ОЛЕГ ГОРШКОВ
Расстрижены
ветром просторы.
Обрезками
неба в лицо
Мне
осень хлестнула. И город,
Пустеющий,
дышит свинцом.
И
время, наполнившись гулом,
По
узким проулкам бежит.
И
день, отступая сутуло,
Щербинами
света дрожит.
Мне
холодно, папа, мне грустно,
Мне
слышится скрипка твоя.
В
смычке вдохновенном и шустром
Безумство.
Смычок обуян
Растущей,
полнящейся страстью
Намешанных
густо кровей
И предощущеньем
несчастья,
Предчувствием
смерти твоей.
Как
сбивчива, папа, и колка
Механика
в левом боку.
Она
и ко мне втихомолку
Подступит,
Горбатая. Вкус
Осеннего
сумрака солон,
И
влажны от ветра глаза.
И
слышится, слышится соло,
Звучавшее
вечность назад…
Ещё
одна размазана зима,
Нелепо
– акварелью по эмали.
И
марлевый, почти прозрачный, март
Так
призрачен и так паранормален.
Что
в памяти осталось от зимы? –
Горчащий
вкус бессонницы и кофе,
Стихов,
покоя, взятого взаймы,
В
счет будущего, холод в апострофе
Метели
над строкой моих следов,
Оборванных
невнятным многоточьем.
Ещё
любовь, но это – между прочим.
Да
и какая, собственно, любовь?…
Праздник
медленно, но верно набирает обороты.
Обретает
четкость линий контур зреющих торжеств.
И
шампанское в авоське мерно звякает о шпроты,
И
витрины акварелью разливаются окрест.
Город
пахнет свежей сдобой, марципаном и корицей,
Мандаринами,
свободой, хвоей, снегом, детским сном.
И
плывет по небу время в золоченой колеснице,
И
ступицы звезд мерцают фосфорическим огнем.
Обновляются
подспудно антураж и мизансцены.
Образ
мыслей обретает безрассудство и кураж:
Не
о битвах, не о быте, не о целях, не о ценах –
О
несбыточном и вечном, о негаданных дарах.
Праздник
медленно, но верно набирает обороты,
Превращая
скучный город в неуемный Вавилон.
Новорожденного
имя на снегу напишет кто-то
Арамейской
завитушкой, чтоб прочел, как в детстве Он…
Ночь
была цитатой из Цветаевой -
Помните
<зрачок, сосущий свет>.
Ночь
звучала ватными октавами.
Скрадывала
свой же силуэт.
С
чертовщиной вальс ли пастернаковский
В
форточную раму залетел,
Или
это ангел в штору плакался -
Выплакаться
в штору захотел.
Ночь
казалась медленной флотилией.
Мель
и штиль. Точнее, Мандельштам.
Корабли
времен почти не плыли и…
Сколько
их на мель попало там.
И
стелились сумраки покатые
Под
уклон – назад, назад, назад…
Мир
давно разобран на цитаты
И
опять составлен из цитат.
Помню,
бабушка, нежданно, сущим делалась ребенком.
До
того была ребенком - прямо ровней мне
была.
Так
случалось год от года. И рвалась, где было тонко,
Вдруг,
материя на звуки, и мелодией плыла.
Ерепенился
февраль, заходясь прощальным свистом,
Он дымил
окурком вьюги, чуя близкий приговор.
А у
бабушки лучились три полтинника в монисто.
Знать,
серебряные пули были досланы в затвор.
Бабушка
мне пела песни. Вслух, по памяти, читала
Древние
стихи из свитка приснопамятной Эстер.
Я
хватал свою трещотку. И трещотка верещала.
И
уже казалось вьюга мне полетом птицы стерх.
Боже,
сколько белых птиц, сколько зим, стремглав, мелькнуло.
Но
когда мой сон, вдруг, пахнет ароматным леденцом,
Верещит
трещоткой старой, понимаю, что вернулось
Детство.
И Эстер я вижу, вижу бабушки лицо…
Чем
глубже август, тем больней вдыхать
Грузнеющего
лета хворь и влажность.
Адажио
навязчивей, протяжней
Во
всём, и даже в замысле греха.
Самодержавье
самозванцев-снов,
Снов-деспотов
не свергнуть до полудней,
И монотонно,
как гребцы на судне,
Работает
механика часов.
Ещё
одни закрыты времена,
Как
холодают зреющие следом.
В
чём умысел и цель природоведа?
Гипотез
нет. И дымная луна
Едва
очертит рамкою пейзаж,
В
котором всё плотнее слитность фона.
И
набирает в толще заоконной
Страницы
Книги Вечный Метранпаж.
Провинция.
Неброский слепок жизни,
Почти
ленивой, сонной, неподвижной.
Здесь
вдоль плетней ступают важно гуси.
Здесь
диск луны монетою этрусской,
Затертою,
просвечивает тропы
К
трактирам и халупам для холопов.
Реки
моей начало здесь, и течь ей,
И
петь потом на тысячах наречий,
Но
тут, в краю кузнечиков и кузниц,
Она,
как все, одна из кротких узниц,
Всего
лишь часть унылого ландшафта,
А
сам ландшафт лежит доской для шахмат.
Здесь
помыслы стареющих нимфеток
Витают
между черно-белых клеток.
Пропив
талант и скудные таланты,
Гарцуют
буквой "Г" седые франты.
Влекущие
безумцев дерзких дали
Простерты
до восьмой горизонтали.
По
маковки церквей здесь пыль, а выше
Свет
крестиком над ними вешний вышит.
Здесь
поезд, проходящий раз, под утро
Ты
ждешь всю ночь, а он тебя – минуту.
Всеми
радугами цвета,
Всеми
душами струны,
Сторонами
паритета
Зазеркалье
входит в сны.
В
нем вино из господина
Пьет
вечернюю печаль.
В
нем, в златую середину,
В
окончание начал
Циферблат
ползет неспешно,
Отмеряя
вечность-жизнь
Против
стрелки.
И
кромешный
Рай
за вечностью лежит…
День
бледно-жёлт, как весь пропитан хлором.
Обрывочны
и сумеречны сны…
Елабуга.
Мещанский дом, в котором
Такой
мертвецкий холод от стены.
Мелодия
манка протяжна, клейка -
Искусен
в ухищреньях Птицелов.
Сладчайший
запах крашеной скамейки
В
Трехпрудном переулке, и балов,
Тех
самых, гимназических, московских,
Веселый
гул, и море наяву, -
Всё
здесь, и так отчетливо, так броско
Всё
заключилось в этот зовный звук.
Всё
уместилось в бледно-желтых сгустках.
А у
дверей, срываясь на фальцет,
Запальчивые
фразы по-французски
Бросает
отрок – вызов на лице.
Сейчас
он скажет страшное, упрямый,
Его
решимость смертная прочна.
И
ты шагнешь на звук легко и прямо,
Туда,
где веет холодом стена…
Из
оркестровой ямы городской
Светающая
россыпь смутных звуков,
Ещё
туманных, зреющих, не гулких,
Друг
друга заслоняющих легко.
С колес
машин срывается дискант
Разбитого
шоссе, и прочищает
Дорога
глотку газовыми щами,
Пьет
выхлопы, шлифуя свой талант.
Сырой
Борей, очнувшись, бас-кларнет
Настроил
свой, ещё приблизив осень.
Как
бубны двери хлопнули – несносен
Камлания
начавшегося бред...
А
помнится, в глубокой тишине
Дрожала
взвесь свободной звонкой трели,
И
птицам в такт, листвою шелестели
Деревья
за окном. Потом в окне
Являлся
луч, как палочка маэстро.
Звучал
рассвета альтовый гобой.
Мелодия
манила за собой,
И я
был невозможно молодой,
И
всё не мог найти от счастья места…
Небо
безумно сдоблачное и мягкое!
Температуры
воздуха понежнение.
Черный
кот мой взирает задумчивым Кафкою
В
снега с неба сонное снисхождение.
Снисхождение
к сладости слабости,
К ватной вольности рук опущенных.
Стали
"надо бы" мне без надобности
Пуще
прежнего, прежде пущего.
Льется
музыка фортепьянная, форте-похмельная.
Западают
на что-то клавиши.
Выпью
чаю. Цейлонской камелии
Аромат
так свеж и взаправдашен.
Жизнью
прежней прельстившись досыта,
Отпускаю
соблазны в сумраки.
Снега
синие сонные осыпи
Остаются
во мне и музыка…
Порой
небрежно выглянешь в окно
И
станешь изваяньем Боттичелли,
Взгляд
просветлен и отвисает челюсть,
Сквозь
форточку тончайшим белым льном
На
тело воздух падает весенний.
И
царственны подробности двора:
Ленивые,
со скрипом, карусели,
Луж
приглушённый блеск et cetera…
С
заутрени на лавочки во двор
Неспешно
возвращаются старушки,
И
так легко их причащенным душам
Вновь
по душам затеять разговор.
У
выездного книжного лотка
Восторженная
девочка, лолита.
Её
сердечко требует венка
Сонетов,
чтоб стихами быть разбитым.
Внезапный
флирт чумного пуделька
С
громадной черной сукой в лысых пятнах,
И
тот ведь схожим кажется слегка
С
репризой Мейнингенского театра.
Светящаяся
пыль поверх ковров
Висит,
искрится - зрелище субботы.
Домохозяйки,
может, за работой,
А
может, за магической игрой –
Синкопы
извлекают. У пивной,
Поблизости,
веселия флюиды,
Античный
праздник - Мартовские Иды,
Гул
Палатина, гомон озорной.
Там
сдунешь с кружки пену, в ней глазок
Почти
вселенской камеры-обскуры.
Глоток,
глоток, ещё один глоток,
Потом
затяжка. Выплюнув окурок,
Там
завсегдатай, вдруг, рассмотрит Суть,
Весь
абрис мирозданья, скажем, что ли.
Там
не поймешь, базарят ли, глаголют
Пророчески,
пока не пуст сосуд
С
амброзией, разбавленной на треть
Румяной,
полногрудой, ушлой Машей…
Глядишь
в окно, и ясный день все краше.
Не
страшно жить. Не страшно умереть…
Но
в некий миг, неведомо какой,
Предчувствие
такое, вдруг, накатит
Предательски.
Так быстро и легко
Взгляд
безмятежность ясную утратит.
Всё
тот же двор, и это же окно.
И,
в общем, те же время и пространство,
Но,
Боже мой, как мерзко это пьянство,
Там,
у пивной. Как гибельно оно.
Был
завсегдатай бравым молодцом,
И
вот он, словно скот, попавший в стойло,
Нужду
справляет прямо рядом с пойлом,
И
падает в блевотину лицом.
Последний
наполняется баллон.
Обкладывает
трехэтажным Маша
Своих
клиентов, сумрачных и страшных,
Друг
другу начищающих ебло.
Надравши
глотки, свой смутив покой
Из-за
пустой бутылки у качелей,
На
лавку, как на пост, старухи сели
Для
грязных пересудов шепотком.
Завеса
пыли, сбитая с ковров,
Как
серый призрак отлетает в лужу
Зловонную,
и, став опять ненужной
И
одинокой среди всех миров,
Собака
злобно лает в пустоту,
Хвостом
сгоняя жирных мух с проплешин.
Скрежещут
карусели. Безутешен,
Надрывен
звук и слышен за версту.
Ещё
стоит девчонка возле книг.
Она
из дома вынесла поэта,
Чтоб
поменять стихи на сигареты –
Уж
больно переплет хорош. А блик
Весеннего
луча уже ушел
В
какой-то из проулков между серых,
Бетонных
плит, а с ним и баядера,
С
ним бабочка, разряженная в шёлк,
Вспорхнула
прочь. И в воздухе прохлада
Всё
злей и злей. И так печально жить.
А
ты стоишь и не отводишь взгляда,
Рискуя
воспаленье подхватить.
И
ощущаешь вновь, в который раз,
Условность
всякой зримости и сути.
Они
лишь образ, что навеян лютней
Внутри
тебя. Их блеклый парафраз…
ГРААЛЬ
Я,
как грааль запрятав нежность,
Ищу
почти безликих слов.
Почти
подчеркнута небрежность
Моих
растрепанных стихов.
Стоит
монашество деревьев.
Как
в рясы, в темную листву
Одеты
кроны ночью. Древний
Колеблется
над миром звук.
Желтеет
скол на небе лунный,
Опасный,
острый, как рожон.
И
беспорядок чувств шатунный
Вновь
на бумаге прорежен.
Сосредоточенное
лето,
Как
изготовка на бросок.
Всё
ближе к лезвию рассвета
Напрасной
жизни волосок…
Прости
за незатейливость сюжета,
Взыскательный
читатель, пропись эта -
Забава
неразумного пера
Да верный
способ скоротать ненастье
От
вечера до самого утра.
Не
более. Но все же от запястья
И
до подушек пальцев теплота,
Такая,
что и лед листа течет,
Пока
по льду скользит перо упрямо,
Как
будто грустный клоун встал на лед,
Чтоб
в первый раз и, кажется, с листа
Исполнить
произвольную программу.
И
пусть рисунок линий неказист,
Вся
музыка - в неровных пассах кисти.
И
если что, графолог, не баллистик,
Расскажет
правду о самоубийстве,
Взглянув
на испещренный страхом лист.
Дожди
шли вечность напролет…
Безмолвна
в мареве понуром
Размытая
архитектура
Мостов,
монастырей, слобод
И
облупившихся аллей,
Где
ветер тело оплетает,
Где
штукатуркой отлетает
Листва…
И пусто на земле.
И
холодно-невозмутим
Потяжелевший
остов града.
И
я, который раз уж кряду,
Сбиваюсь
с нужного пути!
И
сознаю, в который раз,
Что
этот морок поднебесный.
Есть
лишь проекция на местность
Тоски
изверившихся глаз.
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
ЛАНИ
Я
иду по пятам. Оброни что-нибудь, оброни!
Оброни
что-нибудь, я хочу обнаружить пропажу!
На
снегу остаются следы, я ступаю, ступаю по ним.
Я
ступаю по ним. Направленье движенья не важно.
Если
сядешь в трамвай, значит в нем мне с тобой по пути.
Мне
с тобой по пути. Если выйдешь - моя остановка.
Я
не верю себе. Моё сердце сильней тарахтит,
Всё
сильней тарахтит, вот такая случилась неловкость.
Керинейскою
ланью ты скроешься за поворот,
Но
и вздыбленный город не спрячет тебя за отрогом.
Он
не спрячет тебя за отрогом. Мой взгляд как тавро,
Как
тавро на тебе. Заклинаю всевидящим Богом:
Оглянись
на меня, чтоб напрасной надеждой смутить,
Чтоб
надеждой смутить без того возмущенный рассудок.
Я
браню сам себя, что уже не могу не идти.
Не
могу не идти за твоими следами повсюду.
Так
уж не было век, чтоб в мальчишество звонкое впасть,
Чтоб
в мальчишество впасть и поверить в судьбу безоглядно.
Я
боюсь одного, что ты можешь в подъезде пропасть,
Что
ты можешь пропасть, не оставив клубка Ариадны...
Вся жизнь вразнос - я всю её стопчу
В пределах тесных выцветшего града,
Где в воздухе броженье давних чувств -
В котлах дворов, в древесной сфере сада,
Где столько прыти в каменных конях.
Где мнилось укрощенье этой прыти
Наивному предшествию меня,
Который уж никак
не укротитель.
Триремы дней задумчивых плывут
Избытою почти латынью флота.
Из быта, из тщеты, из тесных пут
Опять творю иллюзию полета.
Как вовремя мне всё предрешено.
Какая сладость в сердце, отчего-то.
Дочь тормошит меня: пойдем в кино.
И мы летим…
Иллюзия полета…
Кружило. Пахло прелью. Кралось сапой
И сора золотого намело.
Сквозило в этой осени внезапной
Растерянностью…
изо всех углов.
Растеряны… листва, лета, любови…
Всё разметалось сором золотым.
И жизни вкус распробован ab ovo
До яблока, горчащего как дым.
Надкушено. Как больно жалит жалость -
Над яблоком - осенних мыслей рой.
И мне осталось, мне теперь осталось
Спастись самоиронией одной.
Желаешь изящества? Нет возражений, изволь.
Ужель не заметны повадки испанского гранда,
Что пристальным взглядом заводит за угол веранды
Вечернее солнце? А если кастильский король
Заглянет на чай и на час предзакатного рая,
Ничуть не смутившись, лениво продолжит свой пир
Сей гранд маскарадный. Он зАпил, он этим запИл
Горчащую трезвость. Шафранный закат догорает.
Не так уж и важно, кто будет играть короля,
У нас, что ни гость, то воитель Альфонс по призванью.
Так пусть он воюет хоть с тенью на нашем ливане
И в клевер падёт, осененный полетом шмеля.
Не слишком ли сладок пейзаж этот, донья, на слух?
Чего пожелаешь ещё от сраженного мачо?…
А донья желает, чтоб он на язык многозначной
Цифири в сберкнижке чуток перевёл бы свой дух.
Ну что за вздор - об осени грустить
У лета в истомленном средоточьи?
Трещит полудней ярмарка сорочья.
Бульвар звенит монетами в горсти
Фонтанов подле. Весело поёт
Мороженщик осанну в честь пломбира.
И, кажется, что липы пахнут миррой,
И солнца льется всюду желтый мед.
Казалось бы, возьми уже, умри
От счастья созерцания сиесты.
Окрест оркестров выспренное престо.
И номера порядкового Рим
Не знает этот. Вызревшее лето
Порочною сияет красотой.
И, как сказал тинейджер бы, в отстой
Сливать пора муть грусти несусветной.
А ты опять об осени грустишь,
Её каком-то вдумчивом покое,
О небе, текшем мутною рекою
По толевому дну покатых крыш.
О разговорах, выраставших из
"Взбрело на ум, чего-то" и не боле,
Из тех, дождей стихающих бемолей,
Что каплями стучались о карниз.
О слове, что искалось наугад
Под блюз бесед неспешного застолья.
О, как терпело время, если стольник
Был на такси - терпело всё подряд.
Лишь осенью оно изволит, вдруг,
Вот так заснуть пресыщенною молью.
И можно слушать жизнь свою в бемоле
Дождя, почти затихшего к утру.
Здесь взять бы верный тон до малого акцента,
До выдоха в строке. Унять, унять, унять
Диктаторскую спесь печали и абсента.
И не писать диктант, диктантов не писать.
Ну что теперь с того, что зрелая зима
На кухне, в церкви, дне, ночи и разговоре?
Ну что с того – зима? Она не априори
Темна и холодна. Прощай самообман.
Прощай моя печаль, ты неправдоподобна.
Пусть в дебрях декабря свет приглушен и тих.
Но тишина, она просторна и подробна.
По ней гуляет Григ, при ней же в ледяных,
Продрогших городах присутствует природа,
И дышит зимний сквер безлюдной чистотой,
Нам оставляя дом, огонь, себя, свободу
И книжный фолиант, и стих очередной…
Проснешься и увидишь, что проспал.
Уже на взводе дом покинешь в спешке.
И вязкой долгой осени напалм
Взорвется, вдруг, предчувствием кромешным.
Как водится, ничтожно запоздав,
Проклявши семь кругов секундной стрелки,
Излишних, за невстречу навсегда,
За неба слишком явные проделки,
Пойдешь без цели, зыбкий как мираж,
И в первой же пивной закажешь столик…
Так Драматурга красный карандаш
По ходу пьесы правит сущность роли.
Не помолившись, снова рухну в сны,
Истратившись легко и приземленно.
Но истеченье времени бессонно -
Опять октябрь, равноудаленный
От прожитой и будущей весны.
Что ж, может быть и время почивать,
Коль не на лаврах, так на чём придется.
Отсчитывая осень, сердце бьется.
На сколько еще весен остается
Завода в нем - зачем мне это знать?
Он каждый вечер пишет свой роман.
Он дышит пылью сумрачных архивов,
Он древние штудирует тома
Неторопливо и нетерпеливо.
Он видит из раскрытого окна
В конвульсиях рекламного неона
Кровь Сиракуз - в Сицилии война,
Манипулами гибнут легионы,
Но во главе блистательных когорт,
Он - сам Марцелл, карающий пурпурных,
И он пуниец пленный, что на борт
Триремы поднят был под марш бравурный,
Чтобы потом шутя изображать
В навмахии участника фиаско
При Милах, для чужого куража
Идти ко дну в смешной актерской маске.
И он же, вдруг, за миг преобразясь,
Уж Янус, отворивший двери града,
И он - Ваал, который устыдясь
Напрасных жертв, лежит во прахе рядом...
Всё гуще за окном вечерний мрак.
Он пишет жизнь свою и как лекарство
Глотает воздух, и стоит он так,
Как бог без храма, царь без государства...