Антон Микаелян; на имени Антон настояла мама, Ольга Владимировна. Она преподает русский язык и литературу в семнадцатой школе. Тонко чувствует Блока и Ахматову, любит Достоевского, обожает Маяковского. Его поэмы «Хорошо!» и «Облако в штанах» знает наизусть. Какое это дивное чудо – строки Маяковского, считает она. В самом деле, не правда ли?
Воспитанием Антона занималась в основном она, и хотя папа был против, но мама настояла, чтобы сын любил книги, знал очень хорошо английский, чтобы у него были аквариумные рыбки и чтобы он ими восхищался, чтобы он любил настольные игры: шахматы, шашки, «Менеджер», чтобы он не часто ходил гулять на улицу и возвращался домой всегда в восемь.
Чтобы твердо знал, что такое хорошо и что такое плохо…
Чтобы никогда не огорчал маму…
Всю жизнь все было добрым. И теперь мама как будто жила в каком-то удивительном ощущении танца – танго, или даже венский вальс, – она как добрая фея порхала по дому, переставляла вазы, меняла воду в цветах и повторяла соседям, что у Антона скоро наступит очень важный день в жизни – Выпускной бал. И что ей очень жаль, что она не может быть с ним рядом в этот день, ну, потому что, ну, потому что очевидно: буквально через неделю у него будет маленький братик или маленькая сестричка, но что она будет с ним мысленно, и что Антон все понимает, он ведь очень чуткий мальчик, и когда она с ним поговорила, он все понял, он даже не огорчился, хотя она, как мама, чувствует, что в душе ему все равно очень грустно из-за этого. Но…
На самом деле, Антону вовсе не было грустно из-за этого…
На самом деле, он даже подумал, что, может быть, уйдет теперь чуть пораньше с самого важного праздника в мире…
Отец привез сына на Выпускной вечер в черной «Волге». Мальчик осторожно закрыл дверцу за собой и пошел вперед в новом черном костюме, и черных туфлях, и черном галстуке. Он не хотел оглядываться назад, будто это было плохо, но потом незаметно и осторожно оглянулся. Отец выруливал со двора небольшого кафе: он не очень хотел видеть коллег жены. Возможно, в этот момент он с нежностью посмотрел на сына через зеркало на лобовом стекле.
А возможно, и нет…
Антон закрыл за собой дверь.
Он отразился в огромном зеркале, напротив которого была откидная стенка (наверное, гардероб для зимней одежды). И рядом – дверь в зал.
Открой и посмотри.
Желтые занавеси, разнокалиберные стулья, старые клеенки на столах; бегают женщины – чьи-то матери – разносят яблоки, виноград и «Советское шампанское»; кто-то кричит из угла: «Здесь не хватает вилок»; самые первые выпускники, обогнавшие Антона, сидят на стульях, стоящих рядком; им не очень искренний «Привет!»; пожать протянутые руки, милостыня как…
Праздник только начинается…
Нас все больше и больше…
Девочки с чересчур яркими губами; мальчики в темных пиджаках; запах варенной рыбы из открытых дверей кухни…
Скоро приедет ансамбль: синтезатор «Ямаха», ударная установка с грязными барабанами и дешевый магнитофон с набором кассет «ТДК». Будут веселые песни: «Макарена», «Сбежавшая электричка» и «Ламбада»…
Поймите, праздник только начинается…
В центре зала родители накрыли стол для учителей. На зеленой скатерти фрукты получше, вино подороже, а сзади видна стенгазета, выпущенная специально учениками про своих учителей. Там стихи, начинающиеся и заканчивающиеся строфами «Мы вас не забудем никогда» или «Мы с тобой расстаемся навсегда», фотографии, где круглые лица неуверенно улыбаются в объектив, и добрые пожелания…
Всё…
Тихо. Директриса встала, поправляя руками розовое платье, и смирно подождала, когда все отложат в сторону вилки и обратят на нее свое внимание. Через розовую оправу очков никто не увидел, что ей страшно неудобно и, может быть, даже неприятно быть здесь, говорить напутственную речь людям – детям? – лица которых едва ли вспомнит через год.
Дома ее ждет маленькая девочка, внучка, и надо будет обязательно собрать для нее в мятый целлофановый пакет сладкие пирожки и фрукты, которые останутся после праздника…
Она откашляла, смяла приготовленную завучем бумагу с речью и пожелала всем выпускникам обязательно поступить в институты («Особенно мальчикам», – сказала она со смешком), закончить на диплом с отличием и найти («Найти обязательно!») свое место в жизни. В самом конце розовая женщина неожиданно (в особенности для завуча) добавила: «Мы все были студентами…» – и скорее села назад на свое место. В жизни…
Все захлопали. Как ракеты Земфиры, взлетели пробки от бутылок с «Советским шампанским». Тут же активистка из 11 «А», Лилька Постолова, кинулась к сцене, откуда на учеников падали разноцветные блики (некоторые лампочки в привезенной цветомузыке оказались разбиты и сейчас зияли, как черные дыры), схватила микрофон и радостно закричала, что теперь будет песня для ихней классной.
Еще три девчонки подбежали к ней и, наклонясь к одному микрофону, который Лилька держала в руках, закричали что-то излишне грустное на мотив Вячеслава Добрынина. Потом они захотели спеть еще песню для Сан Саныча, печального биолога. Это перепев «Йе-е-е… Йе-е-е…» из мультяшки «Бременских музыкантов». Но для этого им нужен Леша Кабанов, который басом, похожим на ишачий крик Анофриева, будет реветь «Йе-е-е… Йе-е-е…». Но его в зале нет. Возможно, он вышел, чтобы перекурить, или зачем-то еще… И теперь все понеслись по проходам, забегали в поисках Леши Кабанова, чтобы он прокричал «Йе-е-е… Йе-е-е…» для Сан Саныча.
Антон наблюдал за ними.
Полная каша: Лена Сурина, выпятив мизинчики, танцует не в такт, Наташа Тян в платье с оголенными плечиками сутулится, Паша Медведев прячет под стол уже пустую поллитровку.
Все отрываются.
Или думают, что отрываются.
Да оглянись же и присмотрись ко всему, что ты здесь увидишь.
Две парочки танцуют на улице под фонарем. Без присмотра представителей из родительского комитета они прижались друг к другу теснее, чем в автобусе. Компашка продвинутых забилась куда-то в угол. В темноте мелькают только отсветы с солнечных очков и выпитых бутылок. Двое влюбленных, держась за руки, убегают подальше. Наверняка, им есть, что показать друг другу в одиночестве.
А в кафе (во дворце света), где грохочет музыка и горят белые лампы, мужик-чернорабочий тихо крадется с кухни. Он хочет выпросить у какого-нибудь маменькиного сынка стопку водки. Ему нужно всего лишь немножко. Он так проголодался.
Старик-учитель медленно напивается, его очень растрогал перепев песни из «Бременских музыкантов». Рядом с этим фактом тем более очевидно, что он никому не нужен (во всяком случае, завтра уже никому не нужен) ни как учитель, ни как мужчина… Так что осталась только водка.
Девочка в красивом оранжевом платье тихо сидит на стуле – никто не завет ее на танцы. Антон слышит, как Рустам (Сулейманхил) Муминов предлагает Диме Скибе пригласить ее, но сам с ней танцевать не хочет.
Тридцатидвухлетняя русачка из маминого методобъединения с молодо подведенными бровями лихо отплясывает с одиннадцатиклассниками: она не замужем и может даже не рассчитывать, теперь вся ее жизнь принадлежит школе.
Директриса, нервно оглядываясь, смахивает яблоки в целлофановый пакет.
Кто-то из одноклассников запрыгивает на сцену и срывающимся голосом начинает подпевать магнитофону.
Учительница математики вяло жует печенье: на следующий год все будет то же самое.
Антон осторожно закрывает глаза.
Нужно быть либо тупым, либо в доску пьяным, чтобы не замечать этих дыр.
Он выскальзывает из зала и идет куда-то прочь.
Пустые бутылки.
Он вышел на Куйбешевское шоссе и повернул к парку эмира Тимура.
Липкие поцелуи.
Три машины пронеслись мимо.
Одиночество.
Где-то слева пыталось встать солнце.
Страх о будущем.
У мамы будет маленький сынок или маленькая дочка, а отцу он, вроде, никогда не был нужен.
Сквер.
Антон повесился на дереве, которое растет возле остановки тридцать седьмого автобуса. Там сейчас находится цветочный магазин, где продают чуть подвявшие гвоздики и оберточную бумагу. Рядом лоток с пиратскими кассетами, и вопит громко музыка. Парочки идут мимо, взявшись за руки. Мама покупает малышу сладкий поп-корн за семьдесят пять сум. Пьяных уводит милиция.
Она гарантирует, что все будет (по-прежнему) хорошо.
Я ведь не из зависти, я так -
Ради справедливости, и только.
Владимир Высоцкий, «Песня завистника»
Возможно, сегодня я видел девушку того парня. Очень тонкая, она стояла у панорамного окна и смотрела вниз. Одна. Я подошел, хотел, - может быть, она до сих пор еще в шоке – расскажет мне что-нибудь. Например, закрывает ли глаза, когда целуется с ним. А вдруг даже начнется истерика, которую ей больше не удержать, и она, захлебываясь слезами и заплетаясь языком, начнет говорить о том, что человеческая жизнь еще менее прочна, чем домик из игральных карт. Она может рассыпаться из-за чего угодно. А маньяки и монстры, ужасные болезни не просто выдумка ненормальных писателей, вроде Стивена Кинга. Они в самом деле где-то есть.
Я подошел. Пустые, тусклые глаза, она смотрела вниз. Девятый этаж. Внизу домики-сараи, обнесенные деревянными заборами. Там свои кухонные проблемы. Ранней весной в Ташкенте всегда грязно. Дети играют в этой грязи, женщины бегают в галошах на босу ногу, а мужья злобно зырят «Камалак» - эту цветную радугу, опоясывающую, как веревка, наши дома.
Она смотрела вниз. Возможно, она, в самом деле, не видела меня, детей, грязь. Возможно, она видела только…
Там внизу цветут деревья. Черешни, вишни, персик. Точно фейерверки, будто застывшие салюты. Вот такие же нежные цвета могут быть только в мечтах первоклашек.
Я знаю, что скоро будет дождь. Крупные капли собьют, вобьют белые, розовые лепестки в грязь, в землю. Гнить.
Я ушел – не поговорил с ней. Мне показалось, она подошла к окну, чтобы сдернуть задвижки и отправиться в трехсекундный полет. Была б тогда еще одна разноцветная тряпочка, если смотреть сверху. Очень тонкая тряпочка…
Но ведь она не прыгнула… Почему? Мне показалось, именно потому, что увидела цветущие деревья, а не потому, что не смогла отодвинуть задвижки. Я сейчас не могу вспомнить: были ли там, на окнах задвижки. Наверное, были. Но на замке. Чтобы ошарашенные новостями пациенты Республиканского Диагностического Центра не выпрыгивали из окон разноцветным каскадом, как «Эм-энд-эмс» из пакетика.
Мой дневник: что хочу, то пишу – все равно никто не обматерит, больше – никто не прочитает, значит, можно не выебываться, не думать над каждым предложением, писать только одни мысли. Ассоциации.
Только что из Центра.
У них комнатные цветы стоят на лестничных клетках.
Мельком видел его. Ваня. Ванюша. Нюша…
Голова обмотана марлей, точно стал ребенком-буцефалом; сотня проводочков с сосками-примочками на концах впилась в кожу. Судно. На руках совершенно бесформенные варежки, как рабочие перчатки. Длинный. Несуразный. Белая постель.
В коридоре толпы родственников, но той, вчерашней, девушки нет, зато есть другая, наверняка троюродная племянница жены брата соседки. У всех перепуганные лица, как будто господь бог показал им язык.
Я говорил с медсестрой-узбечкой. Какая-нибудь Дильфуза. Рассказала мне, что его обнаружила мать. Вот так просто пришла с работы, в одной руке хлеб, в другой колбаса. Докторская. Ключ в замок, потом прошла в комнаты, а там он… Нюша…
А там сын на коленях, голова между колен, уткнулся в угол, точно наказанный. Очень тихо стонет-мычит, а вся комната в крови, как кладовая Синей Бороды. «Вай дод! – сказала какая-то Дильфуза. – Странно, что он не умер от потери крови!» Мать выронила хлеб, колбасу и кинулась к сыну. Прижала, испачкала блузку. Обхватила руками его голову, хотела поцеловать в лобик и сказать, что ничего страшного, что мама уже здесь, но закричала-завизжала, потому что глаз не было. Были только комочки крови. Слизкие и густые. Барабанные перепонки оказались разорваны, и из ушей все еще сочилась кровь. Язык был вырезан, и Ваня выплюнул на маму комок свернувшейся крови. Пальцы были срезаны ровно, и ладонь разбухла от крови. Важнее всего была кровь. В ней испачкалась даже колбаса.
Интересно, что потом с ней сделали?
Эта баба полчаса заговаривала мне зубы какой-то новой группой – смешное название: «Мумий Тролль» (понятие не имею, как пишется), - а потом предложила сделать опрос в старших классах. «Кем я хочу быть?» Кем… кем… Космонавтом… Маньяком… О дорогой дядя журналист (жРУналист), мне еще в детском саду нравилось наблюдать, как течет кровь у тех долбоебиков, которые разбили себе коленку…
Бред!
Ни одного нормального задания…
«Кем я хочу быть после школы»…
«Как встречают Навруз в узбекских семьях»…
«Как прошла встреча…»
«Что нам дал…»
Блин, тоже мне телевикторина «Что? Где? Когда?» Все, что мне надо: это нормальная статья, да просто, интересная идея.
Тишина… Бинты еще не сняты…
Сидел, ждал, дождь за окном, фиолетовые паутинки на стекле, «Мумий Тролль» в наушниках – не о чем думать…
Кроме…
О чем он думает?
Размотают марлю. Там, под веками розовая кожица, и дырки в ушах заросли. Но обрубком языка ничего не скажешь, кожицей не увидишь, а дыркой не услышишь. Только водить культей по простыне. Щупать… и думать… О чем?
На что похожи его мысли? На легких бабочек, бьющихся в органическом экстазе?
Что он делает?
Мысленно все еще возвращается к преступлению? Или вообще не уходит оттуда? Думает, как сказать, как сообщить имя того, кто это с ним сделал?
Сказать… Языка нет…
Написать… Пальчиков нет…
Услышать вариант… Ушки болят…
Прочитать вариант… Глазки не видят ничего кроме темноты, в которой можно только понять, что осталось единственное - вспоминать песни – больше не услышишь… книги – не прочитаешь… девочке – не скажешь…
Давай, вой, поминай, все, что можешь, все, что было, все, что страшно… Оргазм, маму, «Полет над гнездом кукушки»…
Мороженое… как лизал языком… Шоколадное, кофейное, клубничное… сиделка запихает тебе ложечкой… столовой… в рот… ебет, бля…
Теперь ты как гусь в доме Обломовых. Затолкали в мешок, подвесили перед праздником, чтобы не двигался… глупел… жирел… ждал…
Чего-чего? Ножа, конечно…
Какой ужас, если подумать!
Есть идея! Интересная…
У Нюши другая девушка. Та, которую я видел, - это не она. Я не знаю, кто она, и мне очень любопытно это.
А его девушка, это она, точно. Я видел их вместе. Почему люди такие? Они не хотят разговаривать. Они держат все в душе. Душе тяжело, ее тянет вниз, и она улетает в ад.
А я вынужден подглядывать в замочные скважины, в приоткрытые двери. Почему? Румба…
Она помогла ему сесть на кровать и сама села рядом.
Он согнулся, горбатый, она громко плакала в ладони. Все ушли, но я не мог – интересно, до жути хочется знать: понял ли он, кто рядом с ним? Если думать логично, вряд ли…
Потом она гладила его, и вокруг глаз тоже, осторожно, боялась провалиться в ямки, как в ловушки для слонопотамов…
Попыталась его поцеловать, обняла… Занятно… На что это похоже? Провести языком по зубам, а потом дальше, внутрь, где в глотке дергается, как чудовище, обрубок языка. Аааааааааа…
Случайное прикосновение…
Девушка зарыдала, а он осторожно, как будто болен артритом, обнял ее. Плакала, уткнувшись в грудь. Он тихо замычал. Очень тихо.
Я услышал.
Все, что задумал тогда, в новогоднюю ночь, сделал; весь день потом кружил будто в тумане, а сейчас ощущения вроде нормальные, естественные… Как объяснить? Сравнить… Оргазм – яркая вспышка… Ощущение ненормальное. Нет, не то, что не ненормальное (как псих), а именно не нормальное, то есть необычное… Да, может быть, если ты такой дон Жуан, оно потом сотрется, станет, круглым как старый ластик, но… не в первое утро.
Необычное…
А это обычное… Не знаю, как… как послушать музыку, помыть посуду, помочиться в сортире. Возможно, чуть-чуть неприятное, но… в целом, облегчающее…
Как секс…
Теперь у него нет судна. Вместо него горшочек, зеленый снаружи, желтый изнутри. Он стоит у него под койкой.
Я… Подглядывать нехорошо…
Утром, в одиннадцать, нянечка вытаскивает его из-под кровати. Она же еще девочка: ей нет двадцати, она ПТУ окончила позавчера!
Она поднимает его с постели, он делает несколько шагов, обнимая ее за талию. На серой простыне остаются бурые пятна. Моча, кровь? Возле горшка она сдергивает с него пижамные штаны. Белья нет, - наверно, меньше стирать…
Пенис. Нянечка абсолютно равнодушна. Старые-молодые, они одинаковые: сопливые, сочащиеся гноем – не вызывают желаний. К тому же она, как опытная проститутка, уже постигла всю инвариантность.
Помогает опуститься. Двадцатилетний парень на горшке! Он похож на марионетку, руки-ноги которой разъехались на шарнирах. Он опустил голову.
Родовые схватки прям, как у Зигмунда Фрейда… Ему что, все равно, что рядом кто-то есть?
Мне мерзко…
Он кончил. Она, обхватив под мышками, поднимает его, как кран. Голый, со спущенными штанами. Она ногой горшок в сторону, отрывает кусок от бумажного рулона и подтирает его задницу. Розовые ягодицы дрожат от ее чересчур энергичных движений. Интересно, о чем она думает дома, когда мокрой тряпкой протирает пыльные антресоли? Неужели, о работе?
А у него же вся оставшаяся жизнь так: кто-то будет подтирать его зад, когда он посрет, и автоматически смахивать последнюю каплю с члена, когда он поссыт. И кто это будет? Мама? Папа? Девочка, с которой он до этого встречался полгода? Голландские цветы, немецкий шоколад, любовные фразы на английском…
Какой ужас, если подумать!
Медсестра подтягивает ему штаны и укладывает его обратно в постель, а потом идет в уборную, чтобы ополоснуть горшок.
Я тоже ухожу.
Я теперь понял: идея взять с собой что-нибудь, как напоминание об этом, была дурацкая с самого начала. Его пальцы надо было либо выкинуть, либо оставить там, рядом с ним… Но ни как не тащить к себе в дом.
А уж тем более засовывать в банку со спиртом. Бред! Они в ней плавают, как аквариумные рыбки: гуппи, скалярии, сомики таракарты, Perstus nushas… Я, это, их вылью.
Он на них носил кольца. Колечки…
Одно пропало. Было в виде черепа. Пропало. Все обыскал… пропало… Плюнуть что ли… Палец-то, на котором оно было надето, чуть-чуть как будто обгрызанный… Слегка, как будто с издевкой, качается в спирте… Неужели я ночью… Только не это… Не мог же я потом кольцо проглотить…
Решил: все это добро закопаю, и дневники тоже, пока они не нашли…
А в своем кале все-таки придется покопаться, видно…
Леха Королев не любил стирать носки. Он их оставлял грязными под кроватью или в углу под книжным шкафом рядом с микроскопом, который стоял в коричневой пыльной коробке. Он мог себе это позволить, потому что мама купила ему семь пар основных носок и одну запасную. Это были три пары черных для тесных джинс, две пары белых под белые майки и две пары серых в цвет костюма.
Все эти носки стирала мама. Она стирала их один раз в неделю в день главной уборки – в воскресение. Вообще-то иногда она их не стирала – это когда она была больна или в воскресение была Пасха.
Но 12 апреля 1998 года Леха должен был сам постирать свои носки, потому что большая часть из них порвалась и мама ее выкинула, а в бельевом шкафу у него кончился запас свежих. Он этого не сделал. И теперь ему оставалось только одно…
Леха шлепнулся на колени и заглянул под стол, потому что это и было то одно.
Под столом их не было, и Леха повернулся к кровати. Так и есть, черными, дохлыми сморчками они валялись там среди комочков серой пыли.
Он учился во вторую смену, и ему надо было к двенадцати в школу. Дома никого уже не было с девяти часов, и апрельское солнце доверчиво светило в окна.
Мальчишка протянул руку к носкам; иногда особенно ночью Леха верил, что под кроватью живет чешуйчатая тварь с запахом гнили изо рта, которая каждый раз пытается схватить его за руку, если она случайно свесится во сне. Однажды он даже вроде бы ее видел.
Но он смело вытащил носки из-под кровати, потому что сейчас, днем, это все казалось наивной детской сказкой.
Они оказались слипшимся комком, воняющим картофелем. Леха осторожно расправил их, словно это был древнеегипетский пергамент и натянул на ноги. Носки были жесткие и неприятно теплые, вроде сидения, на котором кто-то только что сидел. И еще возникло странное ощущение (он не обратил внимание, потому что опаздывал в школу, но оно было); ощущение – словно носки прильнули к его стопе, пальцам, пятке. На секунду он вспомнил странного мальчика в метро, который сидел рядом, осторожно косился на его промежность и старался, как можно сильнее прижаться коленкой… прильнуть.
Ощущение (и воспоминание) было неприятным, и еще Лехе захотелось снять носки, что он и сделал. Словно маленьких паучат отпихнул их в сторону и, как был – в трусах и сорочке, – пошел к бельевому шкафу и начал рыться на своей полке.
Первое, что он вытащил и кинул на кровать, чтобы не мешалось, был пуловер, потом он нашел трусы, майку. Под скомканной желтой рубашкой он обнаружил карамельку с мандарином на обложке.
Съел.
Зажав в руке фантик, Леха пошел в ванную к коробке с грязным бельем. Он хотел порыться в ней и найти другие грязные носки, потому что его интуиция считала, что другие будут лучше тех, что валялись под кроватью. Интуиция и продолжала так считать, но запах не выстиранных вещей был так силен и неприятен, что Леха не поверил интуиции. Он кинул внутрь фантик и захлопнул крышку коробки.
В его комнате ждали носки.
Терпеливо…
Он сел на кровать и обречено надел их.
Леха встал, чтобы подойти к шкафу, достать дезодорант «Кинг» и побрызгать им носки, но сумел сделать только несколько шагов.
Больно. Очень больно!
Ощущение пришло очень быстро. Оно было похоже на хватку мертвеца только сильнее… словно он – мертвец, – издеваясь, запихнул его ногу в «испанский сапог» и скрутил болты.
– Сука! – выкрикнул Леха, потому что его друзья всегда говорили: «Сука», – когда им было больно.
Но им никогда не было по-настоящему больно, Леха это понял спустя несколько секунд, когда ему стало по-настоящему больно. И плохо…
На уроке труда один мальчишка уронил себе на ногу тиски. Он смешно выпучил глаза и открыл рот, откуда дохлой рыбой стал торчать розовый язык, его пальцы побелели и неосознанно вцепились в край стола – это было весело, поэтому все пацаны рассмеялись. Тогда никто не подумал, что ему может быть больно.
Леха вспомнил о нем. Он очень хорошо вспомнил о нем, когда его глаза выпучились, колени подогнулись, словно кто-то сзади ударил под ними, а скрюченные пальцы царапнули по лакированной поверхности стола, не находя выступа, чтобы в него вцепиться.
Леха свалился на пол и отшиб задницу. А руки тут же метнулись к стопе и начали осторожно ощупывать центр боли. Странно как-то: человек всегда пытается прикоснуться к больному месту, как будто это ему чем-то поможет.
Мальчик видел, что по его желанию пальцы ног в носках шевелятся, и это успокаивало его.
Теперь он просто снимет носки и выкинет их в унитаз.
Мозг сказал: «Слишком просто».
Леха тоже так считал, но попытался снять носки. Не получилось. Их резинка словно прилипла, и кожа, там, где носки обручем обхватывали ногу, приподнялась точно так же, как если бы ее ущипнули и оттянули, чтобы было больней.
Он вдруг издал свистящий звук. А потом всхлипнул.
Потому что носки стали надуваться точно воздушные шарики с картинкой, нарисованной белыми линиями. Зайчик, например, или белочка, которая грызет орешек.
И пальцы больше не шевелились. Он хотел, очень хотел. Пытался вспомнить, как это раньше у него получалось, но они не шевелились. Леха еще раз всхлипнул. Совсем по-детски. Словно может придти мама и снять носки.
Правая нога была вытянута и лежала на полу, а левая – согнута в колене и стояла на ступне, как у кузнечика. Он вдруг заметил, что там, где резинка обнимала ногу, выступила кровь.
Леха аккуратно прикоснулся к лодыжке – коже, спрятанной за резинкой носка. Он был готов почти ко всему. И к этому тоже.
Ступня отвалилась и упала на бок, натянув материю носка. Нога ухнула вниз, потому что у нее выбили (опору) ступню и, точно по наждачке, провели открытой раной по коже обрубка. Теперь носок был смешно оттопырен в две стороны, точно сумка с плохо набитыми детскими трупиками. Справа из носка выпирала ступня, слева – культя.
Электрические импульсы, сообщающие о боли, пронеслись желтыми точками по нервным окончаниям вверх, к голове, и разорвались синим фейерверком, уничтожавшим способность мыслить. Леха дернулся и резко откинулся на спину, ударившись затылком о кровать. Но он не заметил этого. Лицо побелело; мышцы напряглись. Он едва не задохнулся среди яркого мельтешения боли. Ноги выпрямились, и на короткий миг взметнулись вверх, где с их концов повисли, будто колпаки Арлекина, грязные носки, в которых болтались, словно рождественские подарки Санта-Клауса, отвалившиеся ступни.
Леха не заметил, что правая рука вцепилась в ножку стула и ерзала по ней, загоняя себе под ногти желтые занозы, а левая металась под кроватью, распугивая серые комочки пыли. Он безучастно смотрел на это и орал. Звал маму. Плакал…
Носки снова вздулись, только уже не как воздушные шарики; материал их упруго колебался будто на водяном матрасе. Возле резинки продолжали выступать красные капельки. Вдруг, совсем неожиданно, от кончика носка побежала странная волна, как у змеи заглатывающей дергающуюся крысу. Резинка натянулась и тут же раскрылась, словно зев голодного цветка. Из носка вылилась густая кровь и растеклась темной лужей, как будто клей. Сам носок совершил какое-то дергающееся движение и вцепился чуть выше по ноге – чуть дальше – чуть ближе к туловищу.
Потом второй носок совершил такое же хапательное движение и присосался почти на середине голени.
Леха это не видел. Его грудь, лицо, руки были белыми, почти синеватыми. Щеки – мокрыми, к левой прилип комочек пыли из-под кровати. Он все еще елозил там, когда носки, размазывая выплескивающуюся кровь, доползли, пожирая лодыжки, почти до колен. Они стали толстые и упругие, как хорошо набитые колбаски. Правый носок двигался по-прежнему быстрее.
Наконец, Леха заткнулся и прекратил звать маму. Издавая фальцетом тонкие звуки, он, помогая себе левой рукой (она скользила по линолеуму, потому что ладонь вспотела), поднял голову и посмотрел на ноги. Источник невыносимой боли. Правый носок, как болотная пиявка, висел под самым коленом, словно собираясь с силами, чтобы захапать еще больше сантиметров свежего мяса.
Леха зарыдал.
Больно, очень больно. Левый носок теперь тоже вцепился в коленку и начал грызть ее, нагоняя новую порцию боли.
Он думал, он старался очень хорошо думать, потому что от этого зависела его жизнь.
Боль. Боль – это ощущение. Сильное, страшное и кошмарное ощущение. Оно как клин вбивается в мозг и раздирает его на две желеобразные половинки, чтобы привлечь к себе внимание и не отпустить его больше.
Боль приходит, если в организме что-то не так и ты должен исправить это, но ведь ты можешь отложить это на потом, не обращать на (два грязных носка, присосавшихся к твоим культям) нее внимание, и даже, вообще, забыть. Это, естественно, нельзя допускать. Источник боли должен быть удален.
В данном случае, источник – два грязных носка, присосавшихся к твоим культям. Именно это надо исправить.
Именно их надо удалить.
Леха собрался с мыслями – они разбегались – и со всей силы (теперь это не много) ударил кулаком, как Ельцин, когда костит своих министров, по носку. Удар получился совсем слабый, потому что он не Брюс Ли.
«Надевал ли хоть раз Брюс Ли свои грязные носки?»
Носок странно сморщился, и вдруг новый взрыв боли, разорвав разум, полетел, круша и ликуя, по телу. Сердце на миг остановилось, потом застучало вновь. А боль отшвырнула его назад так сильно, что от удара головой об пол в глазах потемнело. Носок тем временем извивался как пиявка. Леху скрутило. Плавки и рубашка промокли от пота, на щеках он смешался с грязью и слезами…
Правый уже добрался до середины голени.
Он набухал как разваривающаяся сосиска.
Леха в этот момент стал чем-то похож на роженицу из телесериала: начал часто-часто дышать, иногда бессмысленно вскрикивал, его глаза уставились в потолок, ничего не видя, руки, не останавливаясь, носились, ударяясь о ножки стула, кровати…
Внезапно правый носок отпустил обрубок ноги, и резинка сжалась как кончик у колбаски – открылась дергающаяся рана. Леха не мог видеть ее: разъеденное, точно кислотой, мясо, обрывки сухожилий, ошметки желтой кожи, толчками сочащаяся кровь и посередине – как у мясорубки – огрызок сизой кости.
Резинка – красный рот – разжалась, и из носка хлынул поток коричневой зловонной жидкости, густой как переваренный кисель, в которой плавали какие-то темные комочки. Носок опал. Как дрожжевое тесто. И начал чуть-чуть вздрагивать. Потом дернулся и вновь схватил культю, перемазанную вонючими испражнениями. «Процесс дефекации, как у гидры», – сказал бы какой-нибудь научный работник.
Помогите же ему!
Но все на работе. Если бы кто-нибудь (мама) был здесь… если бы кого-нибудь (маму) можно было бы вызвать по телефону… Телефон! Телефон! Не далеко. Всего четыре шага. Он доползет. Стой! Телефон на подставке – не дотянуться. Он стащит его за шнур. Маму… нет, сначала «03», а потом маму. Он спасен.
«Спасен» – такое радостное и сладкое слово, что его хочется поцеловать как девушку.
Леха лежал на спине. Он протянул левую руку за голову в сторону телефонного аппарата и на ощупь нашел ножку от кровати. Он вцепился в нее, облизал губы и от напряжения высунул кончик языка, потом (подумал: «Надо проползти всего три шага, а потом так же нащупать провод, как ножку от кровати, и сдернуть телефон на пол») осторожно попробовал подтянуть тело к ножке.
Оказывается, это очень больно. Так больно, словно тебя в «Веселых стартах» заставили пропрыгать дистанцию в мешке, начиненном битым стеклом. И ты на первом же шаге споткнулся и упал, потому что острые края осколков разодрали в клочья кожу на ступнях и вспороли до кости мясо возле пальцев, наполнив до краев брезентовый мешок твоей красной кровью.
Спустя три минуты он думал: «Она никогда не заткнется», – но боль чуть-чуть поутихла и он смог, наконец, заметить: ноги-то кончились.
Носки добрались до ягодиц.
Он выдохнул и резко вскинул голову – они копошились у него почти в паху, уже добрались до краев плавок.
Инстинктивно Леха протянул руку и прикрыл яички, с ужасом наблюдая извивающиеся движения голодных носков. Они еще не насытились.
Он прикусил губу.
Было очень тяжело держать голову на весу. Он подумал, впрочем, неожиданно он подумал, что это безразлично, о чем он подумал. А потом он решил, что это хорошая мысль, и стал с равнодушием наблюдать за носками, опираясь на локоть. Было очень больно, и боль утащила его туда, где реальность перестала быть реальностью, но сама не исчезла.
Она была ровно-одинаковой. Без каких-либо литературно «накатывающихся волн». Без пульсации. Без страха. Без надежды. Ровная и одинаковая.
Невозможная.
Ее просто не может быть.
И носков, которые скушали твои ноги, тоже не может быть.
Он убрал руку и лег на спину. Глаза слипались, как будто он хотел спать. Впрочем, это ведь был сон… Да?
Он закрыл глаза и стал ждать, когда проснется.
Если смерть является пробуждением, то он дождался его.
http://www.izumrudnivrach.narod.ru