Ольга Мещерская
aka Гостья (c)
Вступительное слово
публикатора к роману Лили Энден.
Этот роман был найден среди
семейных архивов в нашем фамильном гнезде, находящимся за 101 км под Санкт-Петербургом.
К тому времени все старшее поколение большой и необычной семьи, родившееся еще
до большевистской революции, уже умерло.
Среди многих и многих
интересных документов мы нашли школьные тетрадки с машинописным текстом. Имени
автора на них не было. На семейном совете было решено, что текст этот может
принадлежать только одному человеку - нашей двоюродной тетушке Елизавете
Людвиговне Энден. Она умерла в Оренбурге в 1978 году, не оставив наследников.
Происходила Елизавета
Людвиговна из немецкой, давно осевшей в России, семьи Елизаветы Форш и Людвига
Эндена. Кроме нее, в семьи было еще три брата, один из них погиб в Гражданской,
судьба второго неизвестна, а третий - Лев Энден, выпускник Пажеского корпуса и
белый офицер, благополучно скончался в Париже 93-х лет отроду.
Лиля родилась в 1911 году,
пережила революцию ребенком, и проблемы для нее начались только спустя годы.
После убийства Кирова она была выслана из Ленинграда и оказалась волею судьбы
на оккупированной территории . Работала переводчиком при оккупационных властях,
с ними не ушла, была арестована, отсидела в лагерях за сотрудничество с
немцами, после освобождения поселилась в Оренбурге, не имея другой возможности.
Работала бухгалтером, иногда приезжала погостить к свой кузине в Ленинградскую
область.
Так этот текст и оказался в
нашем доме.
Сам роман написан теперь уже
архаичным советским языком, но представляет несомненный интерес для любителей
нашей непростой истории. Публикацией этого романа я исполняю свой долг перед
многими, своими и чужими, многострадальными предками.
ЛИЛЯ ЭНДЕН (1911
- 1978)
ИЗМЕННИКИ РОДИНЫ
Предисловие.
Во всей литературе,
описывающей четыре многострадальных года Великой войны, есть множество
рассказов о геройских подвигах. Герои этих подвигов - командиры и рядовые
Красной армии, летчики, моряки, артиллеристы и простые пехотинцы.
Немало произведений
посвящено также тем, кто переживал невзгоды войны в тылу, кто работал для
фронта, не жалея сил и не считаясь с трудностями. Еще больше написано о тех людях,
которые, находясь на оккупированной территории, сражались в партизанских
отрядах, или были членами подпольных организаций...
Но нет среди литературных
героев тех людей, кто находился в оккупации, но не принадлежал ни к
подпольщикам, ни к партизанам, а просто жил, применяясь к новому порядку и не
сопротивляясь ему.
Если где-нибудь на печатных
страницах и встречаются подобные персонажи, они бывают обыкновенно безличным
фоном, на котором развертываются действия героев.
Если же попадаются в
литературе лица немецкой национальности - это, как правило, гестаповцы и
эсэсовцы, и действуют они в ролях палачей, и нередко создается впечатление, что
вся немецкая армия состояля из гестаповцев и эсэсовцев, хотя на самом деле их
было во много раз меньше, чем обыкновенных солдат.
Если встречаются русские
люди, занимавшие при оккупации должности старост, бургомистров, полицейских и
т.д., то им обычно тоже приходится выступать в качестве злодеев, олицетворяющих
все пороки рода человеческого.
Но абсолютные злодеи, как и
абсолютно добродетельные люди, в природе встречаются очень редко.
Я буду писать не о героях
без страха и упрека, и не о злодеях без проблеска совести, а о людях,
обладающих и хорошими и дурными свойствами, которые в силу разных обстоятельств
оказались сотрудниками оккупационной власти.
Очень возможно, что, если бы
эти люди, заклейменные именем изменников родины, попали бы в другие условия, -
они стали бы участниками героических событий, а некоторые другие,
прославленные, как герои,- угодили бы в изменники.
Автор. 1968 г.
Глава 1. ОДИН ИЗ
МНОГИХ ГОРОДОВ.
Меж полей и лесов
раскинувшейся на четверть мира России, по широкой равнине протекает река,
которую когда-то в далекие времена прозвали Ясной, вероятно, за чистые и
прозрачные воды.
У истоков узкая и мелкая,
Ясна, как большинство рек мира, собирает в себя множество речек и ручьев, с
названиями и без названий, раздается вширь и вглубь и, выйдя в украинские
степи, сливается с Днепром.
И могучему Днепру не
приходится стыдиться такой сестры: по ширине и глубине она ему почти равна...
Но в верховьях будущую
соперницу Днепра курица вброд перейдет, и даже трудно поверить, что здесь
начинается большая река.
В том месте, где в Ясну
впадает первый приток, где ее пересекает первая плотина, и вертятся жернова
первой мельницы, где через нее перекинут первый мост, заслуживающий называтся
мостом , а не мостиком, или кладкой, - в этом месте приютился маленький городок
Липня.
История забыла, кто, когда и
зачем основал его, но существует он давно. Стоит этот городок на плоском и
неинтересном месте, от старины остался в нем один курган, служащий пастбищем
для городских коз.
На запад от Липни темнеют
леса Белоруссии, на север - тоже леса и болота, на восток - не так далеко, но и
не очень близко до Москвы, а на юге в водах Ясны отражаются украинские хатки...
В 1812 году мимо Липни
проходили войска Наполеона, но в самый город не зашли, и он остался цел и
невредим.
Послереволюционные бури
гражданской войны также обошли этот маленький городок стороной: власть в нем
как-то почти безболезненно перешла в руки советов, белые не дошли до Липни
верст двести, и даже бандиты, орудовавшие в смежных уездах, ни разу не
удосужились заглянуть в Липню.
До революции Липня была
уездным городом Днепровской губернии, а в советское время она стала носить
звание районного центра.
К началу 1941-го года в этом
районном центре было несколько промышленных предприятий, громко именующих себя
"заводами": льнозавод, кирпичный завод, спиртзавод, маслосырзавод и
обозостроительный завод; на каждом из этих "заводов" работало от
десяти до ста человек рабочих. Были еще две мельницы - паровая и водяная,
пекарня, валеночная мастреская, МТС и электростанция. Кроме того, уже четыре
года шло строительство льнокомбината - предприятия более крупного, чем вся
вместе взятая промышленность города и всего района, но корпуса новостройки еще
не были подведены под крышу.
Через Липню проходила
полузаштатная железная дорога, по которой ходило всего два пассажирских поезда
в сутки: почтовый и пригородный.
Был в городе сад, где росли
вековые липы и березы, и летом по вечерам играла музыка и устраивались танцы;
был дом культуры и кинотеатр; была столовая с громкой вывеской
"ресторан"; было несколько магазинов, из которых один назывался
"раймагом", другой "многолавкой", третий по фамилии давно
исчезнувшего прежнего владельца - "Качаловским".
Были две школы: десятилетка
и семилетка, и сельскохозяйственный техникум.
В центре города стояло
десять-пятнадцать двухэтажных каменных домов, а все остальные дома были деревянные,
деревом крытые, на всех дворах визжали поросята и кудахтали куры, вокруг домов
широко расстилались плантации картошки.
Два раза в неделю
устраивался в Липне базар; продавались на нем лапти, сани, холсты, глиняные
горшки и горлачи и сельскохозяйственные продукты. Цены на этих базарах были
самые дешевые во всей Днепровской области.
Молодежь в Липне именовалась
уменьшительными именами: Ванька, Мишка, Нюрка, Катька; пожилых, а также
молодых, но уважаемых людей величали по отчеству без имени: Петрович, Тихоныч,
Андреевна, Степановна...
С Незапамятных времен и до
лета 1941-го года была маленькая, скромная Липня одним из самых тихих, самых
мирных уголков на всем земном шаре.
ГЛАВА 2. ИГРА В
ВОЙНУ.
Липнинский радиоузел
обыкновенно работал от семи часов утра до часу дня; затем радио умолкало до
шести часов вечера; от шести часов до двенадцати ночи бывали вечерние передачи.
Но в один солнечный июньский
день, накануне выходного, этот порядок неожиданно нарушился: репродукторы
заговорили в самое неурочное время - около трех часов дня.
- Внимание! Говорит Липня!
Внимание! Внимание! Говорит Липня! - разносился по предприятиям, квартирам и
улицам звонкий, отчетливый голос дикторши Маруси Маковой; голос этот звучал так
настойчиво, что все липнинцы поневоле "обратили внимание" и стали
прислушиваться.
- Завтра, двадцать второго
июня 1941 года, в Липне проводится военная игра! - насколько раз повторило
радио, - сегодня, двадцать первого июня, с десяти часов вечера объявляется военное
положение!.. Ходить по улицам разрешается только по особым пропускам, выданным
комиссией при райисполкоме; все окна должны быть завешены; все рабочие и
служащие должны находиться на своих постах по месту работы; уклонение от
участия в военной игре будет рассматриваться, как прогул...
- Вот тебе и выходной!
Погуляли!...
- У меня же картошка не
скучена!..
- А базар завтра будет или
нет?..
- А я-то на рыбалку завтра
собирался!..
- Если как прогул засчитают,
могут и принудиловку влепить...
Так реагировали жители
маленького захолустного городка на постановление своих властей.
А черные тарелки
репродукторов продолжали сообщать новые подробности военной игры:
- По всем предприятиям и
учреждениям должны быть немедленно организованы посты противовоздушной обороны
и санитарные посты, а также отряды патрулей для проверки и охраны улиц
города.... Напоминаю, что все окна должны быть завешены и никто не имеет права
ходить по улицам без пропуска после десяти часов вечера. Ответственными за
проведение игры назначены следующие товарищи...
Следовал длинный список
фамилий, в котором было поименовано все липнинское начальство, от председателя
райисполкома до председателя инвалидной артели.
- Вела передачу Макова! -
сказал наконец районный радиоузел и замолчал.
+++
- Вот не было печали! - с
усмешкой, плохо скрывавшей досаду, проговорил, прослушав объявление, главный
инженер и заместитель начальника строительства льнокомбината Николай Сергеевич
Венецкий, имя которого тоже значилось в списке,
- две ночи не спал, теперь
еще третью придется здесь околачиваться!... Накануне он ездил в командировку на
соседнюю станцию Коробово; до этой станции было всего двадцать километров, но
пригородный поезд ходил только от Днепрвска до Липни и до Коробова не доходил,
а единственный почтовый в оба конца проходил этот отрезок пути в ночное время.
Начальник строительства
Шмелев поднял от бумаг свою большую. лысеющую голову и тоже усмехнулся в ответ
на замечание своего помощника:
- Ничего, Николай Сергеич,
человек ты молодой, - тебе можно и неделю не спать... Кстати, возглавлять у нас
всю эту историю придется тебе: я сегодня вечером в Днепровск поеду.
Венецкий встал из-за стола и
начал ходить взад и вперед по кабинету; Шмелев окинул внимательным взгядом его
статную фигуру и молча вытащил из-под стекла на своем столе цлую груду записок
и заявлений и принялся их разбирать.
- Александр Федорович, когда
же вам пришлют заместителя? - спросил инженер, останавливаясь перед столом
начальника.
- А ты кто? - буркнул
Шмелев, не поднимая глаз от бумаг.
- Так я же врид!..
Хронический врид! - воскликнул Венецкий.
- Ну, и будь хроническим
вридом!.. Нагрузка, правда, у тебя получается не маленькая, но ты выдержишь -
не из слабых!..
- Вы даже не напоминаете в
тресте, чтоб прислали?
- Заместителя-то? - Шмелев
поднял глаза. - Милый мой! Я не только не напоминаю, а всеми силами стараюсь,
чтобы все начальство забыло, что у меня заместитель не настоящий, а врид!...
Николай Сергеевич насмешливо
поклонился.
- Спасибо большое! Докуда же
вы мне прикажете во вридах сидеть?
- Ты же сам сказал, что - ты
- хронический врид - ну, и сиди до конца строительства! Теперь уже не так много
осталось. Лучшего заместителя, чем ты, мне все равно не пришлют...- говоря, он
почти механически что- то писал на уголках бумажек. - Беда, что ты
беспартийный, был бы ты в партии, тебя бы в два счета утвердили постоянным...А
раз ты беспартийный, договориться трудно... А чтоб мне посадили на голову
какого-нибудь дурака или бюрократа - не хочу!.. Сиди во вридах и работай!
- С вами не сговоришься -
вздохнул Венецкий.- А знаете - я еще в прошлом году хотел прогулять, чтобы
избавиться от этого заместительства: вам тогда пришлось бы меня уволить...
- Почему же не прогулял?
Струсил?
- Нет, опоздал: пока
собирался, новый указ вышел.
- Ага!... Принудиловки не
захотел?! Ну, кто зевает, тот воду хлебает... Но хватит шутить! - Шмелев вдруг
резко переменил тон и заговорил очень серьезно. - Давай поговорим по существу:
ты мне нужен, Николай Сергеич, ты это прекрасно знаешь сам! Когда я оставляю
дело на тебя, я спокоен и уверен, что все будет сделано, как надо, не хуже, а
даже лучше, чем если бы я сам распоряжался. Дело ты знаешь и любишь, и рабочие
тебя любят. Подавай-ка ты в партию - тебе давно пора! Я тебе дам рекомендацию,
вторую даст Клименков или Савельев. А когда ты будешь кандидатом, тебя утвердят
постоянным заместителем, пришлют кого-нибудь в помощь по инженерной части и все
будет в порядке!
Красивые глаза Венецкого
потемнели.
- Я ... пока не буду
подавать в партию...- проговорил он, и его мягкий баритон прозвучал непривычно
глухо.
- Почему это? Думаешь - не
заслужил?
Венецкий промолчал.
- Напрасно! - сказал Шмелев,
подумавший, что это молчание является знаком согласия, - У нас получается так:
карьеристы, шкурники - лезут в партию всеми првдами и неправдами, а честные и
дельные люди - скромничают.
Послышался стук в дверь:
десятник Козлов пришел к главному инженеру с вопросом о каких-то оконных рамах
и прервал разговор на трудную тему. Венецкий поспешил пойти с ним вместе, чтоб
самолично посмотреть эти рамы, хотя никакой особенной нужды в этом не было; и
по лицу его было заметно, что он очень рад предлогу уйти из кабинета и не
отвечать на трудный вопрос, только ли скромность, или еще какая-нибудь причина
мешает ему подать заявление в партию.
До конца рабочего дня он все
время находился на стройке и в кабинет начальника не приходил.
+++
Мало спали жители Липни в
эту короткую, теплую, тихую ночь. Немногочисленные фонари на улицах были
погашены; в окнах домов, сквозь разнообразные занавески кое-где проглядывали
контрабандные светлые щелочки. На черном безлунном небе мерцали звезды,
отражаясь в спокойной глади запруженной Ясны, маленькие домики и развесистые
деревья в темноте казались гораздо больше, чем были на самом деле.
Ни одно предприятие не
работало, но рабочие и служащие находились на местах своей работы почти в
полном составе: никому не хотелось из-за "военной игры" зарабатывать
прогулы, которые в то время несоразмерно строго карались.
Большинство этих людей не
знало, чем заняться; одни тихо разговаривали, другие дремали. У многих были
противогазы, женщины надели на рукава повязки с красными крестами.
Группа молодежи занялась
более интересным делом: они задерживали всех, кто вопреки запрету, оказывался
на улице.
Некоторые получили задание
оборонятьотдельные участки города в случае нападения врага; другие должны были
изображать самого врага и нападать на город.
Героем дня была дикторша
радиоузла Маруся Макова: ей было поручено объявлять по радио все, что значилось
в программе военной игры: воздушные тревоги, десанты условного противника,
нападение на город и оборона его, и она заранее торжествовала, репетируя свою
роль, самую интересную в предстоящем спектакле.
Марусю Макову знал весь
город. Работая табельщицей на льнозаводе, она занималась самодеятельностью и
оказалась хорошим организатором. По инициативе райкома комсомола ее перевели
работать в районный Дом культуры и по совместительству поручили обязанности
диктора и редактора местных радиопередач, время которым было назначено от шести
до семи часов вечера.
Прежний диктор ограничивался
тем, что монотонным голосом, с запинками причитывал перед микрофоном местную
газетку "Коммунистический путь", и его почти никто не слушал.
Но, с тех пор, как за это
дело взялась Маруся, - при словах "внимание, говорит Липня" многие
стали подсаживаться поближе к своим репродукторам: по местному радио теперь
каждый раз передавалось что-нибудь интересное: то выступал хор Дома культуры,
то драматический кружок, то баянист Витя Щеминский, то гитарист Калинов, то хор
учеников средней школы; даже приезжих артистов Маруся привлекала к работе на
радио.
А, если привлечь было
решительно некого, - выступала сама Маруся: пела в микрофон популярные песни.
Однажды за исполнение по
радио песенки "Как я поехала в Москву" ей "вкатили" строгий
выговор и хотели снять с работы, но по единодушному требованию радиослушателей
оставили на прежнем месте.
Весь вечер 21-го июня Маруся
просидела на радиоузле и, несмотря на воркотню старого радиотехника Михаила
Михайловича, то и дело прерывала московские передачи местными сообщениями о
ходе военной игры.
Но к полуночи даже ей начало
надоедать повторение уже не раз сказанного, и, предоставив микрофон в
распоряжение Михаила Михайловича, она принялась читать ратрепанную книжку без
начала и заглавия - старинный роман о приключениях какой-то экзотической
графини.
В других комнатах, где
помещались почта и телеграф, было тихо, по крайней мере, до изолированного, с
отдельным ходом, помещения радиоузла, никакого шума не долетало.
Михаил Михайлович передал
"последние известия", Красную площадь и Интернационал, закончил
передачу и ушел в соседний пустой кабинет, где стоял большой диван; вскоре
оттуда донеслось легкое похрапывание.
Ночь брала свое, и Маруся,
недочитав объяснения графини с коварным злодеем, также задремала, опустив
голову на стол.
- Марусенька! - в комнату
вбежал, запыхавшись, моторист льнозавода Андрей Новиков. - Маруся!.. У нас на
заводе ребята хотят, чтоб как-нибудь проявить себя... Устрой что-нибудь!..
- А ну тебя, Андрюшка,
разбудил! - недовольно проворчала Маруся, лениво поднимая упавшую на пол книгу.
- Что у вас там на заводе?... Рабочие все налицо?.. Дежурят?..
- Конечно, дежурят, но...
- Ну, и все в порядке!
- Так скучно же! Спать хочется!
Уже многие спят на кипах, - доказывал Андрей.
- Ах, скучно? Спят на кипах?
- встрепенулась Маруся. - Ну, подождите же! Я их расшевелю!..
И она взялась на микрофон.
- Внимание! внимание!
Воздушная тревога! - зазвенел ее голос по пустынным улицам.- Вражеские самолеты
над территорией льнозавода!..
часть 1.
Они сбрасывают
парашютистов!.. Всем дежурным немедленно идти на поиски десантников!... Пусти,
ну тебя!...
Последние слова относились
уже не к микрофону, а к Андрею, который с восторженным возгласом:"Ой,
Маруська, молодец! Вот здорово!" крепко обнял ее.
Она его толкнула в бок,
довольно больно ударила его по рукам, но это было только для вида: она не
сердилась, она знала, что курносый, кучерявый Андрюшка влюблен в нее по уши; и
он ей нравился, хотя не был красивым, а еще больше ей нравилось его дразнить.
- Марусенька моя! -
прошептал Андрей, неловко, но крепко целуя ее. - Ты лучше всех на свете!..
Самая замечательная!..
Маруся милостливо и серьезно
позволила себя поцеловать, а затем рассмеялась:
- Самая замечательная? Еще
бы! На всем земном шаре такая только в одном экземпляре имеется!..
- А ты меня, все-таки,
любишь!..
Андрей сел на соседний стул
и перетащил ее к себе на колени.
- Тебя любить совершенно не
за что! - заявила Маруся.
- Хоть и не за что, а
любишь! Теперь уже никуда не денешься! Возьму и женюсь на тебе!
- Дурачок! Ведь ты же моложе
меня на целых три года!.. А главное, чтоб на мне жениться , моего согласия
спросить надо!...
Маруся хотела еще что- то
добавить, но в дверях выросла длинная худая фигура председателя райисполкома
Куликова.
- Товарищ Макова! Кто вам
разрешил поднимать тревогу? Еще только десять минут второго, а тревога
назначена на четыре часа утра...
Андрюшка готов был
провалиться сквозь землю, но Маруся нисколько не смутилась. Слегка отстранив
Андрея, она снова взяла микрофон.
- Внимание! Говорит Липня!
Объявляется отбой воздушной тревоги!.. Вражеский десант обнаружен и
обезоружен!..
Она подчеркнула нечаянную
рифму.
- Товарищ Макова! Что это за
нелепые шутки?!
- Скучно же, Иван
Константинович!... Надо расшевелить дежурных, а то они уже двенадцатый сон
смотрят... А в четыре часа можно будет еще парашютистов сбросить...
Куликов молча пожал плечами,
повернулся и вышел.
***
Лена Соловьева, агроном Липнинского
Райзо, возвращалась домой из Молотиловского сельсовета, где она была в
командировке. На попутной машине, на которой она ехала, в дороге отказал мотор,
и ей пришлось около пяти километров идти пешком.
Когда она подошла к окраине
города, был первый час ночи. Сперва она не заметила ничего особенного, только
удивилась полной темноте улиц, но предположила, что виной этому какие-нибудь
неполадки на электростанции.
Но недалеко от больших,
недостороенных корпусов льнокомбината она услышала неожиданный окрик:
- Стой! Руки вверх!
Из густой тени выступили два
человека. Один из них подошел вплотную к Лене, которая остановилась, но рук не
подняла и стояла, как б раздумывая, стоит это делать , или нет.
-Руки вверх, а то стрелять
буду!
В вытянутой руке подошедшего
что-то сверкнуло.
-Витька! Что это еще за
хулиганство?! Хорошо, что я не трусиха, а то можно так до смерти напугать, -
сказала Лена, стараясь не показать вида, что она тоже немного испугалась.
-Не хулиганство, а военна
игра! Вы арестованы, гражданка!
Виктор Щеминский говорил
резко, отрывисто и необыкновенно важно.
-Какая военная игра?
-А разве вы не знаете? -
спросил второй "часовой", Володя Белкин, столяр со строительства.
-Откуда же я могу знать? -
отозвалась Лена.- Я иду из Молотилова, была в командировке...
-Все равно! Сегодня ходить
по улицам после десяти часов воспрещается! Могут оказаться шпионы и
диверсанты!.. Мы вас арестуем и отведем в штаб для выяснения личности! -
решительно заявил Виктор и вновь направил на Лену свое оружие: это был детский
игрушечный пистолет, стреляющий пробкой, привязанной на нитке; он почти целиком
прятался в Витькиной ладони.
-Но ведь вы оба меня знаете,
зачем же вам выяснять мою личность?
-Что мы вас знаем, это не
считается! Идемте, гражданка, в штаб!
-Да никуда я не пойду!
Отвяжитесь! Я домой иду!
Но тут вступил в разговор
рассудительный Володя:
-Ну, пожалуйста, пойдемте с
нами!.. Это не в серьез, так только... Мы с Витькой - часовые, патруль....
Понимаете, патруль?.. Мы обязаны всех задерживать, с нас спрашивают...А до дому
вы все равно не дойдете: не мы, так другие вас остановят...
Лена сдалась.
- Ну, ладно, идем! Где ваш
штаб?
Но оказалось, что никакого
"штаба " не было: это слово как-то нечаянно само собой слетело с
языка Виктора.
Часовые заспорили.
-Надо вести ее в
райисполком! - заявил Виктор.
- Куда же это, через весь
город? - возразил Володя. - Удостоверение-то у тебя есть?
-Нет, не успел взять...
- И у меня нет... Нас
арестуют с ней вместе!..
Лена рассмеялась:
-Ну и часовые!.. А поближе
где-нибудь штаба нет?
-Да пошли в нашу
стройконтору! - предложил Володя. - Пускай там будет наш штаб!..
-Пошли!... Быстро!..
И ретивые часовые повели
свою пленницу. Поднять руки они ее так и не сумели заставить.
Они прошли, спотыкаясь о
кирпичи и доски, через широкий темный двор новостройки и вошли в контору, где
сидело несколько человек дежурных. Около самой двери сидела знакомая Лены,
Клавдия Ивановна Сомова, машинистка; на рукаве ее старенькой темно-коричневой
жакетки белела повязка с красным крестом.
- Леночка! Как же вы к нам
попали? - начала она было удивленно, но Щеминский резко прервал ее:
-С арестованными не
разговаривают!.. Кто здесь начальник штаба?
-Какие арестованные?.. Нет
тут никакого штаба!
Но Венецкий, сидевший на
подоконнике в глубине комнаты, встал, выступил вперед и сказал отчетливо и
строго:
-Кажется, эта почетная
должность поручена мне! Я - начальник штаба!
Виктор вытянулся, приложил
руку к виску, одновременно совсем не по-военному поправив кудрявый чуб, и
отрапортовал, слегка заикаясь от смеха:
- Товарищ начальник штаба!
Мы арестовали подозрительную гражданку, которая ходила по улицам в запрещенное
время!.. Предполагаем, что она вражеский шпион... Следует выяснить ее
личность...
Тут он не выдержал и
расхохотался.
- Вольно! - сказал Венецкий
серьезным тоном, без улыбки. - Штаб займется выяснением личности этой
гражданки. Можете идти - там по улицам еще шпионы ходят!
Патрульные неохотно
удалились. Клавдия Ивановна наблюдала всю эту комедию, вытаращив глаза.
- Что это за глупости такие?
- возмущенно заговорила она, как толшько за усердными часовыми закрылась дверь.
- Эти мальчишки людям проходу не дают! Скажите, пожалуйста - "шпиона
арестовали"... Это же Леночка из райзо, я ее прекрасно знаю!.. И вы тоже
хороши, Николай Сергеич! Какой же вы начальник штаба?
Николай Сергеевич пожал
плечами.
- Я такой же начальник
штаба, как ваша знакомая - шпион... Если придумали военную игру - приходиться
играть... А мальчишки обрадовались, что власть в руки попала - хоть игрушечная,
да власть. Куда вы шли? - обратился он к Лене. - Сегодня же нельзя ходить по
улицам!
Лена объяснила все
обстоятельства дела.
- Хорошо! Личность ваша
установлена! Товарищ Сомова подтверждает, что вы действительно "Леночка из
райзо"...
- Соловьева Елена
Михайловна! - поправила Сомова.
- Соловьева Елена
Михайловна! - повторил Венецкий. - Но придется вам остаться у нас, пока не
закончилась война районного масштаба, а то эти лаботрясы так разыгрались, что
опять вас задержат, если пойдете домой... Вот, надевайте! - он протял ей
повязку с красным крестом. - Теперь вы будете не шпион, а медсестра.
Лене пришлось покориться.
А лаботрясы в самом деле
разыгрались не на шутку: не прошло и получаса, как дверь с грохотом
распахнулась и в контору снова ввалился неугомонный Виктор; на этот раз он
вместе с электромонтером Васей тащил на строительных носилках Володю, лежавшего
в самой нелепой позе, свесив голову и ноги в разные стороны и ухватившись
руками за борта носилок.
- Где перевязочный пункт?
Принимайте раненого!
Испачканные кирпичом носилки
были взгромождены на письменный стол так стремительно, что мнимый раненый не
выдержал:
- Да осторожнее, ребята! Вы
и здоровому все бока отбьете!.. А попадись вам настоящий раненый, вы его живо
угробите!..
- Лежи смирно! Ты без
сознания! - командовал Виктор. - Медсестры! Перевязывайте!
Клавдия Ивановна
нерешительно подошла к столу, вертя в руках бинт.
- Что перевязывать-то? Куда
он ранен? - спросила она сквозь зубы.
-У него семнадцать
онестрельных ран... Нет, осколочных... У него пробит череп, сломано пять ребер,
оторваны обе ноги...
_ Обе ноги и одна голова! -
в тон подхватил Венецкий. - Он погиб на поле брани, и нести его надо не на
перевязку, а на кладбище: на такого заведомого мертвеца и бинтов тратить не
стоит!...
Виктор немного смутился.
- Да нет, он живой! -
запротестовал он. - Ну, я через край хватил... Пусть у него будет не семнадцать
ран, а, скажем, три: одна на голове, другая на ноге, а третья... ну пуская
где-нибудь в середке... Перевязывайте!
Он не отстал, пока Володю не
обкрутили бинтами во всех направлениях, израсходовав, к большому огорчению
Клавдии Ивановны, целый пакет.
- Такие хорошие бинты... их
так трудно достать... в аптеке и по рецепту не достанешь... а тут приходится
тратить на всякую глупость!.. - ворчала она.
- Внимание, внимание! -
вдруг заговорил черный круг репродуктора. - Воздушная тревога!.. Вражеские
самолеты над территорией льнозавода!.. Они сбрасывают парашютистов!... Всем
дежурным немедленно идти на поиски десантников!... Пусти - ну тебя!
Последние слова расслышали
только сидевшие под самым репродуктором Клавдия Ивановна и Лена, и обе дружно
расхохотались.
Виктор метнулся к двери.
- Живо!.. На улицу!...
Ловить десантников!.. Васька! Володька!
- Витя, я же раненый! -
подал голос перебинтованный Володя.
- Лодырь ты, а не
раненый!... Поспать захотелось? А ну долой бинты!... Сорванные бинты полетели
на пол. Клавдия Ивановна поспешно подобрала их, аккуратно свернула и сунула в
карман. Молодежь исчезла за дверью.
- Сейчас десантников
приволокут! - смеясь, проговорил Николай Сергеевич и тоже направился к дверям.
- Пойду посмотрю, что у них на улице делается...
Но не успел он выйти из-под
лесов новостройки, как на него в темноте набросились несколько человек и
повалили на землю.
- Лови десантника!..
Держи!.. Вяжи ему руки! - кричал на всю улицу не в меру расшалившийся Витька.
- Да ты с ума сошел! Это же
Николай Сергеевич! - воскликнул Володя. Виктор смущенно отступил: арестовать
"начальника штаба", которому он только что рапортовал о своих
подвигах, даже у него не хватило нахальства.
Венецкий встал и молча пошел
назад в контору. При падении он напоролся ладонью на гвоздь, торчавший из
какой-то доски.
- Не успел выйти, как попал
в десантники и получил рану, причем настоящую, - проговорил он, входя в
контору. - Клавдия Ивановна! Окажите помощь пострадавшему!
Но Клавдии Ивановны не было:
она и все остальные пошли посмотреть тревогу в соседнее неосвещенное помещение,
выходившее окнами на улицу. В конторе оставалась одна Лена, которой и пришлось
оказывать помощь; она промыла маленькую ранку от гвоздя, помазала йодом и
начала перевязывать.
В эту минуту в дверь вбежала
красивая и нарядная молодая женщина.
- Коля! Неужели так трудно
было зайти домой? - раздраженно начала она, и вдруг остановилась, увидев Лену,
которая завязывала бинт на руке Венецкого.
- Теперь мне все понятно! -
воскликнула она трагическим тоном. - Значит, под предлогом этих дурацких
воздушных тревог у тебя тут назначено свидание с этой...
- Валя, перстань! - крикнул
Венецкий, желая предупредить или хотя бы заглушить тот град оскорбительных
слов, который, как он хорошо знал, уже готов был посыпаться с языка его
ревнивой жены на голову ни в чем неповинной Лены.
Но было уже поздно.
- Я все видела, я все видела!
- визгливым голосом закричала Валентина Федоровна, подскакивая к Лене с
кулаками. - Ты, паршивая сволочь, женатому человеку свиданье назначила!... Я
все знаю!.. Все вижу, все!...Вы тут, в темноте, целуетесь, думаете - жена не
видит!... Я всему городу расскажу!...- Она захлебывалась от злости. - Я тебе,
гадюка, морду набью!... Мерзавка!...
Лена стояла ошеломленная и
не могла произнести ни слова, так неожиданно и нелепо было это нападение.
- Дура ты, дура! - раздался
в дверях спокойный голос Клавдии Ивановны. - Бегаешь за мужем хвостом, ревнуешь
как кошка, так что все люди над тобой смеются... А если бы я, старуха, тут была
с твоим Сергеичем - ты его бы и ко мне приревновала?... Иди домой спать и не
смеши людей!
Валентина сразу сникла.
- Как же я домой пойду? Там
не пропускают. - пробормотала она невнятным голосом, совсем непохожим на
недавние крики.
- Сюда придти сумела, а
назад - боишься, что не пропустят? Ну, идем ко мне - я-то рядом живу... - И она
увела Валентину.
Николай и Лена остались вдвоем.
Лена давно знала Венецкого в
лицо и по фамилии, так часто он бывал в райисполкоме, а райзо, где она
работала, помещалось в том же здании, но разговаривать ей с ним сегодня
пришлось в первый раз; мысль о каком-нибудь романе с ним ей никогда и в голову не
приходила, и только теперь, после глупой выходки ревнивой жены, она посмотрела
на льнокомбинатского инженера более внимательно, как бы желая уяснить самой
себе - а могло ли быть какое-нибудь основание для такой ревности?
Да, он действительно был
хорошо собой и -теоретически- в него влюбиться, пожалуй, можно было (
практически - для себя лично, она этой возможности не допускала).
И еще Лена подумала, что
Валентина Федоровна своей глупой и злобной ревностью вряд ли завоюет любовь
мужа, скорее наоборот, оттолкнет его от себя...
Николай, по-прежнему
стоявший около стола, поднял на Лену глаза и тихо сказал, виновато улыбнувшись:
- Елена Михайловна! Не
сердитесь на нее! Пожалуйста!... Она очень ревнива, а я сам виноват: я сегодня
после конца работы не пошел домой... Она меня ждала, ждала... потом прибежала
сюда и вообразила неведомо что...
Он не пошел домой именно
потому, что хотел уклониться от очередных объяснений с женой, но жена явилась
сама, да еще устроила такой глупый скандал!..
Лена молча улыбнулась и
кивнула головой в знак того, что она не будет сердиться; а Николай смотрел на
новую знакомую и невольно сравнивал ее со своей женой: Валя, безусловно, была
красивее, ярче, эффектнее этой "Леночки из райзо", она умела
одеваться, умела подчеркивать свою красоту, умела казаться лучше, чем на самом
деле, особенно с первого взгляда...
А Лена была незаметной и
неяркой, к ней надо было приглядеться, чтоб увидеть, что она хороша, даже очень
хороша, с лучистыми серыми глазами, с пышной темно-русой косой... Хотя лицо ее
было далеко от классической красоты, но именно такое, оно было особенно милым и
симпатичным.
И Венецкий невольно подумал,
что, если бы на месте его жены была бы эта почти незнакомая девушка, она
никогда не позволила бы себе тех нелепых сцен, которыми отравляла его жизнь
Валентина Федоровна. +++
С восходом солнца начались
одна за другой воздушные тревоги. В кустах между Ясной и полотном железной
дороги был разыгран настоящий бой: одни изображали врага и нападали на город,
другие его защищали.
Войска были вооружены
палками, сделанными в столярной мастерской в форме винтовок, только былыми: их
не покрасили, потому что краска не успела бы высохнуть к началу военных
действий. Володя Белкин притащил еще более грозное оружие: самодельный пулемет,
который стрелять не умел, но зато трещал оглушительнее настоящего.
На санитарных постах, кроме
"условных" раненых, побывало немало настоящих пострадавших с ушибами
и ссадинами.
В семь-восемь часов утра
началась новая работа: на всех дорогах, ведущих в районный центр, останавливали
и поворачивали обратно колхозников, ехавших на базар.
Потом начали на улицах и
около магазинов задерживать домохозяек и детей и загонять их в первые
попавшиеся свои и чужие дома.
Больше всех распоряжался и
командовал во всей этой кутерьме тот же неугомонный Виктор, хотя его никто не
назначал командиром, но так само собой получилось.
Витька Щеминский был с
детских лет своего рода районнной знаменитостью: не было в Липне, кажется, ни
одного сада, где бы он не крал яблок; не бывало в школе ни одной шалости, ни
одной проделки без его активного участия.
Способности у него были
прекрасные, память исключительная, но и лень тоже исключительная. Он никогда не
готовил уроков и три раза оставался на второй год, но стоило ему чем-нибудь
всерьез заинтересоваться, и он мог по этому предмету ответить лучше всех.
Учителям он доставлял немало
мучений. Несколько раз его хотели исключить их школы за хулиганство, но в таких
случаях он говорил:"Я больше не буду!", сопровождая эти слова
неотразимой, притворно-застенчивой улыбкой и - обезоруживал педагогов.
А на следующий день он опять
принимался за прежнее. Наконец, с трудом и скандалами школа у него осталась
позади.
Витька был способен и
талантлив во всех отношениях, но феноменальная лень была в нем сильнее всех
талантов.
Он хорошо пел, играл по
слуху на всех музыкальных инструментах, какие подворачивались под руку, хорошо
рисовал, изумительно схватывая сходство, но как только дело доходило до
изучения нот, или правил перспективы, - и музыка, и живопись теряли для него
всякий интерес.
Будучи еще в восьмом классе,
он свел знакомство с вернувшимся из заключения вором Костей Петушенковым по
прозвищу "Кот". Вместе они шныряли по базару, обчищали карманы пьяных
и, наконец, обокрали магазин "Многолавку" на Советской улице.
Друзей судили. Кота
отправили обратно в то место, которое он называл "дом родной" и
"хата мамина", а Витьку по молодости лет помиловали, поверив ему на
слово, что он "больше не будет".
Окончив с грехом пополам
школу, Виктор Щеминский пробовал работать в разных местах, но нигде не мог
удержаться дольше одного-двух месяцев: либо его увольняли за прогулы и разные
выходки, либо он увольнялся сам, потому что работа ему надоедала.
И он снова садился на
иждевение своей матери, Антонины Петровны, которая работала баньщицей, и
одновременно торговала и спекулировала всем, чем придется.
Пробовала Щеминчиха посылать
своего ненаглядного сыночка в Москву за дефицитными товарами. - Иногда он
доставал очень много и ловко, а другие разы неизвестно куда растрачивал деньги
и приезжал в Липню зайцем, с пустыми руками.
Взяли Витьку в армию.
Многие, в том числе и мать, надеялись, что там-то его научат уму-разуму, но он
попал в запевалы, и в этой незаменимой должности ему прощалось многое такое,
что никогда не простили бы другому.
Демобилизовавшись, он опять
несколько месяцев болтался без дела, пока с помощью Маруси Маковой не устроился
в Дом Культуры баянистом и художником.
На этой работе, которая
льстила его самолюбию, он задержался.
+++
Беспокойный выходной день
перевалил за полдень. Около двух часов дня было, наконец, объявлено по радио,
что военная игра закончена.
Председатель райисполкома
Иван Константинович Куликов, уставший, но довольный проведенным днем, зашел в
свой кабинет и позвонил по телефону в Днепровск.
Узнав в трубке голос одного
из областных партийных руководителей, он сообщил бодрым тоном:
- Докладываю, что в Липне
военная игра проведена на высоком уровне! Население показало прекрасную
дисциплину; во время воздушных тревог...
- Вы что, с ума сошли? -
тихо проговорила телефонная трубка, но в звуке этого тихого голоса было что-то
такое, что, несмотря на жаркий день, Куликова мороз продрал по коже. - Какая
еще у вас "игра"? Война началась!..
- Что? Что вы сказали?
- Ничего!... Война началась!
- Какая война?... С кем?
- Да что вы дурака валяете?
Не знаете, что ли?... Немцы перешли границу!... Где вы были в двенадцать часов,
когда Молотов говорил?
Трубка зашипела и звякнула;
Куликов растерянно положил ее на стол.
- ... Молотов говорил?... В
двенадцать часов?....
Он силился вспомнить, что в
это время было, почему он не слышал того, что слышала вся страна?......
...Да, верно, в двенадцать
часов дня Липнинский радиоузел был отключен от центральных радиостанций...
Когда по всему Советскому
Союзу передавалась речь Молотова о том, что немецкие войска перешли границу и
бомбили Киев и Житомир, - в это самое время в разгар военной игры из всех
репродукторов Липни увлеченно звенел голос Маруси Маковой:
- Враг в Моховском
сельсовете!
- Враг занял Завьяловский
сельсовет!...
- Враг подходит со стороны
Молотиловского сельсовета!
-Враг приближается к
Липне!...
А в этот самый час
настоящий, не "условный", не игрушечный враг уже шел по советской
земле.
Через один только месяц этот
враг пройдет победным наступлением по Моховскому, Завьяловскому, Молотиловскому
и прочим сельсоветам, с огнем и смертью войдет в тихую Липню, и придется ей,
незаметной и маленькой, до самого дна испить горькую чашу всех бед и несчастий,
которые обрушивает война на головы людей, именуемых "гражданским
населением", если эти люди оказываются у ней на дороге.
+++
ГЛАВА 3. ТУЧИ
ГРОЗОВЫЕ.
- Ты должен сегодня же ехать
в Днепровск хлопотать, чтоб тебе дали бронь! - твердила мужу Валентина
Федоровна Венецкая. - Ты имеешь на это все права: ты главный инженер,
заместитель начальника строительства...
- Врид заместителя! - хмуро
поправил Николай Сргеевич.
- Уже два года, как ты
"врид"!...Какое противное слово!
- Согласен, что противное,
но ничего не поделаешь!
- Во всем виновата твоя
бесхарактерность! Ты до сих пор не сумел добиться, чтобы тебя назначили
постоянным заместителем!
- Я не добивался, и не
собираюсь добиваться! Мне это заместительство надоело хуже горькой редьки...
- Ты прекрасно справляешься
с этой работой! - авторитетно заявила жена. - А теперь началась война - нового
человека не пришлют; тебе надо хлопотать о том, чтобы получить бронь.... Ведь
не могу же я это сделать за тебя!
- Кажется, тебя об этом
никто не просит!
Валентина с отчаянием
всплеснула руками.
- Невозможный человек! Ты
палец о палец не хочешь ударить, чтобы обеспечить себя от призыва!.. Дождешься,
что тебе пришлют повестку!
- Пускай присылают! -
отозвался Венецкий, перебирая листки первой попавшейся, давно им прочитанной
книги и желая всей душой, чтобы жена оставила его в покое; но она не унималась.
- Как "пусть
присылают"? Что же ты тогда будешь делать?
- Что буду делать? Пойду на
фронт, как все люди; я же не калека...
- Не калека, так хочешь стать
калекой! А я должна буду тогда с тобой всю жизнь мучаться?!.. Ты эгоист!...
Самый настоящий эгоист!...Ведь у нас есть ребенок - ты о нем должен
подумать!... Что я буду делать одна с ребенком, если тебя мобилизуют?
- У других женщин тоже есть
дети - что же они будут делать, если их мужей уже мобилизовали?
Он подчеркнул слово
"уже".
Валентина заплакала злыми
слезами.
- Ты эгоист, дурак,
бессердечный человек! - повторяла она, захлебываясь и сжимая кулаки. - Ты
можешь получить бронь! Можешь!.. Ты нарочно хочешь нас бросить!... Меня ты не
любишь, это я давно знаю... Но Миша!.. Ты обязан о нем позаботиться!
Она ждала, что муж начет ее
утешать и уговаривать, как не раз бывало раньше; но он не сделал этого, а
только внимательно посмотрел на нее, молча встал и направился к двери.
- Николай, куда ты?
Он не ответил, вышел на
улицу и крупными шагами пошел по направлению к месту своей работы, хотя рабочий
день давно кончился и ему там решительно нечего было делать. Он просто хотел
уйти подальше от семейных дрязг.
Шесть лет тому назад, будучи
на последнем курсе столичного института, Николай Венецкий женился на красивой,
изящной девушке, студентке первого курса.
Обоим казалось тогда, что
они любят друг друга и будут любить вечно; но увлеченье скоро начало остывать,
сталкиваясь с неприятными мелочами жизни, и оказалось, что в их любви не
хватает самого главного фундамента: общих интересов и взаимного понимания.
Первая крупная размолвка
произошла из-за того, что Николай, окончив курс, согласился поехать на работу в
Сибирь. Валя доказывала, что он, как один из лучших учеников, должен добиваться
работы в Москве, да и отец его, занимавший крупный пост в приволжском городе
Сабурове, мог бы похлопотать за сына... Но все ее доказательства не
подействовали: Венецкий поехал в город Белоярск; жена с ворчанием, слезами и
жалобами бросила ученье и последовала за ним.
На новом месте ей все не
нравилось, все было не так, и семейные ссоры следовали одна за другой.
Рождение сына улучшило их
отношения, но ненадолго. К тому же Валентина, чувствуя охлаждение мужа, решила,
что тут виноваты другие женщины, и начала его ревновать ко всем, кто попадется
на глаза, большей частью без всякого основания. Этим она окончательно
оттолкнула его от себя.
Наконец, из-за каких-то
пустяков произошла крупная ссора (с чего все началось, ни он, ни она
впоследствии никак не могли вспомнить); и Валя уехала в Москву, забрав с собой
маленького Мишу.
Прошел год. За это время
Венецкий из сибирского города Белоярска переехал на противоположный конец
Советского Союза, в город Липню Днепровской области. Почему он забрался в это
захолустье, никто не знал, удивлялась этому и Валентина, когда ей вдруг
вздумалось вернуться к своему супругу.
Злые языки говорили, что она
в Москве сходилась с каким-то новым мужем, который бил ее смертным боем;
некоторые уверяли, что этих мосвовских мужей было не то два, не то три. Она
сама с возмущением говорила, что все это ложь и грязные сплетни, что просто ей
отказали продлить прописку.
Николай Сергеевич никогда ее
об этом не спрашивал; он очень любил Мишу и был рад, что мальчик снова с ним
вместе.
Если бы Валентина была более
наблюдательной, она увидела бы, что Николай за время их разлуки очень
изменился, стал замкнутым, нераговорчивым, что на его лбу залегла резкая
складка, а в темных волосах уже кое-где проблескивают серебристые ниточки
ранней седины; но она наблюдательностью не отличалась и ничего не заметила.
Первое время после приезда в
Липню Валентина Федоровна была очень добра, покладиста и ласкова, но потом
опять начались сцены; она следила за каждым шагом мужа, терзалась ревностью,
если он разговаривал с женщинами, ворчала, что он не умеет жить, что его бывшие
товарищи работают в больших городах и вдвое больше получают, а он сидит в этом
медвежьем углу на грошевой зарплате; нередко она пилила мужа целыми днями, не
понимая, что каждый супружеский "теплый разговор" только расширяет
между ними пропасть.
А Николаю часто хотелось
удрать на край света от своего семейного счастья, и только привязанность к сыну
удерживала его от окончательного разрыва с женой.
Когда она начала приставать
к нему с хлопотами о броне, у него мелькнула мысль пойти в военкомат самому, не
ожидая повестки, и записаться добровольцем, чтоб скорее разрубить запутавшийся
узел семейных отношений.
Но этого делать не пришлось.
Повестка пришла на следующее
утро. Весь день Венецкий спешно сдавал дела, а еще через день он уже стоял,
обстриженный под машинку, " с кружкой и ложкой" на станции у эшелона,
отправлявшегося на фронт.
- Здравствуйте, товарищ
начальник штаба! - приветствовал его Витька Щеминский. - Тоже с нами едете?
- С вами, с вами! - отвечал
Венецкий, пожимая руки целой компании знакомых молодых ребят, в числе которых,
кроме Виктора, были Андрей Новиков и Володя Белкин; все были коротко острижены,
с загорелыми лицами и белыми головами.
- ...Наша Липня начало войны
проиграла в войну, значит, липинцы должны воевать лучше всех! - ораторствовал
Витька, пытаясь шутками заглушить досаду, вызванную потерей великолепного чуба
- предмета зависти всех его товарищей.
Рядом с ним стояли: его
мать, еще не старая женщина, очень похожая на сына, сестра-подросток и
хорошенькая Зиночка Тимченкова, смотревшая на него большими влюбленными
глазами, полными слез.
- Витя, а вдруг ты не
вернешься? - тихо говорила она.
- Я-то? Я в огне не горю, и
в воде не тону! - хохотал Витька на весь вокзал.
К Венецкому подошел Шмелев.
- В добрый час, голубчик! -
проговорил он, крепко пожимая руку своего уже бывшего заместителя. - Пришлось,
все-таки, с тобой расстаться... Трудно мне будет без тебя, но что же делать?
- Всего вам хорошего,
Александр Федорович!
- Возвращайся здоровым и
невредимым! Это главное!... И задайте немцам жару, чтоб не совались, куда не
просят!..
Последние слова Шмелев
произнес не совсем уверенно: немцы уже заняли почти всю Белоруссию; через Липню
непрерывным потоком двигались беженцы - спрева эшелоны, затем машины, а
накануне показались обозы на лошадях и, наконец, просто пешие, убегавшие от
врага вглубь страны, бросив все свое имущество. Газеты и радиопередачи были
переполнены рассказами о жестокости немцев и об издевательствах над мирным
населением; русские войска отступали и отступали, и у всех, кто говорил бодрые
слова, на сердце было неспокойно.
Валентина Федоровна плакала
и опять упрекнула и своего мужа, и Шмелева за то, что они не сумели достать
бронь...
Николай держал на руках сына
и говорил со всеми: с мальчиком, со Шмелевым, с другими знакомыми и незнакомыми
людьми, со всеми, кроме жены...Он был единственным, вероятно, в толпе
отъезжающих и провожающих, кто с нетерпением ожидал отправления поезда.
Андрея Новикова провожали
мать и маленький брат; мать все время ему что-то толковала, но он слушал ее
напутствия очень рассеянно и все время с тоской и надеждой поглядывал то на
дверь вокзала, то на дорогу, ведущую с платформы прямо в город...
Паровоз загудел и несколько
раз двинул взад и вперед ряд красных товарных вагонов. Все бросились к поезду.
Венецкий, поцеловав Мишу,
передал его жене и вскочил в вагон одним из первых, за ним последовали Виктор, Володя
и другие.
Андрей прыгнул на подножку
вагона последним и повис, держась рукой за дверь и продолжая вглядываться
вдаль.
Вдруг его глаза вспыхнули
радостью, он спрыгнул вниз и стремительно бросился навстречу стройной женской
фигурке в светлом платье.
- Маруся! Все-таки пришла...
- Еле вырвалась с работы...
хотела на моего дурака еще раз посмотреть... - проговорила запыхавшаяся от бега
Маруся.
Андрей крепко обнял ее и
поцеловал; она наспех ответила на этот поцелуй и сдернула с его головы пилотку.
- Оболванили!... Ну и чудной
же ты стриженный!... Как галченок!... Андрей отступил. Его губы по-детски
обиженно дрогнули; Маруся это заметила.
- Уже обиделся? Смеху не
понимаешь!..Будто не знаешь, что я всегда шучу... Ты и в самом деле с волосами
гораздо лучше был...
Андрей хотел что-то сказать,
но в эту минуту поезд тронулся, и он еле успел вскочить на ходу.
- Прощай, Маруся! До
свидания! Пиши! - кричал он, махая пилоткой.
Ему хотелось крикнуть, что
он ее любит больше всех на свете, и будет любить вечно... но кругом было
столько народу... А главное - Маруся могла опять ответить какой-нибудь
насмешкой...
А поезд набирал скорость,
скрипел на ходу буферами старых, потрепанных вагонов, и уже увозил Андрея
вместе с его недосказанным словом любви - навстречу войне и смерти...
Он стоял около широко
раскрытой двери вагона, рядом с Венецким и Белкиным; Виктор Щеминский сзади
обнял их всез троих на плечи и затянул "Если завтра война". Песню
подхватил весь вагон.
Мимо них проплыл приземистый
вокзал с надписью "Липня", потом водокачка, багажный склад, ларек.
Толпа провожающих слилась в одно пестрое пятно.
Поезд шел все скорее и
скорее; замелькали серенькие домики с цветущими картофельными огородами,
кирпичный завод, МТС.... Затем потянулись засеянные поля, луга, частью
скошенные, частью бело-лиловые от ромашек и колокольчиков... Деревня на
пригорке, другая - в лощине... и от горизонта начал надвигаться дремучий старый
лес, где водились волки, медведи и лоси...лес, носивший название "Вороний
Мох"...
... "Если завтра война,
всколыхнется страна, От Кронштадта до Владивостока..."
Пел весь вагон; в общем хоре
выделялись два голоса: высокий, заливистый тенор Виктора и звучный, бархатный
баритон Венецкого; песня ширилась, подпевали соседние вагоны, аккомпанировал
стук колес...
..."Всколыхнется
страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы
жестоко..."
Недоезжая леса был переезд и
маленькая будка; поезд замедлил ход.
По дороге с горы спустилась
к переезду стройная девушка в синем ситцевом платье и белом платочке и остановилась
у шлагбаума, пережидая поезд; вагоны один за другим проходили мимо нее.
Венецкий вдруг узнал ее: это
была "Леночка из райзо", та самая, которую приводили к нему часовые
на игрушечной войне, к которой его приревновала Валя...
Он сорвал с головы непривычную
пилотку и махнул несколько раз; другие тоже махали, и Лена в ответ махнула
рукой, и Николаю очень хотелось, чтоб это прощальное приветствие было послано
именно по его адресу, но он знал, что это маловероятно: гораздо правдоподобнее
было считать, что оно относилось к кому-то другому в поезде, или ко всем
вместе, а его лично она даже вряд ли узнала...
+++
Кончился памятный июнь
1941-го года. Наступил июль. Стояло жаркое, но не засушливое лето; хлеба на
полях поднялись стеной, ожидался огромный урожай, такой урожай, какого в
малоплодородном Липнинском районе самые старые старики не помнили.
Но теперь об урожае почти
никто не думал.
В деревне и в городе люди
работали, но работали по инерции, потому что не было еще ничего такого, что
остановило бы привычную работу, но каждый уже чувствовал, что работает он
впустую...
Война с каждым днем
подступала все ближе и ближе; нескольким сокрушительным бомбардировкам
подвергся областной город Днепровск.
Однажды какой-то немецкий самолет,
по-видимому, заблудился и залетел в Липню, в которой отродясь не было никаких
военных объектов.
Он минут десять кружил над
городом, строчил из пулемета по крышам и сбросил одну небольшую бомбу.
Пулеметной очередью убило поросенка, а бомба поломала амбар и разворотила
картошку на двух смежных огородах.
В общем, потери были
небольшие, но страху с непривычки натерпелись липинцы немало...
+++
Во дворе райисполкома все
служащие, вооружась лопатами, копали траншеи, которые почему-то назывались
"щелями"; согласно тоненькой брошюрке о правилах противовоздушной
обороны, эти щели полагалось рыть зигзагами.
И зигзаги заняли половину
двора, огород уборщицы Степановны и заехали в неогороженный сад соседнего так
называемого "Ольховского" дома, где до революции жил помещик
Ольховский, а теперь размещались почта, телеграф, телефонная станция и
радиоузел.
Около самой стены
Ольховского дома копала Маруся, рядом с ней оказалась Лена Соловьева.
Маруся работала торопливо, с
ожесточением нажимая на борт лопаты подошвой туфельки с высоким каблуком. Лена
копала спокойно, даже как будто медленно, но ее работа продвигалась быстрее
Марусиной.
- Как я их ненавижу! -
сказала Маруся, с сердцем отбрасывая очередную порцию глины. - Фашисты
проклятые!... Вот так бы и убила фашиста своими руками, если бы подвернулся!..
Лена промолчала.
- Слушай, Лена, как ты
можешь так?.. Минск эти мерзавцы взяли, Бобруйск взяли, того и гляди к нам
пожалуют!... А ты спокойна, хоть бы что!...
- Тем, что я стану
беспокоиться, я все равно немцев не остановлю... - большая лопаты глины
аккуратно легла на край траншеи.
- Не беспокоиться надо, а
действовать! - перебила Маруся. - В армию надо идти!..
- Чего же ты не идешь в
армию?
- Да я ходила в военкомат, а
там толку не добьешься: я хочу в связисты, а меня на курсы медсестер
посылают... а мне медицина хуже горькой редьки...
Некоторое время они копали
молча; потом Маруся опять заговорила.
- Я бы так хотела на
фронт!.. Знаешь, мне кажется, если бы сказать нашим солдатам (она мечтательно
улыбнулась), они бы перестали отступать, ринулись бы вперед на немцев и разбили
бы их вдребезги....
Лена засмеялась.
- Значит, если ты скажешь
солдатам ринуться - они тебя сразу послушают и разобьют немцев?.. А я и не
знала, что у нас в Липне имеется такая Жанна д"Арк!
- А почему нет? Жанна
д"Арк была простая крестьянка, а стала во главе армии...
- Ну, что же, попробуй!... К
тому же ты можешь с ними говорить по радио, а у Жанны такой возможности не
было.
- У тебя, Ленка, не поймешь,
когда ты всерьез говоришь, а когда смеешься! - с досадой проговорила Маруся;
она забыла, что сама была первой насмешницей.
Снова последовало молчание.
Обе подруги усердно копали землю.
- Лена, пойди сюда,
посмотри! - вдруг позвала Маруся.
Лена с трудом протиснулась
мимо нее в узкой траншее и посмотрела: оказалось, что Маруся, копавшая у самой
стены Ольховского дома, углубилась ниже фундамента; потом, из-за своего
всегдашнего любопытства, она выгребла из-под этого фундамента землю, и ее
лопата неожиданно прошла насквозь в пустоту.
- Как ты думаешь, что там
такое?
- Вероятно, подвал... Только
почему он ниже фундамента? Странно...
- Давай посмотрим!
И Маруся принялась энергично
расширять лопатой отверстие, а когда оно оказалось достаточно большим, полезла исследовать;
Лена немного подумала и тоже полезла.
Все остальные в это время
копали зигзагообразную траншею на противоположной стороне двора и ничего не
видали.
Вскоре исследовательницы
вылезли обратно: ничего интересного не оказалось, это был самый обыкновенный
подвал, низкий, сырой и темный, а в том месте, где снаружи в стену уперлась
траншея, с внутренней стороны у самой стены была вырыта яма для хранения
овощей; на дне ее были остатки гнилой картошки.
- А знаешь, - сказала Лена,
обчищая юбку от земли. - По-моему, от бомбежек гораздо лучше можно спрятаться в
таком подвале, чем в этих канавах.
- В подвале прятаться
нельзя! - авторитетным тоном возразила Маруся. - В случае прямого попадания
может засыпать!...
- Это в инструкции так
написано? А в этом зигзаге что от тебя останется в случае прямого попадания?
Маруся на минуту задумалась,
внимательно оглядела "зигзаг", потом лихо тряхнула своими темными
кудрями с шестимесячной завивкой и ответила:
- А, вероятно, останутся
рожки да ножки, как от бабушкиного козлика.
- Вы кончили? - спросил
сверху чей-то голос.
- Сейчас кончим!
откликнулась Маруся и начала поспешно заделывать глиной лазейку под фундаментом
и уничтожать следы своих исследований.
+++
Дня через три после этих
земляных работ, Лена пришла утром на работу и поднялась на второй этаж
райисполкомовского дома. Но в помещение райзо, находившееся в конце коридора,
она пробралась с большим трудом: коридор был набит битком, толпа осаждала двери
Куликовского кабинета.
Женщины, многие из которых
привели с собой детей, старики (последние большей частью евреи), требовали
предоставить им транспорт для эвакуации.
- Товарищи, не устраивайте
паники! - кричал Куликов, стараясь покрыть общий шум. - Машин у нас нет: все
машины мобилизованы под военные перевозки!...
Шум усилился.
- Что же нам делать?
Пропадать, что ли, с малыми ребятами? - послышались плачущие женские голоса. -
Пусть лошадей дают, если нет машин!... Немцы уже к Днепровску подходят!..
Беженцы оттуда идут... говорят, Днепровск весь разбомбили...
- Товарищ Куликов, нам никак
нельзя оставаться! - доказывал мужской голос с сильным еврейским акцентом. - Мы
- евреи, а немцы евреев убивают...
- Вы обязаны мне
предоставить транспорт! - выделялся из общего крика высокий резкий женский
голос, показавшийся Лене знакомым. - Мой муж на фронте, у меня ребенок...
- Вы-то еще почему ко мне
явились? - огрызнулся Куликов. - Идите к Шмелеву - у него свой транспорт...
"Ах, это та ревнивая
жена..." - вспомнила Лена, узнав по голосу Валентину Венецкую
Дверь Куликовского кабинета
хлопнула; он заперся на ключ.
Крик в коридоре стал еще
сильнее.
- Давайте машины!... Лошадей
давайте!... - слышались голоса. - Уже из Мглинки беженцы поехали - там немцы
подходят!... Что нам делать?... Всех немцы перебьют!.. Не пешком же бежать с
малыми детями?!... Мой муж у вас работал... Мужья на фронт пошли, а нас с
детьми немцу оставляют!... Сами-то начальники уедут, а до нас, до рабочих, им
дела нет!... Они себе машины берегут!...
Тут злосчастный председатель
райисполкома не выдержал, распахнул дверь и выскочил в коридор
- Уходите все отсюда! -
закричал он срывающимся голосом. - Никаких немцев в Липне никогда не будет!...
Слышите?! Никогда!... А кто распускает панические слухи, того я отправлю в
трибунал!...
Лена отошла от коридорной
двери в комнате райзо и подошла к окну; с высоты второго этажа был очень хорошо
виден двор соседнего дома, где жил Куликов.
На этом дворе стоял
трехтонный грузовик, выше кабинки нагруженный домашними вещами; жена Куликова
вскидывала на машину еще и еще какие-то узлы, о чем-то спорила с шофером; потом
она села в кабинку, держа на коленях большую сумку, а сын ее, пятнадцатилетний
долговязый парень, влез на самый верх и лег ничком на вещи, держась обеими
руками за веревки.
Машина тронулась, тяжело
переваливаясь, развернулась прямо под окном, в которое глядела Лена, и выехала
на улицу; между тюками, чемоданами и мебелью белела кора во все щелки
напиханных, мелко нарубленных березовых дров, а выше всего трепетали по ветру
широкие листья огромного фикуса.
Когда машина с семьей и
имуществом председателя райисполкома скрылась из виду, Лена снова вышла в
коридор.
Куликов уже не кричал и не
шумел, в коридоре его не было; дверь в его кабинет была закрыта.
Все посетители столпились
вокруг худощавой женщины средних лет, с тонким, уже увядшим лицом и добрами
лучистыми глазами; на ее поношенной жакетке блестел орден - Знак почета. Она
всех опрашивала и заносила в список.
Это была Евдокия Николаевна
Козловская, директор средней школы и депутат Верховного Совета по Липнинскому
избирательному округу.
- Обязательно всех отправим,
- слышался ее негромкий, но уверенный голос. - Никто не останется здесь, если
придут немцы. В первую очередь эвакуируем тех, кто с маленькими детьми. Первый
эшелон я постараюсь организовать завтра утром; на станции мне обещали дать
вагоны...
Дверь председательского
кабинета распахнулась и Куликов показался на пороге.
- Евдокия Николаевна! Сейчас
же прекратите эту панику! - снова зашумел он. - Иначе я обращусь, куда следует:
вы мне срываете работу, разлагаете труддисциплину!... Уже есть случаи побегов с
производства... Это возмутительно!... Люди уезжают, бросают работу, хотя их не
уволили!... А если вы начнете эвакуировать детей, за ними побегут родители и
некому будет работать!...
Козловская выпрямилась и
посмотрела на него в упор.
- Я буду эвакуировать детей!
- сказала она твердо. - Почему вы до сих пор не организуете эвакуацию
предприятий? Хотите, чтоб все досталось немцам?
- А вы ждете немцев? Не
дождетесь!... Их сюда никто не пустит!...
- Если в Днепровск пустили,
вполне могут и сюда пустить. - послышался голос подошедшего Шмелева. - Я
сегодня ночью отправил все оборудование и механизмы, а стройматериалы передал
воинской части...
- Кто вам разрешил? Вас
судить надо за самовольство!... В Днепровске нет никаких немцев!... За такие
разговоры!...
- В Днепровске - немцы! -
уверенно сказал Шмелев. - И твоя жена, Иван Константинович, лучше тебя
осведомлена: я ее на дороге встретил - едет на машине и везет все свое барахло;
даже фикус прихватила...
Куликов вспыхнул, схватился
за голову и поспешил скрыться в кабинете.
Вечером, в очередной сводке
московское радио сообщило, что после ожесточенных боев наши войска оставили
города: Днепровск, Родославль и Мглинку.
На очереди была Липня.
ГЛАВА 4.
ПЕРЕВАЛ.
Семнадцатого июля 1941-го
года началась срочная эвакуация, вернее, бегство из города.
Магазины поспешно
распродавали товары, которые до последнего дня ревниво хранились на базах и
складах. Вдруг появилась возможность купить такие вещи и продукты, каких с
самой финской войны нигде нельзя было достать.
Но все эти неожиданные блага
уже никому не были нужны; никто не покупал ни одежды, ни продуктов;
единственное, чего все искали по всему городу, за что платили все деньги, какие
имели, был транспорт: лошади, телеги, велосипеды, даже тачки.
Страх охватил жителей
маленького городка, и страх этот, как огонь от ветра, разгорался от рассказов о
всевозможных немецких зверствах, которыми были переполнены газеты и
радиопередачи. Паника, та самая паника, которую так ревностно преследовали
люди, подобные Ивану Константиновичу Куликову, стала в тихой Липне
полновластной хозяйкой.
Все документы райисполкома,
райкома, райзо и других учреждений были погружены на машину. Грузившие их
сотрудники смотрели на эту машину с завистью.
- Немедленно выезжайте в
Марково, без задержки! - усаживаясь в кабину, напутствовал остающихся
сослуживцев Куликов.
- Константинович! На чем же
мы поедем? Пришлите за нами машину! - послышались голоса, но Константинович уже
отъехал достаточно далеко, чтоб не слышать, или притвориться, что не слышит.
За эту неделю бесконечные
проьбы, требования, вопли, жалобы, - и все на одну тему: об эвакуации - так его
измучали, что он рад был удрать из Липни не только в Марково, а куда угодно: на
край света, на северный полюс, к чертям на кулички, пожалй, даже к немцам!.. У
него еще полные десять километров после выезда из Липни трещала голова и
колотилось сердце.
Иван Константинович был
неплохой человек, он всей душой рад был бы исполнить все эти просьбы, но разве
у него была возможность?
До последнего дня он считал
своим священным долгом, предотвращая панику, задерживать всех работающих на
месте... А в последний день?... На чем же везти всю эту ораву?... И откуда только
взялось в маленькой Липне столько народу?...
Сотрудники, грузившие
машину, разошлись по домам, ругая Куликова и другое начальство.
+++
Лена Соловьева на первом же
углу отделилась от остальных и пошла домой тихим шагом, гораздо медленнее, чем
она ходила обыкновенно.
Она снимала маленькую
комнатку в доме двух стариков, мужа и жены Ложкиных. В Липне, где почти каждый
житель имел свой собственный маленький домик, не было особенного квартирного
кризиса.
Подойдя к дому, Лена
увидела, что Титыч, Матвеевна и живущая по соседству их замужняя дочь Наталья
хлопочут у ворот, около запряженной лошади, навьючивая на телегу всякое
домашнее имущество. Между подушками и сундуком на телеге хрюкал поросенок, а
рядом с ним сидели трехлетний сын и пятилетняя дочь Натальи; сзади была
привязана корова.
- Леночка, чего же ты не
собираешься? - бросилась навстречу квартирантке Матвеевна. - Все уезжают...
Собирайся скорее!...
- А куда вы поедете?
- В Дубово, в Дубово... к
Соболихе... Собирайся, собирайся скорее, едем с нами!...
Добродушная Матвеевна, очень
любившая Лену, хотела уже помогать ей укладываться, но более практичный Титыч
остановил жену:
- Куда, старуха?... Конь же
не потянет, и так столько навалили, что по дороге скидывать придется... Конь-то
ведь не машина!...
Эти слова сразу отбили у
Лены всякое желание собираться: она видела, что ее вещам нет места на
Ложкинском возу, как не было этого места вчера и позавчера на возах и машинах,
на которых после споров и хлопот уехали некоторые ее знакомые. Каждый думал в
первую очередь о самом себе и о своем собственном имуществе.
Она захлопнула открытую было
крышку чемодана, села на стул и сложила руки на коленях.
- Никуда я не поеду! Надо
было раньше отпустить с работы...А то дотянули до последнего дня... Никуда не
пойду!
Говоря по правде, она и
раьше не слишком энергично добивалась эвакуации: у ней был
"недобойный" характер, она ничего не умела просить и требовать лично
для себя; когда люди за чем-нибудь лезли наперебой, она всегда сторонилась и
уступала дорогу.
Все эти дни на ее глазах в
здании райисполкома происходили скандалы и ссоры из-за транспорта; она
наблюдала, как районное начальство, давно отправившее свои семьи в тыл, метало
громы и молнии за "панику" на головы тех, кто просил отправить
подальше от фронта их детей, и ей не хотелось и не умелось ввязываться в эту
неразбериху.
Она устала за эти дни от
волнений, бессонных ночных дежурств, от напряженной и, главное, бестолковой и
никому уже не нужной работы. Она отдавала себе отчет, что для нее, с ее
неумением хлопотать и добиваться, на сегодняший день возможен только один
способ эвакуации - пешком.
Но куда идти? Ложкины, не
знающие географии, едут в Дубово, на юго-запад, почти навстречу немцам;
районные учреждения перевели свои конторы в Марково - тридцать километров от
Липни прямо на восток (Лена прекрасно знала район) и туда, в это Марково, ей
сегодня утром не слишком уверенным тоном предложили "как-нибудь
добраться"...
Но что значат для вражеской
армии тридцать километров, если за двадцать шесть дней ею уже пройдено более
трехсот?... Завтра немцы будут в Липне, послезавтра - в Маркове... Стоит ли
бежать, если все равно догонят, стоит ли бросать то немногое, что имеешь и с
собой не унесешь, только для того, чтоб на несколько дней оттянуть
неизбежное?...
А вслед за этими мыслями
всплывали другие, неопределенные, смутные мысли и надежды о том, чего Лена
никогда и никому не говорила, что было ее заветной тайной...
Телега с тяжелым скрипом
сдвинулась с места и отъехала от крыльца, привязанная за рога корова нехотя
потащилась следом; вся семья пошла пешком рядом с телегой.
Лена смотрела им вслед, пока
они не скрылись за углом, и тогда она пошла обратно в пустой, брошенный
хозяевами, чужой дом.
Молчавший с утра
репродуктор, про который все забыли, вдруг зашипел, закашлялся и заговорил:
- Внимание, говорит Липня! -
послышался срывающийся от волнения знакомый голос Маруси Маковой. - Внимание!
Через час от станции отходит последний эшелон (она сделала резкое ударение на
слове "последний")... Матери с детьми должны немедленно явиться на
вокзал для эвакуации... - радио поперхнулось и замолчало...
- Поздно спохватились! -
усмехнулась Лена, вспомнив, каких нечеловеческих усилий стоило Евдокии
Николаевне Козловской отправить вчера и позавчера два подобных эшелона.
"Может быть,
попробовать пойти и мне на вокзал? - пронеслось в голове у Лены, но эта мысль
немедленно была вытеснена другой: "Нет, куда уж мне - я не "мать с
детьми", меня Маруся не пригласила.... А кстати, сама-то Маруся,
оказывается, еще в Липне... Успеет ли она уехать?...
Лена была участницей хора и
драмкружка при Доме Культуры и хорошо знала Марусю; людей, более непохожих по
характеру, трудно было подобрать, но, вероятно, именно потому, что крайности
сходятся, они были почти дружны.
+++
Издали донесся грохот,
напоминавший не то отделенные раскаты грома, не то скрип тысячи немазанных
телег по булыжной мостовой.
Лена пошла на свою маленькую
полоску огорода, накопала молодой картошки, сварила ее на примусе, но съела
только две штуки; потом она взялась было за книгу, но голова не воспринимала
смысла читаемого; тогда она достала пар десять рваных чулок (две пары
безусловно годились только в утильсырье), села к окну и принялась их тщательно
штопать.
Иногда она выглядывала на
улицу, но там было тихо и пусто, только бегала и тявкала чья-то, видимо,
брошенная хозяевами, белая собачонка.
Под вечер неожиданно
вернулся Титыч.
- Отправил своих дальше, а
сам воротился, - заявил он. - Гляжу: в Мглинке горит, в Бахметьеве горит - ну,
думаю, как бы и у нас не загорелось... А где тебе одной-то тушить?...
Лена молча пожала плечами.
- А и гляди, Михайловна, -
продолжал старик. - Прошел я по соседям: Кузьмич дома, Фролова старуха тоже
дома, Иголкины, значит, все остались, и с ребятишками... А мне что немцы могут
сделать?.. Я с ними не воюю... Думаю так: уж раз ты, Михайловна, можно сказать,
девка, и то осталась, что же тогда мне-то бояться?
Титыч храбрился, но в голосе
его слышалось явное беспокойство.
Раскаты грома приближались.
По улице быстрым шагом, почти
бегом, прошло человек десять красноармейцев с винтовками; двое из них забежали
в дом.
- Дай воды попить, папаша! -
услыхала Лена через стенку голос в кухне.
Титыч сказал что-то
невнятное, а затем снова донесся отчетливый голос солдата:
- Жмет, как черт!...
Удираем, удираем, а он все жмет... сами не знаем теперь, куда идти....часть
свою потеряли... Жмет немец так, что только пух летит!...
Послышался стук хлопнувшей
двери.
Темнело. Штопать уже было
невозможно. Лена продолжала сидеть у окна.
Грохот приближался.
Отдельные взрывы сливались в сплошной гул.
Вблизи послышался какой-то
треск; Лена не сразу сообразила, что это пулеметная очередь - таким тихим и
нестрашным показался этот звук; право же, у трещотки Володи Белкина голос был
гораздо внушительнее...
По улице пробежало еще
несколько человек в красноармейской форме.
- ... И что из того, что ты
помкомвзвод... я должен тебе подчиняться?!.. Иди ты к чертовой матери!... -
донесся визгливый голос.
... Что он хотел, этот
помкомвзвод?.. Остановить их, что ли?...Или, наоборот, направить дальше?...
Совсем стемнело.
Солнце давно зашло, но небо
на западе сегодня не хотело терять кроваво-красного цвета, напротив, зарево все
расширялось, охватывая горизонт уже со всех сторон.
- Горит кругом, Михайловна, -
сказал Титыч, входя в комнату квартирантки. - Кузьмич зовет в свой окоп, у него
крепкий - пойдем-ка к нему, а то дуже близко стали бухать...
- Убить может и в окопе, -
возразила Лена. - По-моему, лучше пусть меня на моей койке убивают: удобнее
помирать будет...
- Ну как хочешь!... Тогда
сиди дома, а я к Кузьмичу пойду... А коли загориться что, беги, значит, ко мне,
чтоб тушить...
- Ладно!
И Титыч ушел, очень
довольный, что ему и в окоп Кузьмича можно спрятаться, и дом не останется без
присмотра.
Лена слышала его шаги по
шатким половицам, скрип и стук наружной двери... под аккомпанимент
приглушенного, но неумолкающего грома орудий эти привычные звуки были слышны
особенно отчетливо.
Оставшись снова одна, Лена обошла
кругом дома, посмотрела на улицу, на соседние дворы; было темно и пусто;
силуэты небольших деревянных домиков чернели на фоне огромного зарева.
Она вернулась в комнату и,
осуществляя свою теорию, что лучше умирать с комфортом на собственной кровати,
чем в грязном, переполненном людьми окопе, - действительно легла на койку и
накрылась одеялом.
Из приближавшегося грохота
стали выделяться отдельные, особенно сильные, взрывы; земля вздрагивала...
- Ого!..
Удар грома потряс Ложкинский
дом до основания, койка Лены закачалась, как верхняя полка в вагоне.
Еще один удар, другой,
третий, десятый...
- Дзинь! - вдруг жалобно
звыкнуло окно в комнате хозяев, и большой кусок стекла вывалился на пол и
разбился... Не помогли крестообразные бумажные полоски, которыми Матвеевна
самым старательным образом позаклеила все окошки...
Еще удар!..
- Дзинь! - вторично звякнуло
стекло, на этот раз уже в комнате Лены, и слышно было, как оно упало на стол;
от окна потянуло ночной прохладой...
Что-то там, на улице?
Лена встала, накинула на
плечи теплый платок и вышла из дома.
Со всех сторон горело. По
Красноармейской улице, по Базарной, по Полянной - пылали кострами дома и
сараи... Видно было, как огонь вырывается из окон, охватывает крыши...
И никто не тушил эти дома,
нигде не было видно ни одного человека.
Ярче других полыхал большой,
новый дом ветврача Калинова, стоявший несколько наискосок, через улицу...
А прямо напротив горевшего
дома висел на березе ярко освещенный огнем пожара кусок рельсы, повешенный
специально для пожарной тревоги; рядом была врыта в землю бочка с водой и стоял
ящик с песком.
Лене стало смешно: до чего
непрактичными оказались все эти обязательные противопожарные меры!... А
скольких на той неделе оштрафовали за их несоблюдение!...И Титыч штраф получил
за то, что не запасся песком...
А что, если позвонить в эту
рельсу? - Можно с уверенностью сказать, что ни одна живая душа не откликнется:
Титычи и Кузьмичи сидят в окопах и вылезут только, если загорится их
собственное имущество, да и то сомнительно...
И блестит на рельсе
отражение пламени пожара, а из противопожарной бочки поднимается белый пар и
смешивается с черным дымом горящего дома...
Над крышами, гремя и визжа,
низко пролетел самолет, за ним другой, из них посыпались какие-то темные предметы,
послышалось несколько очень сильных ударов, от которых затряслась земля и в
разные стороны поднялись столбы дыма и пыли...
- ... Это теперь бомбы с
самолетов, а не снаряды... - пронеслось в голове у Лены. - А, впрочем, не все
ли равно?... Снаряды... бомбы.... фугасные... зажигательные... осколочные...
какие еще бывают?...
Она вернулась домой. Ее
слегка знобило не то от волнения, не то от прохладного ночного ветерка,
тянувшего в разбитые окна; но страха, паники, желания бежать - не было;
напротив, было спокойствие, холодное, неподвижное спокойствие...
Она опять легла, натянула на
себя одеяло, и даже ухитрилась ненадолго задремать.
Когда она проснулась,
короткая летняя ночь уже близилась к утру; канонада стихла, только где-то
далеко бухали отдельные артиллерийские выстрелы.
Лена встала и подошла к
окну.
В серых предрассветных
сумерках догорали и дымились пожарища...
По противоположной стороне
улицы цепочкой, один за другим, держа в руках автоматы, медленно проходили люди
в синевато-зеленой, непривычного цвета, военной форме и касках. Их было человек
пятнадцать.
...Немцы!...
Лена проводила их взглядом,
пока они друг за другом не скрылись за соседним домом...
Снова стало пусто...
Маленькая Липня оказалась за
пределами Советской России.
+++
ГЛАВА 5.
ЗАВОЕВАТЕЛИ.
Послышались тяжелые шаги и в
свою кухню ввалился весь белый, перемазанный в муке Титыч.
- Ух, ну и уморился! -
воскликнул он, сбрасывая с плеч большой мешок, от которого по всему дому
столбом поднялась белая пыль.
- Скорей беги, Михайловна,
немцы магазинный склад открыли, что за многолавкой... и мука там, и сахар, и
крупа всякая... все оттудова тащут, кому что надо. Бери мешок и беги!
- Как же я пойду? Это же не
мое... - нерешительно пробормотала Лена.
- Не дури, Михайловна! Какое
там "мое-не мое"?... Теперь все наше!... Есть-то ведь надо! Теперь не
купишь ничего... А раз дают - надо брать!..
Лена задумалась. Титыч был
по существу прав: у нее было несколько соток огорода с молодой картошкой,
бурачками, огурцами и морковкой; накануне она купила три буханки хлеба и,
проходя мимо маслосырзавода, где спешно распродавали готовую продукцию, взяла
там две головки сыра и киллограмма полтора масла.
Больше никаких
продовольственных ресурсов у нее не было, а купить что-нибудь законным порядком
теперь, действительно, возможности не предвиделось.
Через полчаса пришла соседка
Паша Иголкина, женщина лет тридцати пяти, большая приятельница Матвеевны; она
тоже хотела идти на склад и звала Лену пойти вместе, так как идти одной ей было
страшно.
Лена решилась: взяла
корзинку, несколько небольших мешков и пошла вместе с Пашей.
Они шли выгоревшей улицей; с
обеих сторон чернели свежие пожарища; едкий дым еще поднимался к небу, кое-где
вспыхивали и гасли последние языки догоравшего пламени.
Посередине всех черных
дымящихся куч из угля, золы и недогоревших бревен, как памятники на кладбище,
высились печки, жалобно протягивая к небу трубы, напоминавшие гусиные шеи.
Тут и там, на улицах и
огородах виднелись большие и маленькие ямы-воронки, которые за ночь накопала
артиллерия; в ногах путались провода от поваленных столбов.
И настороженно, как будто
спрашивая прохожих "что это за беспорядок такой?", смотрели на весь
этот разгром белые и лиловатые, с толстыми пестиками, цветы картошки, почти
нигде не пострадавшие от огня.
Смерть грозой пронеслась над
головами липинских жителей и - отступила; жизнь снова властно вступала в свои
права: с пожарищ, из окопов, из уцелевших домиков живые люди, опасливо озираясь
по сторонам, пробирались по полусоженному городу добывать средства поддержания
своей жизни.
Большие, напоминавшие
ворота, двери пощаженного пожаром склада были распахнуты настежь; в середине
его копошилось множество людей.
Тащили все, что попадалось
под руку; огромные, пятипудовые мешки с мукой почти никто не мог поднять - их
пороли, рвали, высыпали муку на пол, кто половину, а кто и три четверти мешка,
нагребали эту муку в домашние мешки, в платки, в подолы, в рубахи, ходили по
колено в муке, поднимая тучи белой пыли...
Распороли также мешки с
сахаром, с крупой, с горохом, тоже рассыпали, тоже топтали... В середине склада
уже образовалась большая куча из всех продуктов, смешанных вместе с немалым
добавлением грязи и мусора.
Все эти продукты еще со
времени финской войны исчезли из магазинов; на полках лежали только пачки кофе
и сухого кваса, да раз в день привозили хлеб, который сразу расхватывали;
изредка немного чего-нибудь "выбрасывали" в продажу, и тогда - либо
распределяли по спискам от производств, либо у магазинов собирались оргомные очереди
с давкой, дракой и даже несчастными случаями...
А сегодня те самые продукты,
за которыми люди долгими часами стояли в очередях, - валялись на земле и
втаптывались в грязь... Царила анархия неожиданного и непривычного изобилия...
А в стороне стояли два
немецких солдата с сигаретами в зубах и, обмениваясь ироническими замечаниями,
наблюдали эту картину.
Лена сходила на склад три
раза, принесла домой пуда полтора ржаной муки, с пуд пшеничной, по несколько
килограммов сахара, гороха, овсяной и ячневой круп и решила, что с нее хватит:
может быть, завтра опять будет пожар и все сгорит, или наступит смерть, и
ничего не будет нужно - стоит ли таскаться со всеми этими узлами и мешками?
Впоследствии, когда анархия
изобилия сменилась анархией нищеты и голода, ей пришлось не раз пожалеть, что в
этот день она была недостаточно жадной.
+++
Спрятав принесенные
продукты, Лена опять отправилась бродить по выгоревшему городу.
Она дошла до места своей
работы; двухэтажное здание райисполкома сгорело, стояли одни закопченые кирпичные
стены да куча обгорелого мусора в середине. Ольховский дом тоже сгорел, от него
остался только подвал, тот самый, в который они с Марусей лазали, когда копали
траншеи.
А сами траншеи стояли
нетронутыми; вряд ли ими кто-нибудь воспользовался этой ночью: люди уже
наделали себе другие окопы, не по инструкции, а по соображениям удобства:
короткие, широкие, с толстым накатом сверху.
Лена вздохнула, взглянув на
пепелище своей работы, и пошла дальше.
Вскоре она увидела уцелевший
от пожара небольшой промтоварный магазин и зашла в него; здесь все было
разграблено: одежда, обувь, материи (кстати, все эти товары появились в продаже
только накануне).
Все более или менее ценное
уже отсутствовало, а на полу валялось то, что никому не было нужно; кто здесь
похозяйничал - немцы или местные жители - определить было трудно.
Лена порылась в брошенных
вещах, не представлявших интереса для тех, кто побывал здесь раньше, и выбрала
оттуда несколько десятков пуговиц, две столовые ложки, полойник, несколько
мотков штопальных ниток, пластмассовую масленку, две круглых гребенки, сверток
пестрой тесьмы...
- Это на мою долю осталось,
- сказала она самой себе и,подумав, добавила в свою корзинку еще несколько
эмалированных брошек с букетами и пейзажами, несколько галстуков и две коробки
пудры, хотя сама никогда не пудрилась. Затем она вышла из магазина и
отправилась дальше.
- Лена! Лена, ты жива? -
послышался знакомый голос.
Лена обернулась: из
переулка, навстречу к ней, с протянутыми руками бежала Маруся Макова.
- Ты здесь? Не уехала? -
удивленно воскликнула Лена, ожидавшая встретить в развалинах кого угодно,
только не Марусю.
- Как видишь, здесь, налицо!
Идем к нам!
- А ваш дом цел?
- Цел, цел!... Пролетарская
сгорела почти вся, одни трубы торчат, а до нашего переулка огонь не добрался...
Идем! Мама так рада будет!...
И она потащила подругу с
собой.
Они пошли на противоположный
конец Липни, где находился маленький домик, принадлежавший Марусе и ее матери.
- Но все же, как ты осталась
здесь? Я думала, ты уже где-нибудь далеко? - спрашивала Лена.
- Мы хотели уходить,
обязательно, - на ходу торопливо рассказывала Маруся. - Третьего дня пришла
Тоня...
- Какая Тоня?
- Да сестра моя, которая в
Днепровске жила!... Ее дети были у нас на каникулах... мужа ее в армию забрали,
а ее саму с работы не отпускали до последнего дня, пока немцы подошли... А в
последнюю минуту приказали на поезд собираться, ехать куда-то в Сибирь, а дети
у нее тут, в Липне...Она до Приречной доехала, с поезда спрыгнула, и сюда
пешком... Не успела отдохнуть, как немцы и в Липню пожаловали... Мы все
надеялись лошадь достать, да ничего не вышло... Тогда собрались идти пешком, и
Новиковы с нами вместе пошли... Тоня все торопилась, хотела догнать свою
фабрику, очень боялась, что ее будут судить, что она убежала с поезда... А тут
мама заболела и говорит, что она нам по дороге только мешать будет...
задерживать... что она лучше останется здесь.. что ей, старухе, немцы ничего не
сделают, а дом и вещи целее будут.
- И ты с ней осталась?
- Да нет, я сначала пошла со
всеми: Тоня с детьми, Новиковы, еще Люда, продавщица из раймага и я. Дошли до
Жарова, отстановились, смотрим - кругом горит, бомбят, стреляют... Мы с Тоней
очень беспокоились за маму... Ну, я и побежала назад, думала, все-таки,
уговорить ее пойти с нами... А тут начался такой обстрел, что я еле до дому
добежала. Куда уж было назад идти!... Забрались мы с мамой под печку, там всю
ночь и просидели... Вот и наша хата!
Среди сплошных пожарищ, в
стороне от магистральной Пролетарской улицы, переводившей в Вяземское шоссе,
уцелело в переулке четыре домика, в том числе - Маковский, маленький,
приземистый, с красной крышей.
Нашла живого человека! Вот,
пожалуйста! - сообщила Маруся своей матери.
- Леночка!
Здравствуй!...Тоже, значит, не ушла? А я-то думала: мы с Марусей одни в городе
остались, - говорила, обнимая гостью, худая, изможденная, за одну ночь
постаревшая на десять лет Анна Григорьевна Макова.
- Мои-то вчера пошли, -
начала она рассказывать, - А я приболела - осталась... лежу, дожидаю, что
дальше будет... Тут как пошли стрелять - Ну, думаю, конец мне пришел!.. Вдруг
слышу - идет кто-то в дверь... гляжу: моя попрыгунья к матери назад
прибежала!... И немцев не побоялась!....
- А чего я их буду бояться?
- храбро заявила Маруся. - Они на меня даже не смотрят...
Лена раскрыла корзинку и
по-братски поделилась с Марусей своими не слишком богатыми магазинными
трофеями; потом пошли подробные рассказы о всех событиях прошлой ночи.
- Живы ли там наши? - тихо проговорила
Анна Грирорьевна. - Хотя бы скорей вернулись обратно!... Их, верно, тоже немцы
уже захватили...
Слова "немцы
захватили", еще вчера бывшие страшнее смертного приговора, сегодея
прозвучали совсем спокойно и даже с надеждой.
- Надо пойти в Жарово,
узнать, там ли они и что с ними, и привести их обратно. - предложила Лена.
- Пойдем! - загорелась
Маруся. - Пойдем вместе! Одна я, все-таки, побаиваюсь, а вдвоем лучше...
- Подстрелят вас! -
забеспокоилась мать.
- Не подстрелят! Если вчера
не подстрелили, так уж сегодня-то целы будем!
+++
Поле, через которое вела в
деревню Жарово извилистая проселочная дорога, было все изрыто воронками; кругом
валялись искореженные машины, орудия, повозки, трупы лошадей; но больше всего
было человеческих трупов - мертвецы лежали во всех направлениях, ничком и
навзничь, скорчившись и вытянувшись, в одиночку и группами...
Один совсем молодой
красноармеец лежал в воронке у самой дороги, свернувшись калачиком и положив
голову на кусок дерна, лежал так уютно, что казалось - он просто крепко спит...
если бы не толстый слой серой пыли, покрывавшей его лицо...
- Какой славный! - тихо
проговорила Маруся, наклоняясь над мертвым и смахивая рукой эту противную пыль
с его окостеневшего лица.
- А ведь все наши лежат,
русские, - отозвалась Лена, оглядываясь кругом. - Не видно ни одного убитого
немца...
- Ну, своих-то они
прибрали!..
Девушки пошли дальше.
В деревне Жарово, как и в
Липне, половина хат оказалась сгоревшей.
Спрева никого не было видно,
потом из одного окопа вылезла баба в желтом платке, затем подошло еще несколько
человек.
На расспросы Маруси жаровцы
отвечали, что все беженцы ушли из деревни еще до прихода немцев, но в какую
сторону они направились, никто не помнил.
- Значит, в Жарове их нет, -
проговорила Лена. - Куда же теперь пойдем их искать?
- Пошли домой!... Может
быть, они уже вернулись и дома сидят, а мы их тут ищем по полю брани...
Подруги отправились обратно,
через то же самое усыпанное трупами "поле брани". Солнце жгло после
полудня все сильнее, и над полем уже поднимался тяжелый , тошнотворный запах
тления.
На половине пути им пришлось
свернуть с дороги на траву и пойти обочиной: навстречу им по узкому проселку,
поднимая тучи пыли, медленно ползла змеей длинная колонна разнокалиберных
немецких машин; тут были большие и маленькие, грузовые и легковые, но больше
всего мотоциклов; немцы ехали вооруженные, громко разговаривали и кричали.
Но на протяжении всего пути
до города, около трех километров, ни один солдат не обратил ни малейшего
внимания на двух молодых девушек, шагавших им навстречу.
- Притворяются, будто нас не
видят! - заметила Маруся, которую даже обидело такое пренебрежительное
невнимание.
Вернувшись на территорию
города, подруги увидели, что такие же колонны движутся в разных направлениях по
всем главным улицам. Немцы буквально наводнили Липню.
Смешливая Маруся и здесь
нашла повод для смеха: пока они с Леной прошли около трех кварталов по
Пролетарской улице, мимо них четыре раза вихрем промчался на мотоцикле взад и
вперед один немец, внешний вид которого действительно просился на каррикатуру:
по случаю жаркой погоды, все его одеяние и снаряжение состояло из пилотки,
трусиков, тапочек, очков, автомата и бинокля...
- Лена, ты раньше боялась
покойников? - вдруг задала Маруся неожиданный вопрос.
- Покойников? Никогда не
боялась, даже не понимаю, как их можно бояться.
- А я раньше ужасно боялась!
- Как же ты трогала того,
убитого?
- Не знаю... Теперь я их
почему-то не боюсь... вероятно, потому, что их слишком много....
Они уже подходили к дому;
Тони и детей там не оказалось.
+++
На следующий день,
девятнадцатого июля, масса продвигающихся немецких войск, запруживавшая улицы
Липни, - схлынула.
А еще через день вместо них
появились в большом количестве праздношатающиеся немцы, которые по одному, по
два бродили по улицам, заходя в уцелевшие дома, одни с целью чем-нибудь
поживиться, другие - просто из любопытства.
В Ложкинском доме первый
такой непрошенный гость появился рано утром.
- Пан! Млека! - командирским
тоном заявил он встретившему его на кухне Титычу.
- Нет млека!... Корова
нет... уехал...понимаешь, пан, нет молока... корова - деревня.. - доказывал
Титыч, воображая, что для немца перековерканный русский язык понятнее
правильного.
- "Понимаешь,
понимаешь", - с досадой повторил немец, видимо, уже неоднократно слышанное
слово. - Никс понимаешь!... - и что-то продолжал по-немецки.
Несколько минут русский
старик и немецкий солдат пытались объясниться: они коверкали оба языка,
усиленно жестикулировали, и взаимно величали друг друга "панами",
причем один из них был уверен, что это самое настоящее немецкое слово, а другой
считал его самым настоящим русским.
Наконец, немцу эти раговоры
надоели и он, слегка отстранив старика, подошел к буфету, открыл его и принялся
шарить среди посуды.
- Э!.. Пан, пан!.. ты куда
полез? - закричал Титыч, хватая бесцеремонного гостя за рукав.
- Раус! - гаркнул солдат и
так пихнул хозяина дома от его собственного буфета, что тот отлетел в угол и
еле удержался на ногах.
Неизвестно, что было бы
раньше, но в этот момент все слышавшая Лена вышла из своей комнатушки на кухню.
Ее появление сразу отвлекло
внимание немца от чашек и плошек.
- О! Паненка! - воскликнул
он. - Шён! шён!.. Гутен таг!... айне тохтер? - он показал глазами на Титыча. -
Фатер? Папа?
- Найн, нихт фатер, -
ответила Лена.
- Паненка шприхт дёйч!...
Буфет Титыча, горшки, чашки,
"млеко", "яйки" - все было забыто!. Немец уселся у стола и
атаковал Лену целым градом любезных восклицаний, на которые она отвечала с
большим трудом.
- Дас ист ди эрсте паненка
ам Руссланд, ди зо шён дёйч шприхт!...
Комплимент был совершенно
незаслужен: Лена говорила по-немецки очень плохо, еле подбирая слова, и
мучительно рылась в памяти, вспоминая школьные уроки.
Но немца это не смущало:
продолжая болтать, он вытащил из кармана большую пачку фотографий и начал
показывать своих родителей, жену, детей и всех родных и знакомых, и только,
когда "руссише паненка" все пересмотрела, вспомнил, что ему куда-то
надо идти, поклонился с видом старого знакомого и ушел. Ложкинский буфет так и
остался полуоткрытым.
- Пошел! - облегченно
вздохнул Титыч, когда за немцем закрылась дверь. - А ты, Михайловна,
оказывается, по ихнему знаешь?... Что он тут рассказывал?
- Я сама почти ничего не
поняла, Титыч, - ответила Лена. - Я совсем забыла немецкий язык, я просто так
сидела и поддакивала.
- Занять чтоб его, значит?
Чтоб по углам не шарил?
- Ну да!...
По коридору послышались
шаги; страик выглянул в дверь.
- Два идут! - сообщил полушепотом.
- Поговори с ними, а то еще чего-нибудь стащут...
Так выпала на долю агронома
Елены Михайловны Соловьевой новая работа: с целью предотвращения грабежа
заговаривать зубы немцам.
Надо сказать, что это
средство действовало не на всех6 часть продовольственных запасов Титыча
все-таки уплыла, а также были перестреляны все оставленные Матвеевной курицы и
дочиста обобраны в саду вишни и смородина. Но все же большинство немцев после
"беседы" стеснялись что-нибудь брать, а у соседей, где не было интересных
собеседниц, грабили гораздо бесцеремоннее.
За неделю этих
"гостей" перевернулось в Ложкинском доме более сотни; с утра до
вечера одни приходили, другие уходили, многие являлись второй и третий раз в
качестве старых знакомых, и к ночи Лена так уставала от дипломатической
нагрузки, что спала как убитая, и однажды проспала большую бомбежку, во время
которой сгорело два соседних дома.
Многие солдаты просили
постирать им белье - Лена не стала отказываться: свободного времени было много
и не стоило из-за пустяков портить отношения с завоевателями, тем более, что от
этой стирки была хоть маленькая, да прибыль: один немец принес за работу
полбуханки жесткого серого хлеба, другой - полный котелок густого супу, третий
- соленую рыбу явно русского происхождения; все это в военное время было далеко
не лишним.
Однажды ей дали немецкую
марку, которую она взяла из любопытства - посмотреть, какие бывают немецкие
деньги, хотя никакой торговли в Липне и в помине не было.
Не раз приходилось ей
выслушивать объяснения в любви, но она умела от них отшучиваться.
Запомнился Лене один случай.
Это было вечером; уже
начинало темнеть; Лена вышла на улицу и увидела около соседнего дома Иголкиных
группу людей; она подошла ближе.
В дверях дома стояли две
женщины - обе лет тридцати пяти-сорока: одна из них была хозяйка дома Паша -
Прасковья Ильинична Иголкина, другая - Катя Степаненкова, поселившаяся у Паши,
так как ее дом сгорел.
Нароптив них, в узком
проходе между двумя скамеечками, по обе стороны низкого, в одну ступеньку, крыльца,
стояли два немца и что-то громко говорили и смеялись; один из них был высокий и
худой, другой среднего роста и толстый.
Лена прислушалась: немцы
хохотали и , насколько она могла понять, дразнили и пугали русских баб, а те
тряслись от страха и повторяли:
- Мы боимся, пан!.. Мы
боимся!..
Лицо у Паши было серое от
страха, из глаз Степаненчихи катились слезы.
- Мы боимся!... Мы боимся,
пан!...
Немцы переглянулись, и
толстый схватил Пашу за руку около локтя, она взвизгнула дурным голосом.
- Надо выручать! - подумала
Лена.
Она подошла к немцам сзади и
, мобилизовав чуть ли не все немецкие слова, которые смогла вспомнить,
обратилась к ним с заковыристой фразой, за которую ни один преподаватель
немецкого языка не поставил бы ей больше двойки.
Эффект превзошел все
ожидания.
Оба немца повернулись, как
по команде "кругом"; на обеих физиономиях сиял неподдельный восторг.
- Дас медхен шприхт дёйч!
И оба засыпали Лену кучей
восклицаний, из которых она поняла менее четверти, но немцев это не смутило;
они усадили "паненку" на скамейку, сами уселись напротив и пустились
в разговоры.
Паша и Катя, вытаращив
глаза, с опаской наблюдали, как их соседка бойко болтает с солдатами
по-немецки; на самом деле эта бойкость была кажущейся: она сочиняла самые
несуразные фразы, иногда заменяя одно незнакомое слово целыи десятком
синонимов.
Зато немцы трещали, не
стесняясь; особенно старался толстый.
Разговор длился более часа;
за это время Лене стало известно, что толстого немца зовут Вилли, а худого -
Отто, что у Вилли в Германии есть жена Луиза и дочь Эрика; что он по профессии
пекарь; что у него своя пекарня и магазин; что теперь там работает его старый
отец; что старому отцу очень трудно без сына; что Вилли воюет пятый год, был в
Австрии, Чехословакии, Франции и Польше; что война - гадость; что она скоро
кончится - как только немцы возьмут Москву; что тогда Вилли поедет домой и
будет печь вкусные булки, а его старый отец будет отдыхать; что Лена - красивая
девушка и с ней приятно разговаривать...
Высокий Отто сперва попробовал
было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто
предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню
многоречивого товарища.
Наконец, когда на небе уже
давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что
Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю
прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной
русской паненкой.
На прощание оба приятеля
пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси.
- Как ты их не боишься? -
воскликнула Паша, высовываясь из дверей.
Лена пожала плечами.
- А чего их бояться? Люди
как люди!
Этот случай объяснил Лене тайну
ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке,
которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время,
когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами
затравленного зверя, дрожали и прятались, - Лена Соловьева разговаривала с ними
без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение
превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых
обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.
+++
- Ну, Михайловна, живем! -
послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась
на ногах и размахивая руками. - Гляди, какое богатство!...
Посередине кухни стояли на
полу два полных ведра - но не с водой... запах от этих ведер наполнил весь дом.
- Со спиртзавода принес!
Чистый спиртик! - восхищался Титыч.
Подумав немного, он вылил
содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и
отправился, пошатываясь, за второй порцией своего "богатства".
Спирт носил не один старый
Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному
бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами.
Соседка Паша приходила
приглашать Лену в поход за спиртом, Но та на этот раз наторез отказалась идти,
заявив, что она не пьет, и ей этой дряни не нужно.
Следующую неделю Титыч, его
сосед и приятель Кузьмич, беженец-белорусс Иван, жена Ивана Марфа и еще
несколько человек собирались вместе и беспробудно пили; напившись - храпели;
проспавшись - опять пили, не замечая ни бомбежек, без которых редкий день
обходился, ни немцев, по-прежнему усердно посещавших уцелевшие дома.
Как-то немного
протрезвившись, Титыч задал своей квартирантке вопрос:
- Михайловна, а Михайловна!
С чего это немцы жидов не любят, а сами по жидовску говорят?
Лена начала объяснять, что
не немцы говорят по-жидовски, а, напротив, русские евреи говорят на искаженном
немецком языке, но старик уже не слушал: он вспомнил, что должен сообщить более
важную новость:
- А я теперь, Михайловна,
большой человек!... Меня немцы уважили! Вчера было у нас собрание... одних,
значит, мужиков... баб не было... немцы баб не признают... оно и верно: курица
не птица, баба не человек... у бабы, говорят, волос долог, да ум короток... все
зло, значит, на земле от бабы...
- Чем же вас немцы уважили,
Титыч? - спросила Лена, прерывая его рассуждения насчет баб, которые грозили
стать бесконечными.
- Старостой поставили!
Старый Ложкин приосанился,
задрал кверху свою седую бороденку и принял такой невообразимо важный вид, что
Лена еле удержалась, чтобы не расхохотаться.
- Вас? Старостой?
-Да!.. Главный староста
будет Розинский Евгений Иваныч, он у них в комендатуре переводчиком... Он
главный бур.. бурмис.. не помню, как по ихнему.. по нашему - староста!...а я
ему помощник... Вот я и пойде, значит, к Евгению Иванычу... У нас с ним дела...
И Титыч вышел на улицу и,
пошатываясь, направился к дому, где жил бывший преподаватель немецкого языка
Розинский.
Лена не обратила внимание на
бессвязную болтовню пьяного старика.
Титыч и до войны любил
выпить, но тогда у него были две причины воздерживаться: во-первых,
необходимость ежедневно являться на работу в валяльную мастерскую, а,
во-вторых, - хозяйственная и, несмотря на все свое добродушие, настойчивая Матвеевна,
всегда отбиравшая у него все деньги сразу после получки.
Теперь оба сдерживающих
начала отсутствовали.
Не отрезвило его даже
несчастье, случившееся с его другом и собутыльником Кузьмичем: ночью была
бомбежка, загорелся дом Кузьмича, а хозяин дома лежал мертвецки пьяный и
проспал и бомбежку, и пожар, и собственную смерть: он сгорел вместе с домом.
Поутру нашли его обгорелый
труп. Титыч попричитал, помог вырыть на огороде могилу для приятеля и ...
взялся за очередную порцию спирта - за упокой души умершего.
+++
После одной особенно сильной
бомбежки Лена собралась пойти к Маковым узнать, цел ли их дом и целы ли они
сами, так как ночью в их стороне сильно горело.
Титыч, как обычно, храпел. Не
добудившись его, Лена сперва хотела закрыть дверь во двор на крючок изнутри, а
дверь на улицу запереть на замок снаружи, но потом раздумала и раскрыла все
двери настежь: замок непременно бы обратил на себя внимание, и немцы не
замедлили бы его сорвать, чтоб посмотреть, какие сокровища за ним скрываются.
На всякий случай она
написала большими буквами:"Битте, нихтс немен" и положила эту записку
на видно место; затем она зашла к Паше Иголкиной попросить ее посмотреть за
домом, чтоб туда не забрались воры русской национальности.
Пришла она кстати: Паша
усиленно объяснялась с каким-то немцем, принесшим ей в стирку белье.
- Лена, растолкуй ты ему,
чтоб он мыла принес, а то как я ему стирать буду без мыла?
Лена растолковала; немец с
видимой неохотой дал маленький кусочек зеленоватого мыла, похожего на глину.
- И еще скажи, чтоб он хлеба
принес, а то он сует свои марки... на что мне его марки?...
Лена с любопытством смотрела
на соседку: давно ли эта самая Паша тряслась и бледнела, повторяя "пан, мы
боимся", когда ее дразнил толстый Вилли, а сегодня она уже так осмелела,
что торгуется с завоевателями!.. Ко всему привыкает человек!...
Лена отправилась в путь. По
дороге ей пришлось наблюдать каких-то приехавших на лошади деревенских жителей,
которые выносили из брошенных домов всевозможные домашние вещи и грузили их на
свою подводу.
В этот период затянувшегося
междувластия грабежи в Липне достигли высшего уровня - грабили все: завоеватели
и завоеванные.
Пожары уничтожили половину
города и многие его жители лишились всего своего имущества; купить или достать
что-нибудь законным путем было невозможно, потому что никто нигде и ничего не
продавал и не выдавал.
С другой стороны, уцелел от
огня целый ряд домов, жители которых уехали или ушли, бросив большую часть имущества.
Вещи остались без хозяев,
хозяева - без вещей.
Погорельцы поневоле
вселились в чужие, брошенные квартиры, брали чужое брошенное имущество, потому
что у них не было другого выхода.
Но, вслед за теми, у кого
"все сгорело", пошли по чужим домам и те, у которых ничего не горело,
кто просто рассуждал так:"Все равно это брошенное, ничье, хозяева неведомо
где; если не возьму я, возьмут немцы, или другие соседи..."
И вот уже дело дошло до
подвод из деревни!..
В одном месте, где длинная
Пролетарская улиуа пересекала Заводскую, дома расходились в разные стороны,
образуя небольшую площадь, поросшую травой.
На этой площади Лена увидала
немецкое кладбище: десятка три могил, аккуратными рядами, на каждой могиле
крест из белой неошкуренной березы, внизу креста - дощечка с именем, фамилией,
воинским званием и датой смерти; наверху на кресте - каска; на многих могилах
вкопаны вместе с горшками комнатные цветы: герани, фуксии, огоньки...
Еще от этого кладбища,
которое расположилось на совсем неподходящем месте, в центре города, Лена
увидела, что Маковский дом цел и невредим.
- Здавствуйте! Все ли у вас
живы? - спросила она, переступая порог.
Хотя этот вопрос звучал
полушутливо, но в те дни далеко не всегда можно было получить на него
положительный ответ.
- Живы, все живы, Леночка,
заходи! - с улыбкой отвечала хлопотавшая у печки Анна Григорьевна и добавила: -
Чуть-чуть нас не убило ночью, да все-таки, целы остались; только нашу картошку
сильно распахали.
Из соседней комнаты
послышались голоса и смех; Лена прошла туда и увидела Марусю в компании трех
немецких солдат.
- Мои друзья: Август, Пауль
и Франц! - прошу любить и жаловать! - представила Маруся немцев. - Унд дас ист
майне бесте фрёйндин!..
Лену вовлекли в общий
оживленный разговор; она прислушалась и убедилась, что в деле заговаривания
немецких зубов Маруся ее далеко превзошла: она так и сыпала немецкими фразами;
конечно, грамматика у нее тоже хромала на обе ноги, но на войне грамматика была
наукой необязательной.
Немцы держали себя, как
старые друзья дома; оказалось, что они в Липне уже давно, около двух недель,
живут в брошенном доме через улицу и каждый день все свободное время проводят в
Маковском маленьком домике с красной крышей.
- Мариа, зинг маль! -
попросил Август, доставая губную гармошку.
- Лена, давай петь! -
обратилась Маруся к подруге. - Они все время ко мне пристают, чтоб я пела, а
одной мне уже надоело - давай вместе!
Лена не заставила себя
просить:
- Давай!
К ее удивлению, Август
заиграл на губной гармошке мотив "Стеньки Разина".
- У них на этот мотив
какой-то сердцещипательный романс есть, - пояснила Маруся. - Слова совсем
другие, ничего похожего...
- Ну, Стеньку, так
Стеньку!...
За "Стенькой
Разиным" последовали "Коробушка", "Метелица",
"Рябина", "Любушка-голубушка" и несколько украинских песен.
Голоса подруг прекрасно
дополняли друг друга; Август при каждой новой песне внимательно вслушивался, и
со второго куплета начинал подыгрывать на гармошке.
На это импровизированный
концерт собралось еще несколько человек немецких солдат.
Вдруг Маруся сверкнула
своими черными глазами, лихо тряхнула кудрями и затянула "По долинам и по
взгорьям..."
Лена усмехнулась и
поддержала.
Анна Григоьевна
забеспокоилась:
- Девочки, может, лучше
таких песен не надо?...- тихо проговорила она.
- А что они мне сделают? -
бросила Маруся в паузе между куплетами и продолжала во весь голос петь дальше.
- Они, конечно, не понимают,
но все-таки... - пробормотала Анна Григорьевна и ушла на кухню, подальше от
греха.
А певицы разыгрались и спели
"По военной дороге...", " В путь-дорожку дальнюю",
"Орленка" и неизвестно, что еще оказалось бы в их репертуаре, но
слушателей позвали на обед.
- Ну, что же ты, Жанна
д"Арк, фашистов уже не собираешься убивать? - спросила Лена, когда немцы
ушли.
Маруся удивленно вытаращила
глаза, потом вспомнила и рассмеялась:
- Какая я была дура!... А
знаешь, я ведь уверена была, что если немцы, то они обязательно должны быть
чудовищами - а они самые обыкновенные люди...
- Они хорошие мальчики, -
сказала Анна Григорьевна. - Такие тихие, вежливые... жалко, что их опять скоро
на фронт отправят...
Пока через Липню шли
отступавшие русские части, добросердечная Анна Григорьевна постоянно зазывала к
себе "солдатиков", кормила, поила, зашивала на них дырки и от всей
души сочувствовала их невзгодам; теперь она так же привечала немецких
"мальчиков" и горевала, что их могут убить или ранить.
Немцы в долгу не оставались:
они таскали в дом всякие продукты, величали Анну Григорьевну "мутти"
и наперебой ухаживали за Марусей, хотя признанным ее кавалером считался
красивый Август.
- Очень хорошо, что у нас
есть теперь эти немцы, свои, - продолжала Анна Григорьевна. - Теперь другие
немцы, если и заходят, то ничего не берут.
- Ну, да! - рассмеялась
Маруся. - Домашние, ручные немцы - лучшая защита от диких!.. Ты, Лена, тоже
непременно заведи себе домашних немцев, тогда дикие не будут безобразничать...
Да, вот уже идут с котелками наши домашние...
По переулку большой
компанией шли недавние слушатели концерта; в кухонном окне мелькнула рука, и на
подоконнике оказался полный котелок супа.
- Опять принесли!... Который
это поставил?.. Ну, зачем это?...- захлопотала Анна Григорьевна.
- Спрячь, мама, а то им за
это влетит от фельфебеля, - сказала Маруся и продолжала, обращаясь к Лене:
- Они уже ездили отсюда на
фронт два или три раза, и приезжают обратно... Их меняют через каждые
четыре-пять дней: одних на фронт, других в Липню отдыхать.
- С комфортом воюют! -
заметила Лена.
Она вспомнила, что и к ней несколько
раз повторно заходили посетители первых дней и тоже говорили, что вернулись с
фронта...
- Но где же, все-таки,
фронт? Неужели так близко?
- А у них не поймешь, -
ответила Маруся. - То они в Москву вот-вот собираются, то говорят, что фронт в
Прошкине, то в Климашеве... Ты не знаешь точно, где это?
- Конечно, знаю! Климашево в
моем сельсовете, в Молотиловском, восемь километров от Липни по Вяземскому
большаку... А прошкино - по Калужскому большаку километров десять или
одиннадцать...
- Странно, я думала - это
гораздо дальше...
С этого дня обе подруги при
каждом удобном случае спрашивали немцев о фронте и о названии деревень, где
этот фронт проходит.
Немецкие солдаты имели самое
смутное понятие о русской географии; многие из них любили прихвастнуть и
приврать, но все же из разговоров с ними вскоре удалось установить
неопровержимый и неожиданный факт.
Фронт, докатившийся за
четыре недели от границы до Липни, - остановился. Остановился в Липнинском
районе, в восьми-десяти километрах от районного центра, и стоял там уже более
месяца, не двигаясь ни взад, ни вперед.
+++
ГЛАВА 6. МЕСЯЦ
СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ.
- И чего это немцы
разъездились? - говорил Марк Захарович Иголкин, свекор Паши. - То туда, то
сюда... едет и едут, днем и ночью...
Он стоял в дверях своего
дома и смотрел на улицу, по которой грохотали тяжелые немецкие повозки,
запряженные крупными лошадьми с короткими хвостами.
Последние дни августа войска
оживленно двигались через Липню взад и вперед; местные жители не придавали
этому особого значения: ездят немцы - ну, и пусть ездят, лишь бы не трогали
никого и ничего.
Днем прилетели два русских
самолета и сбросили несколько бомб - это тоже было в порядке вещей: за время
полуторомесячного немецкого владычества "русский Иван" не раз и не
два наведывался в Липню.
Тридцать первого августа на
улицах городка было непривычно тихо; немцев нигде не было видно. К вечеру на
город посыпались артиллерийские снаряды, но и это никого не удивило и мало кого
испугало: липнинцы уже по опыту знали, что из двадцати снарядов только один
причиняет вред, а девятнадцать "копают картошку"...
Обстрел продолжался всего
полчаса, затем все стихло. Ночь прошла спокойно - спокойнее, чем многие
предыдущие ночи...
Утром Лена вышла на крыльцо.
Мимо дома посередине пыльной улицы шли два мальчика лет тринадцати: сын Паши,
Володя Иголкин и еще какой-то незнакомый.
- Тетя Лена! - сообщил
Володя. - Наши пришли, красные - я их сам видел!...
Это было первого сентября
1941-го года.
+++
Через несколько дней после
возвращения в Липню советских войск Титыч, против обыкновения совершенно
трезвый, рассказывал своей квартирантке:
- А знаешь, Михайловна,
беженцы-то возвращаться начали: Самуйленчиха с мальцом приехала, солдаты наши,
русские подвезли на машине... приехала, а от ихней, значит, хаты одна печка
торчит... Назад, говорит, поедем, только здесь свою картошку, значит, выроем...
- А где она была,
Самуйленкова?- спросила Лена.
- А в Марковском сельсовете,
деревня Бобры... Ты не знаешь такую?
- Знаю!
Лена Соловьева, работая агрономом,
часто бывала в командировках по колхозам и хорошо знала весь район.
- Ну, вот, там они в Бобрах
и живут, в колхозе работают, там у них, говорят, тихо было, даже не бомбили...
и колхозы, по-старому...только военных много... И наших, с Липни, там полная
деревня... а в самом Маркове, говорят, все наше начальство собралось,
липнинское, райкомы и райисполкомы... все там...
Старик посидел молча, потом
вытащил из кармана пачку папирос.
- Вот!...Наш солдат дал...
почти полная пачка была... настоящие русские, "Беломор"... А то при
немцах насиделся без курева...
Лена чуть заметно
улыбнулась, вспомнив, как Титыч, если только бывал в сознании, не пропускал ни
одного немца, чтоб не выпросить у него сигарету, а после ухода посетителей
тщательно собирал окурки и потрошил их в "козьи ножки".
Затянувшись, Ложкин снова
заговорил:
- Скоро, может быть, и моя
Матрена придет; чего ей с Наташкой теперь в деревне сидеть?... Можно и домой...
наш-то дом цел...
- А Самуйленкова не знает,
где они?
- Спрашивал - не слыхала...
Они тогда, значит, в Дубово поехали, а оттудова как раз немцы шли и бой был...
Так может, они куда-нибудь в другую сторону повернули... Ну, да приедут, нигде
денутся!...
- Конечно, приедут! -
подтвердила Лена.
Титыч встал со стула и
направился к двери, но вдруг остановился.
- Михайловна, а
Розинского-то Евгения Иваныча немцы с собой увезли, и с женой вместе...Ты, если
про меня спрашивать будут, чего я к нему ходил - не говори!... Скажи: ничего,
мол, не знаю, и все...
- Хорошо, Титыч. А вы сейчас
дома будете?
- Да, посижу пока... А что?
- Я схожу к Маковым, узнаю,
какие там новости?
- Сходи, сходи!...
+++
Лена шла по знакомой,
многократно за это лето проторенной дороге
Уже на Пролетарской улице
она услышала сзади себя крик:
- Товарищ!.. Девушка!.. Одну
минуту... Постойте... - Лена обернулась: ее почти бегом догонял небольшого
роста чернявенький лейтенант с полевой сумкой в руках.
Она остановилась, подумав,
что этот человек хочет у неес спросить куда-нибудь дорогу.
- Одну минуточку!... -
лейтенант вытащил из сумки блокнот и авторучку. - Скажите, вы здешняя коренная
жительница? Жили здесь до войны?
- Да, жила, - отвечала Лена,
все еще недоумевая, зачем это нужно знать незнакомому человеку.
- Вы извините меня! Я
корреспондент. Теперь многие жители Липни...(он произнес название города
особенно значительным тоном, как говорят всякие знаменитые слова) жители Липни
возвращаются в свои дома; многие из них находят на месте родного дома груду
развалин, пожарище, но все же они радуются, что могут, наконец, вернуться в
родной город...(он говорил, как будто читал или выступал на собрании)... Я бы
хотел и вас просить рассказать о себе: куда вы отступали? Давно ли вы
вернулись? Цело ли ваше жилище? Что вы намерены делать дальше?
- Боюсь, что вы не по адресу
попали, - сказала Лена с улыбкой, которая несколько смягчила ее резковатые
слова. - Я никуда не отступала и ниоткуда не возвращалась: я все время была
здесь.
- Как, вы были в плену?! -
воскликнул корреспондент и смерил удивленным взглядом всю фигуру своей
собеседницы, точно не мог поверить, что молодая, красивая девушка, в простом,
но совершенно целом и чистом платье была "в плену".
- Тогда, тем более
расскажите!... Мне кое-кто уже рассказывал, но нужно как можно больше
сведений!... Здесь творились такие ужасы!...
Лена пожала плечами.
- Мы здесь привыкли к этим
ужасам, - сказала она. - Бомбили нас часто, это верно; но самая большая
бомбежка или, вернее, артиллерийский обстрел, был в первый день, накануне
прихода немцев; тогда полгорода выгорело... Нас тогда сразу приучили, а потом,
когда били понемножку, уже не страшно было...
- Но здесь же были немцы!...
Они так издевались над мирным населением!... Расскажите, пожалуйста, это должно
быть известно всему миру!...
Лена немного помолчала.
- Ну, что ж, если хотите,
Расскажу и про немцев...
Корреспондент сел на крыльцо
пустого полуразрушенного дома и приготовился записывать.
Лена рассказала о том, как
немцы ходили по домам, как приходилось им заговаривать зубы в целях сбережения
имущества; со всеми подробностями описала сцену разговора с толстым Вилли и
длинным Отто, когда ее соседки повторяли "пан, мы боимся!...
Но, хотя рассказывала она
очень живо и образно, воодушевление ее собеседника сникло, блестящие глаза
потускнели, и авторучка перестала бегать по бумаге: он ждал не таких сведений.
- Вы все в комическом виде
представляете, - сказал он свкозь зубы. - Но ведь тут были настоящие зверства:
здесь убивали стариков, насиловали женщин, сжигали детей... Вы рассказывайте
правду, не бойтесь!
Тут настала очередь Лены
смерять взглядом корреспондента с головы до ног.
- "Не бойтесь!" -
повторила она. - Знаете что, товарищ корреспондент, я вам не советую говорить
эти слова липнинцам: люди, которые здесь все лето прожили, давно разучились
бояться - и немцев, и бомбежек, да и вас никто бояться не собирается! А в
отношении "правды" - я рассказала то, что было на самом деле, а чего
не видела и даже не слышала от других, того я не могу рассказывать!. Я вижу,
что мои сведения вам не подходят - вам нужны ужасы и зверства - я их не видела,
а придумывать считаю лишним!...
Она пошла дальше, а
корреспондент остался сидеть на крыльце, провожая глазами стройную фигуру
строптивой жительницы разоренного городка.
Впереди по дороге показался
столб дыма. Сперва Лена подумала, что это опять горит какой-нибудь дом, но
подойдя ближе, она увидела, что это не пожар: на площали, на развилке
Пролетарской и Заводской улиц пылал большой костер - горели белые березовые кресты
с немецких могил, а неподалеку от костра несколько красноармейцев саперными
лопатками старательно разравнивали могильные холмики.
У Маковых оказалась гостья -
Евдокия Николаевна Козловская; она была в платье Анны Григорьевны и с мокрой
головой, которую, видимо, только что вымыла.
- Все наши возвращаются! -
радостно воскликнула она при виде Лены. - Где же вы пробыли это время? Я вас в
Маркове ни разу не видела...
- Я здесь была, - ответила
Лена. - С ними вместе! - Она показала глазами на Марусю и Анну Григорьевну.
- Здесь, в плену? Значит, и
вам пришлось пережить весь этот ужас? Как вы только живы отсались? Я ведь тоже
чуть-чуть не попала в плен, еле успела убежать!...
Евдокия Николаевна, которая
с великим трудом и хлопотами отправила из Липни и окрестных деревень три
эшелона с детьми и матерями, сама оставалась в городе до последней минуты, и
ушла пешком вечером семнадцатого июля, когда уже весь город горел. Школьный
дом, где она жила, загорелся одним из первых, она даже не смогла зайти в свою
квартиру и что-нибудь взять, и ушла в одном платье и жакетке, подгоняемая
немецкими снарядами.
Странствуя по лесам и
деревням, без теплой одежды, без пищи и без денег, она наверняка пережила не
меньше, а больше ужаса, чем те, кто оставался в Липне, но о своих личных
невзгодах она вообще никогда не думала и не говорила.
- Как много народа,
оказывается, было в плену! И какое счастье, что наконец вас освободили! -
говорила она, восторженно блестя глазами. - Только, как подумаешь, что и
Днепровск, и Мглинка, и вся Белоруссия и Украина - все ще занято фашистами -
страшно становиться! ... Пока удастся освободить, там все могут погибнуть!...
- Це-елы будут! - протянула
Анна Григорьевна и осеклась, поймав быстрый взгляд Маруси.
- Как, уже второй час! -
воскликнула вдруг Евдокия Николаевна, взглянув на висевшие на стене ходики(
свои ручные часы она променяла в деревне на картошку). - Мне надо бежать: в два
часа назначено партсобрание...
- У вас же голова мокрая!
- Что же поделаешь? Нельзя
же не пойти!
Она натянула на плечи свою
выгоревшую и уже заплатанную жакетку со "Знаком почета", повязала
мокрые волосы косынкой, которую ей сунула в руки Маруся, и ушла на собрание.
- Ночевать к нам приходите!
- крикнула ей вдогонку Анна Григорьевна.
- Золотой человек! -
задумчиво проговорила Маруся, глядя вслед Козловской. - Лучше ее я никого на
свете не втречала и, наверное, никогда не встречу!... Святая!...если только
могут быть святые коммунисты...Но нам с ней приходится держать язык за зубами,
а то мама ей тут брякнула про немцев, про тех - помнишь?- наших домашних, что
они были хорошие люди... она так и вздрогнула вся, будто обожглась....Правда,
промолчала, но ведь она у нас ночевала и ела, и мамино платье на ней было
надето, а то, может быть, она и сказала бы что-нибудь...
- Маруся! - крикнула Анна
Григорьевна, выглянув в окно. - Сережа идет, газеты тащит, целую кипу...
- Что это за Сережа? -
поинтересовалась Лена.
- Содат один, обещал нам
газет принести...
- Не солдат, мама, а младший
сержант!... Не понижай его в чине - он очень гордится своим сержантством.
- Хороший мальчик! Добрый
такой, внимательный!... - у Анны Григорьевны все мальчики были хорошими, без
различия национальностей.
- Здравствуйте! Вот вам
газеты, и новые, и старые, все, какие нашлись, - с этими словами вошел в дом
небольшого роста рыжеватый младший сержант с большой кипой газет в руках.
- Вот, спасибо, Сережа; а то
мы тут от жизни отстали, ничего не знаем, что на свете делается.
Маруся и Лена принялись
разбирать газеты, а младший сержант Сережа на кухне сунул Анне Григорьевне
полбуханки хлеба и маленькую баночку консервов.
- Это вам, а то ведь у вас
тут ничего не достанешь...
- Сереженька, ну зачем ты?
Спасибо, милый! Да ты садись!.. Хочешь картошечки?... теплая...
- Некогда, некогда!... Мне
надо бежать... Я только газеты принес, потому, что непременно обещал...
И он убежал.
- Так!.. "Ожесточенные
бои на Липнинском направлении"... - перебирала газеты Маруся. - Когда
это?... пятого августа... восьмого августа опять "на Липнинском
направлении"...
- Давай сначала подберем их
по числам, - предложила Лена.
Подобрали. Почти во всех
разрозненных августовских номерах различных газет упоминались - когда
"ожесточенные", когда простые "бои на Липнинском
направлении", перечислялись подбитые танки и орудия, сбитые самолеты и
убитые солдаты противника; о числе своих убитых умалчивалось.
В последних числах августа
"Липнинское направление" не упоминалось, зато в новых, сентябрьских
газетах название маленького городка, которое ранее и в областной-то печати
появлялось редко, - красовалось огромными буквами на первых страницах всех
центральных газет.
"Победа под
Липней!"
"Освобожден старинный
русский город Липня!"
"Враги отступили от
Липни, будучи не в силах удержать этот коренной русский город!"
"Освобождение Липни -
залог победы над врагом!"
"Герои великой битвы
под Липней!"
... "Липня! Липня!
Липня!"...
- Чего это им вздумалось так
Липню прославлять? Будто невесть какой важный стратегический пункт, -
пробормотала Маруся.
- Вероятно, этот
стратегический пункт - первый, который удалось у немцев назад отбить, -
предположила Лена.
Судя по отрывочным данным
разрозненных газет, это предположение походило на правду.
Липню прославляли на все
лады, сравнивали ее с Бородиным, с Полтавой; в одной газете оказалась даже
статья под заголовком "Новый Грюнвальд".
- А, все-таки, Грюнвальд
Грюнвальдом, а почему это немцы отступили так тихо?... Что-то подозрительно...
- ворчала Маруся.
- А меня больше интересует,
почему это русских вздумали вдруг "славянами" величать, и вообще
взялись за историю: и Грювальд, и Бородино, и Полтава...
- Подюбуйся! - вдруг
воскликнула Маруся. - Это моя физиономия в газету попала! Значит, он, все-таки,
меня сфотографировал!...
- Кто?
- Да корреспондент какой-то
пристал на улице!...
На снимке был кусок
Советской улицы, обгорелая коробка дома, где раньше помещался раймаг, и три
человеческих фигуры; одна из них, без всякого сомнения, была Марусей Маковой.
- Уж не тот ли это самый корреспондент,
с которым я сегодня чуть не поругалась?
И Лена рассказала про свою
встречу с корреспондентом. Маруся слушала и одновременно продолжала
просматривать газеты.
- ... "Рассказывают
освобожденные"... что они тут рассказывают?... Слушай! "Слов нет,
чтобы передать мою радость, когда я снова увидела на улицах моего родного
города, разоренного фашистами, нашу родную Красную Армию!" - говорит
жительница Липни Фруза Катковская"... (вот нашел-таки корреспондент себе
рассказчицу!)... Слушай: "Целые сорок пять дней мы жили под страшным
гнетом жестого врага. Мы не смели выйти на улицу, не смели громко говорить,
смеяться. Каждую минуту могли ворваться к нам в дом проклятые фашисты, а от них
можно было ожидать самого худшего: они убивали ни в чем неповинных мирных
жителей, стариков и маленьких детей, издевались над женщинами для своего
развлечения. Мы сидели день и ночь в окопах и боялись выйти, как бы не
встретиться с немцами..."
- Это Фрузка Катковская
боялась выйти, как бы не встретиться с немцами? - перебила Анна Григорьевна. -
Хот бы уж не врала! Кто-кто, а уж Фрузка-то с немцами встречаться не боялась! К
ней фельдфебель наших немцев ночевать ходил и таскал ей всякую всячину, и из-за
нее с каким-то Куртом подрался... помнишь, Пауль рассказывал?... У нее каждый
день гулянка была, полный бардак!... От нее немцы не вылазили!
- Мама! но ведь от нас тоже
"немцы не вылазили"!
- По-разному можно не
вылазить! У немцев на это нюх тонкий!... А Фрузка и до войны со всеми
крутилась!.. Муж ее - хороший был человек, а она беспутная баба!... Что там еще
про нее написали?
- ..."Я не смогла уйти
из города..."- продолжала читать Маруся. -"...потому что перед самым
приходом немцев вывихнула ногу"...
- Что?!... Ногу вывихнула?
...Фрузка? Да я же ее в первый день, когда немцы пришли, видела, как она муку
со склада тащила - мешок пуда на четыре!...Я еще подумала - как она не
надорвется!.. Ну, и горазда врать!
Возмущенная Анна Григорьевна
ушла из комнаты.
- Мама рассердилась... это с
ней редко бывает... Ну, слушай дальше:"Эти ужасные сорок пять дней
показались мне целой вечностью. Но, к счастью, все это позади. Теперь у нас
опять наша родная и любимая советская власть! И никогда больше фашистам не
бывать в нашей родной Липне!"
- Вот так надо говорить
корреспондентам!... А ты вздумала рассказывать, как мы с немцами тары-бары
разводили да песни пели...Эх ты, Аленушка!
Аленушка должна была
согласиться, что действительно сваляла дурака с корреспондентом.
Обе погрузились в чтение.
Вскоре вернулась Евдокия
Николаевна и сказала, что партсобрание не состоялось.
- А ведь фронт недалеко, -
заметила Лена. - Смотрите, вчерашняя газета - бои на Мглинковском направлении.
- Теперь, девочки, недолго
ждать! - сказала Козловская. - Наши войска направляются к Днепровску; скоро
освободят всю нашу область. А там и до конца войны недалеко...
Как бы отвечая на эти слова,
послышался слишком знакомый гул.
- Это немцы летят...
- Нет, нет, это наши, не
беспокойтесь!
Евдокия Николаевна
пристально вглядывалась в небо, стараясь убедить себя и других, что летят
"наши"...
- Какие там наши!...
Четыре удара подряд
заставили домик танцевать, четыре столба дыма и пыли поднялись к небу с
соседних огородов...
- Вот тебе и Грюнвальд!...
Когда Лена уже в сумерках
возвращалась домой, ее остановили два красноармейца.
- Гражданочка, вы не знаете,
где здесь живут такие, что не отступали, а с немцами оставались?
...Не опять ли
корреспонденты?...
- Ну, я была здесь при
немцах, а что?
- Как бы нам спиртику
разжиться?
+++
Пролетела еще неделя.
За это время Маруся Макова и
Лена Соловьева побывали в новом центре района, большом и красивом селе Маркове,
куда "отступило" все Липнинское начальство.
Они виделись с начальниками
и сослуживцами и восстановились на работе.
Немало пришлось им встретить
сочувственных взглядов, и еще больше - косых, и все по поводу их пребывания в
"немецком плену". Им разрешили вернуться домой в Липню, куда на днях
собиралось перебраться и начальство; но на прощание секретарь райкома Трофимов
проводил их словами:
- Если что-нибудь опять
будет, не оставайтесь в Липне! Прямо в Марково приезжайте!
Видно, не было у него
уверенности в окончательном освобождении Липни, зато Марково казалось
крепостью, неприкосновенной для немцев.
Подруги возвращались на
попутной машине по Вяземскому большаку. Туда они ехали другой дорогой, через
Коробово.
Шоферу-красноармейцу Маруся
сказала, что они все лето прожили в Маркове и только теперь едут в Липню.
- Все небось там у вас
погорело? - сочувственно проговорил шофер. - Я в Липне был - там одни
развалины.
- Нет, наш дом цел! -
возразила Маруся. - Мы уже ездили смотреть...
- Ну, что ты врешь? -
шепнула ей Лена, когда они уселись в кузове на каких-то ящиках.
- Надоело каждому
исповедоваться: "были в плену" да "были у немца"... и
смотрят на тебя тогда, как будто съесть хотят... Этот шофер, может быть, и
везти-то нас не захотел бы, если бы мы ему правду сказали...
Лена ничего не ответила.
- На днях мне один капитан
опять сообщил, что я "была в плену", - продолжала Маруся, усаживаясь
поудобнее на прыгающей по проселочным ухабам машине. - А меня зло взяло, я ему
и сказала: не "в плену", а "заграницей"!... Ну и досталось
же мне за эту "заграницу"!... Еле от него отделалась!...
Деревни Мраковского,
Ковалевского и других восточных сельсоветов, мимо которых они проезжали, были в
совершенной целости и сохранности: тут стояли дома, жили люди, убирались поля -
война еще до этих мест не добралась.
Но вот потянулся хорошо
знакомый Лене, когда-то за ней закрепленный Молотиловский сельсовет...
Здесь вместо деревень были
пожарища, вместо хат - печные трубы, сиротливо глядевшие в небо...
На самом большаке стояла до
войны исключительно красивая по своему местоположению - на горах, под тенистыми
старыми деревьями - деревня Климашево.
От этой деревни не осталось
не только домов, но даже печных труб: они были превращены в щебенку; вся земля
была перекопана траншеями и воронками, завалена железом, таким покореженным,
что трудно было догадаться, чем именно первоначально было это железо; от
деревьев кое-где остались расщепленные в мочалку пни...
А внизу, у самой дороги,
стоял небольшой, метра три длиной, кусок забора из штакетника и запертая на
маленький замок калитка; по какой неизъяснимой прихоти войны они уцелели,
трудно было сказать.
Так вот он где был - фронт.
Машина миновала несколько
выжженных деревень и въехала в город.
Маруся застучала кулаками по
кабинке; шофер затормозил, девушки спрыгнули, поблагодарили его и пошли.
Около переулка, где
находился Маковский домик, Лена хотела было проститься и идти дальше, но Маруся
и слушать не стала.
- Пожалуйста, не выдумывай!
Кто там тебя дожидается? Пьяный Титыч? Пожаров за это время не было; немцев
нет, по хатам никто не шарит, так что твое барахло цело, никуда не денется...
Идем к нам!
Анна Григорьевна была дома
одна.
- Вот и дочки мои приехали!
(она уже и Лену зачислила к себе в дочки). А я как чувствовала, щей свежих
наварила полный котел, картошки... Садитесь обедать!...
После обеда и долгих
рассказов Лена опять стала собираться домой.
- Я тебя провожу до почты, -
сказала Маруся, которая никак не могла расстаться с подругой. - Может быть,
письма есть от наших, а то мама все о них беспокоится.
Дощечка с надписью
"почта" была прибита к дверям маленького домика напротив обгорелой
коробки "Ольховского дома", где раньше помещались почта, телеграф и
радиоузел, в котором до войны работала Маруся.
Подруги зашли в помещение
новой почты. Там на двух сдвинутых столах навалена была большая куча писем с
адресами "Липня" или "Липнинский район"; большинство из них
было месячной давности; их привезли из Маркова, потом еще привозили, и все
вместе сваливали на эти столы, так как разнести их по адресам было невозможно:
в Липне слишком мало людей жило теперь по довоенному адресу.
В этой куче копалось человек
десять.
Нашлось письмо Анне
Григорьевне Маковой от ее старшей дочери Тони, но письмо это было написано еще
четырнадцатого июля в Днепровске; после того сама Тоня побывала в Липне и ушла
из нее, и Маруся с Леной безуспешно искали ее в Жарове; с тех пор прошло
полтора месяца немецкой власти, и уже третью неделю снова была советская
власть, а письмо только теперь прибыло по адресу.
- Пойдем, кажется ничего
больше нет!
- Постой! Вот это письмо я
возьму! - и Лена протянула руку к желтоватому конверту, на котором стоял адрес:
"Днепровская область, г.Липня, Красноармейская 21, Ложкину Афанасию
Титовичу".
Девушки вышли из почты и
пошли на Красноармейскую, где жила Лена.
- Стой! Ведь Фруза
Катковская в этом доме живет!.. Пойдем посмотрим! - и Маруся увлекла Лену на
другую сторону улицы.
Они прошли мимо хорошо
сохранившегося дома; в открытое окно слышались громкие пьяные голоса:
"Фруза Константиновна" Катковская угощала гостей даровым спиртом.
Окно было низкое и через
него подруги увидели за столом несколько человек в военной форме и среди них
разряженную хозяйку.
- Тот самый корреспондент
сидит за столом, - сказала Лена, ускоряя шаг.
- Тот самый? Ну, значит, эта
статья - его работа!
Они свернули за угол.
- А! ..Михайловна!..
Приехала?... Здравствуй, Владимировна!.. Как съездили? - приветствовал подруг
сидевший на своем крыльце Титыч.
После прихода русских он
почти перестал пить и со дня на день ждал приезда своей Матвеевны.
- И чего это моя Матрена
запропала? - не раз ворчал он. - Пальченковы вернулись, Семеновы тоже
приехали... Огурцовы приезжали - видят: хата ихняя сгорела, жить негде, они
обратно в деревню подались... а моя все где-то сидит...
- Ну, Титыч, радуйтесь - вам
письмо! - сказала Лена, подавая старику конверт.
- Чего пишут-то? Живы?
- Не знаю, - читайте!
- Чего ж ты, Михайловна, не
поглядела?
Он разорвал конверт, вынул
письмо, отнес его подальше от глаз и покачал головой.
- Не разберу!... Читай ты,
Михайловна, у тебя глаза молодые... Ничего не вижу без очков, а очки-то,
видать, старуха с собой увезла: нигде их найти не могу... Читай!
Началось чтение.
... "На первых строках
моего письма", - писала дочь Титыча Наталья Афанасьевна. - "спешу
сообщить вам, папаша, что мы все здоровые: и я, и мама, и Леньчик, и Любочка, и
шлем вам наш сердечный привет. Также привет Леночке, и Андреевне, и Кузьмичу, и
Захарычу, и Паше, и Насте и всем соседям: желаем вам здоровья и всего
наилучшего. Живем мы в колхозе 1-го Мая в Куйбышевской области; живем хорошо,
работаем в колхозе. Живут здесь еще Коротченковы и Стригуновы, а еще из Липни
тут живет Фарман еврей, что в аптеке у нас работал. Леньчик болел гриппом, но
теперь поправляется"...
- Где они живут-то? В какой
области? - перебил Титыч.
- В Куйбышевской.
- А далеко это Куйбышевская
область?
- Далеко! На Волге.
- Ближе Москвы или дальше?
- Дальше, много дальше, раза
в три...
- Чего ж их туда занесло?
- Да вот она пишет
дальше:"Приехали мы сюда поездом-эшелоном из Коробова; ехали мы тогда в
Дубово, к Соболихе, но нас военные повернули, сказали, что там сильно бьют, и
фронт, и немцы подходят, и ехать туда нельзя, мы и поворотились, а у Коробова
стали нас бомбить, и коню ногу поранили, и колесо переднее поломали, и очень мы
напугались"...
- Ишь ты, напугались! -
вставил реплику старик. - А как нас тут кажинный день гвоздили - это ничего?
..."А в Коробове стоял
поезд-эшелон, - продолжала читать Лена. - Там наши были, Липнинские, и
Мглиновские, и с Коробова три вагона прицепили, и нас взяли, потому как мы с
малыми детьми...А корову мы отдали в колхоз Сталина и бумажку получили, и нам
сказали, что если мы вернемся, нам корову дадут"...
- Куда-куда корову отдали? -
снова перебил Титыч. - Где это колхоз Сталина?
- Если около Коробова, то
это Ракитовка, - ответила Лена. - Всего у нас в районе колхозов имени Сталина
целых девять, но в Коробовском сельсовете - одна Ракитовка.
- Отдадут они корову!...
Держи карман!... Догонят и добавят!...Скоро же они приехать собираются?
..."А вчера нам
передали по радио, - продолжала читать Лена. - Что освободили нашу Липню, и что
теперь скоро будет наша победа, и фашистов прогонят с нашей родины за
границу... Мы приедем домой, как только получим на трудодни, что заработали, а
то жалко бросать, все лето работали."
Далее опять следовали
приветы и поклоны всем родным и знакомым, но Титыч уже не слушал.
- Чего они туда заехали? -
ворчал он. - Когда им те трудодни отдадут? Не дождешься и до белых мух!...
Корову не пожалели, а трудодни жалеют!... Это все Наташка: корова-то не ее, ей
и не жалко, а моя дура послушала... Раз доехали до Коробова, и сидели бы себе в
Коробове, или в Ракитовке в той.. А то в Марково подались бы - сколько там
наших было! А их понесло к черту на рога!.. Сидели бы тут, и корова была бы
цела....
Вечером Титыч опять был
мертвецки пьян.
+++
В двадцатых числах сентября
в Липне начались аресты среди тех, кто оставался при немцах. Одним из первых
взяли Титыча: старика подвела его пьяная похвальба, что он - помощник
бургомистра Розинского.
На следующий день вызвали
Лену. Уполномоченный НКВД принял ее в небольшом домике со свежевставленными
стеклами.
После установления личности
агронома Райзо Елены Михайловны Соловьевой произошел следующий разговор:
- Вы проживали в доме
Ложкина Афанасия Титовича? - задал вопрос сотрудник НКВД.
- Да!
- Вы его родственница?
- Нет! Я просто у них
квартиру снимала.
- Так!... Где находится
семья Ложкина, вы знаете?
- В Куйбышевской области. От
них на днях письмо было.
- Значит, они
эвакуировались? А он почему здесь остался?
- Он сперва тоже пошел - они
сперва хотели просто в деревню поехать; но потом он вернулся в тот же день,
потому что начались пожары: он боялся, что дом сгорит.
- Но его же дом не сгорел!
- Он же не мог знать
заранее, загорится дом или нет. Тогда полгорода сгорело.
- А, может быть, он по какой-нибудь
другой причине остался?
Лена пожала плечами.
- По-моему, именно по этой:
он остался, чтобы охранять свой дом.
- Подумайте!
- Насчет чего?
- Подумайте хорошенько,
вспомните, не говорил ли он еще чего-нибудь? - произнес следователь многозначительно.
- Мне он говорил только это.
- Больше ничего не можете
вспомнить?
Лена отрицательно покачала
головой.
Следователь посмотрел на нее
неодобрительно, встал с места, потом опять сел, глядя на допрашиваемую
сверлящим взглядом, и сказал неожиданно резки и быстро, слово желая ее
ошеломить:
- Ваш Ложкин был старостой!
Но к его удивлению, Лена
рассмеялась.
- Ах, вы вот про что? Так он
же с пьяных глаз эту чепуху говорил; он все это время ни разу не был трезвым.
- Где же он мог достать
водку? Ведь здесь ни один магазин не работал.
- Как где? Со спиртзавода
натаскал полную кадушку, и приятели его натаскали, и пили без просыпа; они
говорили, что им тогда не слышно бомбежек и не страшно.
- Так, так! Значит, кто же
был, по-вашему, старостой?
- Розинский! - смело
ответила Лена, знавшая, что Розинский уехал с немцами и его она подвести не
может.
- А Розинского вы знаете?
- Только в лицо.
- Почему его назначили
старостой?
- Вероятно, потому, что он
говорил по-немецки, он был учитель немецкого языка.
Следователь повертел в руке
карандаш, немного помолчал, вынул пачку папирос, закурил и протянул папиросы
Лене.
- Закуривайте!
- Я не курю! - возразила
она.
- Но, может быть, все-таки,
закурите?
- Никогда не курила, а
теперь, в честь нашего знакомства, закурить? Нет, по-моеиу, ради этого - не
стоит...
- Значит, вы говорите, что
Ложкин не был старостой?
- Какой из него староста?
Разве только над кадушкой со спиртом...
Следователь записал показания
Лены довольно правильно, дал ей подписать, поднялся и, видимо, хотел уже ее
отпустить, как вспомнил, что не спросил самого главного.
- А вы, гражданка Соловьева,
почему не уехали из Липни, когда подходили немцы?
- Не на чем было ехать.
- Но семья Ложкиных уехала?
И вы могли уехать с ними.
- Их лошадь и так была
перегружена.
- Но вы могли пешком уйти!
Многие здешние жители отступали в Марково, в Коробово...
- Знаете, что? - проговорила
Лена, глядя ему прямо в глаза. - Я тоже, вроде Ложкина, не хотела свое
имущество бросать; хотя я и небогата, я в одном платье оставаться не хотела,
как остались те, кто пешком отступал в Марково и Коробово; они теперь по Липне
ходят и у нас, неотступивших, старые тряпки выпрашивают, потому что холода
приходят, а они голые и босые... А кроме того, я не могла знать, что немцев
задержат именно здесь, между Липней и Марковым - я думала, что немцы меня и в
Маркове догонят...
- Как видите, не только
задержали, но и прогнали немцев обратно и освободили Липню!..
- Вот и прекрасно! Значит,
незачем было бегать по Марковым и Коробовым! Можно было дождаться освобождения
Липни на месте, что я и сделала.
Следователь не сразу
нашелся, что ответить на такой неожиданный аргумент.
В эту минуту над самой
крышей с ревом пронесся самолет, раздался свист, затем взрыв, и новенькие
стекла со звоном посыпались из окошек на пол.
Следователь вскочил.
Привычная Лена продолжала сидеть.
- Ах, черт возьми!... Тут и
убежища-то нет!... Куда вы здесь прятались? - спросил он Лену совсем другим
тоном, чем во время допроса.
- Да, никуда... Некоторые в
окопы лазили... а я окопов не люблю... предпочитаю оставаться на месте.
- Как?.. В доме?.. Ну, что
вы, разве можно?!...
Опять раздался взрыв, потом
снова послышалось гудение самолета.
- Надо уходить хоть в
окоп!... - он быстро засунул в ящик стола свои протоколы, щелкнул ключом и
поспешно пошел к двери.
- Мне подождать вас здесь? -
спросила Лена нарочито спокойным тоном.
Он обернулся с непонимающим
выражением лица.
- Да!... Нет, нет, что вы?!..
Идите, спасайтесь, спрячтесь!...
И он выбежал из комнаты.
Лена тоже вышла и пошла
домой своим обычным мерным шагом, никуда не прячась и не обращая на бомбежку
никакого внимания, даже желая, чтоб она на этот раз протянулась подольше, чтоб
необстрелянный, присланный откуда-то из глубокого тыла работник НКВД не
передумал и не задержал ее снова.
Несколько дней она ожидала
вторичного вызова, но его не последовало. Может быть, следователю было немного
совестно за свой страх перед бомбежкой, а, может быть, обстоятельства сложились
так, что ему не осталось времени заняться райзовской агрономшей, которая не
захотела отступать в Марково.
Титыч исчез бесследно.
+++
- Маруся! Опять уходят! -
тревожилась Анна Григорьевна.
- А что, я могу их удержать?
- огрызнулась Маруся. - Пускай идут!... Хоть не будут со "спиртиком"
приставать, да отчеты спрашивать, почему да отчего мы у немца оставались... А
то надоело!... Немцы по кладовкам лазили, а эти в душу лезут!...
- Может быть, и ты пошла бы?
- нерешительно проговорила мать. - Тот капитан вчерашний предлагал устроить в
госпиталь...
Но Маруся с досадой
отмахнулась:
- Чего меня понесет
нелегкая?.. Тогда, первый раз, когда про немцев всякие страхи рассказывали, и
то я не ушла... А теперь, если немцы опять придут - они, можно сказать, наши
старые знакомые... Правда, Аленушка? - обратилась она к Лене, которая сидела в
этот день у Маковых с самого обеда.
- Правда-то правда, а у
тебя, все-таки, сердце не на месте: злишься чего-то...
- А оттого, что зло берет!
Кричали, кричали: "Освободили Липню!", "Победа под
Липней!", "Новый Грюнвальд!", "Погонят немцев до самой
границы!"... По всему свету раструбили про победу, а сами - пожалуйста!...
Она указала рукой в открытое
окно, через которое в надвигавшихся сумерках еще хорошо были видны с горки
запрудившие Вяземский большак отступавшие воинские части.
Помолчав, Маруся насмешливо
спросила:
- Ведь и тебе Трофимов
говорил "не оставаться в Липне, а приезжать в Марково"?...А ты не
очень-то торопишься догонять советскую власть...
Лена чуть заметно
улыбнулась.
- Мне-то догонять советскую
власть, пожалуй, не стоит: я - поповна!...
Маруся вытаращила глаза.
- Какая поповна?
- Самая настоящая! Мой отец
был священником в Днепровске, а потом в Родославльском районе.
- Где же он теперь?
- Был выслан в лагерь и там
умер.
- Но ведь ты же говорила,
что воспитывалась в детдоме?
- Это было позднее. Я даже в
двух детдомах была, благодаря этому удалось замести следы, а то... Вот ты,
Маруся, только теперь столкнулась с людьми, которые на тебя косо смотрят и в
душу лазают, а ко мне еще в детстве в душу лазали и перевоспитывать
пробовали... И немало мне пришлось врать и притворяться, и всякую дипломатию
разводить...Я была при советской власти наполовину вне закона, потому и не
стану ее догонять!... А ты - активистка, комсомолка...
- Бывшая комсомолка!...
Теперь я тоже вне закона - убедилась за этот месяц!... Да, видно, и
комсомолка-то я была липовая... Раньше я верила во все - и в коммунизм, и в
Сталина... А теперь...
Она замолчала, потом вдруг
совершенно неожиданно запела:
- "Сталин - наша слава
боевая..."
- Ну, еще петь вздумала!
Перестань! - завочала Анна Григорьевна, но Маруся не перестала, а, напротив,
повысила голос, и на второй строфе к пенью присоединилась и Лена.
...- "Нам даны
сверкающие крылья,
Смелость нам могучая
дана..."
Подруги пели во всю силу
звонких молодых голосов. На западе горела заря, а на востоке клубились по небу
тучи, и сливаясь в сумерках с этими тучами, уходили в даль по пыльной дороге
машины, танки, пушки, повозки и - пехота, пехота без конца...
Уходила советская армия,
девиз которой был: "За Родину, за Сталина!" и , провожая эту армию,
неслись из маленького домика два звонких девичьих голоса:
...- "Сталин наша слава
боевая!"...
Окончив одну песню, запели
другую, тоже о Сталине:
...-"От края до края,
по снежным вершинам,
Где горный орел совершает
полет,
О Сталине мудром, родном и
любимом
Прекрасную песню слагает
народ"....
Потом начали вспоминать все песни
о Сталине, которые только знали, а их в те годы пелось немало. Они сами не
знали, что их заставило петь, может быть, хотелось попрощаться с прошлым, со
всем, что было в этом прошлом и хорошего, и горького?..
В их голосах звенела и
тоска, и чуть заметная насмешка не то над жизнью, не то над самими собой...
Маруся раза два даже выговорила на немецкий манер "Шталин", но потом
перестала...
Совсем стемнело. Света не
зажигали. В комнате ничего не было видно.
По дороге громыхали
последние запоздалые машины; слышалась редкая перестрелка и далекий, далекий
грохот артиллерии...
..."Сталин наша слава
боевая!"....
На следующий день, первого
октября 1941-го года, ровно через месяц после своего отступления, немцы снова
вошли в Липню - на этот раз без боя.
ГЛАВА 7. САМОЕ
СТРАШНОЕ.
Октябрьский ветер сдул с
деревьев листья и прикрыл ими пожарища. Осень была холодная, но сухая, даже
пыльная.
В один из ясных ветренных
дней, вскоре после того, как советская власть вторично ушла из Липни, Лена,
проходя по улице, увидела большую группу людей, которые напряженно
всматривались вдаль, в сторону Вяземского большака, уходившего на восток.
Заметив среди этих людей Пашу, Самуйленчиху и еще нескольких знакомых женщин,
Лена подошла к ним.
- Не разглядишь, немцы идут
или еще что...- проговорила, заслоняя глаза от солнца, высокая старуха.
- Может, скот гонют? -
предположила другая, маленькая и толстая.
- Да, какой там скот!...
Люди идут...
- А шинели-то как у наших,
не немецкие... У немцев шинели зеленые, а эти рыжие...
- Пленных гонют, бабочки,
пленных! - в толпу штопором ввинтилась маленькая, кругленькая, еще молодая
"бабочка" со вздернутым носом, несмотря на осень густо покрытым
веснушками. - У нас в Завьялове вчера гнали тысяч, наверное, десять... или двадцать...
страшные, черные... говорят, их вторую неделю гонют, и ничего есть не дают...
- Как можно, чтобы есть не
давали?... Немцы добрые, они и нам супу дают и хлеба, - заспорила худая баба с
ребенком на руках.
В ответ послышались голоса:
- Добрые они, когда спят!...
- Дадут они хлеба,
дожидай!...
- Догонят и добавят!...
- Сами по дворам ходят:
"млека, млека, яйки, яйки"...
- А вот же дают! -
доказывала баба с ребенком. - У меня все погорело, живу у людей... у нас по
соседству кухня немецкая... я туда кажный день хожу... пойду с котелком, повар
и нальет... суп у них густой, хороший... и хлебца давали, и конфет детям...
Но ее никто не слушал; все
смотрели на медленно приближавшуюся огромную толпу.
Вскоре не осталось никаких сомнений
в том, что Завьяловская бабенка была права: через город гнали пленных, именно
"гнали", а не вели...
По бокам шли
немногочисленные немецкие солдаты, с автоматами за плечами и толстыми палками в
руках, а в середине - темная туча людей, оборванных, грязных, страшных...
Почерневшие лица, покрытые
толстым слоем грязи, глаза, сверкающие голодным волчьим блеском, у многих -
повязки, бурые от засохшей крови... Кто в шинели, кто в гимнастерке, кто в
одном белье, большинство босые; шли они, шатаясь от слабости, как пьяные,
некоторые держались под руки, поддерживая друг друга...
- Лос!... Лос!.. Раус!..
Аб!... Цурюк!... - резкими голосами кричали конвоиры, замахиваясь палками то на
пленных, то на подходивших к ним слишком близко женщин...
- Тетеньки!... Мамаши!...
Хлебушка!... Десятый день не евши!... Хотя бы напиться!.. Воды дайте!... -
послышались из колонны хриплые голоса.
Высокая девушка в пестром
платочке, с двумя полными ведрами воды на коромысле, решительно подошла к
пленным.
- Эй, пан! - обратилась она
к ближайшему немцу. - Пусти-ка, я им воды дам!.. Воды... пить...
И она знаками показала, что
она хочет сделать.
Невысокий рыжеватый солдат
остановился, как бы раздумывая; потом посторонился и подпустил ее к колонне.
Тут началось нечто
невообразимое.
Пленные бросились к воде;
несколько человек припали к ведрам, другие полезли через их головы с кружками и
котелками, третьи наперли сзади. Обезумевшие от голода и жажды люди с хриплыми
криками и руганью лезли друг на друга, били своих же товарищей, боясь, что им
не достанется воды... Одно ведро опрокинули, разлили и затоптали ногами, другое
подняли над головами и пили из него, толкаясь, вырывая из рук, расплескивая
драгоценную воду... Один красноармеец лизал языком мокрое дно ведра, другой
сосал облитый в свалке рукав собственной шинели, третий упал на колени и
ладонями пытался собрать с земли вылитую воду сместе с грязью...
Вся это неразбериха длилась
всего одну минуту - во вторую налетели немцы.
Криками, ударами палок по
головам они хотели заставить сбившихся в кучу пленных идти дальше, но
безуспешно: свалка продолжалась, хотя воды уже не было ни капли.
Тогда высокий худой немец с
погонами фельдфебеля крикнул что-то, конвоиры быстро отскочили в сторону, и
высокий дал в упор из автомата три очереди подряд...
Два немца с палками встали
около бесформенной кучи тел, не подпуская к ней никого, пока пленные медленно
двинулись дальше.
Колонна шла или, вернее,
ползла по городу, и конца ей не было видно; вероятно, прошло более десяти тысяч
человек...
Один из пленных, обессилев,
упал ничком, и конвоир тут же прострелил ему затылок; через несколько минут
упал другой, и тоже был застрелен...
Потом послышались крики и
выстрелы на другой стороне улицы: двое пленных, видимо, более сильные, чем их
товарищи, бросились через поваленный забор в разросшийся сад; обоих пристрелили
в кустах смородины...
Наконец, показался хвост
колонны; последние, самые слабые, еле тащились, держась друг за друга. Немец,
замыкавший колонну, был без палки; он с деловитым видом держал нагатове
автомат, и почти ежеминутно короткий сухой треск извещал, что еще один человек
упал в изнеможении на пыльную землю, и уже никогда больше не встанет...
Колонна прошла.
На всем ее пути, через
каждые двадцать-тридцать шагов как мешки лежали тела, почти все ничком,
уткнувшись лицом в землю, а на углу Красноармейской и Пролетарской улиц лежало
друг на друге одиннадцать русских солдат и красивая девушка в пестром платочке,
которая хотела своими двумя ведрами напоить десять тысяч изнемогших от жажды и
голода людей. Одно из ведер было раздавлено в лепешку, другое откатилось в
сторону и лежало на придорожной траве; последняя струйка воды, вытекая из него,
провела в пыли темную дорожку к буро-красной луже крови из-под мертвых тел...
Лена стояла на пригорке, притиснутая
к забору, и через головы женщин смотрела; глаза ее были широко раскрыты, и в
них в первый раз за четыре месяца войны отразился ужас...
Она умела шутить, смеяться,
работать и даже спать, когда кругом грохотали разрывы бомб и пылали пожары, но
то, что пришлось ей увидеть сегодня, было самым страшным...
Через два дня к Липне опять
подошла большая колонна пленных. Уже темнело. Пленных загнали ночевать на
территорию полуразрушенного кирпичного завода.
Утром колонна ушла дальше,
сильно поредевшая; заметив это, несколько конвойных вернулись на место
ночевки...
В развалинах обжигательной
печи, в кладках кирпича, в глиняных ямах, в кучах угля и шлака они нашли
спрятавшихся более ста человек...
Их окружили и под конвоем
привели на Красноармейскую улицу, на пожарище, напротив дома Ложкиных.
Лена, услышав шум, подошла к
окну и не уходила от него, смотря теми же расширенными глазами, какими она
смотрела на растрелянную девушку с ведрами и тех, кого эта девушка хотела
напоить.
На пожарище стоял большой сарай.
Прежде здесь был дом ветврача Калинова; ветврач с семьей уехал, дом сгорел при
первом обстреле, а сарай уцелел.
В этот-то сарай и загнали
немцы своих пленных беглецов и, став в дверях, строчили из автоматов в темную
внутренность сарая до тех пор, пока стиснутая в нем толпа не затихла и не
перестала шевелиться.
Покончив с этим делом,
конвоиры посидели на уцелевшей в Калиновском саду скамеечке, отдохнули,
выкурили по сигарете, нарвали большие букеты отцветающих, но все еще пышных
ярко-розовых флоксов и отправились скорым шагом здоровых и сытых людей догонять
свою еле ползущую колонну.
Лена тихо отошла от окна.
После этого прошло несколько
дней. Стояла теплая погода бабьего лета, и запах гари с угаснувших пожарищ
отступил перед другим - тяжелым запахом разлагающихся трупов.
Несколько пожилых немцев из
какой-то хозяйственной части пошли по домам собирать местных жителей на
"работу".
На Калиновском огороде была
вырыта огромная яма; в нее бросали друг на друга собранных со всего города,
начинающих разлагаться мертвецов...
Когда среди многих живых
людей появляется один мертвый, ему уделяют много внимания: его оплакивают, его
убирают и наряжают, укладывают в гроб, торжественно провожают на кладбище -
иногда с молитвой, иногда со знаменами и музыкой...некоторые даже бояться
его...
Но когда мертвых оказывается
слишком много - порою больше, чем живых - страху и почтению не остается места;
покойников уже нет - есть трупы, их тащат за ноги, швыряют в ямы, стараются
как-нибудь поскорее от них избавиться, чтоб они не отравляли воздух...
Когда сарай опустел, под
горой трупов были обнаружены два живых человека.
- Вег!.. Нах хаузе!... -
крикнул наблюдавший за работой седой немец, показывая знаком
"уходи!".
Один из живых, более
сильный, смог пойти и скрыться за первым же углом, другой, раненый и
истощенный, сделал несколько шагов, зашатался и упал; к нему подошел Марк
Захарович Иголкин, поднял его и повел в свой дом. Немец отвернулся.
Пленные шли каждые два-три
дня, все такие же голодные и измученные, их гнали без пищи, они падали без сил,
их пристреливали...
Некоторые падали нарочно,
притворяясь вконец обессиленными, чтоб их пристрелили и избавили от этой муки;
многие пробовали бежать в кусты, огороды, развалины - их преследовали, и мало
кому удавалось уйти...
И конца не было видно
страшным колоннам голодной смерти...
В народе говорили, что
сдалась в плен полностью армия маршала Тимошенко, но никто и ничего не знал
достоверно...
Многоликая война повернулась
своим самым страшным ликом...
Но в самую темную ночь
привыкший глаз начинает различать предметы, у самых отъявленных негодяев бывают
добрые минуты, в самом безвыходном положении человеку свойственно искать и
находить выход...
Для многих обреченных
нашелся выход, причем самый неожиданный.
Началось это где-то в
деревне: одна из местных женщин узнала среди пленных своего мужа и бросилась к
конвоирам, доказывая, что "это мой"...
Немцы отдали ей мужа.
И вот быстроногая молва,
опережая медленно двигающиеся колонны, возвестила матерям и женам, что
"своих" отдают...
И сотни баб встречали
пленных в надежде найти мужей, сыновей, братьев; а когда своих не оказывалось,
они нередко опознавали первого попавшегося и уводили домой к себе...
Некоторые конвоиры, более
добросердечные, воспользовавшись каким-то мимолетным указом не слишком высого
начальства, распускали по домам уроженцев той местности, через которую они
проходили, и нередко под видом местных ухитрялись уйти из колонн уроженцы
Сибири и Кавказа, Москвы и Дальнего Востока.
+++
Снова шла колонна пленных.
На это раз был дождь;
полураздетые, мокрые, босые пленные шлепали по холодным лужам.
Лена Соловьева не раз за эти
дни слышала от соседок рассказы о том, как многие женщины выручали из плена
совершенно незнакомых людей, выдавая за своих родных.
И в этот день она вышла на
улицу, навстречу колонне, со смутным намерением тоже кого-нибудь выручить.
Но когда перед ней опять
замелькали почерневшие лица и сверкающие голодные глаза, она растерялась: можно
взять только одного, но кого выбрать из тысячи?
Некоторые пленные, как
только отдалялись конвоиры, сами просили всех встречных женщин:"тетенька,
сестрица, помоги - скажи, что "мой", что тебе стоит?"...
Но Лена подумала, что этих
возьмут и без нее - надо спасать того, кто не просит, не набивается: таким
труднее...
Но пока она раздумывала, из
толпы послышался голос, показавшийся ей знакомым:
- Леночка!
Она обернулась.
Прямо к ней, поперек
движения колонны бросился человек, вернее, хотел броситься: его слабость была
так велика, что, изменив механическое движение вперед и свернув вбок, он чуть
не упал и удержался на ногах, только ухватившись за шинель товарища; на него
коршуном налетел немец с палкой.
Но Лена уже узнала пленного
и, не теряя времени, подбежала к нему, крепко обняла и поцеловала, стараясь
возможно ествественнее разыграть встречу с близким человеком; она
почувствовала, что он, чтоб не упасть, всей тяжестью оперся на ее плечо.
Немец опустил палку.
- Дас ист майн манн, -
сказала Лена твердо.
- Ди фрау канн дейч шпрехен?
- улыбнулся конвоир.
- Я, я! Дас ист унзер хауз!
- она показала на Ложкинский дом.
- Гут, гут!... Аб!... Нах
хаузе! - весело крикнул немец и, послав Лене воздушный поцелуй, пошел дальше.
Под огнем завистливых
взглядов его товарищей Лена оттащила обессиленного пленного на тротуар.
- Прощай!... Теперь цел
останешься!... Повезло человеку!.. - послышались ему вдогонку голоса.
Лена ввела неожиданного
гостя в свою квартиру и, закрыв дверь на щеколду, бросилась к окну, за которым
слышалось резкое лающее "Аб! Аб!".
Ей хотелось теперь, чтоб
колонна обреченных скорей прошла мимо; ей казалось, что, хотя один конвоир и
отпустил пленного, но какой-нибудь другой, выше его чином, может ввалиться в
дом и выгнать обратно или попросту пристрелить отпущенного. Но, как на зло,
пленные все шли и шли, и конца им не было видно.
Наконец, хромая, держась
друг за друга проковыляли последние, самые слабые - те, которым суждено было
вскоре валяться на обочине дороги...
Промелькнула за окном
пилотка последнего конвоира.
Тогда Лена со вздохом облегчения
отвернулась от окна и взглянула на человека, которого она только что выручила.
Он сидел на самом краю
большого горбатого сундука, опершись кулаками в колени, в неловкой напряженной
позе, которую ему, видимо, не под силу было переменить; глаза его смотрели
прямо перед собой в одну точку.
Этот невероятно худой,
грязный, оборванный, обросший темной бородой, еле державшийся на ногах человек
был - Николай Сергеевич Венецкий.
Лене вдруг стало неловко:
она вспомнила, что по существу была с ним почти незнакома... Она тряхнула
головой, стараясь отогнать эту неловкость - не все ли равно?.. Ведь другие
женщины брали из колонн совершенно незнакомых людей, а комедия, разыгранная ею
перед немецкими солдатами, ни к чему не обязывала.
- Я сейчас затоплю плиту, сварю
картошки, - сказала она и принялась за хлопоты: сперва побежала в сарай за
дровами, потом полезла под пол за картошкой, затем оказалось, что мало воды, и
она пошла с ведрами к колодцу.
Только, когда в плите уже
пылал огонь, а на ней стояли два чугунных котелка - поменьше с картошкой и
побольше с водой для мытья, она снова подошла к своему гостю, который
по-прежнему сидел на сундуке.
- Сейчас картошка сварится,
вода нагреется - помоетесь и покушаете, - сказала она, чтобы как-нибудь начать
разговор.
Николай медленно перевел на
нее свой оцепеневший взгляд и , в первый раз после прихода в дом, пошевелился и
приподнял руку.
- Простите меня, Елена
Михайловна! - тихо проговорил он виноватым тоном и попытался улыбнуться. - Я вам...
столько хлопот наделал... Я даже не знал, куда они нас ведут... привели в
какой-то погорелый город.... я не сразу узнал его... вдруг увидел нашу
стройку... льнокомбинат...и понял, что это Липня... я стал смотреть по
сторонам, искать знакомых... никого не было...Я подумал, что Липня - это
последняя надежда... если здесь не удасться уйти - тогда конец... А тут вы
стояли на улице... я позвал... Простите меня!...
- Очень, очень хорошо
сделали, что позвали! Я вас могла не узнать, - сказала Лена. - Уйти удалось,
теперь надо вас переодеть, только я не знаю, во что...
- Не надо!.. Не
затрудняйтесь!... Спасибо!... За все спасибо!.. Что не побоялись сказать
немцам, что я... Больше ничего не надо!...Я постараюсь добраться домой...
Он встал, сделал два шага, пошатнулся
и схватился за стену, чтоб не упасть.
Лена подбежала, подхватила
его и с силой посадила опять, на этот раз на стул.
- Никуда вы не пойдете!..
Вас в этой шинели, да еще такого страшного, первый же встречный немец стащит в
комендатуру... Вас надо переодеть, превратить в гражданского человека.
- Тогда... может быть, вы
сможете дать знать моей жене... она принесет мне, во что переодеться...мы жили
на Второй Зареченской, дом двенадцать...
- Все три Зареченские улицы
почти полностью выгорели - не думаю, что ваш дом уцелел. А ваша жена, насколько
я знаю, эвакуировалась еще в июле... Я сама поищу, во что вас переодеть. А пока
- мыться, есть и спать!... А там - утро вечера мудренее!
Венецкому пришлось
подчиниться столь категорическому приказу своей избавительницы.
- Сразу не отмоешь всю
гефангенскую грязь! - попробовал пошутить он, садясь за стол после мытья, в
старых брюках Титыча, извлеченных со дна горбатого сундука, и в собственной
Лениной трикотажной майке, сиреневой, с черными рукавками и воротником.
Ужин состоял из горячей
вареной картошки с толченым льняным семенем: анархия изобилия в Липне давно
кончилась, наступала анархия нужды и нищеты; но Николаю казалось, что он
никогда в жизни не ел ничего вкуснее этой картошки....
Через час он уже крепко
спал.
Лена в сумерках несколько
раз подходила к спящему и вглядывалась в его исхудавшее, измученное лицо.
Этот мало знакомый человек,
сегодня спасенный ею, неожиданно сделался ей особенно дорогим и близким, хотя
еще накануне она даже не вспоминала о его существовании.
Потом она легла и вскоре
тоже заснула.
Ночь прошла спокойно.
Утром следующего дня шинель
пленника, при содействии оборотистой Паши и ее свекра Захарыча, была обменена
на старый ватный пиджак и кепку.
Венецкий после картошки и
спокойного сна в теплой комнате почувствовал себя гораздо крепче и решил пойти
на Заречье, выяснить судьбу своей семьи и квартиры.
Лена отправилась с ним
вместе, что оказалось очень кстати, так как на мосту пришлось объясняться с
патрульным немцем, которому вздумалось их остановить.
_ Ведь учил же я в школе
немецкий язык - а хоть бы что-нибудь в голове осталось! - с досадой проговорил
Венецкий, когда мост и немецкий часовой остались позади. - Что он у вас
спрашивал?
- Да так, всякую ерунду!
- Нет, не еренду!...
"Кригсгефангене" - это и я понимаю, "манн" - тоже... Он
догадался, что я - пленный, и вам опять пришлось меня в мужья записать?
- Ну, и записала!... Он же
не будет проверять... Лишь бы отвязался!...
Они свернули на Вторую
Зареченскую.
Улица выгорела вся целиком.
От дома, где раньше жил Венецкий, оставалась только печка с трубой.
Николай прошел на пожарище,
обошел вокруг печки, зачем-то заглянул в черную топку, копнул ногой кучу золы,
из которой торчал искривившийся остов железной кровати, и медленным шагом
вернулся к своей спутнице.
- Вот и дом! - сказал он,
низко опустив голову. - Не у кого даже спросить, живы ли мои...
- Пойдем в те хаты: может
быть там соседи что-нибудь знают.
Лена указала рукой на три
уцелевших домика в переулке.
Не успел Венецкий
переступить порог первого из домиков, как его встретила маленькая толстая
старушка.
- Сергеич!... Голубчик!...
Да вы живой!... Худой-то какой, страх глядеть!... Садитесь!..
Это была его бывшая
квартирная хозяйка Васильевна.
- Не знаете, где мои? -
спросил Николай.
Васильевна вдруг смутилась.
- Уехали они... с эшелоном
уехали...и мы ехали тогда с ними... только...
- Что только?
- Разбило наш эшелон
бомбежкой за Коробовым... Мы-то в заднем вагоне ехали, мы целы остались...жили
в деревне... а как и туда немцы пришли, мы в Липню обратно и воротились... а
тут все погорело без нас.. ни дома, ничего нет... хорошо еще, что Пахомовы нас
пустили...
- А мои где?... Миша?...
Васильевна молчала.
- Да говорите же, не тяните!
- взмолился Венецкий. - Что с ними случилось?
- Убило Мишеньку вашего, -
тихо сказала старуха. - Головку ему оторвало и ручку... а сам был в синенькой
рубашечке.... так тельце отдельно лежало... Такой мальчик был хороший!...
Она вытерла слезы
передником.
Лицо Венецкого окаменело.
- А Валентина? - спросил он
глухо и равнодушно.
- Уехала она, уехала на
машине с военными... Сперва все плакала, а потом подхватила чемодан - и на
машину!... и Мишеньку хоронить не осталась... торопилась очень... боялась... мы
Мишеньку уж без нее закопали...
- Спасибо, Васильевна!
Прощайте!...
Он вышел на улицу. Лена,
стоявшая у двери во время всего разговора, последовала за ним.
- Куда же теперь деваться? -
сквозь зубы проговорил Николай.
Лена взяла его за руку.
- Идемте назад! Пока побудете
у меня, а после придумаем, что делать дальше.
- Вас потянут в комендатуру
за то, что вы прячете пленного!
- Чепуха! - Лена махнула
рукой. - А если и потянут - я их не боюсь!... К тому же, вы здешний гражданин и
имеете все права на проживание в Липне...
Идем!
Когда они шли обратно через
мост, немец приветствовал их, как старых знакомых, трудно переводимым
выражением:
- Маль цайт!
+++
ГЛАВА 8.
ГРАЖДАНСКИЕ ДЕЛА ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ.
По Липне прошел слух: агрономша
Ленка Соловьева приняла к себе "в зятья" Венецкого.
Никто этому не удивлялся:
очень многие женщины в городе и в деревнях принимали пленных "в
зятья" или, вернее, в мужья.
Среди этих
"зятьев" бывали люди всех национальностей и областей: сибиряки,
москвичи, украинцы, грузины, татары...
В данном случае разница была
только в том, что Венецкий жил в Липне еще до войны, и все знали и его самого,
и его прежнюю жену.
Но знали так же, что эта
жена уехала из Липни и не возвращалась, и все считали вполне в порядке вещей,
что теперь у Венецкого другая жена, раз эта другая сумела его взять из колонны
пленных.
У других зятьев тоже в
большинстве случаев были, как говорилось, "родные" жены, а у
принявших их женщин были в Красной Армии или еще где-нибудь "родные"
мужья - но все это было за границей фронта, в другом мире.
В маленькой, отрезанной от
всего света Липне почта не работала, газет не было, радио молчало; и что
творится на свете, как развертывается война, где фронт, где русские, где немцы
- никто ничего не знал.
Знали только, что фронт
откатился далеко на восток, бомбежки прекратились, артиллерии не было слышно;
колонны пленных тоже больше не появлялись.
Лена и Маруся не раз
пробовали что-нибудь узнать у немцев, но те давали самые противоречивые сведения.
В городе ни одно предприятие
не работало; торговли не было с самого июля. Люди жили тем, что копали свою и
чужую картошку; у некоторых еще сохранились запасы времен первого фронта, к
другим уже подбирался голод.
В двадцатых числах октября в
притихшей Липне, через которую за три месяца прокатилось три фронта, наконец
были сделаны первые попытки отрегулировать гражданскую жизнь.
Немцы ходили по домам и
приказывали всем мужчинам явиться на собрание к комендатуре, которая помещалась
в здании школы-десятилетки. Многие женщины тоже пошли, хотя их и не приглашали,
некоторые - именно потому, что не приглашали, из духа противоречия.
Когда на улице перед школой
собралась большая толпа, на крыльцо вышел немецкий офицер, рыжеватый блондин
средних лет и среднего роста, в сопровождении чернявого парня в немецком
солдатском кителе без всяких нашивок; парень оказался переводчиком.
- В городе установлена
германская власть!... Все жители должны подчиниться комендатуре!...- немец
говорил высоким резким голосом отрывистые фразы, переводчик повторял их на
плохом русском языке, без всякого выражения, по-видимому, совершенно не думая о
смысле слов.
- Все жители, имеющие
оружие, должны немедленно сдать его в комендатуру!...Кто будет хранить оружие,
будет расстрелян!... Население должно содействовать германской армии!... Кто
окажет сопротивление германской армии, будет расстрелян!...Кто будет скрывать
советских солдат, будет расстрелян!... Кто будет скрывать евреев, будет
расстрелян!...
- Вирд эршоссен, вирд
эршоссен! - шепнула на ухо Лене оказавшаяся с ней рядом Маруся Макова. - Я уже
вызубрила, как по-немецки "будет расстрелян"...
- Обогащаешь словарь?
- А что? Теперь время
военное, как раз такое слово может понадобиться...Постой, что он говорит?
- Все жители должны явиться
в комендатуру со своими документами, чтоб получить аусвайс... это... -
переводчик замялся, подыскивая нужное слово. - Ну... паспорт... кто не будет
иметь немецкий паспорт...
- Вирд эршоссен! - шепотом
подсказала Маруся.
- ... Будет расстрелян!...
- Патронов не хватит всех
расстреливать! - буркнул кто-то в толпе.
- Кабы такая гроза да к
ночи! - добавил местную поговорку другой.
- За паспорта взялись, а то
мы уже позабыли, какие они бывают - паспорта...
Комендант и переводчик
продолжали:
- Выдача паспортов начнется
завтра в восемь часов утра. В городе должен быть наведен порядок... Вечером
ходить по улицам воспрещается!...Кто будет ходить по улицам вечером, будет
расстрелян!... Жители должны выбрать бургомистра... Комендант спрашивает, кого
вы выбираете бургомистром?
После целого града громовых
указов, кончавшихся словами "будет расстрелян", этот демократический
вопрос прозвучал так неожиданно, что его не сразу поняли; только, когда
комендант, уже с некоторым раздражением, задал его вторично, в толпе произошло
движение.
- Бургомистра?... Это
старосту, значит?.. Был же Розинский... Да Розинский уехал...Все равно кого...
Пан комендант, вы сами назначайте!...
- Кого вы избираете
бургомистром? - в третий раз повторил комендант, в упор обращаясь к группе
стариков, стоявших у самого крыльца.
Старики нерешительно
топтались на месте.
- Да вот ... хоть Сальников
пущай будет... - сказал один из них, подталкивая к ступенькам лысого старика с
красным носом.
Немец ухватился за первую же
кандидатуру.
- Зальников?... Ви ист ди
наме? Зальников Петер?... Яволь!... Зальников Петер золль айн бюргермайстер
зайн...
- Зальников Петер будет
бургомистром, - перевел чернявый парень, сохраняя немецкое произношение фамилии
и имени.
- ... Бургомистр будет
управлять городом; во всех вопросах он подчиняется германской комендатуре!
Жители со всеми нуждами должны обращаться к бургомистру...
- Аллес! - закончил
комендант и, круто повернувшись, ушел в здание школы.
Люди расходились по домам,
оживленно обсуждая собрание.
- ... Ну, и выбрали!.. -
слышались голоса. - Это Спиридоныч-то будет городом упроавлять?... Этот
науправляет!... Он же первый пьяница!... Жулик, каких мало!.. Хотя бы грамотный
был человек, а то еле расписаться может... Какой из него староста?... Неужто
получше не нашли?...
+++
На следующее утро, еще
затемно, порядочная кучка людей собралась у дверей комендатуры. Одной из первых
пришла Маруся.
Этой ночью первый мороз
сковал большими глыбами грязь на улицах; в воздухе порхал легенький пушистый
снежок.
Дверь комендатуры была
закрыта. Прошел час, медленно потянулся второй, но немцы не подавали признаков
жизни.
- Вот тебе и "ахт ур ам
морген", - бормотала Маруся, ежась от холода и постукивая одной о другую
ногами в высоких резиновых ботиках. - А еще говорят, что немцы -
"пюнктлих"...
В эту минуту из калитки
выглянул какой-то немец.
- Кальт? - спросил он не то
участливо, не то насмешливо.
- Кальт, кальт! - сердито
передразнила его Маруся. - Варум заген: "ахт ур ам морген"?.. Бальд
цен ур!..
Немец поднял руку и показал
свои часы; на них было без двадцати восемь.
- Дёйче цайт! - сказал он и,
повернувшись, пошел обратно во двор.
Маруся охнула.
- Вот так штука!... Дёйче
цайт!..
- Что он сказал-то? Скоро
они откроют? - спросила стоявшая рядом старуха в большом сером платке.
- Он сказал: немецкое время;
по немецкому времени еще нет восьми...
Ровно в восемь часов по
немецкому времени, а по русскому - в десять часов утра, дверь в комендатуру
открылась.
В большой комнате за загородкой,
на которой была прибита дощечка "Айнганг ферботен", сидело три
человека: рыжеватый комендант, немец, который говорил с Марусей у калитки, и
чернявый переводчик Конрад.
У загородки выстроилась
очередь.
Конрад взял у первой в
очереди женщины ее паспорт, долго и внимательно его разглядывал, потом сел и
начал что-то переписывать с паспорта на листочек бумаги с напечатанным на
машинке текстом.
Хотя листочек был совсем
маленький, Конрад возился с ним очень долго, потом разорвал его в клочки, взял
второй и снова, пыхтя и сопя, без конца в нем копался; пока он отпустил первую
клиентку, прошло добрых полчаса.
То же повторилось со вторым
паспортом.
Комендант подошел к
трудившемуся в поте лица переводчику, посмотрел на его труды, покачал головой и
прекратил работу.
Все три немца отошли в
глубину комнаты и о чем-то быстро и неразборчиво говорили.
Немец, подходивший утром к
калитке, осмотрел очередь, и взгляд его остановился на стройной фигурке Маруси,
которая стояла, небрежно облокотившись на загородку и с явной насмешкой
наблюдала все происходящее.
- Эй, паненка, комм сюда! -
крикнул немец и сделал ей знак войти за загородку.
- Каннст ду дёйч шрайбен? -
спросил комендант, когда "паненка" без всякого стеснения вошла в
огороженную немецкую территорию.
Маруся ответила
утвердительно.
Тогда ее посадили за стол -
переделывать Конрадову работу.
- Конрад не может писать ни
по-русски, ни по-немецки! - ворчал комендант.
Это замечание было верным:
Конрад, происходивший из поволжских немцев, был малограмотен на обоих языках и
нарисовал на листочках такие каракули, что на них страшно было смотреть.
Маруся разглядела бланки
немецких паспортов: это были маленькие, даже очень маленькие кусочки бумаги,
сделанные из разрезанных плакатов. Видимо, на бумагу был дефицит.
На задней стороне этих
бланков были куски рисунков, а на лицевой было напечатано на машинке: сверху -
"Аусвайс", ниже графы "Наме", "Фамилиеннаме",
"Геборен", "Беруф", "Адрессе"; ниже всего стояла
подпись "Ортскоммандант"; графы о национальности, к удивлению Маруси,
не оказалось.
- Вас ист дас
"Беруф"? - осведомилась она.
Ее калиточный знакомый,
которого комендант называл Гансом, достал из шкафа и вручил ей новенький
пузатый словарь.
Дело пошло. Вскоре уже было
выписано несколько десятков ауйвайсов.
Больше всего возни было с
пунктом "Беруф" - Марусе пришлось искать в словаре плотника, печника,
уборщицу и целый ряд других профессий, причем искать не по алфавиту, а по
догадке, так как словарь был немецко-русский, а не русско-немецкий.
Перед обедом комендант
просмотрел пачку уже готовых документов, сказал:"шён" и подписал все
подряд, причем фамилию свою ставил не на строчку с наименованием должности, как
принято было у русских, а сверху.
В двенадцать часов по
немецкому времени Конрад объявил перерыв на два часа и довольно бесцеремонно
выпроводил из комнаты человек двадцать, ожидавших очереди.
Затем он взял несколько
котелков и собрался на какую-то военную кухню за обедом.
- Фюр медхен аух! - коротко
бросил комендант, кивнув в сторону Маруси.
Через четверть часа
вернувшийся Конрад поставил перед ней котелок с густым супом и котелочную
крышку с желтым пудингом.
После обеда еще было
выписано десятка три паспортов.
Маруся усердно листала взад
и вперед словарь в поисках "беруфов", но все же без курьезов не
обошлось.
Один старик, по фамилии
Петренков, сказал, что он парикмахер; слово это звучало настолько
"по-немецки", что Маруся не стала копаться в словаре, а просто
написала его латинскими буквами.
Но немцы не поняли этого явно
немецкого слова и стали добиваться, что оно значит; Конрада налицо не
оказалось, пошли в ход словарь и мимика.
В конце концов, ауйвайс был
забракован и порван, а вместо него выписан новый, в котором стояло слово
происхождения явно французского : "фризёр".
Стемнело. Толпившимся в
коридоре липнинским гражданам было приказано явиться на другой день.
Комендант, фамилии и имени
которого Маруся так и не узнала, проверил и подписал последние ауйвайсы - их
было выписано за день более сотни.
Затем он собственноручно
принес своей регистраторше честно ею заработанную буханку твердого серого хлеба
и сказал: "Морген видер хир!"
Затем он приказал своему
помощнику Гансу проводить ее домой, так как было уже совсем темно, а со
вчерашнего дня ходить в темноте гражданскому населению запрещалось под угрозой
расстрела.
Так Маруся Макова, диктор
липнинского радиоузла, активистка Дома культуры, бывшая комсомолка, стала
первой русской служащей учреждения, которое называлось "ОРТСКОММАДАТУР
Липня".
+++
На следующий день Маруся
пришла в комендатуру раньше восьми часов. На улице опять стояла толпа.
Дверь была закрыта, но
Маруся, которая уже знала ходы и выходы, прошла через двор.
Убедившись, что дверь на
улицу не на ключе, а на задвижке, она открыла ее, впустила замерзших людей и
принялась за работу, не дожидая прихода немецкого начальства.
Когда вскоре появился Ганс,
работа уже шла полным ходом, и он даже присвистнул от удовольствия при виде
усердия и аккуратности русской "шрайберин".
Прием и выдача паспортов
продолжалась без задержки. Маруся, когда хотела, умела работать.
Несколько человек явились
без всяких документов. Комендант послал их к бургомистру Сальникову, чтоб тот
выдал им удостоверения, что они действительно местные жители города Липни.
Через час в руках Маруси
оказалось первое такое удостоверение - грязная смятая бумажка, на которой
вкривь и вкось было нацарапано следующее:
"Справка.
Дана сея справка Казлову
Мих. Иванчу что он дестивително с Липни и месный и удаставряца. Ксему бургамис
Сальников Петр"
Вскоре поступило еще
несколько подобных документов.
- Швайнерай! Зо шмуциге
папире! - ворчал себе под нос комендант, но ауйвайсы, все-таки, выдал.
Перед самым обедом в помощь
Марусе посадили молоденькую девушку Таню, ученицу десятого класса.
Третья сотрудница набилась
сама.
Она пришла сдавать паспорт в
роскошном модном пальто и вычурной шляпке, напудренная, завитая, с ярко
накрашенными губами.
Среди закутанных, нередко
оборванных погорельцев и беженцев ее расфранченный вид резал глаза, но она
этого не чувствовала.
- "Пузенкова Лидия
Прокофьевна", - прочитала Маруся в ее паспорте. - Ваша профессия?
- Учительница!
Маруся удивленно приподняла
брови: кого и чему могла научить эта раскрашенная особа? Вид у нее был совсем
не учительский.
На следующий день Лидия
Пузенкова пришла за своими документами. Маруся подала ей русский паспорт и
немецкий аусвайс, но Лидия не уходила, а упорно стояла и делала ей какие-то
таинственные знаки.
Маруся вышла к ней из-за
перегородки.
- В чем дело?
- Марья Владимировна! Мне
надо с вами поговорить!... Ведь мы с вами соседи... моя мама хорошо вас
знает...
- Так, значит, вы...
У Маруси чуть не слетело с
языка "Пузенчихина дочка", но она вовремя удержалась.
Пузенчиха была соседка
Маковых, известная на пол-Липни сплетница и скандалистка.
- Чего вы хотите? - сухо
спросила Маруся, которой совсем не нравилась новая знакомая.
- Вы знаете, я беженка...у
меня ребенок... мы бежали из Днепровска, теперь живем у мамы... мы так
бедствуем...
- Да, бедствуешь! -
подумала, но не сказала Маруся. - С Пузенчихиными запасами три года прожить
можно! Если бы вправду бедствовали - было бы не до мордомазей!...
Сама Маруся употребляла
"мордомази" только для выступлений на сцене.
- Но чем же я могу вам
помочь, если вы бедствуете?
- Вы не могли бы меня
устроить? Вам тут дают немецкий паек...
- Вас вилль ди фрау? -
прервал затянувшийся разговор резкий голос коменданта.
- Зи вилль арбайтен бай унс.
- Шприхт зи дёйч?
Но Лидия не знала по-немецки
ни единого слова, и вообще, ясно было, что профессию учительницы она
узурпировала, тем не менее, она была введена за загородку и посажена за стол.
- Я могу что-нибудь писать
по-русски! - говорила она, кокетливо улыбаясь и стреляя глазами по адресу
немцев.
Маруся принимала и
выписывала паспорта, в это время маленькая беленькая Таня добросовестно
переписывала круглым четким почерком громовые приказы, в которых каждый абзац
кончался словами :"будет расстрелян"; на одной стороне листа
помещался немецкий текст, на другой - русский; приказов этих требовалось заготовить
несколько сот экземпляров.
Лидия за весь день
переписала два русских текста и один испортила, зато все это время работала
языком, рассказывая всевозможные анекдоты и сплетни и, не переставая, атаковала
своими взорами то одного, то другого немца.
Перед уходом с работы
комендант дал Марусе и Тане по одной буханке хлеба, а новенькой - две.
+++
В комендатуру явился сам
бургомистр города Липни Сальников Петр Спиридонович.
Он низко поклонился, комкая
в руках шапку, и попросил "Кондратия Иваныча" (так уже стали величать
в Липне переводчика Конрада) сказать коменданту, что пришли полицейские,
которых он, бургомистр, навербовал среди горожан.
Комендант пожелал их видеть.
Вошли и выстроились в ряд
десять человек в самой разнообразной одежде.
Маруся пробежала взлядом по
лицам и увидела несколько знакомых.
Вторым от края справа стоял
Матвей Иванович Буянов, слесарь с обозостроительного завода, хороший мастер и
неплохой человек, но горький пьяница; рядом с ним Семен Петрович Плющенков,
которого вся Липня знала под прозвищем "Свинодер"; он работал на
бойне и, кроме того, имел огромную частную практику: все хозяйки приглашали его
резать свиней, так как он был непревзойденным мастером операции "под
лопатку и в кадушку", и не требовал особенно дорогой платы, лишь бы ему
поставили на стол "три пятнадцать" (четвертинку водки) и
"жаренку" из свежей свинины.
Следующие были
незнакомые.... но крайний слева?... Кто это?... На Марусю смотрели с
исхудавшего лица очень, очень знакомые глаза, и в них бегали насмешливые искорки...
Витька Щеминский!... Откуда
он здесь?...
Комендант осмотрел шеренгу.
- Вер ист дер шеф-полицай? -
спросил он.
- Кто начальник полиции? -
повторил Конрад.
Вперед выступил еще молодой человек
высокого роста в черном дубленом полушубке; лицо его было бы красиво, если бы
не пьяная одутловатость и, главное, исключительно неприятный, наглый взгляд
больших серых глаз навыкате.
"Иван Баранков" -
так был записан этот человек в документе, удостоверявшем, что он является
начальником липнинской полиции.
Комендант дал всем
полицейские удостоверения на немецком языке и белые нарукавные повязки с
черными буквами ОД(Орднунг-Динст), пообещал завтра выдать оружие и отпустил их,
повторив несколько раз, что их обязанность состоит в том, чтобы следить за
порядком в городе.
Виктор и еще один,
невысокого роста, коренастый, рыжеватый парень задержались и подошли к Марусе.
- Привет! - сказал Виктор,
протягивая ей руку. - Вы, значит, теперь паспортными делами заправляете?
Маруся кивнула головой.
- Оформите-ка мне это дело!
- и он подал ей справку, что он, Виктор Степанович Щеминский, является в Липне
местным жителем; написана справка была вполне грамотно, четким, с красивыми
завитушками, почерком самого Виктора и только подписана Сальниковскими
каракулями.
- Без паспорта могут
придраться: я ведь из плена... И вот еще дружку моему тоже сделайте!...
Он подал вторую справку,
также написанную его рукой, на имя Константина Петушенкова и указал на своего
товарища.
... Кот!... Знаменитый
Кот!... Вор, не выходивший из концлагерей!... И этот оказался здесь!...
Когда полицейские ушли,
Лидия Пузенкова, беженка из Днепровска, всего несколько месяцев тому назад
обосновавшаяся в Липне, но тем не менее, знавшая о липнинцах все мельчайшие
подробности, со значительным видом сообщила:
- Знаете, девочки, этот
Баранков, который будет начальником полиции, он на самом деле - сын старого
Сальникова, потому он его и сделал начальником...
- Почему же у него фамилия
другая? - наивно спросила Таня.
- Ах, неужели непонятно? У
старика есть жена, и еще была другая женщина... сын записан на фамилию
матери... он незаконный, как раньше говорили, но все знают, что это его сын...
- Удивляюсь той женщине! -
откликнулась на это сообщение Маруся. - Этот Сальников такой противный, что не
поймешь, как с ним и одна-то жена жила, а тут оказывается, у него их несколько
штук было...
- Да, да, вы правы! -
подхватила с готовностью Лидия. - Он очень неприятный... А этот Иван Баранков,
говорят, ужасный пьяница и такой развратный... Знаете, он первую жену бросил с
ребенком, другая эвакуировалась, а теперь он живет с какой-то беженкой...
- Вообще, сынок в батю! -
сделала вывод Маруся и взялась за переписку грозных "бефелей" на двух
языках, так как посетителей больше не было.
Паспортная очередь уже
схлынула. Теперь люди приходили поодиночке в течение целого дня и сдавали
документы; под вечер комендант подписывал заготовленные Марусей аусвайсы, и на
следующий день она их выдавала владельцам вместе с русскими паспортами.
Однажды пришла в комендатуру
худая сгорбленная старуха в рваном пальто и, робко оглядываясь, как-то боком
подала Марусе свой паспорт.
..."Златкина Рахиль
Моисеевна, национальность - еврейка"...
В немецком аусвайсе графы
"национальность" не было, и Маруся заполнила бланк, как обычно, но
тут в дело вмешалась Лидия.
- Мария Владимировна! Как вы
написали? Она ведь еврейка!... Вы написали, что она еврейка?
- Этого негде писать! - сухо
ответила Маруся. - Графы такой нет!...
- Но надо спросить!...
Нельзя же ей выдавать такой же паспорт, как всем нам!.. Она же не русская...
И Лидия бросилась к
коменданту, который был в соседней комнате, и с помощью Конрада объяснила, что
пришла "юде", и что нельзя же ей давать такой же паспорт, как
русским!...
Маруся сидела над паспортами
нахмуренная и то краснела, то бледнела; комендант, тоже нахмуренный, явился в
обществе Лидии, сияющей от сознания исполненного долга, и потребовал показать
паспорт еврейки.
Пришлось подчиниться.
- Юдин? - спросил комендант,
внимательно разглядывая фотокарточку старухи.
Маруся молча кивнула
головой.
Тогда немец достал из
кармана красный карандаш и написал это слово "юдин" крупными буквами,
наискось через весь маленький документ.
Глаза Лидии блестели
торжеством.
- Вам эта старуха
какой-нибудь вред сделала? - злым шепотом спросила Маруся, когда немцы отошли.
- Вред? Нет, никакого... Но
ведь она - жидовка! Нам могли сделать замечание, если бы мы пропустили этот
паспорт!
Маруся про себя осыпала усердную
поборницу чистоты русской расы самыми нелестными прозвищами: шпик, пролаза,
подлиза, сплетница накрашенная!... но сдержалась и вслух не сказала ничего.
Но на следующий день она,
все-таки, сумела переложить этот паспорт в другую пачку, выписала Златкиной
новый аусвайс и под самым носом Лидии подсунула его на подпись не коменданту, а
его заместителю Гансу.
Ни один человек этого не
узнал - ни самой старой еврейке, ни своей матери, ни своей лучшей подруге Лене,
с которой она была наиболее откровенной, никому на свете Маруся ничего не
рассказала.
+++
ГЛАВА 9.
ПРАВОСУДИЕ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ.
Николай Сергеевич Венецкий,
бывший главный инженер и заместитель начальника строительства Липнинского
льнокомбината, беглый пленный, беспаспортник, отправился к бургомистру города
за справкой, что он - местный житель.
Подходя к новому красивому
дому эвакуированного учителя математики Ферапонтова, в который с недавних пор
переселился из собственной развалющей хатенки Петр Спиридонович Сальников,
Венецкий издалека услышал залихватские переборы гармоники; когда он открыл
дверь, на него пахнуло густым запахом спирта, табачного дыма и жареного мяса.
За столом сидело около
двадцати человек: тут был сам бургомистр, начальник полиции Иван Баранков и
почти в полном составе вся его полиция, три или четыре старика, несколько
женщин...
На столе стоял большой,
литров на пять, глиняный кувшин со спиртом, деревянная бакдага с самогонкой,
сковорода с поджаренным крупными кусками свиным салом, кислая капуста, соленые
грибы и огурцы, жареная картошка, холодец, белый хлеб домашней выпечки, пироги
и еще какие-то угощения.
Большинство гостей были
пьяны.
- Здравствуйте! - проговорил
Венецкий, оглядывая разухабистую компанию.
Старик Сальников буркнул в
ответ что-то невнятное, а сидевший спиной к двери Баранков повернулся к
вошедшему вместе со стулом и расхохотался.
- Глянь-ка!... Сам товарищ
директор пожаловал!...- он добавил непечатное ругательство. - Что?... Небось
кончилась коту масленица?... Раньше в кабинетике посиживал:"я занят!"
... "приходите в другой раз!"... "выйдите вон!"...
Наиздевались над рабочим человеком, жидовье пархатое!... - и он опять добавил
целый завиток ругани.
Венецкий вспыхнул.
- Во-первых, господин
Баранков, я был не директором, а только главным инженером, во-вторых, никогда
не был жидом, а, в-третьих, никогда не выгонял рабочих из кабинета... Если
вы...
Баранков подмигнул Виктору
Щеминскому, державшему на коленях гармонь, и тот со всей силы
"резанул" "Катюшу", заглушая слова Венецкого.
Гости вразброд, пьяными голосами
подхватили:
..."Выходила на берег
Катюша..."
- Отставить! - закричал
вдруг Баранков. - Долой советскую песню, туды твою...
И, не дожидаясь гармони, он
затянул "Стеньку Разина".
Николай Сергеевич немного постоял
на месте, потом обошел вокруг стола и вплотную подошел к Сальникову.
- Петр Спиридонович! -
громко проговорил он сквозь пьяные крики. - Мне нужна от вас справка, что я
местный житель...
Сальников поднял на него
осоловелые глаза.
- Меня ... надобе звать...
господин...этот... как его?... значит... бур...бургамис...
- Господин бургомистр, дайте
мне, пожалуйста, справку! - отчеканивая каждое слово, проговорил Венецкий, еле
сдерживаясь.
- Справку?... Какую тебе еще
справку?... Ты же коммунист... как я тебе могу дать справку?...
- Я беспартийный - можете
спросить кого угодно из рабочих нашего строительства...
- Эти штучки ты брось! -
вмешался Баранков. - Мы знаем, какой ты беспартийный!... Ты коммунист и юда...
ты нашу рабочую кровь пил...мы тебя еще повесим, жидовская морда!...
Эти слова почему-то привели
в восторг соседку Баранкова, вдребезги пьяную Фрузу Катковскую.
- Всех коммунистов
повесим!... и жидов!...- бессмысленно хохотала она, раскачиваясь на стуле. - А
вы - коммунист, вы - товарищ директор... все товарищи директора - коммунисты...
а мы русские... мы вас повесим...
- Не дам справки! - стукнул
кулаком по столу Сальников.
Венецкий круто повернулся и
вышел, чувствуя, что еще немного - и он не выдержит и не на шутку схватится с
нахальными представителями новой власти.
В сенях его остановил
маленький старичок, в котором он узнал почтальона, носившего почту и на
строительство, и на Вторую Заречную.
- Вы к ним, Сергеич, не так
подошли, к начальникам-то нашим, - сказал бывший почтальон. - Вы бы им принесли
спиртику, да сальца, выпили бы с ними - вот и была бы вам любая справочка!...
Сухая-то ложка рот дерет...
- У меня нет ни спирта, ни
сала! - резко сказал Венецкий.
- Ну, как это
"нет"?... Не может быть!... Вы же теперь с Михайловной, с агрономшей
живете? - а она здесь была, в Липне, когда немцы приходили в первый раз... У
нее должен быть спирт...
- Нет у нее спирта!..
- Ну, да
рассказывайте!...Тогда все, кто здесь оставался, спирт с завода носили...
ведрами... Может, она припрятала куда-нибудь?... Вы спросите - неужто она для
вас пожалеет?... Вы же ей теперь вроде как муж... А пиджачок-то на вас
плохонький... продувает, небось, с непривычки?... Как начальником-то были,
пальто у вас хорошее было... Я помню... Ну, да то было ваше время, а теперь
другое...От тюрьмы да от сумы, говорят люди, не зарекайся!..
Венецкий не дослушал
назойливых соболезнований старика и большими шагами пошел прочь от
бургомистровского дома. Внутри у него все кипело.
+++
- Значит, я была большая
дура, что не натаскала спирта, когда это можно было сделать, - сказала Лена,
выслушав рассказ Николая об его неудачном визите к "начальнику
города". - Я считала, что если я не пью сама этой дряни, то она мне и не
понадобится... А теперь достать спирт действительно трудно...
Несколько минут оба молчали.
Венецкий с тоской поглядел на окна, которые он только вчера заделал на зиму
досками, фанерой и горелым железом, и вздохнул.
Ему очень не хотелось
покидать свой приют и идти в неизвестное, еще больше не хотелось уходить от
ясных глаз и ласковой улыбки Лены, но не мог же он в благодарность за спасенье
подвергать ее опасности.
- Спасибо вам, Леночка, за
все, за все! - проговорил он тихо. - Я завтра уйду...
- Это еще зачем? Куда?
- Куда глаза глядят... Без
документов мне здесь оставаться нельзя: из-за меня могут придраться к вам, а я
этого не хочу... И так вам достаточно неприятностей из-за того, что вы меня
приютили...
- Мне никаких неприятностей
нет! - возразила Лена.
- А сплетни? Вас уже кумушки
за меня замуж выдали...
- Ну, и хорошо!... Мне
гораздо удобнее числиться замужней особой: никто приставать не будет. Мне даже
завидуют, что у меня хороший хозяин: и картошку со мной ходил копать, и
головешки на дрова заготавливал, и окна заделал...
- Не мог же я сидеть на
вашей шее да еще бездельничать!...
- Вот и хорошо! - повторила
Лена. - А насчет документов не стоит горевать: я завтра пойду к Марусе Маковой
- она работает в комендатуре и, вероятно, сможет достать вам немецкий паспорт
без всяких справок от этой пьяной компании.
Но идти к Марусе не
пришлось: на следующее утро она сама прибежала к подруге.
- Ленка! Ты все деревни в
районе знаешь? - спросила она, останавливаясь в дверях.
- Знаю!
- Все?
- Кажется, все... А зачем
тебе?
- И сельсоветы знаешь?
- Знаю и сельсоветы, и
деревни, от всех сведения собирала и сводки составляла, и чуть не во всех
деревнях бывала и в посевную, и в уборочную... А в чем дело?
- Идем со мной! Шнелль!
Экстренно понадобились все деревни и сельсоветы.
- Кому? Твоему рыжему
коменданту?
- Рыжий уже "нах
Москау" поехал, только Конрада здесь оставил в наследство... Теперь новый
комендант - сельско-хозяйственный... Очень хороший дядька... Фамилия его Шварц,
и ему нужен список всех деревень по сельсоветам, и никто ему такой список сделать
не может. Собирайся!
+++
"Сельско-хозяйственный"
немец и на самом деле оказался "хорошим дядькой": лет пятидесяти с
лишним, высокого роста, совершенно седой, с некрасивым лицом и умными глазами;
он встретил Лену очень приветливо и вместе с тем по-деловому, без всяких,
обычных среди немцев, солдатских шуточек и произвел на нее наилучшее
впечатление.
Лена обладала исключительной
памятью на имена и названия и в течение двух часов сумела составить полный
список всех трехсот двадцати двух деревень Липнинского района с подразделением
по сельсоветам. Все названия она написала латинскими буквами.
Шварц просмотрел список,
одобрительно кивнул головой и подал Лене карту крупного масштаба на немецком
языке.
Это был кусок Днепровской
области, где были обозначены, с большими искажениями в названиях, многие, но
далеко не все населенные пункты; "Липнья" помещалась в правом нижнем
углу, а большая часть района - вообще за пределами карты.
Принесли еще несколько
подобных карт; Лена соединила вместе четыре штуки, обчертила границы
Липнинского района, захватив четыре соединенные угла, разделила на сельсоветы и
вписала еще целый ряд недостающих деревень.
"Хороший дядька"
остался очень доволен работой, а узнав, что Лена - агроном, долго расспрашивал
ее о почве, посевах и хозяйстве в разных частях района. Самое деятельное
участие в этом разговоре принимали Маруся и ее пузатый словарь.
Эта беседа была прервана
появлением двух женщин, пришедших к коменданту с жалобой на шеф-полицая
Баранкова, который требовал у них спирт, а когда ему не дали, забрал у них
вещи: пальто, одеяло и валенки, и в придачу избил хозяйку вещей.
Шварц нахмурился.
- Конрад! Вызвать
бургомистра!
Маруся подтолкнула Лену
локтем.
- Ну, бургомистру
достанется! - шепнула она. - Рыжий никаких жалоб на бургомистра с шеф-полицаем
не принимал, отсылал всех обратно к бургомистру, а этот дед, кажется, наведет
суд и правду.
Сальников явился, как всегда
с низкими поклонами и с измятой шапкой в руках; нос его был краснее
обыкновенного.
Шварц сурово спросил, по какому
праву шеф-полицай бьет людей и отбирает вещи.
Сальников закланялся еще
ниже.
- Господин комендант!.. Она
все врет!... Вы ее не слушайте!... Иван ее и не бил совсем, так - пихнул
разок... Она, значит, немецкую власть ругала...
- А вещи у нее почему
отобрали?
- Врет она, господин
комендант!... Ничего у нее не отбирали...
Но не успел Конрад
перевести, как обе женщины накинулись на бургомистра.
- Это я вру?... Сам ты
врешь, старый пьянюга!... Совести у тебя нет!... Не отбирали?... А пальто?...
Новое, зимнее... А одеялко кто взял?... Гад ты, а не человек!... Залил бельмы и
над народом издевается!... Кондратий Иваныч, скажи ты коменданту, что нам от
них житья нету!... Какие они начальники, что старик, что Иван... Подавай им
спирту, да мяса, да того, да другого!... А как не дал чего, Баранок драться
лезет!... из винтовки грозится застрелить!... Придет в хату, и давай забирать
все, что на глаза попадет... валенки новые с ног стащил... Свои, русские, а
хуже немца!...
Баба вдруг испуганно
замолчала, поняв, что сбрехнула лишнее.
- Неужели Конрад такой
дурак, что и это переведет? - шепотом воскликнула Маруся, напряженно следившая
за разговором.
Теперь ее лучшая подруга
сидела с ней рядом, и ей было с кем делиться впечатлениями и соображениями.
Конрад, сильно сокративший
описание подвигов Баранкова, дословно перевел нелестное мнение бабы о немцах;
но Шварц только улыбнулся.
Вошел Баранков и начал
оправдываться, но комендант даже не стал его слушать.
- Даю начальнику полиции
срок - двадцать минут! - проговорил он, глядя на часы. - Принесите сюда все
вещи, которые были отобраны у этих женщин!
Баранков скрылся.
Не через двадцать, а через
десять минут вещи появились.
- Что же вы говорили, что
ничего не отбирали? - обратился Шварц к Сальникову.
Старик, пойманный с
поличным, смущенно топтался на месте.
- Да они беженки, пан
комендант! - наконец придумал он оправдание. - Они от немца уходили, в Маркове
были, хотели к красным уйти, к Сталину...
- Вернуть всем, беженцам и
не беженцам, все отобранные вещи.
Бургомистр с готовностью
закивал головой и стал уверять, что если господин комендант прикажет, он,
Сальников, все выполнит, так как он всей душой предан немецкой власти...
- Раус!...
Это немецкое слово
переводить не пришлось: оно было хорошо известно бургомистру.
Когда его лысая голова и
мешковатая спина скрылись за дверью, Шварц тяжело вздохнул, прошелся несколько
раз по комнате и остановился перед длинным столом, за которым сидели русские
сотрудницы.
- Бюргермайстер ист айн
гроссе эзель! - проговорил он и направился к двери.
- Лена! Что такое
"эзель"? Ты не знаешь? - послышался шепот Маруси, когда за старым
комендантом тихо закрылась дверь.
- Не знаю... По-моему,
остров Эзель где-то есть...
- При чем тут остров?!...
Пришлось обратиться к
словарю
- Осел!... "Эзель"
значит "осел"...
С тех пор прозвище
"гроссе эзель" прочно утвердилось за бургомистром Сальниковым.
После обеденного перерыва
Лена принесла свой паспорт.
- Надо и мне получить
аусвайс, а то у меня его нет до сих пор.
- Тебя надо "вирд
эршоссен"!... Давай сюда!... Или нет, в наказание, бери бланк и заполняй
сама!...
Лена вздохнула.
- Этот-то заполнить
просто... А ведь мне еще один аусвайс нужен...
И она потихоньку, стараясь,
чтоб не дошло до ушей Лидии, рассказала Марусе о том, какой прием был оказан
Николаю в доме Сальникова.
- Вот сволочи! Их рыжий
распустил: он никаких жалоб не принимал, всех посылал к бургомистру, вот они и
вообразили, что они цари и боги... Ничего, их сегодня дед хорошо проучил!... Ты
ему скажи, он хороший, он выпишет... Вот как придет, и скажешь...
Лена последовала Марусиному
совету, и в самом конце работы, когда Лидия и Таня уже ушли, обратилась к
Шварцу с просьбой выдать документы ее другу, которому Сальников отказал в
справке. Говорила она откровенно, ничего не скрывая: "дед" внушал
доверие.
Комендант внимательно
выслушал и протянул ей чистый бланк.
- Битте, шрайбен зи!
Лена быстро заполнила бланк
на имя Николая Венецкого.
Шварц поставил печать и
подписал аусвайсы и Венецкого, и самой Лены, и еще несколько штук по сданным за
сегодняшний день паспортам.
Перед словом
"Ортскоммандант" он добавил еще три буквы "СДФ".
- Вас ист дас
"СДФ"? - спросила Маруся, знавшая, что его рыжий предшественник так
не делал.
- "СДФ" дас хайст
"Зондерфюрер", - ответил старик и с этими словами ушел.
- "Зонтагфюрер"...
"Зонненфюрер".... - бормотала Маруся, листая словарь. - Почему
воскресный, или солнечный, фюрер?...
- Да идем же! Уже темно!. -
торопила ее Лена.
- Сейчас, сейчас!... Ну,
ладно, возьму домой словарь и добьюсь, что это значит...
Утром она сообщила, что это
наименование должности, вероятнее всего, происходит от слова "зона" и
ничего общего не имеет ни с солнцем, ни с воскресеньем.
Снаружи, на здании школы,
рядом со старой вывеской " Ортскоммандантур" была повешена новая :
" Крайсландвиртшафт".
Иоганн Шварц был комендантом
Липни только по совместительству, по той причине, что из города и его
окрестностей ушли все воинские части; основная же его работа заключалась в
руководстве сельским хозяйством района.
+++
По Липне быстро
распространился слух, что возвращают вещи, отобранные начальником полиции и его
помощниками, - и в комендатуру валом повалили жалобщики. Несколько дней от них
отбою не было.
Выяснился целый ряд дел, о
которых ранее говорилось только шепотом. Оказалось, что в пределах города
Баранков отбирал вещи, вымогал спирт и продукты, бил людей, угрожал винтовкой;
но все это были только цветочки - ягодки бывали, когда он организовывал
экспедиции в деревни.
Так в Щелкине он застрелил
корову, которую хозяева ему не отдавали; в Завьялове выстрелом тяжело ранил
старика, не дававшего ему каких-то вещей; В Мишине сжег хату, в которой ютились
четыре семьи - одну из трех последних уцелевших в деревне хат.
Каждый день всплывали все
новые и новые пиратские подвиги шеф-полицая; оставалось только удивляться,
когда он успел все это натворить. Времени он не терял, действовал энергично: в
домах, где разместились полицейские с собственными и благоприобретенными
семьями, за пару недель собрались огромные склады награбленного.
Все это делалось Баранковым
и его подручными от имени немецкой власти.
- Я не желаю, чтобы жители
были недовольны немецкой властью! - несколько раз повторял единственный в Липне
представитель этой власти, зондерфюрер Шварц.
И он делал все возможное,
чтоб восстановить пошатнувшийся престиж немецкой власти: он судил и рядил,
возвращал отобранное, старался восстановить справедливость...
Не раз он вызывал Баранкова,
кричал на него, выгонял вон, а шеф-полицай кланялся и уходил, с шапкой в руках
и с наглой усмешкой на красивом лице, уходил в полной уверенности, что
"брань на вороту не виснет", а больше ему ничего добродушный старый
немец не сделает.
- "Дедуся" наш
совсем замучался! - сочувственно говорила Маруся.
- Не понимаю, почему он не
снимет с работы Баранкова, да и Сальникова тоже! - вторила ей Лена.
Но вот однажды, ясным
солнечным утром к зданию школы подкатила легковая машина и из нее вышел
немецкий офицер; когда он вошел, Шварц вытянулся, как перед старшим в чине, и
что-то отрапортовал.
Вновь прибывший был еще
молодой человек, среднего, даже небольшого роста, но державшийся необыкновенно
прямо и потому казавшийся выше, чем был на самом деле; его тонкое красивое лицо
было надменно, речь отрывиста.
На русских сотрудниц он
сперва посмотрел, как на пустое место, и только, когда Шварц дал им самые
лучшие рекомендации, удостоил их благосклонным взглядом холодных голубых глаз и
несколькими словами по-польски.
- Ну, и начальство у нашего
"деда"! - реагировала Маруся на это появление. - Знаешь, Лена, он
верно польский пан гоноровый, а хочет, чтоб его немцем считали, вот и ходит,
будто аршин проглотил...
- Просто он вырасти хочет...
Этот человек был
полновластный повелитель трех смежных районов: Липнинского, Мглиновского и
Дементьевского, зондерфюрер Хейнрих Раудер.
+++
Следующее утро было
холодным; дул сильный ветер и нес по улицам мелкий, колючий снег; солнце
всходило медленно, будто нехотя.
На углу, наискосок от
комендатуры, на корявой старой липе висел труп человека в новом сером костюме с
чужого плеча и новых черных валенках.
На шее у него был повешен
кусок фанеры с надписью по-немецки и по-русски. Русский текст гласил:
"Иван Баранков,
шеф-полицай, павешен за грабеш, вымогате и пянство от имене германского
командования и превышеня власти".
- Грамотно! - качнула
головой Маруся, прочитав эту надпись, и повернулась к Лене, которая подходила с
другой стороны.- Погляди на правосудие завоевателей!... А надпись - безусловно
Конрадова работа...
Лена прочитала, внимательно
поглядела на мертвеца и тихо проговорила:
- Так!... Значит, терпели,
терпели его безобразия, а теперь, вместо того, чтоб снять с работы, взяли и
повесили...
- Круто! - согласилась
Маруся. - Ну, ничего - это первый покойник, которого никто не пожалеет, даже моя
мама...
Они пошли к дверям
комендатуры.
- Но как мы привыкли к виду
смерти, - задумчиво сказала Лена. - Повесили человека - и кажется, будто это в
порядке вещей... Даже больше внимания обратили на безграмотную надпись, чем на
него самого...
- Ну, раскисла!... А еще
поповна! Был бы уже кто-нибудь другой, а Баранок получил то, что заработал...
На этой самой улице, когда пленных гнали, сколько убитых валялось?.. И совсем
ни в чем не виноватых... Дас ист криг!...
В канцелярии комендатуры уже
сидела Лидия.
- Ах, девочки! Вы видели?
Какой ужас! - прощебетала она. - Он мне теперь всю ночь сниться будет!..
- Ночи не хватит, если все
покойники сниться начнут... - огрызнулась Маруся.
- Нет, знаете, раньше все
были обыкновенные убитые, а тут... Я иду... и вдруг... на дереве висят ноги в
валенках!...
Она сделала страшные глаза,
вытащила свое неразлучное зеркальце и стала подкрашивать губы.
Из немцев никто не
появлялся; на минуту заглянул Конрад и скрылся.
Маруся выстукивала одним пальцем
на немецкой машинке бланки аусвайсов, Лена снимала копию с карты Липнинского
района, Таня переписывала "вирд-эршоссены" - громовые двухязычные
приказы - и портила их один за другим, Лидия просто сидела и прихорашивалась
перед зеркалом.
Перед самым обедом вошел
Раудер; его красивое лицо было еще надменнее, чем вчера.
Он подчеркнуто явственно
поздоровался, задал несколько незначительных вопросов, прошелся по комнате взад
и вперед, как бы между прочим, сообщил, что в два часа будет
"ферзаммлунг".
- А пан Радзивилл, все-таки,
не в своей тарелке! - не утерпела Маруся, когда за немцем закрылась дверь.
Все стали собираться на
обед: теперь они ходили обедать домой и получали за работу только хлеб, который
еще имелся в запасе; в будущем им обещали платить деньгами, но их получением
никто не интересовался - все равно за деньги ничего нельзя было купить; немцам
готовила специально нанятая кухарка Нюра, так как все воинские части, а
следовательно, и военные кухни из Липни уехали.
- ... А, все-таки, кто его вешал?
- вдруг задала вопрос Маруся, когда они всместе с Леной вышли на улицу и снова
увидели висевший на дереве труп шеф-полицая. - Ведь немцев в Липне сейчас
только двое: "дед" и "Радзивилл"...
- Дед не станет этим
заниматься! - воскликнула Лена. - Он бы его снял с работы - и все...
- Верно! Дедуся наш
хороший!... Значит, он отпадает... Остается Раудер - этот будет командовать -
он, вероятно, и командовал - но самолично он за петлю не возьмется: гонор не
позволит руки пачкать... Есть еще Конрад... Этот, положим, любого повесит -
если ему прикажут... но один он бы не справился... Баранок был много сильнее
его и, вероятно, сопротивлялся... Значит, был еще второй человек... Но кто?...
Вопрос остался открытым.
+++
Этим человеком был Виктор
Щеминский.
Впрочем, Маруся ошибалась,
думая, что Баранков сопротивлялся перед казнью: тому это и в голову не пришло.
Все совершилось очень
быстро: Виктор ночью дежурил в комендатуре; его постоянно назначали на этот
пост, так как он - единственный из полицаев - кое-как объяснялся по-немецки и
вообще был в этой компании наиболее культурным человеком.
Уже после полуночи Раудер
послал его за шеф-полицаем; Виктор поднял пьяного Баранкова с постели и с
трудом приволок его в комендатуру.
Когда начальник полиции
предстал перед светлыми очами коменданта, тот целые полчаса кричал на него на
смеси немецкого и польского языков, причем сделано это было так грозно, что
шеф-полицай, еще не очухавшийся после очередной попойки, окончательно ошалел...
Он только кланялся, бормотал что-то непонятное и теребил свою шапку, пока не
оторвал у нее уха.
Наконец, зондерфюрер
направил на него револьвер и приказал идти вперед; Баранков, ежеминутно
оглядываясь на черное дуло, покорно вышел на улицу.
- Рехтс! Линкс! - командовал
Раудер, Конрад переводил, а Баранков, беспрекословно выполняя эти команды,
покорно полез по сугробам к старой липе, покорно влез на табуретку, которую ему
подставил Виктор...
Тогда Конрад с ловкостью
кошки вспрыгнул на табуретку сзади начальника полиции и быстро надел ему на шею
петлю, которая заранее висела на дереве.
В ту же минуту табуретка
качнулась под тяжестью двух человек и упала; Конрад рухнул в сугроб, а Баранков
повис в петле и, судорожно дергаясь, закрутился во все стороны.
Так трусливый, как
большинство жестоких людей, Баранков из страха быть застреленным без всякого
сопротивления дал себя повесить.
+++
Собрание опять было на
улице, перед комендатурой, недалеко от липы, послужившей виселицей. Народу
собралось много: весть о том, что "Баранка" повесили, уже распространилась
повсюду.
Раудер, вышедший вместе с
Конрадом на крыльцо, начал с того, что подозвал к себе бургомистра. Сальников,
бледный, желтый, с трясущимися руками и ногами, торопливо соврал шапку со своей
лысины и, спотыкаясь, полез на ступеньки высокого крыльца.
Неугомонная Маруся дернула
Лену за рукав.
- Бюргермайстер ист айн
гроссе эзель!... - шепнула она.
- Отвяжись!
Раудер смерил презрительным
взором жалкую фигуру бургомистра, повернулся к собравшимся и торжественным
звучным голосом возгласил:
- Ахтунг!...
- Внимание! - повторил
Конрад гораздо менее торжественным тоном.
Раудер начал речь, слегка
рисуясь, как актер на сцене, и прислушиваясь к звукам собственного красивого
голоса; говорил он отчетливо, звучно, выразительно; к сожалению, его ораторское
искусство много теряло в корявом переводе малограмотного "Кондратия
Иваныча", что не замедлила подметить Маруся.
- Это бургомистр вашего
города! - говорил зондерфюрер, указывая широким жестом на Сальникова, который
сгорбился, съежился и, казалось, рад был бы проваться сквозь землю. - Вы его
избрали на почетную должность, но он оказался недостойным вашего доверия! Он
назначил своего сына шеф-полицаем; этот шеф-полицай грабил население и вымогал
взятки, прикрываясь именем германского командованья!.. Он получил то, что
заслужил!
Рука в белой перчатке
указала на висящий труп, лицо которого было покрыто густым белым инеем.
Раудер продолжал:
- Следовало бы рядом
повесить его отца, который тоже брал взятки, покровительствовал грабителям и
пользовался награбленным!... Но, учитывая его старость, мы его прощаем и только
прогоняем с должности! Сальников больше не будет бургомистром!
Глухой гул прошел по толпе
собравшихся. Кто-то крикнул: "Правильно! Давно пора!", с другой
стороны послышался тихий голос:"Зачем же было вешать? Можно было и Баранка
выгнать из полиции и все..."
Раудер внимательно
прислушивался: хорошо владея польским языком, он и по-русски понимал многое,
но, все же, желая себя проверить, он спросил Конрада, что говорят и, когда тот
перевел, удовлетворенно кивнул головой.
Тут он заметил, что
трясущийся как осиновый лист Сальников все еще стоит сзади него на крыльце...
Последовал короткий гневный
возглас:"Аб!" - и услужливый Конрад, схватив старика за шиворот,
спихнул его с крыльца.
Сальников упал ничком в
сугроб, кряхтя, поднялся и, стряхивая снег, медленно пошел прочь. Какая-то
женщина догнала его и сунула ему в руки его шапку, которую он обронил при
падении; толпа раздалась, пропуская его.
Все, начиная со всевластного
зондерфюрера и кончая мальчишками, смотрели вслед разжалованному бургомистру,
пока его сгорбленная фигура не скрылась за углом.
Тогда Раудер вновь обратился
к собравшимся.
- Следует избрать нового
бургомистра города Липни! Пусть это будет умный и честный человек, который
сумеет заботиться о благе народа! Пусть жители Липни подумают и изберут
бургомистром такого человека, который будет достоин этого высокого звания!
В толпе слышались разговоры,
даже споры, но ничьей кандидатуры никто не называл. Многие с опаской
поглядывали на качавшийся на ветру труп Баранкова..
Послышались голоса:"
Назначайте сами, пан комендант!" Раудер улыбнулся, когда Конрад перевел
ему эту фразу.
- Я не знаю ваших людей! -
сказал он. - Я могу ошибиться, как ошибся мой предшественник, назначив
Сальникова... Пусть изберут того, кто может быть хорошим начальником!...
Вдруг из толпы выдвинулся и
по-ученически поднял руку Володя Белкин (он тоже недавно вернулся из плена):
- Това... - начал он и
запнулся, спохватившись, что "товарищами" теперь не называют. - Простите,
господин комендант!... Разрешите сказать... Вот, если нашего инженера со
строительства выбрать... Венецкого Николая Сергеича!... Он здесь в городе... Он
был очень хорошим начальником...
Венецкий, стоявший в толпе,
вздрогнул; первое его движение было : уйти, скрыться!... Но было уже поздно:
его имя подхватили все.
Бывшие его рабочие
действительно считали его хорошим начальником, люди же, не знавшие его,
ухватились за первую серьезно предложенную кандидатуру - одни, потому что
опасались, как бы их самих кто-нибудь не выдвинул, другие - потому что замерзли
на холодном ветру и хотели скорее уйти домой.
Со всех сторон послышались
одобрительные возгласы.
- Правильно!... Венецкого
давайте!... Венецкий - хороший человек!... Этот не Сальникову чета - хулиганить
не станет!... Венецкий - человек толковый, грамотный, инженером был... Пускай
Венецкий у нас будет бургомистром!... Пан комендант! Назначайте Венецкого
Николая Сергеича!...
Раудер опять прислушался,
потом сказал несколько слов переводчику.
- Кто есть Венецкий Николай?
- громко спросил Конрад. - Пусть подойдет сюда.
Николай Сергеевич Венецкий
подошел к крыльцу, поднялся на ступеньки, снял кепку со своих уже отросших
волос, но головы не опустил и твердо взглянул прямо в красивые холодные глаза
Раудера; стоя ступенькой ниже, он был с ним одного роста.
Несколько секунд оба стояли
молча, как бы изучая друг друга.
Комендант, по-видимому,
остался доволен впечатлением: он улыбнулся, положил руку на плечо избранника и почти
дружелюбным жестом повернул его лицом к собравшимся внизу липнинским гражданам.
- Бургомистром города
назначается Николай Венецкий! - далеко разнесся его звучный голос. - Я уверен,
что он оправдает доверие избравших его граждан города и будет разумным,
справедливым и строгим начальником!
Раудер эффектным жестом
простился с собранием, повернулся и пошел в комендатуру, пригласив нового
бургомистра следовать за ним.
Толпа быстро разошлась по
домам, а на липе остался одинокий труп вчера еще грозного шеф-полицая.
А когда стемнело,
полусумасшедший дурачок Вася стащил валенки с ног повешенного и целую неделю
ходил по дворам, хвастаясь своим геройским поступком.
ГЛАВА 10. ХОЗЯИН
ГОРОДА.
- Честь имею поздравить
новое начальство! - торжественно, с низким поклоном проговорила Маруся, когда
Венецкий вслед за Раудером вошел в помещение комендатуры.
Новый бургомистр хотел
отшутиться, но не успел: немцы увели его в свои комнаты и завладели им надолго.
Стемнело. Короткий зимний
день, богатый событиями, кончился. Пора было собираться домой.
- Лена! Где же твой
бургомистр запропал?
- Я знаю не больше тебя.
- Пора домой идти... Ты
будешь его дожидаться?
Лена минуту подумала; ее
тоже очень интересовало, почему немцы так долго не отпускают Николая.
- Нет, надо идти: у меня
сегодня печка не топлена...
И они отправились по домам.
- Какой у вас симпатичный
муж! - уже на улице по секрету сообщила Лене Лидия.
Она даже проводила супругу
нового бургомистра до половины дороги, хотя ей было совсем не по пути, и все
время рассыпалась в сладких комплиментах; Лена не знала, как от нее отделаться.
Наконец, она пошла так
быстро, что Лидия запыхалась.
- Как вы быстро ходите! Я
так не могу! Но мне тоже пора!... До свидания!...
Лена вздохнула с
облегчением.
Николай вернулся поздно,
значительно позднее, чем по немецкому закону разрешалось ходить по улицам. Но
сегодня его некому было задерживать: немцев, кроме комендатуры, в городе не
было, а вся Баранковская полиция была разжалована и обезоружена.
Уже целый месяц Венецкий жил
в Ложкинском доме вдвоем с Леной Соловьевой.
Супружества военного времени
встречались на каждом шагу, и их тоже все считали мужем и женой, хотя это было
и не так.
Они жили общим дружным
хозяйством, вместе добывали средства к существованию, что с наступлением зимы
становилось все труднее. За это время они привыкли друг к другу и, сами того не
замечая, очень подружились, чувствуя, что у них много общего. Они уже нередко
понимали друг друга без слов.
Ни разу у них не было не
только ссоры, но даже маленькой размолвки. Сперва они говорили между собой на
"вы", потом постепенно перешли на "ты", причем сначала в
присутствии посторонних, а потом уже наедине.
Но на этом их близость
кончалась.
В этот памятный день Венецкий
вернулся из комендатуры в почти новой русской шинели поверх пиджака, который
был не по сезону легок; Лена поняла, откуда это: в одном из классов бывшей
школы был целый склад трофейной одежды. Месяц тому назад Николаю пришлось
променять свою шинель на гражданскую одежду, чтоб скрыть свой вчерашний плен;
теперь времена переменились: никто уже не придирался к шинелям вообще, а
бургомистру тем более никто не мог указать, что ему носить...
Он прошел в темную комнату,
бросил кепку на сундук, сел у стола и долго молча сидел в темноте, пока
топившая печку Лена не подошла к нему.
- Что ты так долго
задержался? - спросила она.
- С немцем толковал...
- С которым?
- Со стариком... Хороший он
человек!... Хочет восстановить нормальную жизнь в городе и во всем
районе...Завтра начнем наводить порядок... Только трудно будет...
- Во всяком случае, не будет
Баранковских безобразий, - сказала Лена.
- Конечно, требовать спирта
за справку я не буду... - тихо проговорил Николай и глубоко задумался.
Помолчав, он снова
заговорил:
- А знаешь, Лена, я тебе
этого не говорил, но я все время думал: вот окрепну немного и начну пробираться
на восток, в сторону фронта, попробую перебраться к русским...А тут вдруг -
пожалуйста!... Не ждал, не гадал, а попал в бургомистры!...
Лена покачала головой.
- Никуда тебе идти не надо!
- сказала она. - Еще вчера ты, конечно, из чувства долга мог бы пойти... Хотя
неизвестно, где этот фронт, и вряд ли удалось бы его перейти...А если бы и
перешел, то неизвестно, как бы тебя там приняли... Это было вчера, но сегодня,
раз тебя выбрали - твой долг остаться здесь и работать! Ты здесь нужен! Дела
хватит! Город не пустой, в нем люди живут... Многие из них уже голодают,
особенно беженцы. Надо дать им возможность жить по-человечески, работать, зарабатывать...И
нельзя допускать, чтобы опять стали командовать люди вроде Баранкова и
Сальникова!
- Значит, ты меня
благословляешь принять бразды правления? - усмехнулся Венецкий.
- Благословляю! По-моему,
сегодняшние выборы бургомистра были довольно удачными.
- Тогда решено!... Сжигаем
корабли!...
Он встал и выпрямился во
весь рост.
Лена поставила на стол
зажженную коптилку и пошла было на кухню за ужином, но Николай остановил ее.
- Лена, подожди, у меня еще
один вопрос... - он вдруг замялся и покраснел до ушей. - Скажи, как мне лучше
сделать?... для тебя... если я останусь в Липне... Уйти мне отсюда?.... от
тебя... или нет?...
Он низко опустил голову и
ждал решения своей участи.
Лена удивленно посмотрела на
него широко раскрытыми глазами.
- А зачем уходить? Куда?...
Конечно, если ты хочешь уйти, я не могу тебя удерживать: я тебе не жена и не
родственница. Но мне кажется, что мы друзья, и нам обоим сейчас легче жить
вместе, чем врозь. В твоей новой работе я скорее помогу тебе, чем помешаю... А
живем мы мирно, не ругаемся...
Она улыбнулась; Николай тоже
ответил ей полувиноватой, полурадостной улыбкой.
- Еще бы с тобой
ругаться!... Ты этого вообще не умеешь... ты такая хорошая... Пожалуйста,
прости меня, что я об этом заговорил!...
- Может быть, ты боишься
Валентины Федоровны? - поддразнила Лена. - У нее сердце-вещун было, что она
тогда так на меня напустилась...
Но Николай ответил серьезно
и искренне.
- Нет, Леночка, про нее я не
думаю давно и уверен, что она тоже про меня не думает: муж, который не может ее
содержать, ей не нужен - я ее слишком хорошо знаю. Со смертью Миши между нами
последняя связь порвалась: ведь только мальчик удерживал нас от разрыва...
- Значит, после видно будет,
а пока - живем вместе и правим Липней, господин губернатор!...А теперь давай
губернатоский ужин есть!...
Губернаторский ужин, он же
обед, состоял из супа с картошкой и горстью гороха, заправленного толченым
льняным семенем, и сухого подплесневелого немецкого хлеба, который Лена
получала в комендатуре за свою работу.
+++
После памятного собрания
прошло совсем немного времени, и жители оккупированной Липни, отвыкшие за
полгода от какого бы то ни было гражданского порядка, почувствовали твердую
руку нового хозяина.
Уже на третий день после
назначения Николая Венецкого на должность бургомистра поднялся к небу дымок
первого восстановленного промышленного предприятия: заработала паровая
мельница.
Уже к вечеру первого дня
работы около нее выстроилась длинная очередь подвод с мешками: жители окрестных
деревень, до сих пор пробавлявшиеся самодельными "жорнами" и ступами,
нахлынули молоть свои хлебные запасы, которые у многих неожиданно оказались
немаленькими.
Еще через три дня, когда на
мельнице собралось порядочно гарнцевого сбора, задымила печка маленькой
пекарни, а рядом с ней открылся магазинчик, где отпускали хлеб, новый ржаной
хлеб, крупного грубого помола, с попадающимися целыми зернами... Но
изголодавшимся людям казалось, что они никогда не ели такого вкусного хлеба.
Выдавали этот хлеб по
спискам и по распоряжениям зондерфюрера Шварца и бургомистра Венецкого, и
давали его не за вещи какие-нибудь, а за деньги!... За самые настоящие деньги,
и за русские, и за немецкие, по цене один рубль за килограмм, а немецкая марка
засчитывалась за десять рублей.
Одновременно начались первые
скандалы, так как новый бургомистр наотрез отказывался включать в хлебные
списки людей, заведомо имевших большие запасы хлеба.
+++
Третье по счету предприятие
появилось в Липне без инициативы бургомистра.
Однажды утром Венецкий
пришел на работу и увидел, что у дверей его кабинета в одном здании с
комендатурой (на этих дверях еще висела табличка "8-А класс")
дожидался человек лет тридцати пяти, высокий, со светлыми льняными волосами.
Лицо его было знакомо
Венецкому: до войны этот человек заведовал продовольственным ларьком недалеко
от льнокомбинатской стройки, и все рабочие и служащие этой стройки, в том числе
и главный инженер, постоянно брали в этом ларьке булки и другие продукты в
обеденный перерыв.
- Здравствуйте, Сергеич! -
проговорил бывший зав.ларьком. - Пришел к вам за разрешением, или за патентом,
не знаю, как оно теперь называется... Вот что объявление висит...
Венецкий вспомнил, что на
стене комендатуры, еще со времен рыжего коменданта, висел печатный призыв на
двух языках, в котором население приглашалось брать патенты и заниматься
частной торговлей и ремеслами. До сих пор в Липне на этот призыв еще никто не
откликался.
- А чем вы собираетесь
заниматься? - спросил бургомистр.
- Чайную открыть хочу, или,
значит, вроде как бы закусочную...
- Закусочную? Чем же вы там
кормить будете?
- Пока горячей водичкой, а
потом, авось, найдем что-нибудь и посущественней.
- Да кто же у вас покупать
станет горячую-то воду? - спросил Венецкий. - Ведь этого добра у каждого дома
хватит.
- А помольщики? Вы сами
поглядите, какая на мельнице очередь!... Люди намерзнутся, вот и забегут чайком
погреться!
- А, пожалуй, и верно!
- То-то и есть, Сергеич!...
Я и надумал: и им хорошо будет, и мне, значит, занятие...
- Где же вы ее хотите
открывать, вашу чайную?
- Дом Кудлаева прошу, -
сказал ларечник. - Он как раз насупротив мельницы; стоит пустой, приспособить
можно...
- Хорошо! Берите этот дом и
открывайте чайную, но с условием: водичку свою продавать за деньги!...
(Венецкий подчеркнул слово
"деньги").
- Водицу-то можно продавать
и за деньги, - невнятно пробормотал бывший продавец, не совсем довольный таким
оборотом дела.
Бургомистр написал, что
Егоренкову Федору Семеновичу разрешается открыть чайную на Полянной улице в
доме номер три...
- А как мне, значит, платить
за патент? - спросил Егоренков.
Венецкий с трудом скрыл
смущение: он совершенно забыл, что частные предприниматели не от государства
зарплату получают, а наоборот, сами платят государству за право работать.
- Сто марок в месяц!...
- Это тысченку, значит?
Сегодня же принесу! - воскликнул первый липнинский частник с такой готовностью,
что бургомистр понял, что продешевил.
Через час Егоренков принес
тысячу рублей советскими деньгами и больше не показывался, в то время как числившиеся
на государственной службе работники пекарни и мельницы ежедневно по нескольку
раз бегали к Венецкому по поводу всяких мелочей.
На следующий день, проходя
мимо мельницы, Николай Сергеевич с удивлением увидел, что первое в его городе
частное предприятие уже работает на полную мощность.
В доме Кудлаева все выбитые
окна были уже заделаны, из трубы валил дым, а на улице перед домом люди
сновали, как на рынке в базарный день.
Венецкий вошел в
"Чайную Федоро Егоренкова", как было написано не то дегтем, не то
мазутом на прибитой над крыльцом широкой доске.
В доме внутренние
перегородки были разобраны, так что получился один большой зал, весь
заставленный столами, стульями и прочей мебелью.
Мебель эта, собранная со
всего света, была самая разнохарактерная: от плюшевых кресел, кожаных диванов и
лакированных столов включительно до толстых березовых плах, на которых обычно
колют дрова.
И на всей этой мебели сидели
в армяках и тулупах многочисленные помольщики и пили чай.
Посуда также была
разнокалиберная: фарфоровые чашки с цветочками, эмалированные и алюминиевые
кружки, стаканы, глиняные горлачи и глечики, стеклянные и даже жестяные
консервные банки.
Около русской печи стояли в
ряд восемь самоваров с трубами в топку. Егоренков, его жена, теща, двое детей, еще
какой-то старик и две женщины хлопотали около самоваров и печи.
- Николай Сергеич! -
воскликнул Егоренков, разливавший заварку из большого синего чайника. - Вот
одолжили, что зашли!... Пожалуйте сюда!... Присаживайтесь!.. Чайку?...
Венецкий сперва хотел
отказаться, но потом из любопытства решил попробовать Егоренковский чай.
Хозяин усадил его на самое
почетное место, на малиновое плюшевое кресло, за письменный стол, покрытый
зеленым сукном, налил кипятку в изящную фарфоровую чашечку с блюдцем и хотел
долить из маленького чайника с цветочками, но Венецкий его остановил:
- Нет, приятель, налей-ка ты
мне из того, эмалированного: я попробовать хочу, чем ты народ поишь.
- Как хотите!... Только тут
у меня чаек настоящий - грузинский, довоенный, а там - я прямо говорю - чёбор с
березовым веником.
"Чёбор с березовым
веником" оказался на неприхотливый вкус военного времени довольно приятным
и душистым; бургомистр похвалил его, чем привел в восторг хозяина.
- Неужели я, Сергеич,
позволю себе плату с людей брать и отравой какой-нибудь поить?... Еще чашечку!
Может, вам сахаринчику положить?...
- Лепешечек попробуйте! -
теща Егоренкова подала гостю на тарелке пару горячих ржаных лепешек очень
вкусного вида.
Егоренков усиленно потчевал
своего гостя и старался отвлечь его внимание от большого стола, служившего
прилавком, где в это время его жена наливала чашки и кружки и взимала плату.
Но Венецкий , все-таки,
заметил то, что хозяева хотели скрыть: некоторые покупатели платили за свой чай
деньгами, а с других брался за стакан чаю - стакан зерна или муки, которые
ссыпались в ведра, стоявшие под столом.
- Федор Семеныч! Что же ты
договор нарушаешь? Мы же с тобой договаривались за деньги торговать?...
Хозяин чайной развел руками.
- Виноват, Сергеич! Думал,
что не заметите!... Да разве от вас спрячешься?!.. Лучше уж на честность...
Рассудите сами: я за деньги чай продаю тому, у кого деньги есть... А у кого их
нет, или с собой не захватил?... Ведь народ от денег отвык... Как же мне быть с
таким человеком? Не дать? Нехорошо! Даром поить? Накладно будет; все тогда
даром захотят... Ну, я и беру с него стаканчик жита, или мучицы - и ему хорошо,
и мне... Я из этого гарнцевого сбора стаканного уже лепешечек наготовил...
Венецкому стало неловко: он
только что с аппетитом прикончил вторую лепешку.
- Ну, хорошо, бери, как
удобнее... Но если я узнаю, что ты отказываешься принимать деньги - так и знай:
закрою твою чайную!
- Буду, буду брать деньги, Сергеич!
- и деньги когда-нибудь пригодятся!... А вот, кабы вы мне разрешили эту муку на
пекарне на хлеб сменять, было бы лучше, а то лепешки печь - возьни много,
кустарщина!
Бургомистр разрешил менять
муку на хлеб, но не иначе, как килограмм за килограмм; хозяин чайной
согласился, не моргнув: видно, и такая комбинация была ему выгодна.
- А еще, Сергеич, люди у
меня работают, помогают... Как бы их зарегистрировать, что они, значит,
работают, чтоб им хлеб давали...
- Вот это ловко! -
воскликнул Венецкий. - У тебя работают, а я их должен хлебом снабжать?!.. Нет,
дружище, раз ты завел стаканный сбор - изволь сам кормить своих рабочих!
- Накормлю, Сергеич,
накормлю! Мне только ваше разрешение!...
Венецкий ушел из чайной и
долго про себя дивился гибкости и оборотистости этого доморощенного
капиталиста.
+++
В полутемном коридоре, около
дверей кабинета дожидалась прихода бургомистра пожилая женщина в заплатанном
летнем пальто и рваном вязаном платке.
- Вы ко мне? - не
присматриваясь, спросил ее Венецкий, поворачивая ключ в висячем замке.
- К вам-то к вам, да, может
быть, мне лучше уйти, коли вы уж и узнавать не хотите?!..
Николай Сергеевич распахнул
дверь и осветил фигуру посетительницы.
- Клавдия Ивановна!
Он не стал ни извиняться, ни
оправдываться, что не узнал ее, а просто крепко обнял и расцеловал старую
сослуживицу.
Клавдия Ивановна
расплакалась.
- Голубчик, Николай Сергеич!
- проговорила она, вытирая глаза концом платка. - Значит, вы не испортились!..
А я боялась к вам идти... думала, что теперь вы стали такой важный, что к вам и
не подступишься...
- Я - важный?... В этом-то
наряде?.. По-моему, когда я был Шмелевским вридом, у меня был гораздо более
важный вид... Ну, Клавдия Ивановна, милая, садитесь и рассказывайте, что с вами
за это время было?
- Что рассказывать-то?... Я
ведь к вам не в гости, а за милостыней...
- Как за милостыней?
- Разве вы не видите, на
кого я похожа?... Нищие раньше лучше ходили... Если можете, Николай Сергеевич,
выпишите мне хлеба, хоть немножко!... Я уже целый месяц голодаю... Если нельзя,
скажите прямо, что нельзя - я уйду!...
Венецкий взялся за перо.
- Хлеба я вам сейчас
выпишу... Но только этого мало... А у вас и картошки нет?
- Была... хоть немного, да
было... на чужих огородах накопала... Отобрали... Я дура была, Сергеич, люди
здесь оставались, и живут как люди, а я побежала, пешком побежала, ничего не
взяла... Все лето пробегала, от немцев все равно не ушла, а вернулась к
разбитому корыту: дом сгорел, огород добрые люди выкопали... кто копал, не
говорят... Поселилась в одном пустом доме, кое-как отделала... пошла картошку
рыть.... мою вырыли, и я чужую рыла.... уже под самый мороз... Думала, хоть
немного посижу. Выгнали...
- Кто выгнал?
- Да Баранков же!... Он же
тут был царь и бог, что хотел, то и делал... Дом ему понравился, беженку там
поселил, свою кралю.... Будто мало в Липне пустых домов!... Я с ним поругалась,
так он ничего не дал с собой взять, ни вещей, ни картошки... Живу теперь из
милости у людей, а им самим есть нечего.... Ходила в деревню гадать...
- Ходили гадать? - Венецкому
показалось, что он ослышался.
- Ну, что глаза таращите? Не
знали, что я гадать умею?... Хотите, вам судьбу предскажу?... Вот я и ходила,
пока больших холодов не было; полмерки картошки да овса котелок нагадала - этим
и жила... Только в ближних деревнях люди сами голодают, а в дальние - идти не в
чем...
Клавдия Ивановна показала на
свои ноги, обутые - одна в мужской сапог с подошвой, подвязанной веревочкой,
другая в разорванный резиновый ботик.
- Спасибо за хлеб! - она
взяла протянутый ей бургомистром клочок бумаги и поднесла его к глазам.
- Ой! Целых двадцать
килограмм!... Николай Сергеич, а вас немцы ругать не будут, что вы так много
выписали?
- Не будут!... Надо теперь вас
устроить с квартирой и с одеждой... А, может быть, вы работать пойдете? - Тогда
все гораздо легче будет сделать...
- Я-то с радостью!...
Надоело без дела болтаться!... Только какая же теперь работа? Где работать-то?
- Здесь, у меня!.. Будете
секретарем, счетоводом, все равно чем... жаль, что нет машинки, а то вы были бы
мне как находка...
- Машинка есть! - сказала
Сомова сразу изменившимся деловым тоном.
- Где?
- У меня! Когда стали
эвакуироваться, я ее забрала и на своем огороде закопала. У меня все погорело,
а вот машинка цела осталась.... Я ее выкопала... чуть со злости не разбила... Я
ее сюда принесу.
- Обязательно!
В эту минуту зашла Лена и,
увидев старую знакомую, радостно приветствовала ее.
- Ну, Леночка, все наши
старые друзья собираются! - весело сказал Николай.
Клавдия Ивановна несколько
раз перевела взгляд с него на Лену и обратно и воскликнула:
- Ах, дура я, дура!... Как
это я раньше не сообразила, про кого разговор?... А то мне говорят, что
Венецкий, бургомистр, поженился с какой-то Михайловной...
- В зятьи пристал, -
подсказал Николай Сергеевич.
- Ну, да, так и говорят, что
в зятьи пристал, только я в толк взять не могла, про какую Михайловну речь... А
оказывается, я ее знаю прекрасно...
- Вы же нас и познакомили...
- Это когда в войну играли
перед войной? Верно! Ну, значит, рука у меня легкая!... А как, Николай Сергеич,
не ревнует вас молодая жена?
- Нет, я не ревнивая! -
ответила Лена, и глаза ее лукаво смеялись.
- Ну, любовь да совет!...
+++
Полиция времен Баранкова
была по распоряжению Раудера разжалована в полном составе, и бургомистру
пришлось немало повозиться с подбором новой "Орднунг-Динст".
Он хотел, чтоб этим делом
занялись люди честные и надежные, но после казни Баранкова никто из честных и в
то же время здравомыслящих людей идти на эту работу не хотел.
Венецкий долго уламывал
Володю Белкина, рабочего своего строительства, того самого, который выдвинул
его кандидатуру в бургомистры.
Володя долго отказывался под
разными предлогами: он говорил, что его мать не хочет, чтоб он шел в
полицейские, да к тому же теперь люди начали строиться, и ему, хорошему столяру
и плотнику, и без полиции работы хоть отбавляй.
- Эх, ты! - с сердцем сказал
Венецкий. - Видно, у тебя совести нет ни на грош - сам меня подсунул в
бургомистры, а когда я тебя прошу помочь, в кусты прячешься...
И Володя согласился.
А согласившись, он взялся за
дело так ретиво, что сразу стал личным адьютантом бургомистра и его правой
рукой.
Кроме него были зачислены в
полицию еще четыре человека, но они существовали, как очень быстро определила
Маруся Макова, "для мебели"...
Должность шеф-полицая
исполнял временно по совместительству сам бургомистр, так как подходящей
кандидатуры не было; остальные должности были вакантными.
Таково было положение дел, когда
в одно прекрасное утро явился к Венецкому Виктор Щеминский в сопровождении
переводчика Конрада.
- Николай Сергеич! Примите
меня обратно в полицию!
- Тебя? После того, как ты
безобразничал в Баранковской компании? Нет, дружок, займись-ка ты чем-нибудь
другим!
- Это Баранков виноват был,
а я-то причем?
- Знаю, знаю про все твои
художества!... Если тебя принять, ты опять возьмешься за старое!...
- Ну, пожалуйста, примите,
Николай Сергеич! Я безобразничать больше не буду!
Это было сказано тоном школьника
младших классов. Венецкий рассмеялся.
- "Больше не
буду!" - передразнил он Виктора. - Этак и вся ваша братия
заявит:"больше не буду!" - так всех и принимать обратно?
- Никого не принимать! -
резко перебил его до тех пор молчавший Конрад и указал пальцем на Виктора. -
Только его одного! Раудер приказал!
- Раудер приказал?
На губах Виктора мелькнула
торжествующая усмешка, но он поспешил ее спрятать и заменить жалобной миной.
- Николай Сергеич!
Возьмите!... Даже Раудер позволил! - протянул он.
- Ладно! Володя, выдай ему
винтовку! - распорядился Венецкий, прекрасно видевший все перемены погоды на
выразительной Витькиной физионимии.
Почему Витька разыграл эту
комедию упрашивания, если он знал, что бургомистру все равно, даже против воли,
придется выполнить распоряжение коменданта? И почему Раудер сделал исключение
для Щеминского, хотя сам же приказал выгнать всех Баранковских полицаев?
Если бы Венецкий знал, какую
роль играл Витька в казни Баранкова, он не удивился бы, но обычно болтливый
Витька об этом своем подвиге молчал как рыба.
+++
Первый крупный конфликт на
новой работе получился у Венецкого с переводчиком Конрадом.
Когда мельник Терещенков
принес отчет за первые десять дней работы мельницы, там оказалась следующая
запись, сделанная без всякого документа:"Отпущено Катковской Фрузке 32 кг
муки по распоряжению Кондратия Иваныча".
Ефросиния, или как она сама
себя величала "Фруза Константиновна" Катковская была в городе
человеком известным: еще до войны ее многочисленные любовные приключения служили
богатейшим материалом для чесания языков липнинских кумушек.
После прихода немцев в ее
доме шло непрерывное пиршество, на котором хозяйка, разодетая в пух и прах в
собранные по брошенным квартирам чужие наряды, принимала днем и ночью дорогих
гостей из числа завоевателей и угощала их бесплатно собранным добром и дешевой
любовью. Гости в долгу не оставались и натаскали Фрузке всякой всячины немало.
В период "месяца
советской власти" она рассказывала корреспондентам "ужасы" о
немецких зверствах и - тоже принимала гостей, только уже не немцев, а
"своих", русских, и опять гости не скупясь оплачивали ее
гостеприимство.
Во время правления рыжего
коменданта она стирала ему белье и пользовалась его благосклонностью; но рыжий
комендант был скуповат, и Фруза одновременно "закрутила любовь" с
более щедрым человеком - Иваном Баранковым, который делил свое внимание между
нею и своей третьей женой, белорусской беженкой, и обеих снабжал всем, чего
душа пожелает, за счет награбленного.
При смене комендатур
Катковская осталась в должности комендантской прачки, хотя сама лично она
только принимала и приносила белье, а стирала его жившая у нее в доме из
милости баба-погорелка.
После внезапного падения
Баранкова любвеобильная Фруза стала подыскивать себе нового возлюбленного,
побогаче и починовнее, и у ней сразу же явилась мысль завладеть самой яркой
звездой на липнинском небосклоне - новым бургомистром Венецким.
И вот в один из первых дней
его правления она явилась к нему в кабинет, нарядная, кокетливая и веселая.
- Здравствуйте, Николай
Сергеич! Поздравляю вас!
- С чем? - удивленно спросил
Венецкий.
- С новой должностью!
Наконец-то у нас будет настоящий бургомистр, не то, что этот старый дурак!
- Однако, вы в гостях бывали
у этого "старого дурака", - не выдержал "настоящий
бургомистр".
При первом же взгляде на
посетительницу в его памяти живо всплыла безобразная сцена, разыгравшаяся в
доме Сальникова, когда он ходил туда за справкой; ярко вспомнилась физиономия
пьяной Фрузки, которая сидела рядом с Баранковым, хохотала над его остротами и
горланила песни.
- Что вы, Сергеич? И никогда
к нему не ходила! Стану я ходить к такому дураку и пьянице!
Венецкий поднял глаза от
какой-то бумажки, которую вертел в руках.
- Неправда! Я сам вас там
видел, когда вы вместе с Баранковым собирались вешать всех жидов и коммунистов,
и меня в том числе.
- Ах, что вы? Вы, верно,
обознались!
- Я был трезв, Ефросиния
Константиновна, - сухо сказал Венецкий. - И память у меня получше вашей, так что
врать не стоит...
Катковская уже сама поняла,
что врать не стоит.
- Ах, помню!.. Теперь
помню!... Я тогда к ним по делу пришла, а Иван (он же был такой нахальный)
пристал ко мне, чтоб я выпила спирта...и я после совсем ничего не помню...
- Ну, а зачем вы ко мне
пришли? - прервал Венецкий. - Неужели только поздравить?
Фруза поправила платок на
голове и кокетливо улыбнулась.
- Выпишите мне, пожалуйста,
хлеба!
- Разве у вас хлеба нет?
Фруза в ответ расхохоталась.
- Что вы, Сергеич? Это
только у дураков, которые по сторонам зевают, нет хлеба; а я-то, слава богу, не
дура!...
- Зачем же вам выписывать
хлеб? - Венецкий говорил тихо, приглушенным голосом, еле сдерживаясь.
- Как зачем? Он же мне не
лишний!... Теперь хлеб вместо денег... А я работаю: комендантам белье стираю...
- За стирку белья коменданты
сами с вами расплачиваются хлебом: это я сам видел, и не далее, как вчера...
- Это сухим-то,
плесневелым?... Да разве это хлеб? Его свиньи есть не станут!...
- Свиньи, может быть, и не
станут, а люди едят! А для того, чтоб на пекарне хлеб получать, вы слишком
умны: его там и для дураков маловато!...
Фрузка вытаращила глаза, не
сразу поняв смысл сказанного; потом сообразила и закричала визгливым голосом:
- Так я к коменданту пойду
жаловаться!... Я работаю! Я имею право хлеб получать!... Еще чего придумали,
каким-то лодырям давать, а рабочему человеку и хлеба нет!...
Венецкий встал из-за стола,
подошел к Фрузе, взял ее сзади за плечи, повернул и слегка подтолкнул к двери.
- Идите домой, умная
женщина, и больше ко мне с подобными просьбами не являетесь! - сказал он, не
повышая голоса. - И имейте в виду: если не хватит хлеба дуракам, я у вас
отберу, а их накормлю! Идите!...
Фруза Катковская шла домой,
раскрасневшись от злости, и ругательски ругала "Ленку-агрономшу",
которая, по ее мнению, выхватила у нее из-под носа бургомистра.
- Если бы не это стерва,
разве бы он меня так оскорбил? - рассказывала она всем своим знакомым. - Это
все она ему про меня набрехала...Мне еще ни один мужчина не отказывал, что бы я
не попросила...
Но про то, что после этого
случая, по неизъяснимой прихоти ее сердца, молодой и красивый бургомистр стал
ей нравиться еще больше, чем прежде - она не рассказала никому.
Потерпев неудачу с попыткой
приворожить Венецкого, она решила снова обратить свои чары на немцев, но Шварц
был к ее любезностям совершенно невосприимчив, а Раудер держал себя слишком
неприступно, и ей пришлось удовлетвориться "долмечером" Конрадом.
В результате этого и появились
в отчете мельника вышеупомянутые строчки.
Из-за этих двух пудов хлеба
Венецкий потратил полдня на бесполезную словесную войну: он разнес Терещенкова,
поругался с Конрадом, объяснялся с Раудером (Шварц в этот день куда-то уехал),
но в конце концов ему пришлось уступить: хлеб, полученный на мельнице, у Фрузки
остался, и бумажка на ежедневное получение хлебного пайка из пекарни ей тоже
была выписана, хотя без подписи бургомистра, зато с подписью коменданта.
Венецкий послал про себя
нахальную Фрузку к черту и решил не связываться.
В тот день он впревые
почувствовал, что, хотя он и хозяин города, но власть его - понятие весьма
относительное.
+++
ГЛАВА 11. ПОД
МИРНОЙ ВЛАСТЬЮ КРАЙСЛАНДВИРТА.
По всей Пролетарской улице,
которая теперь называлась "Хауптштрассе", или "главной
улицей", стояло множество саней: это по распоряжению коменданта съехались
старосты деревень со всего района.
В большом зале и коридоре
бывшей школы собралось более трехсот человек; тут было много седых стариков,
были мужчины средних лет, несколько юношей, почти мальчиков и даже две женщины,
хотя по немецким законам им не разрешалось занимать административные должности.
Маруся регистрировала
прибывших, а сидевшая рядом с ней Лена вписывала фамилии старост в пустые графы
длинного, на немецком языке, списка всех деревень района.
Стоял гул, вернее, шелест от
шепота многих голосов; громко почти никто не говорил, даже на вопросы Маруси
большинство отвечало вполголоса.
Вошли зондерфюреры Раудер и
Шварц в сопровождении переводчика Конрада и бургомистра Венецкого.
Раудер взял из рук Лены
список, посмотрел его и поморщился: восемь деревень не имели отметки о прибытии
старост.
- Все ли зарегистрированы? -
спросил он.
Конрад по-русски повторил
вопрос, ответа на него не последовало.
Венецкий на всякий случай
крикнул в коридор:
- Все ли записались?
В коридоре нашлось еще два
человека незаписанных, шестерых так и не обнаружили.
Раудер что-то проворчал
насчет русской неаккуратности и приказал всем зайти в зал.
Конрад, при помощи неведомо
откуда подоспевшего Виктора, втиснул всех в комнату, и Раудер в битком набитом
зале начал собрание.
Прежде всего он сообщил
собравшимся, что Липня и весь Липнинский район находится под властью Германии,
что все избранные старосты, являясь начальниками у себя в деревнях, должны во
всем подчиняться немецкой власти, в частности - непосредственно Крайсландвирту.
Затем он заверил, что
Крайсландвирт со своей стороны сделает все возможное, чтоб помочь наладить в
районе сельское хозяйство, особенно в тех деревнях, которые пострадали от
войны.
И напоследок он представил
всем собравшимся их непосредственных русских начальников: бургомистра Николая
Сергеевича Венецкого и шеф-агронома Анатолия Петровича Старова.
Последнего Раудер на днях
привез из Бахметьевского лагеря. Это был воспитанник Темирязевской академии,
крупный агроном, имеющий свои научные труды, но в настоящее время, после
ранения и лагеря, он еле передвигался на костылях.
По окончании речи Раудер
взял список и начал сам вызывать записанных, но из этого ничего не получилось:
оба, и зондерфюрер, и переводчик, так перевирали русские фамилии и названия
деревень, что их никто не понимал.
Пришлось за это дело взяться
Марусе. Звонким отчетливым голосом диктора она вызвала девять человек первого
по списку Автономовского сельсовета.
- Пусть выйдут вон и изберут
между собой старосту сельсовета! - приказал Раудер.
Автономовские начальники
деревень начали неуверенно пробираться к выходу: видно было, что они не совсем
поняли, зачем именно их отослали.
Тогда на помощь им в коридор
вышел Венецкий.
Следующим был отправлен в
коридор на совещание коллектив старост Барановского сельсовета, затем
Вознесенского, и так далее, по алфавиту.
Седьмым по списку был
Завьяловский сельсовет - пригородный, земли которого вплотную примыкали к
городской территории.
- Деревня Завьялово,
Лисенков Василий Данилович! - вызвала Маруся.
К столу, расталкивая народ,
торопливо подошел еще не старый человек, высокий, худой, рыжеватый, с мелкими,
женственными чертами лица и бегающими зеленоватыми глазами.
Этого человека все приметили
еще до начала собрания, так как он громче всех и больше всех разговаривал и
очень усердно ругал Советскую власть.
Даже теперь, представ перед
лицом сурового Раудера, он счел своим долгом сообщить ему свое мнение о текущей
политике.
- Немец гут, пан
комендант!... немец - хорошо!... Коммунист - ..., - он добавил ставшее уже
общеизвестным немецкое ругательство.
Раудер холодно усмехнулся,
удивляясь как лексикону русского старосты, так и его подхалимству, и
презрительным тоном произнес по-немецки длинную фразу, смысла которой не понял
даже переводчик Конрад. Но Лисенков, не смущаясь, притворился, что понял и с
готовностью закивал головой:
- Я!.. Я!.. Пан
комендант!... Истинная правда!... Житья нам не было от ферфлюхтых
коммунистов!... Мучали они народ, можно сказать, живьем ели... Так уж мы рады,
что от них, значит, избавились!...
- Ну и тип! - шепнула
Маруся, дернув Лену за рукав.
- А я этого типа знаю! -
ответила та, но продолжать разговор было некогда: зондерфюрер нетерпеливо
отмахнулся от Лисенкова, как от назойливой мухи.
- Нексте, нексте!...
+++
Три года тому назад, когда
Лена окончила техникум и начала работать в Липнинском райзо, у нее получился
большой конфликт с председателем Завьяловского колхоза "Новая жизнь".
Дело было в ноябре, уже
выпал снег. Лена, которую направили в одну из ее первых командировок, проходя
через земли Завьяловского колхоза, увидела большое поле овса, неубранное и
засыпанное снегом.
Она свернула с дороги, зашла
в правление колхоза и , не говоря ни слова про овес, попросила дать ей копии
сводок по уборочной кампании, под предлогом, что в райзо они куда-то
затерялись.
Ничего не подозревавшие
председатель и счетовод очень любезно исполнили ее просьбу.
- У нас все сводочки в
аккурате, как говорится, в ажуре! - похвалился председатель. - Недаром мы по
сельсовету первые!...
- И уборка у вас тоже в
ажуре? - спросила Лена.
- А неужели ж?! Все в
порядке! Заканчиваем сдачу хлеба государству... Вот поинтересуйтесь: квитанции
из Заготзерно...
Лена перелистала колхозные
бумаги.
- Сколько колхоз сеял овса?
- спросила она неожиданно.
- Семьдесят два га!
Посмотрите сами, тут указано...
- А сколько убрано?
Глаза председателя забегали.
- Разве вы не видите?
Семьдесят два га...
- Видеть-то я вижу, - сухо
проговорила Лена. - Только тут где-то ошибка: должна быть разница гектар на
пятнадцать - поле за кладбищем, которое под снегом осталось...
Лицо председателя покрылось
красными пятнами; от его любезности не осталось и следа.
- Ты это мне что, указывать
пришла?! - закричал он высоким, пронзительным голосом. - Сиди у себя в райзо да
подшивай сводки, а на поле без тебя разберутся... Тоже мне нашлась
"агроном"!... Чихал я на таких агрономов!...
Лена молча повернулась и
вышла.
Через полгода после этого в
Липне был "показательный суд": судили председателя колхоза
"Новая жизнь" Лисенкова Василия Даниловича - судили за многое: за
развал колхозной работы, за очковтирательство, за систематическое пьянство, за
хищение колхозного имущества. Обвинительных документов против него собралось
столько, что толстенная папка не могла закрыться и торчала на столе дыбом.
Где-то среди других бумаг
была в этой папке подшита и докладная агронома Е.М.Соловьевой об оставленном
под снегом овсяном поле.
Лисенкова тогда исключили из
партии и приговорили к десяти годам концентрационного лагеря.
И вот теперь этот самый
человек появился перед немецким комендантом уже в роли старосты той самой
деревни Завьялово, которая при советской власти называлась колхозом "Новая
жизнь".
- Хотя бы сельсоветским не
его выбрали, а кого-нибудь другого! - тихо сказала Лена, когда завьяловские
старосты в количестве восьми человек скрылись за коридорной дверью.
Но ее желание не
исполнилось: с очень недолгого совещания Лисенков вернулся с таким победоносным
видом, что не осталось никакого сомнения в том, что старостой Завьяловского
сельсовета избран именно он.
Собрание продолжалось.
.... Ивановский сельсовет,
Ковалевский, Коробовский, Крыловский, Ломакинский, Луковский, Марковский,
Молотиловский, Моховский, Неждановский...
Одна за другой исчезали за
дверями коридора группы людей и возвращались обратно, выбрав себе начальника из
своей среды.
Последним в списке был
Яворовский сельсовет.
- Старосты сельсоветов
должны остаться здесь, остальные пусть едут домой! - распорядился Раудер.
Через полчаса в комендатуре
вместо трехсот человек осталось только двадцать семь - по числу сельсоветов, а
остальное деревенское начальство, кто в санках, кто пешком, отправились
восвояси.
Сразу сделалось свободно.
Раудер взял начерченную
рукой Лены карту района с обозначениями сельсоветов и по очереди вызвал к столу
нескольких старост.
Когда вызванные
приближались, он их внимательно разглядывал, как бы определяя, на что эти люди
годны. Под его холодным, проницательным взглядом некоторые смущались, не зная,
куда девать руки и ноги, другие пробовали разговаривать. Лисенков все время
порывался подойти, но его так и не удостоили приглашения.
Закончив этот осмотр,
зондерфюрер Раудер попрощался и ушел.
Тогда заговорил Шварц, до
сих пор молча сидевший за столом; он начал расспрашивать старост о их жизни и
хозяйстве, о том, насколько разрушены их деревни, в чем они нуждаются в первую
очередь...
При Раудере все держались
почти навытяжку, мяли шапки в руках и говорили шепотом, а добродушный Шварц
сразу сумел найти с людьми общий язык, и они разговорились, хотя переводчик
Конрад ушел вместе с Раудером; переводили понемногу все: Маруся, Лена, даже
Николай Сергеевич, . за эти дни напрактиковавшийся в немецком языке.
Неожиданно нашелся еще один
знаток немецкого языка - староста Моховского сельсовета Прохор Ермолаевич
Гнутов.
Это был старик лет
шестидесяти, огромного роста, грузный, похожий на медведя; у него были густые,
полуседые курчавые волосы и широкая, еще черная борода; из-под нависших бровей
смотрели умные, зоркие глаза.
Он держался с достоинством,
даже важно, без униженных поклонов. Еще в присутствии Раудера он нашел себе
место на подоконнике, сел и просидел все собрание молча, внимательно слушая.
Когда начал говорить Шварц, он вступил в разговор и обнаружил неплохое знание
немецкого языка, правда, не литературного, а одного из многочисленных
провинциальных наречий; для того, чтобы взаимно понимать друг друга, этих
знаний, приобретенных им в немецком плену после первой мировой войны, было
вполне достаточно.
Его разговор со Шварцем
затянулся довольно долго, и расстались они большими приятелями, к досаде и
зависти Лисенкова, который по-немецки знал только "я,я",
"гут", "никс гут" и несколько ругательств.
В конце собрания Маруся
раздала старостам заранее приготовленные пачки всевозможных "бефелей"
и бланки переписи, которую собирался проводить Крайсландвирт. Бланки эти были
напечатаны на русском языке Клавдией Ивановной на спасенной ею машинке.
+++
Пример первого частного
предпринимателя в Липне Федора Егоренкова оказался заразителен: в течение одной
недели получили патенты на право частной работы - портной, две портнихи, два
сапожника, слесарь-кузнец, жестянщик, часовых дел мастер, парикмахер. Патенты
уже не писались от руки, а печатались на машинке, что придавало им солидный
вид.
По распоряжению Шварца,
желавшего поднять частную промышленность, все эти люди были зачислены на
хлебное довольствие, как рабочие, что давало бургомистру основание и право
требовать, чтоб они не отказывались работать за деньги, и он это требовал, а
каждый частник старался получить за свою работу хлебом, солью или еще
какой-нибудь натурой.
Одновременно с развитием
деятельности частников одно за другим начинали работать государственные
предприятия.
Возобновила работу почти
неповрежденная электростанция, начала сборку своей разрозненной техники МТС,
шел ремонт маслосырзавода, был взят на учет склад кожсырья, почти полностью
уцелевший, так как летом невыделанные кожи никому не были нужны, и охотники
чужого добра только теперь начали до них добираться.
Учтено было все, что уцелело
на разных концах города от многочисленных пожаров и еще более многочисленных
разграблений; всего этого было очень мало, но все же оно давало иногда возможность
вывернуться из затруднительного положения.
В городском Управлении под
начальством бургомистра уже работало человек десять; здесь теперь вершился суд,
разбирались тяжбы, направлялись на работу люди, принимались отчеты предприятий.
В кассе уже собралось немало денег - за хлеб, за патенты и прочее, и можно было
начать платить людям зарплату, хотя, по правде говоря, люди ею очень мало
интересовались.
Венецкий работал с утра до
позднего вечера, работал с увлечением и умудрялся поспевать всюду.
Лена с интересом наблюдала
за ним и на работе, и дома: недавний измученный пленный, хмурый, угрюмый,
пришибленный, не знавший, куда ему деваться, - на глазах делался совершенно
другим человеком. Он теперь чувствовал почву под ногами и дело в руках; к нему
вернулась его гордая осанка, в голосе все чаще и чаще слышались властные
металлические нотки, хорошо известные тем, кто работал под его начальством до
войны; его решения были быстры, часто совершенно неожиданны, но справедливы и
тверды, и этих решений люди слушались, хотя иногда, конечно, ворчали, но до
жалоб дело не доходило, и история с хлебом Ефросинии Катковской была пока
единственным случаем неповиновения.
Зондерфюрер Раудер не раз
оглядывался, заслышав уверенный звучный голос бургомистра, оглядывался и довольно
усмехался: ему нравился человек, которого он сам лично назначил на этот пост.
+++
К разнообразным и
многочисленным работам, выполняемым бургомистром и его сотрудниками, неожиданно
прибавилась еще одна: в здание, где размещалась вся немецкая и русская власть
города, пришла молодая пара с заявлением, что они желают пожениться; сперва они
обратились к Шварцу; тот подумал и послал их к бургомистру.
- Час от часу не легче! -
воскликнул Венецкий, когда жених с невестой растолковали ему, зачем они пришли.
- Загс надо открывать!... Ну, что же делать?... Клавдия Ивановна! Напечатайте
им удостоверение, да покрасивее!...
Клавдия Ивановна
постаралась: "свидетельство о браке", напечатанное на оборотной
стороне разрезанного на кусочки плаката, было на вид очень красиво и походило
на настоящее.
На другой день явилось сразу
несколько пар, принесли также регистрировать несколько новорожденных детей.
- А ведь женишки-то все без
русских паспортов - зятьки! - заметила наблюдательная Клавдия Ивановна.
- Я тоже зятек! - усмехнулся
бургомистр.
- Сергеич! А ведь и вам тоже
надо такое удостоверение! - машинистка уже подняла руки, собираясь печатать.
Но, к ее удивлению, Венецкий
вспыхнул.
- Спросите Лену! Пусть она
решает... - и поспешно вышел из комнаты.
Клавдия Ивановна пожала
плечами и решила никого не спрашивать; она подумала, что Венецкий хочет сперва
оформить свой окончательный развод с Валентиной.
Однажды, когда бургомистр
был один, к нему обратился Виктор Щеминский.
- Николай Сергеич, дело у
меня к вам есть, очень, очень важное!...
Физиономия его была
непривычно серьезной.
- Ну, выкладывай, что такое?
- Просьба у меня к вам очень
большая, огромная!... Выручите меня!...
- Да в чем дело? Что за
огромная просьба? - нетерпеливо спросил бургомистр.
Витька подошел к двери,
открыл ее, выглянул в коридор, убедился, что там никого нет, опять закрыл
дверь, на этот раз на крючок, и только тогда с таинственным видом заговорил:
- Николай Сергеич! Завтра мы
с Шуркой придем к вам записываться, а вы нас не записывайте!... Откажите!
- Куда записываться? - не
понял Венецкий.
- Ну, жениться!...
- Ты жениться собрался?
Витька с комически
испуганным лицом поднял обе руки к потолку.
- Сохрани меня Боже!... Это не
я, это она, Шурка, все затеяла, я от нее отделаться не могу, потому вас и
прошу, чтоб вы нас не записывали!...
- Кто такая Шурка?
- Соседка наша, Степченкова
Шурка... она уже старая, ей скоро сорок лет... а с рожи она настоящая драная
кошка... и двое детей у нее, и муж на фронте...
- Как же ты у ней угодил в
женихи? - рассмеялся Николай Сергеевич.
- Она меня из лагеря
взяла... я был в Бахметьевском лагере... Она туда ходила своего мужа искать...
а его там не было... Она меня увидела и взяла... Я ее сам попросил...
- Ну, за это ты ей должен
спасибо сказать, что она тебя выручила!
- Да я ей говорил и тысячу
раз могу сказать, да ей мое спасибо ни к чему... Тут еще беда в том, что наш-то
дом сгорел, а моя мать с сестрой как ушли в беженство первый раз, так и живут в
деревне. Пришлось мне у Шурки поселиться...
- Выходит, что ты к этой
Шурке "в зятьи пристал"?
- Ну, да!.. А теперь я от
нее не могу откараскаться.... Вы нас не жените!
- А ты сам не женись!
- Сергеич! Не могу! Обещал
под пьяную лавочку...
- Не надо было пьяным
напиваться.
- Так угощает же!... У нее
под полом целый спиртзавод!.. Когда она только управилась натаскать такую
прорву!...
- Уйди ты от нее куда-нибудь
на другую квартиру!.. - посоветовал Венецкий.
- Пробовал!.. Уходил!.. Она
в хвост бежит, назад тянет... Сергеич, голубчик! Вы нам завтра откажите!...
Придумайте какую-нибудь причину!...
Отчаяние Витьки было таким
комичным, что Венецкий еле удерживался от смеха.
На следующий день жених и
невеста явились. Следом за ними в дверь проскользнула любопытная Маруся и
остановилась около Клавдии Ивановны.
При первом взгляде на
расфранченную Александру Степченкову бургомистру вспомнилось, как ему пришлось
ходить за справкой к другому бургомистру - Сальникову: тогда в числе пьяных
гостей там сидела за столом и эта женщина.
Виктор делал знаки из-за
плеча своей невесты; Венецкий медлил: он так и не придумал никакого предлога,
чтоб отказать этой паре в регистрации.
Тут вмешалась Клавдия
Ивановна.
- Эй, Тимофеевна! - громко
обратилась она к Степченковой. - Ты это что придумала? За сынка своего замуж
собралась, да еще за самого младшенького?... А Семеныч твой где?
- А тебе чего надо? -
огрызнулась невеста. - "Семеныч, Семеныч!"... Почем я знаю, где?... У
русских Семеныч остался... Теперь все так делают... Вот и у Сергеича - родная
жена у русских, а он с Михайловной поженился...
Бургомистру на этот выпад
отвечать было нечего, он промолчал, но Клавдия Ивановна не отступала.
- Сергеич с Михайловной оба
молодые; вот и ты бы подобрала себе по годам человека... а то мальчишку
забратала, сопляка!... Небось, его мать моложе тебя?...
- Нет, моя мать старше - на
четыре года! - басом пробубнил жених.
- Ну, не знаю, а на лицо она
моложе и красивее...
- А ведь вам жениться нельзя!
- неожиданно прозвучал уверенный голос Маруси, и все глаза обратились на нее. -
По немецкому закону, если между женихом и невестой больше десяти лет разницы -
их не женят!...
- Неужели? Правда?
- Правда! Можете спросить
самого коменданта!
Лицо Маруси было
непроницаемо, в голосе звучало деловитое сожаление и хотя все, кроме невесты
знали, что она врет, у всех невольно шевельнулась мысль: неужели действительно
существует такой закон?
Пришлось Александре
Тимофеевне Степченковой возвращаться домой, так и не оформив брака с молодым
мужем.
Когда она была уже в
коридоре, Виктор на секунду задержался, отвесил по адресу Маруси и Клавдии
Ивановны низкий театральный поклон и скорчил гримасу, долженствующую обозначать
глубокую благодарность.
+++
После большого собрания
старост прошла неделя, и понемногу в Крайсландвирт начали поступать из деревень
заполненные бланки, в которых указывалось количество населения с подразделением
на мужчин, женщин и детей, количество лошадей, коров и прочего скота и птицы, количество
гектаров разных посевов, в том числе убранных и неубранных, количество домов,
целых и сгоревших.
Ручаться за достоверность
этих сведений было нельзя - многие старосты, безусловно, исказили, утаили и
просто напутали, но все же при сопоставлении всех данных картина получалась
довольно яркая.
Восточная половина района,
захваченная немцами только осенью, при вторичном наступлении, была сравнительно
благополучной: урожай там был почти полностью убран еще при советской власти;
отступление русских войск и наступление немецких произошло быстро, в течение
нескольких дней и почти без боя.
Русские перед уходом не
успели почти ничего уничтожить, а немцы проследовали дальше на восток так
стремительно, что им некогда было грабить; поэтому в восточной части района
кое-где уцелели даже куры - первейший предмет охотничьих и кулинарных
вожделений германских солдат. В порядочном количестве оказались коровы, лошади,
овцы, свиньи; сгоревших домов были единицы.
Сносным было положение в
крайних западных сельсоветах - Дубовском, Гавриловском и Ежовском, которые были
захвачены немцами раньше всех и обратно в советские руки не переходили.
Зато вся средняя часть
района, включая город Липню, была совершенно разорена; по неширокой полосе
земли, всего около двадцати километров шириной, которая пересекала район с
севера на юг, за лето и осень прокатились три больших фронта и неисчислимое
количество маленьких.
Около сорока деревень
сгорело полностью, до последнего хлевка, в других оставались по две-три хаты;
население ютилось в окопах и по другим деревням; скот был съеден войсками и, в
довершение всего, три четверти посеянного хлеба и картошки было похоронено под
тостым слоем снега, так как убирать урожай не было возможности из-за
беспрерывных боев.
На эти деревни уже вплотную
надвигался голод.
Шварц позвал к себе Лену и
задал ей сложную и ответственную работу; правда, как он говорил, это должен был
сделать новый шеф-агроном Старов, но шеф-агроном не знает Липнинского района и
всех его особенностей, а "кляйне агрономин" - в курсе дела и лучше
всех справится с этой задачей.
Заметно было, что Шварц
жалеет, что по немецким правилам женщины не могут занимать ответственные посты;
он высоко ценил Лену как толкового, знающего и бескорыстного работника.
Анатолий Петрович Старов,
еще не оправившийся от ранения и голода, был видимо очень рад, что работа,
которую сначала взвалили на него, была поручена другому человеку.
А работа состояла в
следующем: Липнинский район, как сильно пострадавший от военных действий, был
освобожден от поставок на содержание немецкой армии, но никакой помощи извне
для гражданского населения не предвиделось. Приходилось обходиться собственными
ресурсами.
И Шварц придумал обложить
хлебным и картофельным налогом уцелевшие деревни, чтоб затем распределять эти
продукты между голодными погорельцами другой половины района.
Это было соломоновское
решение, но выполнение его было делом далеко не легким.
Лена сидела полную неделю,
распределяла, зачеркивала, опять перераспределяла, используя и материал
переписи, и собственный опыт и знания.
Когда эта разверстка была,
наконец, закончена, зондерфюрер ее бегло проглядел, также бегло сопоставил с
картой - и распорядился проводить ее в жизнь, сказав, что проверять не стоит:
он уверен в справедливости и добросовестности автора.
+++
- Николай Сергеич!!! -
запыхавшийся Володя Белкин не вбежал, а пулей влетел в кабинет Венецкого. -
Опять пленных гонят!... и все раненые, обмороженные, еле тащатся... Надо им
помочь как-нибудь!...
Венецкий вскочил.
Он, как и Володя, хорошо помнил
плен и все его мученья; им обоим повезло - удалось вырваться; теперь они жили
по-человечески, но жизнь властно напоминала, что война не кончена, что есть на
свете тысячи людей, для которых голод, холод и издевательства плена являются не
прошлым, о котором не хочется вспоминать, а настоящим.
После своего освобождения
Венецкий видел еще несколько колонн, прошедших сквозь Липню; тогда он смотрел
на них из окна и нервничал, сознавая свое бессилие...
Но сегодня?... Сегодня,
когда он - бургомистр, надо сделать все возможное, употребить всю полноту
власти, все законные и незаконные привилегии своего служебного положения, чтоб
помочь этим людям.
Николай Сергеевич быстро
прошел из своего кабинета в канцелярию Крайсландвирта.
- Лена, пойдем со мной к
Раудеру!
Лена, которая в эту минуту
состредоточенно работала над своей продразверсткой, взглянула на него с
удивлением и даже с легкой досадой.
- Зачем? Что случилось?
- Пленных надо выручать!...
Опять гонят колонну. Я не хочу говорить через Конрада: он напорет отсебятины, а
я один с комендантом не дотолкуюсь... Пойдем, ты переведешь....
Лена быстро встала и
отодвинула в сторону бумаги.
Раудер и Конрад оказались
уехавшими в Мглинку; Венецкий этому обрадовался: можно было обратиться к
добродушному Шварцу, на содействие которого было больше надежды.
- Господин зондерфюрер! -
сказал Николай по-русски, не надеясь на свой немецкий язык. - Идет колонна
русских пленных, среди них много больных и раненых. В такие морозы они все
могут погибнуть... Надо им помочь!...
- Вас хат ер гезагт? -
спросил Шварц Лену.
- ...Дорт ам штрассе видер
геен ди гефангене... - начала подбирать слова Лена. - Филь фервундете унд
кранке... Ман мусс хельфен...
Шварц, как всегда, спокойно
и серьезно выслушал это сообщение, вникая в смысл и не обращая внимания на
грамматические ошибки.
- А как бургомистр думает им
помочь? - спросил он.
- Алле фервундете ин Липня
лассен! - воскликнула Лена, не спрашивая бургомистра, что он думает.
Старый немец покачал
головой.
- Дас геет нихт! - сказал он.
- Это невозможно!... В Липне нет ни лагеря, ни конвоя. Я бы рад помочь, но это
запрещено.
Но в эту самую минуту в
комнату ввалились два промерзшие немца, приветствовали зондерфюрера торопливым
"хайлем" и быстро затараторили.
Лена мучительно-напряженно вслушивалась
в их невнятную речь, силясь понять, о чем идет разговор; она слышала много
отдельных знакомых слов, но не смогла уловить связи между ними.
Вдруг Шварц указал на
Венецкого и произнес фразу, которую и Николай, и Лена поняли:
- Бургомистр хочет взять
раненых пленных на свое попечение...
Конвойный немец быстро
обернулся к Венецкому и что-то спросил; Венецкий наугал ответил утвердительно.
- Комм, комм мит,
бюргермайстер!
Нахлобучив шапку и на ходу
надевая шинель, Николай побежал за немцем, за ним последовали Лена и Володя.
Пленных было тысяч пять, или
шесть. Они стояли на улице тесной толпой, дрожа от холода и прижимаясь друг к
другу, чтоб согреться; некоторые переминались с ноги на ногу, многие,
обессилев, сели прямо в снег; конвойных с ними было человек двадцать.
Заходивший к Шварцу
начальник конвоя стал сортировать пленных на две группы.
- Кранк!.. Фервундет!...
Гезунд!... гезунд!... фервундет!... - слышался его резкий голос, и его
помощники расталкивали пленных на две группы.
- Больных оставят здесь и
положат в больницу! - проговорил Венецкий умышленно громко, чтоб все пленные
его слышали. - Давайте сюда всех больных, раненых и обмороженных!....
Среди пленных пошел говор.
Одни с любопытством и
надеждой, другие с подозрением и неприязнью поглядывали на распоряжавшегося
начальническим тоном русского человека в гражданской шапке и военной шинели без
отличий, на его помощника в черном полушубке с повязкой "ОД" на
рукаве, на молодую женщину в белом шерстяном вязанном платке...
Пересортировка длилась целый
час. Больных и раненых оказалось более половины.
Начальник конвоя построил
здоровых и отправил их дальше со своими помощниками, а сам на минутку
задержался с бургомистром.
- В лагерь, в Бахметьево! -
сказал он, показывая на уходящую колонну здоровых, и, понизив голос, добавил. -
Я там скажу, что этих (он указал на толпу остающихся раненых), этих я
перестрелял по дороге. - и для большей понятности прибавил:"Пиф-паф!"
Венецкий понимающе
улыбнулся: начальник конвоя оказался человеком.
- Хайль Гитлер,
бюргермайстер!
- Аллес гуте! - ответил
Николай, который, приветствуя немцев, никогда из принципа не поминал Гитлера.
Колонна с конвоем ушла, а
почти трехтысячная толпа больных и раненых осталась посреди холодной
заснеженной Липни.
- А вы,товарищ, кто такой
будете? - спросил Венецкого небольшого роста веснушчатый красноармеец с
головой, повязанной грязной тряпкой. - Или, может быть, вас нельзя звать
товарищем?
Венецкий широко улыбнулся.
- Звать меня можно, как
угодно, а по должности я - бургомистр города.
- Куда же нас теперь денут?
- полюбопытствовал другой пленный.
Бургомистр города на минуту
задумался, потом развел руками.
- А я еще и сам, друзья, не
придумал, куда вас девать!... Я ведь не рассчитывал, что так удачно получится!...
Я сам был в плену, знаю, как там сладко... Ну, я и попросил коменданта, чтоб
вас, раненых, оставили здесь... Но я даже не думал, что это удастся...
Он только теперь вполне
представил себе, какую огромную обузу взвалил он экспромтом на свою буйную голову:
он одним махом почти вдвое увеличил население разоренной, голодной Липни, и это
новое население нуждалось решительно во всем: в помещении, в пище, в одежде, в
уходе, в лечении и почти неспособно было ни на какую работу...
- А что вы про больницу
говорили? - прохрипел весь обвязанный раненый солдат, опиравшийся на большую
суковатую палку; он весь дрожал, еле держался на ногах и без этой палки,
вероятно, давно бы уже свалился по дороге.
- Больницы-то у меня нет...
- начал Венецкий, но Лена перебила его.
- Как это нет? Два корпуса
целы и пустые - я сама на днях видела.
- Целы? Ну, тогда
оборудуем!... У нас в обратном порядке: сперва больных достали, а потом будем
делать больницу... Врачи среди вас есть?
Выступило вперед три
человека.
- Будете начальниками над
всей командой!... Пошли в больницу!
+++
Весь этот день прошел в
хлопотах по устройству пленных; в это дело включились и Маруся, и Клавдия
Ивановна, и Виктор Щеминский, и многие другие.
Городская больница
помещалась на краю Липни, рядом с кладбищем, на берегу реки; два корпуса из
четырех были разбиты и исковерканы бомбежками, а два, действительно, целы и
никем не заняты.
Но в окнах этих корпусов не
было ни одного стекла, пустые палаты были засыпаны снегом; кое-где по углам
стояли койки, но ни одного одеяла, ни одной подушки или матраса не оказалось:
все было давно растащено.
Некоторые из пленных, видя,
что их конвой ушел, начали потихоньку расходиться по сторонам, заходили в дома,
многим из них удалось отогреться и перекусить в квартирах жителей, некоторые
остались там совсем, но большинство поплелось кучей, по инерции, туда, куда их
повели. Добравшись до разоренной больницы, почти все свалились и сидели или
лежали в полном бессилии.
К счастью для них, выглянуло
солнце; потеплело. К тому же кто-то догадался разжечь на больничном дворе
несколько костров.
Володя Белкин еще раньше,
чем раненые могли дотащиться до больницы, побежал по домам и собрал целую
бригаду из своих бывших товарищей по работе; они встретили раненых в больнице с
топорами и пилами, вместе с ними было человек тридцать женщин с лопатами и
вениками, которые добровольно, из сочувствия пленным, пришли очищать больницу
от снега. Человек полтораста-двести из пленных - более крепкие - тоже взялись
им помогать.
Работа закипела. К вечеру
были навешены двери, забиты досками, железом, фанерой все окна, убран из
помещения снег и мусор.
Хуже обстояло дело с
отоплением: до войны больница имела центральное отопление и собственную
котельную, единственную в Липне. Но от этой котельной оставалась только куча
битого кирпича.
За организацию отопления
взялся Виктор.
Взяв с собой несколько
человек, он отправился к жившему на Заречье недалеко от больницы слесарю
Буянову.
Матвей Иванович Буянов до
войны работал на обозостроительном заводе, а при немцах служил в Баранковской
полиции. После падения Баранкова он взял у Венецкого патент на изготовление
железных печек и труб и занялся мирным честным трудом.
- Иваныч, сколько у тебя
готовых печек? - без всяких приветствий и предисловий спросил Виктор,
распахивая дверь большой комнаты, превращенной в мастерскую.
Хозяин замялся.
- Да вот... все... - он
указал на угол, где у него лежала готовая продукция.
- Раз, две, три... восемь
штук!... Маловато!... Но на сегодня и это хорошо; завтра еще сделаешь штук
десять... Забирайте печки, ребята!
- Куда, куда, Виктор
Степаныч?!. Это же на заказ сделано... Мне люди уже заплатили!..
Буянов растопырил руки и
пытался загородить свои изделия собственным телом, но Виктор бесцеремонно отодвинул
его в сторону.
- "Куда, куда!" -
передразнил он Буянова. - Не кудахчи! В больницу, для пленных, для раненых -
вот куда!. Ты тут дома в тепле сидишь, а они, целая колонна, на дворе
мерзнут!.. А ты еще жалеешь!... Жмот!...
- Я же работал, и железо собирал!
- горячился слесарь. - Разве это легко? Железо-то теперь под снегом, его и не
найдешь... Кто же мне заплатит?
- Венецкому говори! Если ты
стоишь того, чтоб тебе платить - он заплатит, а не стоишь - и так печки
отдашь!...
Плоды трудов Буянова уже были
вынесены на улицу.
- А как же мои заказчики?...
Степаныч! Не могу я печки отдать - их люди ждут!...
- Подождут твои заказчики! -
уже с крыльца хладнокровно отозвался Виктор, поправляя на плече винтовку.
Через час из заколоченных и
еще не заколоченных окон больницы высунулись железные трубы, и из них повалил
густой дым. По палатам начало распространяться тепло, и раненые потянулись от
костров под крышу.
Но поместить под крышу и
обогреть все это множество народа было только половиной дела: надо было еще их
накормить.
Как только Венецкий
убедился, что работа по уборке и оборудованию корпусов пошла полным ходом, он
оставил за главного начальника Володю, а сам вернулся в комендатуру и вызвал к
себе Егоренкова.
- Здравствуйте, Сергеич!
Денек-то сегодня какой хороший! - проговорил, входя в кабинет бургомистра,
владелец липнинского "ресторана".
- Здравствуй, Федор Семеныч!
Денек хороший, а дело у меня к тебе еще лучше!
- Какое же дело?
- Ты в плену был?
Егоренков удивился.
- В плену? А как же!...
Был... чуть с голоду не подох... хорошо, что нас через свои места повели, так
что удалось удрать...
- Сегодня ты пленных видел?
- А неужели ж?.. Конечно,
видел!... Думали мы, что уже все, что их гнать не будут, а тут - на тебе!...
снова...
- Они остаются в Липне! -
перебил его бургомистр. - Помещаем их в больнице... Вот тебе требования:
получишь на пекарне весь готовый хлеб, а на мельнице еще триста килограмм муки;
остальное достанешь сам! И всех пленных мне сегодня накормить!
Егоренков отшатнулся.
- Сегреич!... Да что вы
говорите?!... Чем же я накормлю такую прорву?!...
- Если захочешь - найдешь,
чем накормить!
Венецкий поднялся со стула,
стоял, выпрямившись во весь рост, смотрел владельцу чайной прямо в глаза и чуть
заметно насмешливо улыбался.
Егоренков хотел было еще
что-то возразить, но вдруг раздумал, махнул рукой и рассмеялся.
- Ладно, Сергеич, накормлю!
Сейчас своим бабам скажу, чтоб на всю армию баланду варили!
- Вот так-то лучше! -
усмехнулся бургомистр.
- А хитер же ты, Сергеич! -
сказал бывший продавец. - Первым делом - "был ты в плену?"... Ну, я
пошел, значит, организовывать кормежку.
- Счастливо!
Когда солнце уже заходило, к
больнице подъехало более десятка саней, принадлежавших помольщикам, постоянным
клиентам чайной; на этих санях Егоренков привез хлеб и "баланду" в
кадушках и молочных бидонах.
Володя, взявший на себя
обязанности главного раздатчика, придирчиво попробовал "баланду": она
была еще горячая, в ней плавали ржаные клецки и кусочки картошки и капусты,
была она посолена и заправлена толченым льняным семенем, и по военному времени
оказалась вполне съедобной.
Егоренков задание
бургомистра выполнил добросовестно.
В комендатуре в этот день из
русских сотрудниц сидела только одна Лидия Пузенкова; она тоже сходила на
улицу, поглядела на пленных, поахала над их участью, а потом вернулась в
канцелярию и прочно уселась на своем стуле.
Все прочие занялись сбором
по городу одежды, белья, постельных принадлежностей и всего, что нужно было для
оборудования госпиталя.
Анна Григорьевна Макова
собственноручно притащила в больницу большой узел, и многие другие с радостью
давали для раненых, что могли.
Но очень много оказалось и
таких людей, которые отказывались дать хотя бы тряпку под предлогом, что у них
самих ничего нет; эти люди жаловались на голод, на тяжелую жизнь, и в числе их
были некоторые, про кого весь город знал, что у них-то как раз есть очень много
своего и чужого имущества.
Казалось, что собрано очень
много, но когда к вечеру все собрали вместе, то вышло, что всего этого в
сравнении с количеством пленных было ничтожно мало.
- Если даже все белье
разрезать на бинты - не хватит, чтоб всем нашим раненым сделать настоящую
перевязку, - сказал принимавший вещи пленный врач.
А на что положить раненых?
Чем накрыть все эти кучи людей, которые лежали вповалку на полу у
конфискованных Виктором печек и пока больше ничего не требовали: больные,
измученные, они рады были и тому, что их никто не гонит дальше и не колотит
палками.
Счастливая догадка пришла в
голову Марусе.
- Лен! - воскликнула она и
распахнула дверь. - Смотрите, сколько льна! Его же можно использовать для
постелей раненым.
Рядом с больницей, около
сгоревшего льнозавода, с довоенного времени стояли нетронутыми громадные скирды
льна.
Вскоре пол во всех палатах
был устлан льном, на него уложили раненых и укрыли их тем же льном. Собранное
белье решили целиком использовать для приготовления бинтов.
Несколько сот человек с
самыми тяжелыми ранами перевязали, остальных из-за темноты отложили на завтра.
Бургомистр распорядился,
чтоб на следующий день с утра, специально для пленных, затопили на днях
восстановленную городскую баню.
Поздно ночью закончились
хлопоты по устройству раненых. Никто в городе в этот вечер не думал об оккупационном
законе - не ходить по улицам после наступления темноты.
Когда Венецкий в три часа
ночи, наконец, вытянулся на своей жесткой койке, он долго не мог заснуть,
несмотря на усталость после хлопотливого дня; в первый раз после начала войны
ему было так хорошо и радостно; хотелось смеяться, петь, рассказывать всему
свету, как удалось сегодня сделать большое и хорошее дело.
ГЛАВА 12.
СОВЕТСКАЯ ПОПОВНА.
Венецкий, по горло занятый
делами и хлопотами по восстановлению города, не замечал, что Лена, помимо своих
продразверсток и прочих агрономических дел, с увлечением занимается чем-то еще,
и был очень удивлен, когда однажды дома, будучи с ним вдвоем, она подала ему
большой исписанный лист бумаги, где под текстом красовалось более двух сотен
подписей.
Это было заявление от имени
верующих города Липни и окрестных деревень о восстановлении и открытии в Липне
Воскресенской церкви, которая перед войной была зерновым складом; от бомбежек
церковь почти не пострадала.
В верхнем углу листа была
пометка на немецком языке: "Я разрешаю! Ортскоммандант Шварц"
Венецкий бегло прочитал
заявление и поднял на Лену несколько удивленные глаза.
- Хорошо! - сказал он. -
Можно будет и этим когда-нибудь заняться... Но почему эти люди сами не принесли
мне свое заявление, а действуют через тебя?
- Посмотри внимательнее! -
сказала Лена строго.
Он посмотрел и только тут
заметил, что заявление было написано рукою самой Лены, и на первом месте стояла
ее собственная подпись.
- Похоже, что именно ты
больше всех хлопочешь об открытии церкви? - с улыбкой произнес Николай.
В ответ на это Лена
неожиданно рассмеялась.
- Эх, ты, Николай Сергеич,
бургомистр липнинский! Да где же твои глаза? Столько времени ты живешь со мной
вместе, люди меня твоей женой величают, а ничего-то ты про меня не знаешь!
- Постой, постой!... Я
слыхал, что Маруся тебя иногда почему-то поповной называет... Я считал, что это
просто шутка... В чем тут дело?
- А в том дело, что я и есть
самая настоящая поповна, только не такая, как были до революции, а советская
поповна: я дочь человека, который был священником не тогда, когда духовенство в
почете было, а при советской власти, который всю жизнь был вне закона, был
лишенцем, который погиб в ссылке, но свою веру не продал!
Николай не узнавал свою
Лену: она уже не смеялась, теперь ее побледневшее лицо со сверкающими глазами
напомнило ему лицо боярыни Морозовой с Суриковской картины, репродукция с
которой висела у нее в комнате.
Да, по-видимому, она была
права: несмотря на два с лишним месяца совместной жизни, он знал ее также мало,
как в ту ночь, когда ее задержали во время военной игры и привели к нему, к
"начальнику штаба".
Николай Венецкий вырос в
семье неверующих родителей; но будучи человеком с собственной головой на плечах
и с собственными мнениями, он считал, что следует уважать чужие убеждения и
верования, что советская власть перегибает палку, разоряя церкви и преследуя
служителей религии; считал также, что Христос как историческая личность,
безусловно, существовал , и без него не могло бы существовать христианство. Но
само христианство было таким же чуждым его сознанию, как поклонение Зевсу
Олимпийскому или Амону-Ра.
Ему никогда не приходило в
голову, что Лена, его друг, его названная жена, жившая с ним вместе, делившая с
ним все радости и горести его бургомистровской доли, Лена, к которой он с
каждым днем все больше и больше привязывался - эта самая Лена может
принадлежать к числу последователей чуждой ему и мало понятной религии.
Он никогда не замечал, чтоб
она молилась или крестилась, а на висевшую в углу икону Божией Матери обращал
так же мало внимания, как и на остальные украшения стен: на вышивки, одна из
которых изображала букет роз, другая - букет ивандамарий, а третья - сидящую на
ветке жар-птицу с золотистым хвостом, на репродукции с картин "Над вечным
покоем" и "Грачи прилетели" и с той самой "Боярыни
Морозовой", на которую она вдруг сделалась так поразительно похожа...
Он даже не знал, принадлежат
ли эти вещи Лене или остались от прежних хозяев.
- Да! Больше всех об
открытии церкви забочусь именно я! - властно проговорила Лена и в ее голосе
прозвучали новые, металлические ноты, которых он ранее не слышал. - И заняться
этим надо не "когда-нибудь", а немедленно, чтоб на Рождество начать
служение.
В эту ночь они не ложились
спать.
В темной комнате, освещенной
только робкими лучами луны, проникавшими через маленькие форточные шибки, да
розовыми бликами от топившейся железной печурки, они сидели и говорили всю
ночь, говорили о том, что оба хранили в тайне долгие годы, о чем никогда никому
не рассказывали...
+++
Нелегким было детство Лены.
Начало всему положил
справедливый и мудрый закон об отделении церкви от государства.
Когда русская церковь
потеряла свое привилегированное положение и одновременно освободилась от множества
совершенно ей не подходящих гражданских обязанностей, значительная часть
потомственного, кастового духовенства побежала прочь, как крысы с тонущего
корабля, и поспешно перелицевалась на гражданский лад.
Но, вопреки ожиданиям
многих, корабль, с которого они бежали, не потонул: на место трусов и
дезертиров пришла новая сила.
На место тех, кто сан
духовный унаследовал от отца, деда и прадеда, пришли люди не поповского рода,
люди с молодыми горячими сердцами и свркающими верой глазами, со звучными голосами
и страстной любовью к Богу, к церкви, к богослужению.
Они пришли - и приняли
достоинство тех, кто оказался слабым и малодушным, пришли - и завладели
клиросом и алтарем и, не уместившись в тесных загородках, вышли на середину
храмов, увлекая за собой предстоящих и молящихся, стирая границы между алтарем,
клиросом и народом.
Бурные послереволюционные
двадцатые годы были годами небывалого духовного расцвета русской церкви, годами
расцвета народных добровольческих хоров, в которых пели стар и млад, родители и
дети, и которые не могли уместиться за загородками прежних клиросов.
В двадцатом году в
Днепровске был рукоположен в священнический сан один из самых энергичных
местных деятелей народного церковного движения Михаил Степанович Соловьев.
Было ему в ту пору всего
двадцать шесть лет; за месяц перед хиротонией он обвенчался с одной из
многочисленных девушек - певчих народного хора. Звали ее Ниной, и казалась она
тогда Михаилу лучше всех, красивее всех, и он уверен был, что она пойдет с ним
вместе тернистым путем евангельской проповеди и, может быть, если придется,
примет вместе с ним мученический венец за свою веру.
Шли годы.
Церковь и церковников
притесняли все более. Было не отделение церкви от государства, а
систематическое преследование.
Был основан союз
воинствующих безбожников. Были сорваны с икон все драгоценности. Упали на землю
и замолкли колокола. С каждым годом росли астрономические цифры церковных
налогов.
Потом пошли по улицам
антирелигиозные карнавалы с карикатурами на попов, хотя оригиналы этих попов,
мздоимцев и пьяниц, давно уже удрали из ставшего невыгодным поповского звания,
и нередко сами находились среди участников карнавалов.
Наконец, стали одну за
другой закрывать и разорять церкви, одного за другим арестовывать
священнослужителей - тех, кого еще не сломили ни лишенчество, ни налоги, ни
клевета, ни издевательства...
Маленькая Лена научилась
церковному пению, едва научившись говорить.
Церковь, освещенная
огоньками восковых свечей, глядящая ласковыми ликами икон, звенящая голосами
поющих - была самым светлым, самым радостным воспоминанием ее детских дней.
Ей шел восьмой год.
На всю жизнь, во всех
подробностях запомнилась ей тревожная, бессонная ночь, когда пришли люди,
которых в среде ее семьи и знакомых называли "гепеушниками",
перевернули все в квартире вверх дном и увели отца.
Запомнила она и тюремные
ворота, около которых они с матерью много раз, в толпе других людей, долгими
часами стояли с передачей...
Когда они пришли туда в
последний раз, передачу у них не приняли и сообщили, что Михаил Соловьев уже
выслан на далекий север.
Прошел еще месяц, и их
любимая церковь, где служил перед арестом отец Михаил, где пели в хоре Нина и
маленькая Лена, была закрыта....
И девочка ничего не
спрашивала, не плакала - она только смотрела большими расширенными глазами,
удивительно похожими на глаза отца, - и молчала.
С этих дней она перестала
быть веселым, доверчивым ребенком, она научилась молчать, научилась скрывать
свои мысли и чувства.
Нина Васильевна горевала,
плакала, искала сочувствия, а на глазах восьмилетней Лены с той самой ночи,
когда ее отец ушел вместе с "гепеушниками", никто ни разу не видел
слез.
Вскоре Нина Васильевна с
дочерью переехала из Днепровска в Родославль, где у ее матери был собственный
дом.
Лена никогда раньше не
видела свою бабушку, которая была очень недовольна замужеством дочери со
священником, и в письмах не раз упрекала Нину за то, что она не может заставить
мужа бросить "поповство" и заняться чем-нибудь повыгоднее.
Сама бабушка Надежда
Фроловна, высокая, толстая старуха с громким густым голосом и властным
характером, ходила по большим праздникам к обедне, молилась по пяти минут утром
и вечером, крестилась перед едой и считала величайшим грехом пришить пуговицу
или зачинить дырку в праздничный день.
Но церковь и молитвы она
считала своей, старушечьей привилегией и авторитетно заявляла, что молодежи в
церкви делать нечего, потому что не такое теперь время, а грехи замолить они
успеют, когда состарятся.
Лене бабушка не понравилась,
и старуха тоже невзлюбила внучку.
- Испортили девчонку! -
ворчала она. - Хмурая какая-то, неприветливая, смотрит, как бык... ни поиграть,
ни посмеяться... другая бы небось приласкалась к матери да к бабке, а она все
молчит... бык и есть...
Но ни воркотня старухи, ни прозвище
"бык" не могли заставить суровую девочку стать веселой и ласковой.
В первый же день приезда
бабушка в разговоре с Ниной назвала Михаила дураком и прибавила:" Не горюй
- это к лучшему, что его посадили : ты хоть теперь поживешь по-человечески, а то
он и себе, и тебе жизнь испортил"...
Лена ждала, что ее мать
ответит на эти слова с возмущением, но не дождалась этого ответа: Нина, которая
в Днепровске так горевала и плакала о своем любимом муже, здесь в Родославле
слова возразить не смела властной старуху, более того - она стала ей
поддакивать...
Но с внучкой у Надежды
Фроловны нашла коса на камень: девочка не пустила ее в свое сердце.
Когда дело касалось
домашнего хозяйства, Лена молча, беспрекословно слушалась бабушку: она полола
огород, чистила картошку, мыла посуду, убирала комнаты, кормила кур и гусей, но
никогда ни о чем не просила бабушку и старалась с ней не разговаривать, так что
даже не особенно-то чуткая Надежда Фроловна чувствовала, что между ней и
внучкой стоит ледяная стена отчуждения.
- Идол бесчувственный! -
ворчала она на девочку.
Но Лена далеко не была
бесчувственной.
Нелюбовь нелюбимой бабушки
трогала ее мало; но она стала замечать, что мать тоже от нее отдаляется, тоже
чаще и чаще оказывается по ту сторону ледяной стены и перестает понимать свою
дочь.
Девочка потеряла отца -
сразу, одним страшным ударом. Теперь она теряла мать - постепенно, день за
днем, по мере того, как та все более и более подпадала под влияние старухи.
Слабохарактерной оказалась
красивая Нина! - когда она жила с Михаилом, она подчинялась его воле - воле
сильного человека, а когда его около нее не стало, она целиком подчинилась воле
своей матери, с детства привычной воле, а собственной воли у нее не было.
Не прошло и года после
переезда в Родославль, как в большой, добротный, окруженный фруктовым садом дом
Надежды Фроловны зачастил один гость.
Звали его Андреем
Петровичем, это был еще молодой человек, небольшого роста, быстрый, ловкий,
франтоватый, очень высого мнения о своей наружности и прочих своих достоинствах.
Бабушка к нему благоволила;
она говорила, что это человек, который умеет жить, что он добился хорошего
места, хорошо зарабатывает и еще лучше прирабатывает.
А Лена возненавидела этого
гостя всей душой с тех пор, как заметила, что он оказывает знаки внимания его
матери.
Особенно усилилась эта
ненависть после того, как Андрей Петрович на именинах бабушки напился пьян с
все любезничал с Ниной, а та не могла дать никакого отпора его нахальным
приставаниям; бабушка тоже была навеселе и подзадоривала его.
Из отрывочных фраз Лена
поняла, что этот противный человек хочет жениться на ее матери.
На другой день между
Надеждой Фроловной и Ниной был большой разговор: старуха настаивала, чтоб ее
дочь согласилась на брак с Андреем Петровичем.
- Это же твое счастье!...
Как ты не понимаешь?! - доказывала она. - Это же настоящий человек! Он все, что
надо, тебе из-под земли достанет!... со всеми знаком, все его уважают, всегда у
него деньги есть!... А что иногда выпьет, так мужчине без этого нельзя...
- Мама!... Но ведь я же
замужем! - слабо защищалась Нина.
- "Замужем"!...
Тоже еще сказала :"замужем"!... Муж в лагерях, неизвестно, вернется
или нет, а ты тут по нему сохнуть будешь!... Жизнь свою губить!... Давно уже
тебе надо было с ним кончать!... Что ты от него хорошего видела? Чуть не
голодала... Лишенкой стала через него... Разведись!
Развод в те годы был прост,
и вскоре в концентрационный лагерь был послан документ о разводе Нины
Васильевны с заключенным лишенцем - мужем.
В доме Надежды Фроловны
справили свадьбу.
Всю ночь горланили на этой
свадьбе пьяные гости, и всю эту холодную осеннюю ночь в углу чердака рыдала
одинокая девочка; она так и заснула на чердаке, свернувшись клубком посреди
всякого старого хлама, а когда утром проснулась - у нее зуб на зуб не попадал
от холода.
Лена наотрез отказалась
звать отчима отцом; она называла его "Андрей Петрович", иногда,
сквозь зубы "дядя Андрюша", но чаще всего никак не называла - тут уж
и уговоры матери, и воркотня бабушки были бессильны.
Отчим тоже невзлюбил упрямую
девочку, наградил ее прозвищем "поповна" и очень любил дразнить ее,
рассказывая всевозможные гадости о попах.
Лена смотрела исподлобья и
все упорнее и упорнее молчала; иногда по целой неделе никто дома не слыхал ее
голоса.
Это время она очень много
читала: перечитала почти всю школьную библиотеку и довольно большую библиотеку
бабушкиных квартирантов, гд ебыло немало книг совсем не для детского возраста.
Книги были для нее большой радостью и поддержкой.
В школе, куда Лену приняли сразу
в третий класс, она училась лучше всех: у нее были блестящие способности,
исключительная память и не менее исключительное упорство. Заданий
"отсюда-досюда" она не признавала; каждый учебник, попадавший ей в
руки, она прочитывала от доски до доски, во всех направлениях, с таким же
интересом, как самую увлекательную беллетристику; поэтому объяснения учителей
никогда не были для нее новостью.
Около нее всегда толпились
отстающие и неспособные, которым она помогала, но настоящих, задушевных подруг
у нее в школе не было: слишком был далек ее духовный мир от непритязательных
интересов сверстниц.
Но ни в школе, ни дома никто
не знал, что у этой молчаливой девочки была своя радость, свое счастье, своя
тайна, которой она ни с кем, даже с матерью, не делилась: она снова пела на
церковном клиросе - не в большой городской церкви, где пел по нотам платный
хор, и куда ходила к обедне по большим праздникам бабушка, а в загородной,
маленькой, кладбищенской церковке, где пели любители, принявшие девочку в свою
среду.
На этом клиросе появились у
нее первые подруги - Катя и Наташа; с этими взрослыми девушками у нее было
гораздо больше общего, чем с ровесницами.
С ними она не была
молчаливой и замкнутой, напротив, много говорила, вознаграждая себя за домашнее
молчальничество.
Дома об этом не подозревали:
она никогда не молилась и не крестилась в присутствии родных, и даже нарочно,
из противоречия ханжеской религиозности бабушки, к великому негодованию
последней постоянно занималась по праздникам рукоделием.
Однажды к хозяйственной
Надежде Фроловне пришла одна маленькая старушка - покупать гусиные яйца.
Старушка эта жила недалеко
от кладбища, ходила в кладбищенскую церковь и знала Лену в лицо.
- Деточка! Вот ты где
живешь? - воскликнула она, увидев маленькую певчую. - И ты так далеко ходишь?
- Это внучка моя! - сказала
Надежда Фроловна, еще не зная, в чем дело.
- Так-так, внученька
ваша!... А я-то все думала: чья это девочка, так молится, так поет хорошо,
голосок такой хороший... Мы все, старушки, на нее глядим и радуемся!... Время
теперь такое, знаете, молодежь-то все безбожники, комсомольцы, а она на клиросе
поет, ни одной службы не пропускает...
Бабушка молчала, пораженная
этой новостью, внучка тоже, но простодушная гостья ничего не приметила и
продолжала:
- Только что же ты все к
нам, в кладбищенскую ходишь? Тебе в Никольскую было бы ближе ходить...
Лена ответила, что в
Никольской певчие платные, поют по нотам, и ей петь не разрешат.
- Так-так!... Правильно... А
я вот не люблю нотного пенья... Лучше по-простому, как у нас... Далеко же тебе
ходить!... Ну, ничего, деточка, Господь с тобой, помолись за меня!...
У бабушки хватило выдержки
не высказать перед гостьей ни удивления, ни гнева при этом неожиданном
открытии, но когда посетительница ушла, унося с собой полтора десятка гусиных
яиц и осыпая благословениями Лену, - тут-то Надежда Фроловна и разбушевалась.
- А ну, иди сюда! - разнесся
по дому и по двору ее мощный голос, и в нем слышны были раскаты приближающегося
шторма. - Иди сюда, негодница! Ты это что еще затеяла?... На кладбище, на
клиросе, значит, поешь? Певчая?
Лена молча утвердительно
кивнула головой.
- Ах, ты, дрянь!...То-то ее
все дома нет!.. Воскресенье - уходит, вечером - уходит!... А у кого ты
спрашивалась?... Кто тебе разрешил?... Мы думаем - она в школе, а она на
клиросе!... Певчая тоже нашлась! Без нее на клиросе не обойдутся! .. Уроки
смотреть надо, а не клирос!...Это нам, старухам, надо грехи замаливать, а тебе
нечего делать в церкви!...
На пороге показался Андрей
Петрович; бабушка кинулась к нему жаловаться на внучку.
- Этого еще не хватало! -
сказал отчим. - Я же в партию подал заявление... Если узнают, что эта паршивка
петь в церкви вздумала, мне партии не видать как своих ушей... Чтоб больше туда
ни ногой! - обратился он к падчерице. - Если еще раз пойдешь на кладбище -
отдеру ремнем!...
- Слышишь, что отец
говорит?! - воскликнула бабушка. - Ему теперь из-за тебя по службе неприятности
будут!...
Молчаливая девочка, от
которой невозможно было добиться слова, вдруг заговорила.
- Во-первых, он мне не отец!
- сказала она, и голос ее звучал совсем не по-детски. - А, во-вторых, ходить на
клирос я все равно буду!
- Ах, вот как?!.. Ну,
подожди же, гадюка!...
Ненависть и отвращение
отчима к противной девчонке после долгой сдержанности, наконец, прорвались.
Пошел в ход ремень.
Матери дома не было, а
бабушка только подзуживала зятя.
- Всыпь ей, Андрюша, всыпь
хорошенько, чтоб не дерзила!... Чтоб не шлялась, где не надо!... Богомолка нашлась
- на клирос ходит, а сама по праздникам шьет!.. Задай ей хорошенько!... А то
скажите, пожалуйста:"он мне не отец!"... Будешь теперь знать - отец
или не отец!..
Лена стиснула зубы и
рассвирепевшему отчиму не удалось вырвать у нее ни одного крика.
- Хоть бы прощения
попросила, поганка! - негодовала бабушка. - А то молчит как бревно! Задай ей
покрепче, чтоб завизжала!...
Может быть, отчим избил бы
Лену до смерти, если бы не вернулась мать и не вервала бы у него избитую
девочку, почти потерявшую сознанье.
Лена проболела две недели; к
ней пришлось вызвать врача; вся эта история стала известной в школе; приходила
учительница Мария Федоровна и пригрозила Андрею Петровичу судом.
Судить Андрея Петровича - не
судили, но со вступлением в партию ему пришлось подождать, так как на его
работе тоже стало известно, что он чуть не до смерти избил свою падчерицу.
Когда Лена, поправившись,
появилась в классе, Марья Федоровна попробовала ее "перевоспитать"
путем увещеваний, но вскоре убедилась в бесплодности своих усилий.
Лена продолжала ходить на
клирос; теперь она уже не только пела, она научилась читать по церковному и
читала с увлеченьем, со страстью, вкладывая в псалмы и каноны всю силу своей
веры, всю боль глубоко оскорбленной детской души.
Дома на нее махнули рукой;
она теперь даже ночевать под праздники часто оставалась у своей взрослой
подруги Наташи.
А когда окончательно затихла
буря, вызванная побоями отчима - над ее головой грянул новый гром: закрыли
кладбищенскую церковь.
+++
Была весна. Последний день
школьных занятий. Лену перевели в шестой класс.
В этот день она шла домой из
школы медленнее обычного. Завтра начинались каникулы, в школу идти было не
надо. Она этому не радовалась: дома ей было тяжелей, чем в школе.
Лена открыла калитку и
увидела на крыльце бабушку и еще какого-то незнакомого человека, высокого,
слегка сгорбленного, плохо одетого; человек этот стоял к ней спиной, лица его
не было видно.
До ее слуха донесся голос
бабушки:
- Ну, чего ты приехал?
Человеку жизнь разбивать? У Нины теперь семья, ребенок, муж... Чего ты-то
будешь здесь путаться?... И девчонку незачем тревожить, она тебя давно
забыла... Уходи, пока она не пришла!...Ах, да вот она!...
Незнакомец обернулся, и на
Лену взглянули большие серые глаза, очень знакомые: такие глаза всегда на нее
смотрели, когда ей случалось увидеть в зеркале свое собственное лицо...
- Отец!...
Тут случилось
непредвиденное.
Лена, никогда не плакавшая
при людях, ни разу не вскрикнувшая под побоями отчима - вдруг страшно
разрыдалась...
- Деточка моя хорошая!... Не
плачь, не надо! - пробовал Михаил Степанович утешать бившуюся в рыданиях дочь;
он совсем растерялся и от этих неожиданных слез, и от нелюбезного приема тещи.
А Надежда Фроловна
продолжала его попрекать:
- Ну, вот видишь, расстроил
девку!... Она у нас нервная, ей вредно волноваться, а ты... Уезжай ты, бога
ради, не смущай людей!... Ведь послали тебе развод, чего тебе еще надо?!..
- Хорошо, я уеду! - тихо
проговорил незванный гость и, наклонившись, поцеловал Лену.
- Прощай, дочка!...
Но в ту же минуту он
почувствовал, что тонкие детские пальчики вцепились в его руки и сжали их с
такой силой, какой никак нельзя было предположить в хрупкой одиннадцатилетней
девочке...
- Я поеду с тобой!...
И Лена настояла на своем: с
вечерним поездом они уехали оба - отец и дочь.
Бабушка, внезапно
воспылавшая любовью к внучке, ни за что не хотела ее отпускать; Нина Васильевна
молчала: у нее теперь уже была другая дочь, маленькая Любочка, уже не
"поповна", а Андреевна, хорошенькая, толстенькая девчушка, недавно
начавшая ходить, и ей теперь принадлежала вся любовь, все внимание, все заботы
матери, а угрюмая, нелюдимая старшая дочь только постоянно бывала причиной
семейных раздоров...
Решил вопрос Андрей Петрович.
- Теперь каникулы - пускай
съездит погостить к Михаилу Степанычу... - и потихоньку добавил по адресу тещи:
- Как хлебнет она там с папашей лиха - сама назад прибежит!...
Но он ошибся: назад Лена не
прибежала; в красивый дом с фруктовым садом на тихой улице города Родославля
она уже никогда не вернулась.
+++
Два года жизни вдвоем с
отцом Лена впоследствии вспоминала, как самое счастливое, самое светлое и
радостное время в своей жизни.
Отец Михаил поехал служить в
деревню Выселки, в небольшую церковь, в которой после ареста прежнего
священника более года не было служений; вероятно, по этой причине ее забыли
разорить.
Они жили в полуразрушенной
хатке, которая в дождь протекала, а в мороз промерзала; нередко жили впроголодь
- но все эти житейские затруднения они переносили легко и бодро и даже не
запоминали их.
У отца была любимая дочь, у
дочери был любимый отец, у обоих было любимое дело, и все невзгоды быстро
забывались.
В этой церкви не было
псаломщика, и на возгласы отца Михаила отвечал с клироса звонкий альт его
двенадцатилетней дочери. Постепенно там собрался большой и дружный хор
добровольцев, но запевалой, чтицей и уставщицей по-прежнему была маленькая
"поповна"; отец Михаил тоже часто в шутку величал свою дочь поповной,
но теперь это слово, когда-то обидное, стало хорошим и милым.
Через два года церковь в
деревне Выселки Родославльского района была разорена, а настоятель ее Михаил
Степанович Соловьев - арестован и выслан, на этот раз уже не на три года, а на
десять лет.
Лена осталась одно; ей было
четырнадцать лет.
В ее судьбу вмешался
сельсовет; на вопрос: есть ли у нее мать или родственники, она ответила:
"нет никого".
Это была неправда, но она
скорее согласилась бы броситься в реку, чем вернуться к отчиму и бабушке.
Ее поместили в детский дом и
после экзамена определили в седьмой класс школы.
Вскоре после ее поступления
детдом реорганизовался, ее перевели в другой детдом, где все люди были новые, и
уже никто ничего не помнил о прошлом малообщительной воспитанницы Елены
Соловьевой, а молчать она умела.
После окончания школы
детдомовцев стали распределять кого куда; большинство попало в ФЗУ, а лучшим
ученикам дали рекомендации для поступления в техникумы.
Техникумов, с которыми у
детдомовского начальства была договоренность, было три: Днепровский
педагогический, Дементьевский медицинский и Липнинский сельскохозяйственный.
Лена Соловьева, которая
всегда была отличницей, до некоторой степени имела возможность выбирать.
Медицину она не любила, ее
отталкивала сама обстановка больниц и амбулаторий.
Учителя уговаривали ее идти
в педагогичсекий, уверяя, что она будет превосходной учительницей.
Но учителя всегда и везде
должны придерживаться государственной религии, а в Советском Союзе такой
религией является атеизм... Лена, христианка-церковница, не могла и не хотела
ни изменять своим убеждениям, ни кривить душой.
Она выбрала
сельскохозяйственный.
По окончании техникума ее
оставили тут же в Липне при Райзо.
Особенной страсти к
сельскому хозяйству у нее не было, но она не умела плохо работать и свою работу
в колхозах вела также добросовестно и безупречно, как раньше добросовестно и
безупречно училась.
Церковь в Липне была закрыта
еще до ее приезда, и тайны ее были от всех спрятаны в глубине ее души.
Маруся Макова, привлекшая
Лену к участию в хоровом и драматическом кружках, часто восхищалась ее
артистическими способностями, не подозревая, что у этой артистки был огромный
опыт игры - только не на сцене, а в жизни...
Отец Михаил бесследно исчез:
он был лишен права переписки, и Лена не знала, где он находится, жив или умер.
На запросы, которые она несколько раз посылала, приходили самые неопределенные
ответы, а чаще - вообще никаких ответов.
А перед самой войной, в
одной деревне во время командировки она встретила старую монахиню, недавно вернувшуюся
из ссылки.
Эта старуха когда-то бывала
в Выселковской церкви и узнала Лену.
Она и сообщила, что отец ее
умер в лагере от тифа.
+++