Вечерний Гондольер

 

 

 

 

 

 

 

Владимир Егоров

 

Перекат

 

 

* * *

Отцвела

перед грозными днями июня

Жизнь реки полноводной,

где ребрами бревен

Попирают пугливую рыбную стаю.

Выметая икры

виноградную щедрую жатву,

Разрубает винтом

подгулявшая вечером пара

Рыбий лоб.

Рука настигает

Скорлупою яиц

защищенную жизни макушку.

Перекат...

Перекат. Как тут мать

Оскверненную нашу не вспомнить,

и детей,

Как повинность, заботу о ней отбывающих…

 

* * *

Друзья неотличимы от врагов.

Все пропечатано следами порчи,

проколото компостером рогов.

Нас на асфальте постоянно корчит.

Сквозь гул косноязычия и вздор

заметны ли следы всечеловьечьей речи?

Одежд кощунственных позор,

язык опущенных голов при встрече…

 

* * *

На плахах спиленных деревьев -

Простая тяжесть головы,

Не одурманенная верой.

Не узаконена – увы! -

Ни влажной мыслью человека,

Ни барской жадностью людей,

Ни равноправием зверей,

Ни нерешительностью века…

 

* * *

Глазница опрокинутого гроба

Хранит печать окостеневшей пасти.

Недвижно лежала на кожаном ложе

Нетленная роскошь тяжелого мрака -

Навозным жуком триумфальная арка

На красном узоре подержанной кожи.

Сплошное пожатье жесткой руки.

Я вижу челом очарованным брата,

Как жутко размахом лихого разврата

Расходятся хордой большие круги.

Рассыпана сыпь глянцевитого мака

В случайных метафорах заткнутых амфор

Форелью на камнях начальная Альфа -

Ненужная горсть типографского брака.

 

* * *

Агонией в петле пунцовой паутины

Распята совесть клиньями позора,

Навеки врезана в витую плоть узора

Как клинопись на обоженной глине.

Раб века в тогу равенства рядится,

Немыслимым узлом опутана свобода,

На кумачовых ребрах вогнутого свода

Всевластья рог заржавлено двоится.

О, ненасытно чрево одряхлевшей власти,

Грузна ее испепеляющая злоба!

 

* * *

Крупичаторазобранный пейзаж.

Репей из лести, жалости и хватки,

Агония хиреющая хатки,

Где трезвостью увечен антураж.

Благая весть на язвах языка -

Она немыслима в хитонах тины,

Нытьем и лаем, иглами щетины,

Опутан мир, где черви жрут зек.

Крупичатопросеянный пейзаж

Неярок - погребен веками.

Там по весне все пахнет мужиками

И муха жирная ночами топчет глаз.

Когтистособранная грудь,

Сиеножженая природа.

Рабы задушенного рода -

Копатели опальных руд.

Душа подвластна палачу,

Зри на свету - здесь все отменно:

Кому отвешивают верно -

Тому и орден по плечу.

Всепобеждающие слова:

Мечом грозят кресту, где тесно

Освободившееся место

Не ведающее тождеств.

 

Воскрешенье из мертвых

 

Этих скул боевой разворот,

Этих глаз, для слезы где нет места,

Полукружие ног горб коня на пугливой

Ознобливой шее обуздать не спешит,

Опьяняясь бузою и клятвами.

Бег его - по степи.

А в лесах - торопливо пугливое Ладо,

С Лелем вместе пеньковое кружево вяжут…

Ой, Лелюшки-Ладо…

 

Севастополь

 

Материй выпуклая бледность
на струнных трубах контрабасов

и отрешенная нелепость

тени заброшенных баркасов.

 

Ползущей вспененностью кружев

цветная накипь перламутра.

Валунный рев железных кружек.

И – неизбежность утра…

 

* * *

Среди покойной глади снежной

Притихший бог. Я - как бездельник,

И на вино хватает денег,

И смех - за тонкой стенкой смежной,

Откуда рыжий цвет деревьев,

И куст - стихия ломких линий,

Под ним сплетенье тени синей

И тихий шорох птичьих перьев.

На своде стен нелепо стынет

Апрель невинными глазами,

И темный кот за образами

Мне шепчет прихотливо: «Сыне...»

 

* * *

Подорожника лист

смят тяжелой рукой.

Стало зябко,

и волос прижался ко лбу.

Столб замшелый гудит –

одиноко ему.

И зарянка утихла

в тепле тростника.

Ее голос смешался

с полынью-травой.

Под ногой –

изумленный зигзаг светляка.

За холмом всплеск воды

и испуганной рыбы.

Там –

бревенчата тяжесть бобра,

иероглиф

стремительной выдры.

Там пузырятся капли дождя.

 

* * *

Не соизмерить сил…

В нетрезвости – мудрей,

чем в мире зла.

Сон не измерен.

Уз родственных сильней

родство души.

Действительность

не зла и не добра.

Пуста?.. –

не знаю я.

Жить, чтобы

жизнь испить до дна,

не ведая греха?

Или в грехаха забыть,

что жизнь пуста?

Проста?

А простота мудра…

Не соизмерить сил.

 

* * *

Когда пророчества свои

мне призраки на черепе напишут,

когда среди цветущих трав

в пустых глазницах заведутся змеи,

когда луна заплачет обо мне

зрачком стекающим верблюда,

когда больное тело станет

одним поющим болью нервом, -

скажу вам: я открыл безумье.

В безумье – истина.

 

* * *

Косноязычье с детства хрящ гортани

Пересекло - там боль души окаменелой.

О камни море чешет четверть зуба.

Скажи, о Каин, ты ли слепо в ладони глины

Первым суп отведал, и какова на вкус

Похлебка перезрелой клюквы? 

Бичом молитвы бью о выступ века…

Под рыжим таинством Лилит мотыгой языка,

Коленчатым отростком плодожорки,

В улиточную патоку ушей вползает

Невидимый сперматозоид слова

В облатке чечевичной плоти.

 

* * *

Крамолою радуги в круглом зрачке полыньи,

огнями блуждающими за темнотой заоконной,

из зыбкого пенья и плена озябшей вселенной

в стеклянных колоннах ветвей отпечататься плотью.

Явилась звезда слюдяным покрывалом из пены,

льда хрупкую плоскость холодным сияньем означив.

Цепочкою тонких следов указала на логово страха.

 

Срывается ветер с обрыва замерзший ступеней,

и мне остается забиться у горла дерев пассакалией Баха.

 

* * *

Не обвиняю я – винюсь, -

отпелась плесень зла.

Седая водоросль волос

венок на лбу сплела.

 

Не обвиняю я, - ушло

                                    всё зло

под оползни души.

Что было здесь, и что прошло? –

Глаза мои пусты.

 

Не обвиняю я, - игрок,

не угадавший масть.

И вот – испарина, порок,

летальная напасть.

 

Не обвиняю я – винюсь, -

к вину вины приник.

И я отчаянно смеюсь,

задерживая крик.

 

* * *

Там замерла задумчивая птица,

Покрылась пеной брызг большого моря.

И наполняют хлопья пьяного ириса

Скупой мольбой большие чащи лопуха.

Пух белых листьев вспух рубцом косым

На белой коже женственных акаций,

Измяты маков молодые чаши

Среди густой черешневой травы.

Застыли в гроздьях поседевших ягод

В тугой прохладе неподвижно туи,

И пауки кустам уснувшего жасмина

Плетут на жилах тонкого луча

Вечерней сказки песню гобелена.

Беспечная пучина поглотила

На бледной шее немощного неба

Гор голубые зубья и созвездья.

На их вершинах - снежного обвала,

Как чертежи задумчивые ливней,

Весенней светописи тени...

 

А в серебристом миндале кукушка

Так равнодушно годы куковала.