, прослушал грудь и неожиданно громко и жалобно всхлипнул.

      - Проклятый колдун убил говорящего с Господом, братья!

      Сумка соскользнула с его плеча, и в порыве рожденной отчаянием злобы юный катар со слезами на глазах подхватил ее и метнул в инквизитора. Конь нервно шарахнулся, том в тяжелом переплете ударил в плечо, и инквизитор, не сумев удержать равновесия, рухнул наземь. Рев толпы заглушил все вокруг, и он увидел опускающиеся дубинки. Прикрывая рукой голову, Этьен успел разглядеть рядом ударившую его книгу - перевод Нового Завета на романский язык, язык трубадуров и еретиков. И тут же ощутил ожог боли от ломающейся кости.

      Следующий удар сломал несколько ребер, острый кол разворотил внутренности, красотка Манон завизжала "Твоя смерть будет неприятнее моей!", старый епископ с укором сказал "Не судите, да не судимы будете, брат", и торжествующе ревел его личный костер, лопалась кожа, трескались кости, взрывались органы - и не было дыма, который бы милостиво придушил, и не было среди убийц милосердного, чтобы смерть пришла быстро и легко. Наконец рука Рене ласково легла в его ладонь, потянула за собой - и он встал и пошел за ней, оставив далеко внизу то, что еще недавно было его телом.