Анна Кирьянова
Детвора.
Криэйшен из дистракшен.
М.Бакунин
Друг дикоглазый, поговорим;
Ложь золотую свей.
Плакал Нерон, поджигая Рим
Молодости своей.
Тщетно, тщетно борюсь я с опасной привычкой курения; недели спокойного воздержания сменяются лихорадочным глотанием синего дыма. Душевная тревога облегчается сигаретой, проклинаемой и ненавидимой теперь на правительственном уровне. Спасибо тебе, белоглазый сумасшедший разрушитель, отчаянный путешественник Владька Луженский. Это ты научил меня курить.
Двенадцати лет я начала курить. Это было на даче, в глухой уральской деревушке, со всех сторон окруженной лесами и болотами. Нас было четверо: крупный не по годам белобрысый Владька с суровым обветренным лицом и сумасшедшим взглядом светлых- светлых глаз. Неврастеник Костя Федотов, черный и худой, словно обугленная спичка, быстрый, изломанный, говорливый. Толстый Глеб с красивым смуглым лицом малороссийской молодухи и жирным мягким телом, флегматичный и молчаливый. И я, двенадцатилетняя поклонница Рембо и Верлена, Аполлинера и Рильке, переживающая развод родителей у дедушки.
Сигареты воровали у моего доброго дедушки и у вечно выпившего отца Владьки, начальника цеха первоуральского завода. Отец мрачно строил дом и мечтал уйти от ноющей и хнычущей белесой учительницы химии, владькиной матери. Федотов жил на даче с бабушкой, злобной полуслепой старухой, которая целыми днями заготавливала грибы и ягоды на зиму, словно в ожидании великого голода. Федотова отпускали из дому только за грибами, для сбора которых ему выдавалась громадная плетеная корзина. Прошатавшись с нами целый день, Костя собирал грибы без разбору, нисколько не заботясь о том, можно ли их есть. Подслеповатая старуха сушила и солила явные поганки и сомнительные путики и свинорои, в изобилии росшие на кладбище.
- Отравитесь! – испуганно говорил толстый Глеб.
- Туда им всем и дорога! – раздраженно отвечал нуждавшийся в помощи психоаналитика Федотов, яростно вырывая из дерна рядовку бледно-желтую или сатанинский гриб. – Я грибы жрать не буду.
Курили в специально построенном для этой цели шалаше, в самой глухой чаще леса. Клубы синего дыма устремлялись в небо, все полулежали, опершись спинами на могучие стволы сосен. Говорил в основном Федотов; любимым ругательством у него почему-то было имя героя отечественной войны 1812 года Барклая де Толли. «Проклятый Барклайка!» - ругался неврастеник Костя, пиная худой ногой громаду корзины… Владька в основном молчал, глядя куда-то вдаль. Глеб возлежал, свесив набок толстый живот и картинно повернув красивую, всю в кольцах кудрей, голову. Иногда его искала по лесам и полям такая же толстая мать с таким же упоительно красивым лицом. Дрожа и колыхаясь на ветру, переливаясь всеми складками и валиками нежного жира, мать Глеба протяжно кричала мелодичным голосом: « Сы-ы-ыночка! Гле-е-ебушка!»… Глеб не откликался на зов своей мамочки, с которой до сих пор спал на одной ржавой кровати с облупившимися шишечками на спинке. Мать его для оздоровления сына купила крошечную баню у ненормального старовера. В каморке у тусклого оконца стояла эта самая ржавая кровать, напоминая средневековое орудие пытки. На ней жертвы эдипова комплекса проводили душные летние ночи под звон комаров.
- Ты зачем тогда на товарняке рванул в Ленинград? – раздраженно выспрашивал Федотов у Владьки, пускающего профессиональные кольца дыма. – Как так получилось, барклай де толли, без денег, без документов, без продуктов…
- Почему без продуктов? – хмыкал Владька. – У меня была сумка с костями для Альфы. Да и не помер бы я без продуктов – всего два дня езды…
- Нет, барклайка, - раздражался еще больше Костя, досасывая чинарик, - ты зачем? Зачем поехал?
- Так… - равнодушно отвечал Владька, ложась поудобнее. – Скушно мне.
От всей моей первой любви только и осталось это странное «скушно». Это сейчас я знаю, как называется то, что Владька обозначал этим древним словом: «Taedium vitae», витальная тоска, овладевающая время от времени всеми живыми существами. От его хрипловатого «скушно» мороз пробегал по коже и чуть-чуть шевелились самые корни волос.
Поездка в Ленинград, завершившаяся задержанием путешественника транспортной милицией, была не единственной. До этого Владька уезжал с цыганами, которые принимали бутылки во дворе его многоэтажного дома, в Первоуральске. Владька взял немного денег из вазы, где хранилась получка родителей, сел на дребезжащую шаткую телегу, запряженную унылой лошадкой, и поехал. Все это было дико так же, как и просто. Почему цыгане взяли с собой мальчишку – осталось загадкой; родители и милиция нашли Владьку только через три дня, на окраине города, в синей туристической палатке. Его долго лечили от педикулеза. Вшей.
«Потянуло» - так немногословно объяснил свой поступок Владька. Был еще побег за золотом на север области, о котором сам герой рассказывал туманно и неохотно. Из болота Владьку вытянули случайные туристы…
Кроме Барклая де Толли, Федотов люто ненавидел Розу Рымбаеву. Возможно, в его нервном мозгу тлели угли национализма. При малейшем раздражении Федотов орал:
- Ну чего ты как Роза Рымбаева!
Орал он в основном на медлительного и спокойного Глеба, который недостаточно быстро реагировал на какое-нибудь приказание суетливого Федотова. Глеб только мягко улыбался чувственным ртом, чем еще больше взвинчивал психованного Костю.
Ловили хариусов на кузнечика в небольшой и прозрачной реке Утке. Удочки дрожали в напряженных руках; кузнечика следовало легко-легко водить по поверхности воды, чтобы серебристый хариус, выпрыгнув за добычей, забился на крючке. Глеб был неловок и неуклюж; Федотов выхватывал из речки рыбку за рыбкой; Владька бесстрастно рыбачил, потом бросал опостылевшую удочку и закуривал, потягиваясь. Вечернее солнце золотило его взрослеющее лицо.
Иногда Владька ловил гигантскую саранчу, неправдоподобно-зеленую. Саранчу он поджаривал на спичках и с хрустом сгрызал, утверждая, что жареная саранча похожа на картошку. Попробовал есть саранчу и Федотов, но выплюнул, сморщившись. Для ловли рыбы саранча была чересчур велика.
Выловленную рыбу всю отдавали Федотову, для бабки. Старуха жадно хватала металлический сетчатый садок, проверяя на вес: много ли добычи… Федотов с ненавистью глядел на морщинистую скупердяйку. Рыбу, как и грибы, он не ел.
В шалаше и на рыбалке, на плотине пруда и возле древнего здания станции велись все такие вот разговоры:
- Устроить бы восстание, революцию… - мечтал Владька в шалаше, как когда-то Ленин в разливе. – Сжечь все.
- Сжечь, барклай де толли! – нервно орал Федотов, дергая тонкими руками, как бы зажигая невидимые спички. – Запалить ейный дом, пусть полыхает синим пламенем вместе с грибами!..
- Да, сжечь – хорошо… - флегматично подтверждал жирный Глеб, пуская столбик дыма в небеса.
- Или вот еще можно банду организовать, - продолжал Владька. – настоящую банду с атаманом, с оружием…
- АКМы, гранаты, огнеметы! – возбужденно говорил Федотов, передергивая невидимый затвор. – Кого ни встретишь в лесу – та-та-та-та!
- Наглухо. – удовлетворенно кивал кудрявой греческой головой толстый Глеб.
Я молчала, внутренне соглашаясь. Смутные видения грандиозных боев и пожаров проносились в моей голове. От сигарет голова кружилась и все тело становилось ватно-тряпочным, бескостным и вялым. В груди млело странное чувство умиления; все, что происходило, тут же растворялось и исчезало, как дым. В разговорах чувствовалось что-то необычайно важное и сложное, неизъяснимое простыми человеческими словами.
В маленьком пруду, в который впадала хариусная речка, кишели смоляные головастики. Июльское солнце прогревало воду до отвращения к купанию.На дне шевелились медленно бурые водоросли, извивались жирные пиявки, лениво ползали улитки-прудовики. У самой кромки воды иногда грелись огромные жабы с изумительной красоты глазами, похожими на бриллианты и изумруды. Пока Федотов где-то на дальней лужайке собирал крошечную землянику в очень большую банку, мы с Владькой сидели на бревне плотины. Владька курил в кулак и плевал в воду, иногда передавая сигарету мне. Я курила осторожно, боясь, что заметят.
На другом берегу пруда Глеб с матерью полоскали белье. Мамаша, колышась, оскальзывалась на мыльных мостках; Глеб любовно поддерживал ее. Издалека они походили на борющихся нанайских мальчиков.
- Лето пройдет и снова наступит зима. – угрюмо говорил Владька, наблюдая за Глебом и его матерью. Дома опять станут серыми и страшными; все будет, как обычно. Ненавижу, когда все – как обычно. Жизнь-то проходит, понимаешь? Все лучшие времена прошли. Все войны, восстания, революции…
- Может, война еще будет. – обнадежила я своего друга.
- Какая это война! Атомной бомбой шарахнут, и привет. Скушно.
Сверкающий от солнца, знойный и долгий-предолгий июльский день врал нам, что лето будет вечным, но Владька не верил. Вода стремительно утекала под бревна плотины, с виду недвижный пруд менялся в свой глубинах, а у головастиков уже отросли крошечные задние лапки. Они тоже превращались во что-то иное, как и все в мире.
На станцию мы с Владькой тоже ходили вдвоем. Мы сидели на ступенях покосившейся избы, выкрашенной казенной коричневой краской, под погнутой вывеской с татарским названием деревни «Меркитасиха». По рельсам изредка мчались скорые поезда, гулко грохотали товарные составы, за горизонтом заходило багровое солнце. Пересечения рельсов уходили за марево горизонта, напоминая об уроках перспективы в художественной школе.
Утлое крыльцо ритмично вздрагивало от стука колес по рельсам. Владька резал ножом рыхлое дерево, мягкое и податливое от времени, вырезал свои инициалы, и говорил мне:
- И где они все? Где все люди, которые жили до нас? Куда могло подеваться такое огромное множество народу, вот скажи? Как это – они были, и вот их не стало; как это вообще могло быть?
- Может быть, они где-нибудь в другом месте? – предполагала я, выплевывая табак, прилипший к губам.
- Вот именно ! – отвечал Владька, ожесточенно кромсая крыльцо. – В другом месте, в каком-то другом месте, а где – никто не знает, потому что все сидят на одном месте и ничего не хотят больше. Гляди – домов понастроили, а ведь скоро умрут, а дома-то останутся. Честное слово, комично.
Владька употреблял много странных и редко используемых слов. Он постоянно читал, как и я, читал все подряд, любил одного только Стивенсона.
- И вот такое у меня ощущение, что люди здесь остались все не те. – говорил мне мой друг задумчиво. – Скушно мне с ними, понимаешь? Все какие-то слабаки, уроды, в городе так вообще не с кем общаться. Вся настоящая жизнь была раньше.
- Раньше… - эхом отзывалась я. От сигарет без фильтра голова кружилась особенно сильно, стуки колес совпадали с сердечными ритмами, Владька в свете последних лучей казался туманным и прекрасным, как видение…
- Ты бы поехала со мной? – спрашивал Владька требовательно. – Поехала бы?
- Поехала бы… - врала я, отлично зная, что никуда бы я не поехала, что все владькины побеги и путешествия дики и ненормальны, обречены на неудачу… Но ничего другого и ответить было нельзя, разве что затянуть мелодичным голосом глебовой матери молитву или тоскливо-разудалую песню…
Да и куда ехать? Всюду на земле одно и то же, только большинство людей терпит и терпит скуку и тоску однообразия, а сумасшедшие герои отправляются на поиски смерти, последнего путешествия…
Деревья так шумели на ветру отросшей за лето листвой, ветер так гудел в проводах, поезда иногда подвывали, упоенные собственной скоростью. Но в кронах деревьев мелькала золотая проседь, солнце падало за горизонт слишком быстро.
… А вчетвером, вечером, мы навещали Николая Ивановича Скоробогатова. По крайней мере, так было написано на голубом деревянном кресте над скромной могилкой. И там дым сигарет курился, как фимиам. Толстый Глеб задумчиво читал надписи на крестах и железных памятниках. В сумерках белела его безразмерная футболка, клочья тумана плыли под темными елями. Федотов, отставив корзину, наполненную дарами кладбища, бегал от одной могилы к другой, бормоча:
- Барклай де Толли, всего было шесть лет этой девочке, зырьте! Интересно, отчего она померла? А вот старуха еще дореволюционная. Интересно, она царя видела?
- Откуда в деревне царь? – удивлялся немного Глеб, а Федотов нервно кричал:
- Ты че, ты че как Роза Рымбаева тупишь? Может, она ездила в город, там и видала! Ты че, самый умный, да?
Глеб пожимал недоуменно круглыми плечами и отворачивался. В голове у него было полным-полно своих тараканов: однажды ночью он обрезал все веревки качелей во всей деревне. Остались во дворах только крепко врытые в землю столбы. Может быть, равномерный скрип качелей как-то беспокоил Глеба… Поймали его в нашем дворе, мой дедушка, который был до того поражен видом жирного красивого Глеба с ножиком в руке, освещенного лунным светом, что даже не сделал ему замечания, а только проводил до дому, где его уже, плача, ждала мать в балахоне ночной рубашки…
С портрета на кресте на нас доброжелательно глядел сам Николай Иванович Скоробо-гатов, небритый старик в большой кепке. Он улыбался нам, вполне понимая нас и прини-мая. В углу губ у него тлел теперь уже вечный окурок.
- Уехать бы… - бормотал Владька, обращаясь к Николаю Ивановичу. – Уехать бы; скушно здесь.
- Сжечь бы все… - вторил Владьке откуда-то из сгустившейся темноты Федотов, стуча палкой по дереву. – Сжечь! Бы! Все!
- Да, можно было бы… - медленно говорил Глеб, свесив белый живот над низкой оградкой…
Наступала холодная августовская ночь, насквозь просвеченная звездами и луной. Пора было идти по домам и получать нагоняй от родственников; шли по высокому берегу пруда, такого мелкого и знакомого при свете дня. В ночи пруд стал большим и темным, отблески лунного света загадочно мерцали на воде. Лягушки выводили громкие рулады; четыре тени шагали по осыпающемуся глинистому берегу. Четыре огненных точки горели во тьме, то ярче, то чуть потусклее…
У нашего дома горели окна, а дедушка ждал меня на пороге. Он курил. Владька на прощание взял меня за руку и тихо спросил:
- Ну, если что – так поедешь?
- Поеду… - откликнулась я.
На следующий день мы узнали, что Владька поджег дом. К счастью, родители вовремя почувствовали запах гари и потушили пожар. Общая версия была связана с курением: возгорание произошло будто бы от непотушенного Владькой окурка. Родители в ярости отправились в родной Первоуральск, отвозя непокорного сына под присмотр детской комнаты милиции… Что произошло на самом деле – осталось загадкой, но если бы вы видели дикоглазого, светлоглазого, сурового Владика Луженского, если бы слышали его хрипловатый, ломающийся голос, если бы вслушались в то, что он говорил – вы бы поняли, поняли то, что сразу поняла я…
- Отличный Владька пацан, просто замечательный! – нервно говорил мне Костя Федотов, отворачиваясь, чтобы не видеть моих слез. – Не какой-нибудь там барклайка, настоящий пацан, таких один на тыщу! Без него, блин, все уже не то, не то!
- Э-э-э… - соглашался Глеб, поднося сигарету к совершенным, как лук Амура, губам. – Кончилось лето…
И по шуму холодного уральского дождя, и по внезапно побуревшей траве и листве было ясно, что лето действительно закончилось. Наступала очередная осень.
Когда мне было пять лет, а моему двоюродному братцу Алешке – три, наш дедушка купил дом в деревне для поправки моего и алешкиного здоровья. Дом – громко сказано, это была жалкая, источенная жуками и муравьями развалюха с выбитыми окнами, крепко осевшая на один бок. Трухлявые половицы скрипели при каждом шаге, утлые голубые переборки перегораживали пространство избы на две части: одна предназначалась для кухни и почти полностью была занята громадной чадящей печью. Вторая половина была жилой, в потолочной балке ржавел громадный крюк, на котором когда-то качалась люлька. По крайней мере, так объяснил крюк дедушка.
Дом принадлежал путевому обходчику, сбитому поездом. В свою очередь, погибший обходчик приходился сыном другому сбитому поездом обходчику, отец которого когда-то тоже погиб под колесами чугунного паровоза… Династия обходчиков была горькими слабослышащими пьяницами. От бывших владельцев дома остались реликвии: три железнодорожных фонаря с разноцветными стеклами. Один фонарь был с электрической лампочкой внутри; второй – керосиновый, квадратный, тяжелый; третий – с отверстием для свечи, ржавый насквозь, с наполовину выбитыми толстыми стеклами…
Дом дедушке незаконно продал потомок обходчиков со следами полного вырождения на сизом лице. Никаких документов на избу не сохранилось, крошечный поселок находил-ся глубоко в уральских лесах. В деревеньке не было ни библиотеки, ни школы, ни почты. Был когда-то медпункт, но фельдшер сошел с ума от непрерывного употребления спирта и зарубил фельдшерицу топором. А медпункт молчаливые пейзане растащили зимой по бревнышку и сожгли в печах вместо дров. Зато в деревне, со всех сторон окруженной непроходимыми лесами, был кинотеатр и странный, седой киномеханик с белыми от вечного перепою глазами. Кинотеатр располагался в курной избе, экраном служила мятая простыня. Каждое воскресенье киномеханик, загадочно бормоча, крутил аппарат, показывая куски каких-то фильмов, никак не связанных между собой. Сквозь стрекот аппарата и воркотню механика иногда раздавались разрозненные фразы героев фильма и звуки бравурной музыки. Местные жители терпеливо, как церковную службу, выстаивали инфернальный фильм и так же молча расходились по домам. Церкви, кстати, в деревне не было никогда.
Дедушка-профессор был родом из золотопромышленного поселка на севере Урала. Он полюбил гибнущий дом и начал его чинить, ремонтировать, спасать, перестилать полы и поднимать завалившийся угол избы… Многие сотрудники научного центра, где работал дедушка, узнали о деревеньке и тоже купили себе баснословно дешевые домишки. Помню, что одну избу купили за сто рублей.
И то сказать – сказочно красивые были места. С одной стороны нежно зеленела березовая роща, с трех других – громоздились вековые сосны и ели. Грибов было неимоверно много: крепкие подосиновики, обабки, упругие коричневатые белые, хрусткие грузди и подъельничные, маслянистые рыжики, без счета опят… Ягоды краснели на широких полянах, заросли малины шли по обочине грунтовой разбитой дороги, по которой никто не мог проехать. Единственным средством сообщения с цивилизованным миром была электричка, приходившая раз в день, ранним утром.
Местного населения было немного. Потомки мордвы и диких татар с башкирами, русских и марийцев жили в деревне много веков. Работы не было, продуктами снабжал крошечный магазинчик с продавщицей тетей Паней да личные огороды. Аборигены изум-ленно глядели на прибывавших из города очкастых дам, интеллигентных мужчин в шляпах и аккуратных детишек с сачками. Новоприбывшие колонисты были довольно пожилыми людьми, почувствовавшими тягу к земле, к природе…
Туземцы выращивали в своих огородах лишь картошку да лук. Колонисты везли саженцы диковинных растений, рассаду огурцов и помидоров, профессор Большаков решил выращивать загадочный и чрезвычайно полезный овощ топинамбур. Обладатель искусственной руки, вызывавшей зависть всех без исключения детей, доцент биологии Масленников разбил в огороде японский садик из камней и мха, точь- в –точь как в ре-комендовал журнал «Наука и жизнь». Масленников купил дом у слепого пастуха напопо-лам с деканом исторического факультета Важениным. Огород они честно поделили, про-пахав посередине широкую, как пограничная полоса, межу.
Огороды закурчавились, зазеленели. Целыми днями не смолкал над поселком веселый стук топоров и визг пилы. Вокруг огородов вставали прочные, высокие заборы из новень-ких досок. Масленников и Важенин протянули над забором колючую проволоку.
Ясное дело, не одно лето ушло у колонистов на обустройство быта. Но в моей памяти эти лета слились в одно, громадное. Зимы тоскливо тащились в городе, а едва появлялась первая травка, научная элита спешила на свои виллы с листами шифера, досками и даже кирпичами, загромождавшими вагоны электрички…
Профессор Васильева завела козу для молока, которую собственноручно пасла за прудом, помахивая длинной вицей. Потом заверещал в хлеву поросенок Борька, замычала телка в коровнике, а к козе прибавилось два баранчика со слипшейся сосульками грязной шерстью… Васильева в драном болоньевом плаще, модном лет тридцать назад, в панаме с обвисшими полями бродила по лугам и полям со своим стадом, собирая какие-то загадочные травы. Замотанные синей изолентой очки криво сидели на ее породистом носу.
В деревне жалко было трепать хорошую, городскую одежду. Год от года колонисты одевались все удивительнее, все причудливее, напоминая персонажей из пьесы Горького «На дне». Однорукий Масленников любил дырявые шляпы и вытертые лапсердаки, его сосед по дому Важенин предпочитал спортивный стиль: рваный изъеденный молью спортивный костюмчик, бывшую белую кепочку с надписью «Турист» и сломанным зеленым козырьком, и галошки. Из рваных телогреек профессора Большакова стрижи и ласточки выдергивали клочья ваты, иногда кусочек голого тела сквозил сквозь прорехи его одеяния. Жена Масленникова, раскормленная женщина с удивительно маленькой змеиной головкой укутывала свое пышное тело в пальто с искусственным меховым воротником, которое сделало бы честь Гекльберри Финну, а голову на простонародный манер покрывала куском грязной марли. Из электрички выходили одни люди, через пятнадцать минут из недостроенных изб выходили другие. Местное население с молча-ливым ужасом наблюдало эту метаморфозу. Известный математик Федотов прошелся по улице в дамском пальто с вырванными пуговицами и детской панамке. Это был высокий широкоплечий человек с черной бородой. Он шел за грибами.
Были и бунтари. Например, мать неженатого профессора Большакова, рыхлая седая старуха, похожая на Крупскую в старости, выступила против излишнего укутывания. Она была ученой с мировым именем, почетным профессором всех известных академий и уни-верситетов. «Вредно нарушать температурный режим» - заявила старуха колонистам и отправилась в лес за ягодами в сомнительных шортах и обвисшей мужской майке, с газетной шляпой на глупой старой голове. Мы с Алешкой завороженно наблюдали ее поспешное возвращение в туче слепней и комаров, а аборигены молчаливо вслушивались в старухины завывания, стоны и вопли.
С тех пор старуха все больше возлежала на сколоченных Большаковым нарах, под противомоскитным пологом, привезенным из какой-то экспедиции. В руках мать профес-сора держала журнал «Крокодил». Остальные колонисты не читали ничего. Радио было только у дедушки и те, кто хотел попасть на электричку, бегал к нему узнавать точное время.
Местное население пыталось создать в своих избах подобие убогого уюта: жалкие занавесочки на окнах, уродливые салфетки, какие-то намалеванные цветочки на печке… Колонисты стремились к функциональности – из города привозили вышедшие из моды железные кровати, сколачивали нары, воссоздавали быт первопроходцев.
Все стремились делать «по науке», используя современные достижения прогресса. Профессор Большаков придавал большое значение удобрениям. Целыми днями он, словно деревенский дурачок, шатался по тропинкам и заглядывал под деревянные тротуары. Найдя хорошее удобрение, профессор радостно крякал, доставал заботливо припасенный детский совочек и, подцепив ароматное удобрение, шмякал его в мешочек. Часто он следил за какой-нибудь пасущейся на лугу коровой, чтобы взять удобрение свеженьким, как говорится, с пылу – с жару. Местных ребятишек профессор одаривал карамельками за принесенные удобрения. Мы с Алешкой тоже как-то принесли ему кучку замечательных собачьих удобрений, пока дедушка не увидел. Удобрения профессор квасил в специально привезенной из города ванне, а потом поливал ими обильной свой пышный огород. Помню, как Большаков выпрашивал у дедушки содержимое нашего нужника, предлагая взамен гигантскую клубнику, источавшую запах фекалий, которую дедушка потом брез-гливо выбросил в опустошенный профессором туалет.
Масленников и Важенин ходили за черемухой с двуручной пилой. Они выбирали дерево пораскидистее, спиливали его и без помех обирали сладкую сочную ягоду, кото-рую потом сушили или крутили в мясорубке, делая довольно противное варенье. Алчность сверкала в глазах научных работников. Известный ботаник Пушкарев собирал чернику с помощью инквизиторского приспособления в виде железного совка с острыми крючьями, выдирая растения из земли. Большаков с матерью засолили полную ванну груздей, освободив ее на время от удобрений.
Дедушка беспокоился о пожарной безопасности. Он выпросил на соседней крупной станции бульдозер и умолил ученых сложиться, чтобы углубить и очистить пруд. Деньги сдавали крайне неохотно, но дедушка в ярких красках живописал последствия пожара. Тогда, кряхтя и морщась, почесывая затылки под причудливыми головными уборами, профессора все же сдали по пять рублей. Это происходило на настоящей сходке всего «мира», «обчества». Нищее местное население сдало по рублю и удалилось в кинотеатр, каменея тунгусскими метеоритными лицами…
Пруд очистили и даже запустили туда мальков карпа и карася, которые поедают водоросли и тину. В ту же ночь математик Федотов выловил всю рыбную мелочь браконьерским неводом и накрутил на мясорубке целый таз фарша для пельменей. Его поймали, долго стыдили, приговаривая : « Вы же интеллигентный человек», что звучало дико от хмурых, одетых в лохмотья людей. Глухая злоба бурлила во время суда над Федотовым, но еще не время было ей найти свой выход…
Дедушка сделал замечание Масленникову и Важенину, когда они в очередной раз шли в лес с пилой и ведрами, но Важенин так страшно зыркнул налитыми кровью кулацкими глазами в его сторону, что пришлось замолчать. Важенин торопился делать заготовки – скоро ему предстояло ехать в Париж, на научную конференцию, так что лучшая часть лета должна была бездарно пропасть на Елисейских полях. Масленников радостно ждал отъезда Важенина, чтобы собрать урожай с его части огорода. Важенин это чувствовал и нервничал.
Технические новшества, внедренные учеными, не обошли стороной несчастную деревню. В один прекрасный день полностью пересох очищенный дедушкиными усили-ями пруд – мы с Алешкой с недоумением глядели на засыхающих в грязи гольянчиков и лягушечек, на прелые груды бурых водорослей, облепленные мошкарой… Это наш сосед по огороду слева, Вилен Петрович, ботаник, привез из города по частям гигантский насос и всю ночь качал воду, поливая свой огород. Таким образом носитель пролетарского имени, производного от В.И.Ленин, спасал от засухи редкие сорта помидоров и огурцов. Толпа разъяренных ученых разломала зловещий насос эгоистичного ботаника, пруд помаленьку наполнился, но тут математик Федотов украл общественную воду, построив с бобровым усердием настоящую плотину на ручье, питавшем пруд. Потомок революции бросился на Федотова с кулаками, осыпая его проклятиями и угрозами, но оба эгоиста струсили, столкнувшись с мрачным неодобрением «обчества», разломавшего и плотину предприимчивого математика. Решено было сторожить пруд. С тех пор каждую ночь в благодатном деревенском воздухе разносились глухие стуки колотушки дозорного, выбираемого из числа колонистов.
Оскорбленный и напуганный Вилен Петрович, человек по тем временам продвинутый, увлекся йогой и стал пропагандировать красоту человеческого тела. Он ходил по крыше своего дома в крошечной марлевой повязке, словно затыкающей пулевое ранение. Вид голого Вилена раздражающе действовал на Федотова, и он написал на Вилена донос в партком научного центра.
В целом ученые опускались не только физически, но и морально, все дальше уходя от современного цивилизованного мира. Слишком тонким оказалось золотое напыление образования, культуры и партийной принадлежности. Ведь почти все они корнями были связаны с крестьянским древним миром, дремлющие инстинкты проснулись и поглотили более слабую высокоразвитую часть сознания. Они воплощали призыв Жан – Жака Руссо «назад к природе», однако возвращались не в идиллическое «природное» состояние, к березкам и клубникам, а в темноту и мракобесие крестьянской общины века пятнадцатого – шестнадцатого. Образовалось у ученого мира и свое досуговое учреждение, своеобразный культурный центр.
Местное население все свои праздники, советские и религиозные, справляло испокон веку на кладбище за прудом. В отличие от убогих и грязных домов, кладбище было обширным, ухоженным и красивым. Оградки и кресты были выкрашены веселенькой голубой краской, к могилкам вплотную были приставлены лавочки и столики, чтобы было где выпить и закусить. Наивные бумажные цветы украшали покосившиеся крестики. Однако после смерти одного престарелого ученого мужа, надорвавшегося при перевозке кирпичей, кладбище перекочевало в собственность колонистов. Старый ученый умер от сердечного приступа, тихо, во сне, в любимом домике, который он, как Черничка, обкладывал этими самыми кирпичами. Решено было похоронить старичка тут же, в деревне, чтобы не возиться с перевозкой тела в переполненной электричке. С тех пор вечерами сотрудники научного центра брели на кладбище, где под железной голубой звездой мирно спал труженик науки. Рядом с его последним приютом ели крутые яйца, пили водку и плели венки из нелепых бумажных цветов, вели неспешные хозяйственные разговоры об урожае, удобрениях и дожде.
Эта могилка стала якорем колонистов, прикрепила их к земле, подчеркнула право на деревню. Аборигены увяли и заглохли, поглощенные мощной порослью приезжих.
Однако взаимодействие местного древнего мира и нового населения продолжалось. Моральные изменения происходили уже в ускоренном темпе. Помнится мне безобразная драка между женой Масленникова и Важениным из-за роковой межи… Мы с Алешкой сквозь щель в воротах наблюдали, как здоровенная баба повалила наземь довольно хрупкого историка Важенина и стала бить его пудовым кулаком. Важенин истерически визжал и кусался, вертясь, как вошь на гребешке, потом схватил бабу за волосы и начал «учить» ее. Во все стороны летели клочья ветхих одежд и пряди вырванных волос. На басовитый вой жены прибежал Масленников и искусственной рукой ударил Важенина по голове. « Моя земля!» - страшным голосом кричал биолог историку, придавленному крупным телом жены… сцену драки с удовольствием наблюдало и местное население, и колонисты. Никто не вмешивался. Дедушка попытался было оттащить остервеневшего собственника Масленникова от полумертвой жертвы, но окровавленный историк выполз сам и стал угрожать противнику исключением из партии, утирая кровавые сопли…
Вскоре разразился еще один скандал: слепого пастуха, у которого купили дом Масленников и Важенин, обвинили в том, что он вовсе не слепой. Якобы, притворяясь слепым, он был зрячим, и, коварно введя в заблуждение окружающих, порвал вилами провода высоковольтной линии электропередач, проходящей через деревню. Дикость обвинения потрясла меня, Алешку, дедушку и самого слепого пастуха, тупо таращившего свои бельма на главную обвинительницу – жену Масленникова. Грозным тоном супруга ученого приказала пастуху прекратить шалости с электричеством. Напрасно старик взывал к здравому смыслу, доказывая, что у него и вил-то нету, что пасет он общест-венный скот при помощи кнута – никто его и слушать не хотел. Дачники глухо ворчали что-то язвительно-обвинительное, обступив несчастного слепого плотной толпой. Наш де-душка заступился было за пастуха, но профессор Большаков развеял его идеализм в два счета, произнеся длинную мудреную тираду о выживании слепых особей в животных сообществах… Пастух вытягивал морщинистую шею, шевелил бельмами, тонким голосом повествовал об укусе энцефалитного клеща, после которого он и утратил зрение еще в детстве, но его рассказ тонул в истерических воплях змеиноголовой жены биолога. Тонкий парок носился над глянцевой поверхностью пруда. Вечерело.
Лето шло за летом, многие ученые постарели и вышли на пенсию. Например, профессор Васильева. Ее стадо неуклонно разрасталось, она успешно торговала козьим молоком и бараньей шерстью; местный дурачок Терешечка вытесал ей подобие прялки, за которой она коротала длинные летние вечера. На свежем воздухе, возле подлатанного и обновленного дома с голубыми наличниками, сидела седая профессорша в очках, починенных с помощью изоленты, и пряла кудель. Седые волосы и кудель были очень похожи; старые ноги Васильева прогревала в обрезках валенок, плечи покрывала самовя-заной шалью из свалявшегося козьего пуха… Через забор облысевший Вилен Петрович, тоже пенсионер, любовно устанавливал ульи, в которых жили ужасно злые, но медоносные пчелы. Однажды пчелы искусали нас с Алешкой так, что пришлось ехать в город, к врачу-аллергологу. Вилена пчелы почему-то не кусали, а наоборот, облепляли его все еще обнаженное тело сплошной копошащейся бородой. Профессор Большаков, кряхтя, собирал клубнику на продажу – клубникой он торговал на соседней станции, разложив спелую ароматную ягоду в газетные фунтики из ненужного «Крокодила». Так получалось выгоднее, чем на вес. Пассажиры поездов дальнего следования выбегали на перрон и покупали у Большакова кулечки с клубникой по высокой цене. Иногда пассажир с неудовольствием вопрошал: « Что так дорого?», а профессор с крестьянской хитростью и угрюмостью ответствовал: « Ныне все дорого»… Однажды профессору исцарапали лицо торговки, которым он составлял своей невероятно большой клубникой отчаянную конку-ренцию… Жизнь приобрела идиллический оттенок, как существование Робинзона Крузо году этак на двенадцатом-пятнадцатом. Раз только в лесу объявилась рысь; нашли отгрызенную овечью голову. Жена Масленникова, правда, намекнула, что подобное зло-деяние вполне мог совершить историк Важенин, который к тому времени окончательно отделился и жил теперь в бывшей бане слепого пастуха, захватив зато большую и лучшую часть огорода. По ее мнению Важенин похитил аборигенскую овцу, а голову потом отгрыз для маскировки.
Даже научные методики не смогли погубить могучую уральскую природу. По-прежне-му нежно зеленела березовая роща, шатались в невероятной вышине верхушки сосен и елей, росли грибы и ягоды. Дома туземцев почти сравнялись с землей, огороды вымерли. Местное население предпочитало уже ничего не выращивать, а воровать клубнику и по-мидоры у колонистов. Два туземца выучились плести лапти, которые ученые покупали в качестве сувениров и отвозили в город, в подарок друзьям и знакомым. Старик Елисей приспособился полировать какие-то сомнительные коряги и «чагу», березовый гриб. Ко-ряги Елисея приобретали гуманитарии, любители народного творчества. Счастливчик – владелец лошади за небольшую мзду пахал огороды дачников и каждый день был мертве-цки пьян. Продавщица тетя Паня овладела старинным искусством обсчета и обвеса. Бело-глазый жрец культуры, киномеханик, все крутил свою бесконечную «фильму», становившуюся все более и более сюрреалистической, все так же получая зарплату из каких-то неведомых астральных источников.
Деревенские детишки превратились в гадких побирушек. Первичная дикость сменилась назойливым выманиванием и выпрашиванием всего подряд; они напоминали индейцев, забывших кровавую национальную гордость ради жестяной банки из-под консервов или дешевых бус. « Деда, дай пряника!» - монотонно ныли ребятишки, тащась вслед за Виленом Петровичем, выходящим из магазинчика. Вилен был тверд, и через ми-нуту ребятишки, почесываясь, так же монотонно просили у Масленниковой: «Баба, дай мыльца»…Лучшие из детей самоотверженно собирали собачьи и овечьи какашки для про-фессора Большакова. Большаков щедрее всего награждал удачливых собирателей куриного помета – «гуано», как по-научному называл любимое удобрение профессор.
Метаморфозы продолжались, напоминая какую-то длительную генетическую мутацию. Профессор Васильева, выпасая свой многочисленный скот, собирала заодно разнообраз-ные лечебные травы: зверобой, ромашку, чабрец и иван-чай. Травы профессорша заваривала и употребляла от разных болезней. Однако растений сушилось на сеновале все больше, и Васильева кое-какие лишние травки стала отвозить в город и раздавать, прода-вать знакомым. Знакомые с удовольствием употребляли натуральные средства, а травнице приходилось давать еще и необходимые пояснения по поводу исцеляющей натур-терапии… Ранним утром, по росе, еще до первых лучей солнца, Васильева с развеваю-щимися седыми космами брела в лес, окруженная своим немалым стадом. Вид у нее стал настоящий ведьминский. Местные жители почитали ее и боялись.
Потянулись из города первые пациенты. Они получали заветные пучки сушеной травы и советы целительницы. Взамен оставляли красные десятки и синие пятерки, дефицитные продукты и красивые шали. С ранней электрички спешили в васильевский дом болящие и скорбящие. Васильева приобрела привычку что-то загадочно бормотать и страшно зыркать глазом сквозь треснувшее стекло очков. Вскоре в коровнике замычала новая молодая корова, забил копытом наглый бык-производитель.
Жена Масленникова не могла найти себе места от снедавшей ее зависти. Она даже стала как-то трясти головой и подергивать плечами от постоянного нервного напряжения. Распостраняя ужасные слухи и строча заявления во все возможные инстанции, она только укрепила инфернальную славу Васильевой; теперь даже члены парткома научного центра приезжали за спасением от хворей в нашу далекую деревушку. Апофеозом целительской деятельности было появление самого академика Цицина в сопровождении секретарей и учеников. Цицин приезжал снимать порчу.
В конце концов произошел невероятный скандал у входа в тети-панин магазинчик. Ма-сленникова бросилась на замотанную в подобие мантии Васильеву с кулаками и матом. Васильева вырвала у Масленниковой несколько прядей волос и, потрясая ими, выкрикну-ла какое-то страшное заклинание, из которого мы с Алешкой запомнили только «остров Буян» да « мертвый камень»… Сцена была поистине средневековой, если принять во вни-мание дикие одеяния женщин. «Ведьма!» - орала Масленникова, трясясь, как в падучей, но Васильева уже удалялась, зловеще взмахивая вырванными волосами.
На следующее после скандала утро мы с дедушкой отправились на станцию, чтобы уе-хать в город. Приближалась осень, мне уже пора было идти в первый класс. Алешке надо было отправляться к родителям в Ленинград, до следующего лета. Покрытые комариными укусами, грязные, но румяные и оздоровившиеся, мы несли бидончики с черникой и корзинку с грибами. Дедушка тащил здоровенный рюкзак со свежими огородными овощами…
На перроне, вернее, на утоптанной земляной площадке, уже маячило несколько фигур, неузнаваемых в нормальных городских одеждах. Какой-то большой куль лежал на земле, поддерживаемый с двух сторон Виленом и Масленниковым. Мы подошли ближе, и тут поняли, что это вовсе не куль, а разбитая параличом жена историка. Масленникова тяжело хрипела и в груди у нее что-то клокотало при каждом вдохе; глаза закатились под веки, только полоска белков чуть мерцала. Ноги в синих венах колотили по земле, как хвост умирающей рыбы… «Ведьма навела порчу!» - чужим и страшным голосом прохрипела Масленникова, выгибаясь дугой. Дедушка побледнел, а мы с Алешкой спрятались за его спину. « Это на нервной почве» - попытался объяснить дедушка, но Вилен только безна-дежно махнул рукой куда-то в сторону дощатой будки, заменявшей вокзал. У будки зло-радно сверкала разбитыми очками профессор Васильева, удерживая за рог старого черного козла Яшку.
В электричку втаскивали дугообразную порченую, а мы с Алешкой удобно устроились у окна, на отполированной тысячами пассажиров лавке и стали глядеть в окно, на родные просторы. Вскоре дощатая будка дернулась и поплыла, побежали деревья за давно немы-тым стеклом, и профессор Васильева победоносно махнула нам свободной рукой, оставаясь полновластной хозяйкой деревни.
Январь 2002 г.
Анна Кирьянова
Из
цикла «Сказки и Истории»
История Розы.
Жила-была одна девушка и звали ее Наташа. Она жила очень плохо: ее папа сидел в тюрьме за убийство, а матери не было. Злая мачеха выгнала Наташу из дому и сказала: «Иди, Наташа, куда глаза глядят. Здесь для тебя места нету». Поплакала Наташа, погоревала – делать нечего. И пошла Наташа на панель, стала работать проституткой.
Работать проституткой было очень трудно, ведь у Наташи не было хорошего сутенера. У нее вообще никакого сутенера не было, и поэтому ее часто обманывали и не платили денег. Один раз Наташу сильно избили на автозаправке, и два раза заражали нехорошими болезнями, от которых Наташа потом долго лечилась у какого-то подозрительного врача. Но Наташа не отчаивалась и все работала и работала, чтобы скопить хоть немного денег на жилье. А жилье в нашем городе стоило очень дорого.
Постепенно Наташа сильно изменилась. Она покрасила волосы в фиолетовый цвет, отрастила длинные и крепкие ногти, а простое имя Наташа сменила на романтическое «Роза». Когда пьяные клиенты начинали распускать сопли и интересоваться наташиной-розиной жизнью, девушка рассказывала одну и ту же жалостную историю про смерть родителей и обманщика-жениха. Потом выполняла свои обязанности и старалась выманить у клиента как можно больше денег. Деньги Роза меняла на настоящие доллары, которые хранила в надежном месте. Так ей удалось купить сначала комнату, а потом – квартиру. Потом умная Роза завела хорошего сутенера Павлика и дела у нее пошли еще лучше. Роза стала умной, сильной и отважной проституткой, так что вскоре один клиент –мафиози предложил ей стать бандершей.
Роза просто мечтала стать бандершей, потому что работать ей было тяжело. Она тут же выгнала зарвавшегося Павлика и пригрозила ему ужасным наказанием от имени клиента-мафиози. Потом покрасила волосы в черный-пречерный цвет и вышла на новую работу.
Роза сама не заметила тех перемен, что произошли в ней. Она ведь не могла видеть себя со стороны. Когда она приходила в свой хорошенький офис, семь девок-проституток завистливо смотрели на красивое розино пальто и новый автомобиль. Каждая девка-проститутка очень хотела жить так, как Роза. Роза была для них как бы вдохновляющим примером, по которому нужно было равняться.
Роза хорошо относилась к своим девкам и даже заботилась о них, хотя девки как на подбор были алчные и глупые. Кроме того, девки были совершенно безнравственные: когда клиенты не звонили по специальному телефону, девки напивались и соблазняли охранников и водителей, которые работали в фирме. Роза просто не могла этого переносить. Она считала, что проститутки должны заниматься сексом только с клиентами, а не разводить бордель на работе. Кроме того, Роза запрещала девкам пить и курить.
Роза старалась, чтобы в фирме было уютно и красиво. «Как дома», вот как говорила Роза своим проституткам. «Надо, чтобы было уютно и красиво, как дома». Проститутки ошалело глядели на Розу; у них дома вопили пьяные родители и на полу валялись окурки. Однако они побаивались потерять хорошее место и поэтому старались быть лучше. Ведь в других фирмах девушек колотили и заставляли заниматься сексом с кавказцами. Это было очень неприятно и опасно.
Роза завела аквариум и разные комнатные цветы, которые немедленно распустились и зацвели. Роза часто сидела в своем кожаном кресле и долго-долго глядела на рыбок и на всякие бегонии и аспарагусы. Никто не знал, о чем она думала.
Если Роза и кричала на своих семерых девок, то только когда они начинали говорить про любовь. Девки были глупыми и истеричными созданиями; они очень любили говорить про любовь и всяких мужчин, которые их любили или которых любили они. Если бы не Роза, девки бы целыми днями курили бы, пили дешевое шампанское и несли всякую чушь про любовь, которая, по их мнению, существует на свете. Девок звали Анжелика, Снежана, Жанна, Альбина, Багира, Мальвина и Сусанна. На самом деле их, конечно, звали по-другому, но проститутки придумали себе романтические имена.
Больше всех про любовь говорила Мальвина; она постоянно придумывала идиотские истории про кандидатов наук, которые звали ее замуж и умоляли остепениться. По словам Мальвины, кандидаты наук просто не давали ей прохода и признавались в любви на каждом шагу. Роза выходила из своего кабинета и приказывала Мальвине заткнуться.
- Нет никакой любви, Мальвина! – строго говорила Роза. – Заткни свой поганый хавальник и езжай к клиенту. И не напивайся, как в прошлый раз.
За свою работу проститутки получали хороший процент и могли бы жить безбедно и даже что-то откладывать. Роза часто советовала своим девкам покупать доллары, но слабовольные девки немедленно тратили свой заработок на модные уродливые сапоги, вульгарные платья и другие почти ненужные вещи. А остальные деньги пропивали и тратили на кокаин, который нюхали тайком от строгой Розы.
Сначала Роза ненавидела только мужчин, которые причинили ей немало зла: били ее, грабили, обворовывали и заражали. Постепенно Роза начала презирать женщин: все жен-щины на улице казались ей проститутками. Роза любила только свой аквариум и цветы на подоконнике.
Еще Роза не любила Бога. Она никак не могла понять, как можно любить такого злого Бога, который допускает всякие ужасные вещи и заставляет людей вести себя хуже живот-ных. Она не понимала, что почти все ужасные вещи делали сами люди, а вовсе не Бог.
Однажды Мальвина не вышла на работу. Работы как раз было очень много, так что все девки по многу раз за вечер выезжали по вызовам разных клиентов, и даже водители и охранники устали. Роза решила съездить к Мальвине домой и привезти ее на работу, чтобы не было убытков. Роза очень не любила убытки.
Роза поехала одна на своей машине. Мальвина жила на первом этаже; окна квартиры были зарешечены, как почти все окна в нашем городе. Роза долго стучала и звонила в квартиру, потом постучала в окно и услышала чей-то очень тоненький плач.
Роза посмотрела в окно и ничего не увидела. Плач становился все сильнее и громче.
- Эй, подойди сюда! – позвала Роза плачущего.
Занавеска заколыхалась, и Роза увидела бледное лицо маленького мальчика лет трех. Мальчик был очень грязный и весь в разводах от слез. Он жалобно поглядел на Розу и пропищал:
- Тетя, дай хлебца!
- А где твоя мама? – спросила Роза, стараясь, чтобы голос звучал как можно ласковее. – она поняла, что с Мальвиной что-то случилось.
- А мамы нету… - туманно объяснил мальчик, утирая нос. – Мама ушла.
- Давно? – поинтересовалась Роза.
- Еще вечером… - сказал маленький, словно гномик, мальчик. – Не уходи, я боюсь.
- Я не уйду. – пообещала Роза и пошла к машине. Достала из багажника домкрат и вставила его между хлипкими прутьями решетки. Ноготь на одной руке сломался, но Роза продолжала раздвигать прутья, разговаривая с мальчиком. Раздвигать решетки Розу научил один клиент, квартирный вор, которого потом убили в тюрьме.
- Как тебя зовут? – спросила Роза у мальчика, пыхтя.
- Женечка. – ответил мальчик.
- Открой, Женечка, окно. – велела Роза мальчику и тот кое-как выполнил приказание.
Роза протянула руки и помогла мальчику выбраться. Тот дрожал от холода, ведь была зима, а на нем были надеты только рваные колготки и маечка. Колготки были мокрые.
Женечка прижался к Розе, а Роза обняла Женечку. Он был исключительно маленький и худенький, но довольно красивый мальчик. У него были коричневые медведиковые глазки. В душе у Розы стало очень тепло и уютно. Она прямо вцепилась в Женечку и даже в машине отпустила его не сразу. У нее было такое чувство, как будто это ее личный, соб-ственный Женечка, и если бы кто-то попытался его отнять, Роза зашипела бы, как страшная кошка и разодрала обидчику все лицо сломанным ногтем.
Роза даже задрожала вместе с Женечкой, прижимая его к себе. У нее появилась любовь в первый раз в жизни, и это было хорошо и в то же время очень плохо: все люди, у которых есть любовь, очень уязвимы…
Роза поехала в офис, и все охранники очень удивились, когда увидели маленького мальчика на руках бандерши. У некоторых проституток были дети, и у всех охранников тоже, но видеть ребенка в офисе было как-то непривычно и странно. Роза надела на Женечку чистый кружевной пеньюар и новые эротические плавки – другой одежды под рукой не было. Крошечный гномик в пеньюаре смотрел на рыбок и ел курицу, которую немедленно привез один водитель, а Роза завороженно, очарованно глядела на ребенка.
Утром Роза увезла Женечку к себе домой и к врачу: в голове у Женечки были вши, а на попе – какая-то красная сыпь. Кроме того, он был до того маленький и худенький, что Роза боялась – вдруг он умрет, пока спит. Всю рабочую ночь Роза подходила к спящему Женечке и слушала, как он дышит.
Потом Розе позвонили из больницы и сказали, что у них лежит Ирина Пивоварова с переломом основания черепа. Роза не сразу вспомнила, что Мальвину зовут Ириной, а когда вспомнила, поехала в больницу. Дура Мальвина подрабатывала у вокзала; там ей и снес полголовы какой-то обкурившийся гашиша азербайджанец. Роза посмотрела на умирающую Мальвину и в глубине души обрадовалась – она не хотела отдавать Женечку. Мальвина шумно дышала с помощью какого-то громадного агрегата. Врач сказал, что она не выживет.
- Где моя мама? – тоненьким голоском спрашивал Женечка у Розы, а Роза отвечала:
- Мама улетела в другую страну. Теперь я – твоя мама.
Женечка простодушно радовался и переживал одновременно. Он любил свою маму-Мальвину, но она часто забывала его кормить и иногда колотила всякими предметами. Роза крепко-крепко обнимала толстенького Женечку и любовалась его коричневыми глазками. У самой Розы глаза тоже были коричневые.
Вместо Мальвины на работу приняли хитрую малолетку, которая подделала в паспорте дату рождения: ей было всего шестнадцать лет. Малолетку звали Венера.
Роза ужесточила условия работы для своих семерых девок и уменьшила им процент – теперь ведь приходилось думать и о ребенке. Женечку Роза не отдала в садик, а возила с собой на работу, чтобы с ним не расставаться; теперь проституткам нельзя было не только курить, но и матерно выражаться. «Здесь ребенок!» - строго говорила Роза девкам, и те покорно замолкали и выбрасывали чинарики в окно.
Мальвина умерла и Роза похоронила ее на свои деньги. Если бы Мальвина осталась жива, может быть, Розе пришлось бы попросить об услуге своего знакомого мафиози. К счастью, этого не понадобилось, пришлось только оформить всякие документы и раздать много взяток, чтобы Женечка стал розиным. А квартиру Мальвина снимала, так что и имущества никакого не осталось.
Зато девкам теперь можно было сколько угодно говорить про любовь. Роза нисколько им не мешала, только как-то старчески вздыхала, словно умудренная чем-то. Девки тре-пались и трепались, но потом Роза прерывала их разговоры и приказывала:
- Ну, девки, пора и за работу! Надо деньги зарабатывать!
Толстенький, как медвежонок, Женечка рассказывал проституткам:
- Мой папа – кандидат наук, а мама Роза – директор ателье!
Девки лукаво улыбались и кивали своими крашенными во все цвета радуги головами. А мама Роза обнимала своего Женечку и считала в уме, во сколько обойдется самое высшее образование и всякие там гимнастики и фигурные катания.
03.02.02.
Из цикла
«Сказки и Истории»
Сестра и Брат.
Давным-давно это было. В одном крупном промышленном городе жили-были сестра и брат. Родители у них умерли.
Брат был очень хорош собой: голубые глаза сияли как звезды, на щеках играл румянец, на пальцах сверкали драгоценные перстни. Когда брат ехал в своем «Мерседесе», все просто заглядывались на его ослепительную красоту. Жаль только, что по профессии брат был разбойник и зарабатывал деньги, грабя и убивая людей.
Сестра была совсем не такая красивая и привлекательная: она носила очки, еще в детстве испортив себе зрение чтением умных книг и газет. Зимой и летом она ходила в каком-то диком плащике и стоптанных туфлях. Кроме того, сестра посещала психотера-певта и никак не могла устроить свою жизнь. Часто брат даже немного стеснялся такой непривлекательной сестры. А работала сестра, естественно, в библиотеке.
У брата в его преступной группировке было двенадцать разбойников. Целыми днями они совершали разные преступления, а потом делили добычу, пили вино и нюхали кокаин. У них была веселая и привольная жизнь; часто они напивались и плясали под разухабистые блатные песни; никто не мог сладить с этими страшными разбойниками.
Чтобы умилостивить Бога, брат жертвовал много денег на церковь. В глубине души он хотел задобрить Бога, подкупить его, как какого-нибудь коррумпированного сотрудника милиции. Он вел себя, как дикарь, который приносит языческому идолу кровавое мясо. Брат всегда покупал самые толстые и дорогие свечи, зажигал их и просил успеха в своих разбойничьих делах.
А у сестры денег хватало на тоненькую-претоненькую свечку. Она зажигала свечку и просила у Бога пожалеть ее неразумного брата и уберечь его от всяких страшностей. Для себя она ничего не просила – ей было совестно за такую тоненькую свечку нахально просить всяких благ для себя.
Брат все реже и реже навещал свою сестру; ему надоели ее глупые упреки и мольбы. От слез и истерик у него портилось настроение и приходилось пить или употреблять наркотики, чтобы обрести душевное равновесие. Когда сестра начинала свои душеспа-сительные беседы, брат хохотал хриплым разбойничьим смехом: «Ха-ха-ха!», но на сердце у него становилось тяжело и неуютно. И двенадцать страшных разбойников тоже печалились и нервничали.
Время шло, и в стране начались перемены. Разбойников стали ловить и сажать в тюрьму, а многих из них начали просто убивать. К власти пришли богатые банкиры; они боялись за свое имущество и жизнь, поэтому принимали суровые законы против бан-дитов. Настал день, когда главного разбойника-брата арестовали и посадили в тюрьму.
Двенадцать разбойников моментально наняли хитрого адвоката, который стал соби-рать документы и доказательства, по которым получалось, что разбойник ни в чем не виноват. Даже наоборот, получалось, что те, кого он ограбил или убил, виноваты сами. Адвокат приносил разбойнику в тюрьму нужные вещи и учил его правильно давать пока-зания. Это был очень старый и очень хитрый адвокат, который так хорошо знал законы, что мог черное сделать белым, а белое – черным.
Брат храбрился и нагло разговаривал со следователем. Он не собирался ни в чем при-знаваться; он ни чуточки не раскаивался в своих преступлениях и думал только об одном – поскорее выйти на свободу и приняться за свои разбойничьи дела. В тюрьме он обижал других узников и был груб.
- Я здесь долго не задержусь! – нахально говорил брат сокамерникам. – Мои двенадцать разбойников меня выручат!
Однако с шайкой происходили плохие вещи: некоторых разбойников застрелили, а остальных – посадили в тюрьму и они вдруг начали давать признательные показания. Может быть, их били и пытали, может быть, пообещали мягкие приговоры, только они стали вести себя предательски. Старый хитрый адвокат Грайфер все реже и реже при-ходил к брату и все время требовал денег.
Тогда брат немного испугался и задумался. Он очень боялся попасть на зону, где сидели разные бандитские авторитеты, с которыми он был в ссоре. Брат был довольно агрессивным и неуравновешенным разбойником и со многими испортил отношения.
Сестра целыми днями лила горькие слезы и рассматривала старый
фотоальбом, где с детских фотографий на нее смотрел ее мальчик-брат. Сестре
казалось, что он смотрит с укоризной из-за того, что она ничем не может ему
помочь. Мальчик-брат был беленький и хорошенький, совершенно невинный, и сестра
никак не могла поверить, что ее брат стал настоящим разбойником. Ей казалось,
что его оговаривают и обижают, преувеличивая пустячные, в сущности, проступки.
Сестра заложила комнату, в которой
жила, и отдала деньги старому адвокату. Тот пообещал что-нибудь придумать и
больше уж не пришел. Он был коварный и хитрый, и прекрасно понимал, что денег
больше ему не дадут, а брату ломится недетский срок за его кровавые проделки.
Тогда сестра впала в полное отчаяние. К тому же брат-паникер начал писать ей письма и требовать помощи, иначе, мол, он вскроет себе вены или еще как-нибудь закончит свое никчемное существование. На тюремной баланде брат потерял остатки своей самоуверенности и разбойничьей смелости.
И однажды вечером сестра пошла к чародею, который вел прием в соседнем доме. Сестра решила тяжко согрешить, чтобы хоть как-то помочь своему любимому брату-разбойнику.
Чародей был одет в черное покрывало с дырками для рук и головы; на груди у него болтались бусы и колдовские амулеты. Чародей усмехнулся в свою жидкую бороду и сказал сестре так:
- твоему брату можно помочь. Но для этого надо найти человека, который согласится абсолютно добровольно взять на себя его грехи и ужасную карму. Если найдешь такого человека, брат будет спасен, а вот этот глупый человек непременно погибнет в ужасных страданиях. – сказав так, чародей начал помешивать бурлящее варево, всем своим видом показывая, что он очень занят.
- Я согласна! – закричала сестра, обрадовавшись, что она может спасти своего любимого брата, который в ее невротическом сознании представлялся ей белокурым мальчиком, а не страшным разбойником.
Чародей только покачал головой, но отговаривать сестру не стал. Он ведь был просто чародей и не желал нести ответственность за идиотические поступки своих клиентов. К тому же сестра была такая некрасивая и плохо одетая, что чародею не было ее жалко. «Это типичная невротичка, - подумал чародей, который по образованию был психиатром. – Ей управляет несублимированное либидо, поэтому не стоит перечить ее болезненным фантазиям и комплексу спасителя». И жестокий чародей дал сестре выпить колдовское варево, которое меняло карму человека.
Варево было до того отвратительным, что сестра сразу потеряла сознание. А когда пришла в себя, то поняла, что ослепла. Ненужные очки разбились, а в руках и ногах появилась страшная тяжесть, словно на них были надеты чугунные кандалы. Сестра кое-как встала и выбралась на улицу, где ее тут же сбила машина, за рулем которой сидел молодой красавец. Красавец так спешил, что не смог остановиться и уехал, а сестру подобрали добрые люди и отправили в больницу. Мест в больнице не было, но один врач положил сестру в коридоре и стал ее потихоньку лечить. Лекарств не было, и врач приносил кое-что из дому, то, что он украл раньше. Это был добрый и совестливый, абсо-лютно нищий врач.
А в судьбе брата тоже произошли перемены. Все потерпевшие отказались от своих показаний, а некоторые разбойники тоже стали отпираться от того, что говорили раньше. Дело запутывалось все больше и больше, так что в конце концов все зашло в тупик и брата были вынуждены выпустить за недостатком улик.
В тот день, когда брат вышел из тюрьмы, ярко светило солнце и щебетали какие-то птицы, о существовании которых брат не вспоминал с самого детства. Брат засмеялся от радости и моментально поехал к старым знакомым, которые помогли ему устроиться на работу в новую шайку. В этой шайке брат быстро стал главарем и снова принялся за старое, только теперь он ничего не делал собственноручно, а только отдавал приказы. Благодаря хорошей карме брат разбогател и постоянно избегал смертельных опасностей, так что даже враги завидовали ему и боялись.
Постепенно брат попал в легальный бизнес и стал крупным банкиром. Он страшно растолстел и хрипло, с одышкой, дышал, если ему приходилось ходить пешком. К счастью, обычно он ездил на машине с шофером. Пить и употреблять наркотики брат совершенно бросил – ему запретили врачи, а банкир очень боялся за свое здоровье.
Изредка бывший разбойник вспоминал про свою сестру и все хотел было ее поискать, но времени не было. Брат пришел к мысли, что сестра уехала к каким-нибудь родственникам на Дальний Восток. Почему именно на Дальний Восток – брат не знал, просто ему так казалось. В его воображении Дальний Восток был какой-то сказочной страной с сопками и гейзерами, где сестре с ее нелюдимым характером было бы хорошо.
А сестра между тем погибала в больнице. Добрый врач уже не мог ей помочь, ведь все болезни и несчастья происходили из-за ужасных преступлений ее брата. Однажды вечером на подоконник в коридоре больницы села ласточка, и в тот же вечер сестра умерла. Врач заплакал и велел похоронить эту несчастную девушку в общей могиле на самом дешевом и далеком кладбище.
И вот сестру повезли хоронить вместе с какими-то бродяжками и нищенками далеко за пределы города. На дорогах были пробки, похмельный шофер матерился сквозь зубы и спешил побыстрее доставить свой неприятный груз.
А брат-бывший разбойник ехал по своим банкирским делам и тоже очень спешил. Он ругал своего водителя плохими словами, которым научился еще во времена своей разбой-ничьей юности и грозил уволить этого ни в чем не повинного юношу.
И вот две машины, похоронная и банкирская, оказались совсем рядом. Маленькая серая ласточка села на зеркальце банкирского автомобиля и защебетала тонким голосом: это бедная умершая сестра прощалась со своим братом.
У банкира вдруг защемило сердце и он почему-то вспомнил свою сестру.
- Что-то давление у меня подскочило… - недовольным голосом сказал банкир водителю. – Знаешь, а вот у меня сестра уехала на дальний Восток, к родственникам.
- У вас родственники на Дальнем Востоке? – искательно спросил шофер, чтобы не раздражить своего хозяина.
- У меня – нет. – раздельно произнес толстый брат, сипло дыша. – Может быть, у нее там есть родственники.
- Понятно. – ответил шофер.
- Что-то у меня сердце болит. – сказал банкир, потирая грудь. – Прогони-ка эту глупую птицу, она мне на нервы действует.
Водитель выскочил из машины и прогнал бедную ласточку, чтобы услужить своему всемогущему хозяину. Ласточка пискнула и улетела, машины тронулись и та, что везла несчастную сестру, свернула налево, а автомобиль банкира – направо. Чтобы отвлечься, банкир включил музыку. Это были блатные песни, которые он очень любил.
30 марта 2002 г.