Малый лекционный зал межпланетного анатомического театра "Мета". На подиуме - стол, на нем возлежит нечто продолговатое, завернутое в черный полиэтилен. На задних партах распивают темный андромедианский ром, играют в кости на щелбаны и расписывают пулю. Боковая дверь отворяется, входит лектор - в строгой черной тройке, с хирургическим чемоданчиком. Из нагрудного кармана выглядывает пара не очень стерильных резиновых перчаток. Ставит чемоданчик на стол, открывает, молча копошится в нем, извлекает стопку конспектов, устало швыряет на стол. Отирает лоб, снисходительно обводит взглядом аудиторию.
- Ну, что, засранцы, начнем?
Подходит к хирургическому столу, заглядывает под полиэтилен, сосредотачивается, разминает пальцы. В задних рядах - копошение: прячут ром, кости, карты, достают конспекты, чешут затылки и перешептываются.
- Итак, товарищи, тема сегодняшней лекции - человек.
С первой парты:
- Как вы сказали, простите, не расслышал?
- Человек.
- Благодарю.
Аудитория хихикает, лектор снисходительно ухмыляется:
- Комик. Макс Линдер. Великий глухой.
Аудитория постепенно затихает, скрипит ручками, шелестит тетрадями. На дворе - поздняя весна, до сессии - недели две. Лектор пару раз хмурит бровь, надувает щеки, возводит глаза к потолку.
- Ну, товарищи, кто мне вот так сразу, в плане пропедевтики, может с ходу назвать, из чего конкретно состоит человек?
Молчание. Тянется одинокая рука.
- Пожалуйста! Как фамилия? Так… Есть такой студент. Почему не была на семинаре?
- Ну, я…
- Что? Не слышу? Отвечайте громче!
- Была у врача.
- Ясно. У какого врача?
- У гинеколога…
- Так, гм… Ну, продолжим. Хех… У гинеколога! Ну, продолжайте, не тяните! Из чего состоит человек в общем, так сказать, плане?
- Мне кажется, человек состоит из необходимости своего существования и отрицания этой необходимости всеми доступными средствами.
Лектор закладывает руки за спину, молча прохаживается от стола к окну и обратно. Размышляет.
- Простите, как фамилия того врача, которого вы давеча навещали?
- Не помню… Кажется, Иванов.
- Ага. Да. Ну, вы, милочка, садитесь. Иванов. Так вот, человек действительно состоит… Ну, вот что, дорогая, вы к этому врачу не ходите больше. А человек и вправду состоит из… Ко мне после лекции подойдете, дам вам телефон, позвоните туда, там вам скажут к кому обратиться, время назначат. Итак, товарищи, мы приступаем к изучению человеческого существа, которое состоит из следующих основных частей. Записывайте, на экзамене буду каждого спрашивать. Кто не знает - сразу до свиданья.
Аудитория опускает головы, готовится писать.
- Итак, человек состоит из следующих основных частей: видоискатель, маза, точка жизни, местоимение, мозги.
Студенты записывают, лектор надевает хирургические перчатки. Резким движением откидывает полиэтилен. Аудитория дружно ахает, многие вскакивают с мест, две студентки падают в обморок, их тут же начинают отпаивать андромедианским ромом.
Забытый видоискатель Мне вспомнился один мой добрый знакомый, говоривший примерно так: "Когда после долгого перерыва я берусь читать умную книжку, я ощущаю, как в моей голове, до того совершенно светлой и прозрачной, начинают ползать и копошиться разные мысли. Это очень противно". Именно то же самое должен ощутить, посмотрев фильм, любой интеллигентный или считающий себя интеллигентным человек. Сцена автокатастрофы в начале фильма. Мороз, и лужа крови на мостовой успела покрыться дрожащей коркой. Молодой гаишник нет-нет да посматривал на нее, все пытаясь прикурить сигарету. Мороз сковал цепью толпу метрах в десяти, которая то ли глазела на место происшествия, то ли ждала автобус, но, дождавшись, все-таки не уезжала, а продолжала ждать следующего. Съемочная бригада, подкатившая к месту на хорошего цвета джипе, выдохнула остатки кабинетного воздуха и начала тут же топать ногами и прихлопывать руками, будто совершая погребальный танец. Молодой гаишник прикурил сигарету, но она упала в лужицу, и он почему-то не стал ее поднимать, хотя лужица уже совсем подмерзла. Водитель, старший сержант автомобильных войск - ему было стыдно, наверное, он, как и любой человек, стеснялся сниматься на пленку. - Двое? - Спросил ведущий. - Двое, - ответил гаишник. - Муж и жена. Насмерть. И собачка. Живая. - Собачку крупным планом, - поспешно буркнул ведущий оператору. Собачка была еще жива и дергалась, когда приехала скорая помощь, но ее не взяли. Камера с любопытством отслеживает, как трупы пакуют в полиэтилен и с трудом грузят в машину, над ними сиротливо болтается капельница, работает не выключенный аппарат искусственного дыхания, гаишник докуривает и идет к мотоциклу, надевая хоккейные перчатки. Съемочная бригада вдыхает обратно кабинетный воздух, помещая себя в ячейки мягких сидений. Все разъезжаются в разные стороны, толпа садится в следующий автобус и уезжает домой. Дальше кадр показывается через забытый на месте происшествия видоискатель, о чем говорит рамка с циферками. Агония, подергивание лапой, рефлекторное сжатие зубов. Теперь мы видим, что это - пекинес. Нельзя сказать, чтобы я любил все фильмы режиссера Бруно Фраймана. Урбанистическая эстетика немецкого города Берлина вызывает у меня неадекватные ассоциации с "Семнадцатью мгновеньями", но, к счастью, в этот раз режиссер оставил мне возможность выбора, осмотрительно заселив свой Берлин чернокожими. Ни одного европейца. Полицейские-зулусы - что мешает нам заменить их мысленно отечественными постовыми и, таким образом, избавиться от навязшего в зубах колбасно-пивного колорита? - Leute, raus, schnell, schnell! - Кричит пожарный музыкантам в фойе горящей филармонии, а мой встроенный переводчик нашептывает мне: "Быстрей, все наружу!" Забытый видоискатель показывает оркестровую яму, набитую альтами, виолончелями, флейтами. В проходе валяется оброненная дамская сумочка, из нее выкатился блестящий цилиндрик губной помады Љ 31. Сумочку вполне могла обронить моя будущая жена - она будет любить именно этот номер. Бруно - телепат, он угадывает мысли и желания. Любой культурный человек застынет и станет глядеть, не отрываясь, на то, как горят изящные лакированные инструменты, испытывая приятное посасывание внизу живота. Да вот и он - лысеющий, лет тридцать пять, во фраке, с выпученными глазами в круглых очках, склонился над оркестровой ямой. Его тошнит - это приступ острого панкреатита на нервной почве, от которого можно умереть. "Verdammte Pankreatitis..." - идут внизу титры, а я перевожу: "Моя поджелудочная железа больна..." Трудно обойтись без пояснений. Бруно Фрайман - теоретик искусства. Вот что он говорит в интервью журналу "der Spiegel": - Цель любого искусства - выстроить синтагму не менее заданной жанром длины. Если человек мыслит отдельными словами или сценами - он не художник. Мышление словами и сценами - это бормотание посредственного неокультуренного мозга. Построение синтагмы подобно половому акту: чем она длиннее, тем сильнее оргастические ощущения в конце, но несвязное бормотание, подобное праздному чесанию друг о друга речевых органов, может вызвать подобные ощущения лишь случайно. Вполне можно сказать, что последний фильм Фраймана состоит из нескольких несвязанных друг с другом синтагм. Трепанация черепа. Внизу титры на немецком, сопровождаемые нежным женским шепотком: "Wenn hast Du keinen Trepan..." Перевожу это так: "Если у вас нет трепана, вы можете воспользоваться обычным фрезерным станком. Голову следует надежно закрепить в патроне, подачу осуществлять медленно, без рывков". На экране, впрочем - благообразный пожилой хирург-баварец, но все же негр, с неизменно улыбающимися прищуренными глазами, благоприятно увеличенными профессорскими линзами. - Tampon… Klemme… Я немедленно вспоминаю, как я впервые увидел трепан. Это был старый деревянный ящичек, пахнущий медициной. Он отслужил свое. В принципе, его должны были выбросить на госпитальную свалку, туда, куда обычно выбрасывают пакеты с тампонами и использованные капельницы. Там всегда можно встретить детишек, которые отделяют капельницы от марлевой требухи, чтобы делать из них всяких чертиков. Отец моего одноклассника был главным хирургом западной группы войск. Ящичек содержал в себе инструменты для трепанации черепа, мой одноклассник надеялся приспособить их для своей мастерской. Трепан был полукруглым, с точной, как говорят, прецизионной насечкой. Бурые пятна в бороздах. Я отвернулся и больше никогда его не видел. Так вот, у Фраймана трепан не показывается, хотя разговоров о нем много: в титрах через слово - трепан. Фрайман щадит зрителя - мы не видим самого процесса распиливания костной кастрюли и снятия с нее черепной крышки. Вся сцена видится как бы издали: так, мальчишками мы взбирались на холм перед окнами операционной, запасшись кукурузными хлопьями и пепси-колой. Обычно это было часов в пять. Иногда была одна операция, иногда случалось сразу три. Больной сидел в кресле. Минут через десять он вставал, вытягивал руки и шел к окну, плавно ощупывая спертый медицинским спиртом воздух... Фрайман - критик природы. Ничтоже сумняшеся в интервью газете "der bayerische Morgenstern" он заявляет: - Хотя с точки зрения эволюции идеальной формой мужского полового органа и является больничная капельница, однако… ... Капельница крупным планом. Искусственное питание мозга по методу доктора Фраймана. Операция заканчивается сумбурно. Еще - мельтешение титров и тот же шепот, рассказывающий, что операция не являлась необходимой и проводилась по заявлению пациента, пожелавшего избавиться от шишковидной железы из-за сложностей в социальной адаптации. Пять минут темноты - только фосфорная рамка: видоискатель был забыт по недосмотру хирурга. Хирург моет руки, снимает халат, выходит в коридор, что-то насвистывая и подбрасывая в руке какой-то шарик. Он проходит тридцать метров, спускается по лестнице, поигрывая шариком и рассматривая его на свет лампы. Выходит с лестничной клетки, проходит еще метров тридцать. Фрайман - un enfant terrible. Говорят, что, будучи еще театральным режиссером, он поджег театр во время представления, в котором для музыкального сопровождения был задействован симфонический оркестр. Обвинение было снято, поскольку было доказано, что Бруно покинул театр последним - уже почти задохнувшись дымом, свисая с плеча брандмейстера. Положив Бруно на носилки, недовольный брезгливый брандмейстер пошел отмывать комбинезон от рвоты под еще живой струйкой из пожарного шланга. Это - явно подвальный этаж, der Keller. Можно сказать также: "Погреб". Поигрывая шариком, он останавливается возле двери. Мы знаем, что это знак, подаваемый нам Бруно из режиссерской ложи: мы должны задуматься. Фрайман - пациент. У него - панкреатит. Прежде Фрайман был гурман. Дверь отворяет усатый брандмейстер в фельдшерском халате. Сбоку - столик с приготовленными инструментами. Камера наплывает. Три койки, на которых лежат: мужчина, женщина и пекинес. Озадаченное лицо доктора, переводящего взгляд с одной койки на другую, потом на третью. Доктор прицеливается, поигрывая шариком. Сейчас должен включиться видоискатель. Не дожидаясь развязки, выключаю магнитофон, извлекаю кассету, иду выбрасывать ее в мусорное ведро. Хочется вскрыть ее ножом, слепить из виниловой ленты парик, а потом выдрать из него все волосинки по одной. Это - последний фильм Бруно Фраймана, который я смотрел в своей жизни. P.S. Режиссер Бруно Фрайман скончался в городской клинике Западного Берлина в тысяча девятьсот …десят …ом году от приступа острого панкреатита. Фильм "Забытый видоискатель" так и не был снят. * * * Ночь. То же здание, но подвал. Узкий коридор, подсвечиваемый синими лампочками, по коридору вдоль стены крадутся два бича в субпланетарных скафандрах. Один останавливается, прикладывает ладонь к ушному фильтру, делает отчаянные знаки другому. Облегченный шепот: - Nothing. Второй также вслушивается, оба - в нерешительности. За поворотом - полуоткрытая дверь, из которой доносится монотонное гудение холодильных агрегатов. - Let's go? - Go first, pal, just let me know if they catch you. Are you scared, John? Oh, come on! Первый бич, пригнувшись, подкрадывается к двери, осторожно заглядывает, облегченно распрямляется, показывает второму большой палец. Второй подбегает на цыпочках. Заходят в помещение. Помещение довольно просторное, вверху горит лампа аварийного освещения. Четыре цинковых стола, вдоль ближней стены - морозильные кассеты. На дальней стене над столом с пробирками и кюветами висит огромный портрет человека в полный рост, в майке, бородатого, с венком из одуванчиков на лысине и деревянной ногой. Внизу - подпись: "Лучшему Папе на Свете". Бичи боязливо косятся на изображение, выдвигают одну из кассет, в которой помещается бледное, покрытое инеем тело. Первый восхищенно вздыхает. Второй приглядывается, алчно щурится, щупает пальцем круглый синеватый живот. - Yes! Mazza! Без мазы Казак Вакула занимался тем, что возил чумаков, едущих вдаль за мазой. У него были черные, поблескивающие в тусклом свете усы, лихой чуб и искорка в глазу. Видя перед собой такого справного казака, чумаки, не раздумывая, доверяли ему и себя и свои пожитки. Набрав полный воз чумаков, Вакула хватался за рукоять своей огромной ладонью, и воз мягко трогался с места, погружаясь в темень цвета безлунной полтавской ночи. Она, темень, имела форму бесконечного цилиндра, увитого, словно плющом, сонными, серыми от жизни без солнца и влажными от сырости змеями. Эти змеи были загадкой для казака Вакулы - он никак не мог постигнуть, где кончается одно змеиное тело и начинается другое. Иногда ему думалось, что змея одна - раз в десять длиннее, чем тот бесконечный цилиндр, вдоль которого ездил воз, поскольку обвивала она цилиндр раз десять вдоль и поперек. Казак Вакула не был женат, поэтому, погружаясь во влажную теплую темень, каждый раз испытывал неясное томление. Ему было лет тридцать, но он, как настоящий молодой православный казак, был еще девственник - чумацкий воз занимал весь его день, а к ночи он так уставал, что, придя в свою коморку, сразу же валился на кушетку и спал до самого утра без всяких сновидений. Газет Вакула не читал, но слушал радио и кассеты, которые иногда оставлял ему вместе с японским плеером его добрый товарищ, сменщик Иван. Поскольку Вакула возил чумаков вдаль за мазой, этой самой мазы скопилось у Вакулы довольно много. Не то чтобы Вакула был бережлив, но, ведя холостой образ жизни, он практически не тратил мазу - только на еду и редкое вечернее пиво. Свою мазу Вакула всегда имел при себе - во внутреннем кармане униформы. И была у казака Вакулы любовь - чернобровая востроносая Оксана, выглядывающая казака из окна своей хатки. Когда Вакула подъезжал к ней, то всякий раз подмигивал Оксане и моргал черным усом своим, а Оксана улыбалась и махала казаку платочком. Иногда Оксана выходила на перрон, чтобы поболтать с Вакулой минутку о том, о сем. Вакула уезжал в темень, и змеи на стенах казались ему тогда изящной вышиванкой, таинственным орнаментом, скрывающим какое-то глубокое знание - о солнце, которое Вакула видел давно, в детстве, о людях, которыми оборачивались чумаки под солнечными лучами, о счастье, в которое превращалась маза, покидая цилиндрическую темень. Девствующий Вакула был хоть и весьма дюжим, но стеснительным казаком, и столь же девственная восемнадцатилетняя Оксана страдала от этого и украдкой вздыхала, сидя в своей стеклянной хатке и рассеянно нажимая на эбонитовые кнопки с облупившейся краской. Ей хотелось, чтобы казак взял ее однажды с собой в эту влажную, теплую темень, туда, откуда усталые чумаки привозили к вечеру пухлые пакеты с мазой, где играл джаз и хохотали безмятежные ровесницы Оксаны, катающиеся на роликах; где пили пиво и водку знатные чумаки-спонсоры, доставшие мазы и тратившие ее с непонятной Оксане уверенностью в том, что завтра они найдут столько же мазы, если не больше; где всеми делами заправлял толстун и весельчак, городской голова. У самой Оксаны мазы было совсем немного, получала она ее раз в месяц и с грехом пополам распределяла по счетам за телефон и отопление. И вот однажды казак Вакула все-таки решился. Он попросил Ивана подменить его на часок, сам же тайком прокрался мимо стеклянной хатки, чтобы Оксана не дай бог не заметила его, и ступил на самодвижущуюся лестницу. Сойдя с лестницы минуты через две, Вакула ощутил сильное головокружение - с вершины стеклянного купола падали на пол невообразимые солнечные лучи, и воздух пах не резиной, а какой-то неизвестной едой: запах исходил из дальнего угла залы, где за столиками деловые чумаки уплетали всякую-разную снедь, расплачиваясь за нее таким количеством мазы, что почти уже пришедший в себя Вакула испытал сильнейшее сердцебиение и схватился рукой за грудь. Пальцы Вакулы нащупали пакетик с его собственной мазой, показавшийся теперь смехотворно тощим, значительно тоньше того куска колбасы, который поедали чумаки, засунув его меж двух половинок поджаристой маковой пампушки. Стараясь не глядеть на жующих чумаков и ощущая помимо сердцебиения неприятные позывы в желудке, Вакула купил букетик чахлых, ничем не пахнувших, ландышей и побрел к лестнице. Он чувствовал, как солнечные лучи, похожие на то, во что должна превращаться маза, давят ему на плечи, словно масляный пресс, выжимая тяжелый летний пот и оставляя вместо тела рыхлую, нежизнеспособную халву. Сгорбившийся, усталый, словно перетаскавший на своем горбу полсотни мешков с солью, Вакула постучался в стеклянную хатку Оксаны, пряча букетик за спиной. - А, это ты, Вакула? - Улыбнулась Оксана. На ее румяных щечках появились смешные ямочки - А почему ты не на смене? - Иван подменяет, - пробормотал Вакула, потупив взор. - Я того... - А что же ты здесь ходишь? - Оксана достала зеркальце и стала припудривать носик, водя зеркальцем, чтобы разглядеть свое кругленькое личико со всех сторон. - Я того... - Вакула вытащил из-за спины букетик и протянул Оксане. Рука его дрожала, букетик слегка мазнул по Оксаниному носику, и от неожиданности Оксана отпрянула. - Ой, что ты! А, ландыши, - Оксана взяла букетик и повертела его в руке. - Спасибо, Вакула. Ах, день сегодня какой жаркий, - Она положила букетик на доску с кнопками и стала снова разглядывать себя в зеркальце. Вакула молчал, стараясь припомнить какие-нибудь слова, но вспоминались почему-то одни лишь междометия. - А к нам тут одна женщина приходила, - Оксана опустила пудру в сумочку и достала губную помаду. - Туфли женские предлагала. Вроде и недорогие, только все равно до зарплаты еще неделя. Жалко, уйдут. - Но я могу тебе одолжить! То есть, я хотел сказать, не одолжить, а... - Вакула чувствовал, что сейчас его судьба зависит от одного слова, никак не желающего становиться в конец предложения, возможно, потому, что параллельно в голове Вакулы происходил сложный подсчет мазы, в котором, помимо туфель, учитывались счета за телефон и отопление. Нет, Вакула вовсе не был скаредом, он лишь боялся, что на все мазы может не хватить. И не успела выстроиться та самая, нужная фраза: "Ты моя ясная панночка, ты моя самая светлая Маза...", как услышал Вакула хрипловатый голос: - Девушка, а подскажите... На стеклянную хатку облокачивался неизвестный подвыпивший модный чумак-спонсор, лет сорока, моложавый и хорошо одетый, с блестящей змеей-цепочкой на шее. В руке он держал надкушенную маковую пампушку с колбасной прослойкой и с аппетитом разглядывал Оксану. - Какая симпатичная кралечка, - подумал вслух незнакомый чумак. - Не будь я Нехлюдьком. А что вы делаете сегодня вечером? Но я, вообще-то, хотел спросить, где мне пересаживаться, чтобы доехать до "Вокзальной"... - Сегодня вечером я работаю, - ответила Оксана, как-то странно поглядывая то на ухоженное лицо чумака-спонсора, то на маковую пампушку. - Чудненько, - сообщил Нехлюдько и откусил от пампушки кусочек. - Хотите? У меня еще есть. Он извлек из своего чемоданчика точно такую же пампушку, но еще горячую, с выглядывающим любопытным листиком салата. - Так значит, сегодня вечером вы работаете? - Многозначительно уточнил Нехлюдько, протягивая булочку Оксане. Их глаза встретились и тут же договорились о чем-то таком, от чего Вакула сразу стал лишним, ненужным и нежелательным. Он отвернулся и побрел на перрон, куда вскорости должен был подъехать управляемый казаком Иваном опостылевший воз. - Все-таки, как бы мне доехать до "Вокзальной", - понесся вслед Вакуле интимный говорок. Прошло полгода. Несколько раз Вакула видел чумака Нехлюдька у Оксаниной хатки. Сперва Нехлюдько веселился, трогал Оксану за косу холеными пальцами, приносил огромные, похожие на расписные вазы, букеты. Потом он нашептывал Оксане на ушко что-то такое, от чего она густо краснела и испуганно, снизу вверх, глядела на большого, нависающего Нехлюдька. Прошел месяц, Нехлюдько, наконец, перестал захаживать к стеклянной будке, и Оксана сидела одна, не то чтобы печальная, но какая-то безжизненная, словно высосанное яйцо, и роняла на эбонитовые кнопки нескончаемые слезы, по капельке в час. Кап-кап, отстукивала вода в туннеле, и змеи казались Вакуле не таинственными орнаментами, а самыми настоящими гадюками - скользкими и тошнотворными. Кап-кап, капало с усов казака скучное пиво, которым он в последнее время стал увлекаться, что было непростительным для перевозчика чумаков. Кап-кап, отзывались эбонитовые кнопки Оксаниной печалью. Ни в этот месяц, ни в последующие четыре Вакула так и не решился подойти к ней. А на шестой месяц Оксана неожиданно исчезла из своей стеклянной хатки, и на ее место уселась толстая и неразговорчивая тетка Маня, поклонница Павла Зиброва и Филиппа Киркорова. От этого Вакула совсем углубился в пиво и водку, несколько раз не вышел на смену и был с позором уволен. Через месяц, когда его собственная маза закончилась, Вакула стал просить ее у подорожных чумаков, в доказательство былых заслуг перед ними предъявляя метрополитеновские петлицы на своем кителе. Подавали неохотно - Вакула все еще был здоров и широк в плечах. Как-то раз, бредя по длиннющему переходу от "Крещатика" до "Площади Независимости", Вакула, заворачивая за угол, наткнулся на простоволосую брюхатую женщину с худым бледным лицом, стоявшую у побеленной колонны с протянутой рукой. Отойдя метров десять, он обернулся и застыл на месте. Минуты две стоял Вакула, затем подошел и молча отвел волосы с ее лба. - Вы меня с кем-то путаете, - сказала Оксана незнакомым, постаревшим голосом. - Меня зовут Катерина, мне девятнадцать лет, я жду ребенка, но мне нечем его кормить, потому что нет мне мазы. Уйди. Я никого не хочу видеть. - Проклятая маза! - Прошептал Вакула. - Вот что делает она с людьми. Будь ты проклята, маза! И от этих слов чумацкая лавина, неторопливо изливающаяся в переход, стала презрительно обтекать и Вакулу, и Оксану, и побеленную колонну, на которой, примерно на уровне Вакулиных глаз, было нацарапано неприлично обнажающее штукатурку слово - "МАЗА". - Это он? Нехлюдько? - Да. Он обманул меня и сбежал. Где мне искать его? Ведь маза у меня совсем закончилась, а моя Маза никому не нужна. Я кинусь под поезд. - Не нужно, Оксана, - прошептал Вакула. - Не нужно. Ведь я тебя... - Ладно, Вакула, - вздохнула Оксана. - Мне идти надо. Здесь без мазы, пойду на "Льва Толстого". Сказав так, Оксана стала спускаться по ступенькам, держась за перила, с трудом переставляя ноги. Вакула долго глядел ей вслед, а потом побрел в противоположную сторону, туда, куда стекалась лавина чумаков, чтобы пить пиво, слушать джаз и кататься на роликовых коньках. Прошло еще восемь лет. Казак Вакула стал совсем седой. На станции "Харьковская" он подобрал сломанную бандуру с оборванными струнами, починил ее, натянул новые струны и теперь ходил по вагонам, наигрывая старые казацкие думы и собирая мазу. Богатые чумаки подавали охотно, поскольку пел Вакула чаще всего о казаках, у которых мазы не было. Вакула пел внутри освещенного стеклянного воза, свистящего в темноте, а по стенам туннеля вилась нескончаемая трубочка аппетитной, похожей на змею, молочной сосиски. - Люди добрые, памажите... - Услышал Вакула детский голосок с противоположного конца вагона. - Остался я без матери-татка, остался я совсем без мазы, несчастный я сирота. Они шли навстречу друг другу. Голос у мальчика был приятным. Очевидно, он унаследовал от родителей музыкальный слух, потому что голос сам собою подстраивался под аккомпанемент Вакулиной бандуры. Было ему годков восемь, одет он был в залатанные джинсы, порванные кроссовки и грязную футболку с изображением маковой пампушки, стаканчика с трубочкой и большой желтой буквы "М". - Ты чей, хлопчик? - Спросил Вакула, когда они встретились посреди вагона. - Ничей. Сирота я. - А зовут тебя как? - Ивасик. - Ты, наверное, голодный, Ивасик? Ивасик поглядел на Вакулу с подозрением. - А что? - Пойдем, я тебя накормлю. Вакула улыбался и подергивал себя за ус, глядя, как Ивасик уплетает маковую пампушку. - Ты, Ваня, очень похож на свою мать. Ивасик перестал жевать и уставился на Вакулу. - А вы, дядько, знали мою маму? - Знал. - Какая она была, моя мама? - Она, Ивасик, была настоящая Ма... То есть, я хотел сказать, настоящая мать, добрая, чудесная женщина. Порядочная, - добавил Вакула. - Таких сейчас очень мало. - Она сейчас там, - Ивасик ткнул пальцем в потолок. - Наверху, на этой... поверхности. И у нее всегда много мазы. Очень много. - Да, конечно, - кашлянул Вакула. - Очень много... манны небесной. - Дядько, а можно мне с вами? - Куда? - Не понял Вакула. - Ну, будем ходить вместе. Вы будете играть, а я буду спивать. Много мазы заработаем, выберемся на эту... поверхность, найдем там мою мамку. - Ну что ж, давай, Иван Вакулович, - улыбнулся казак Вакула, погладив мальчика по голове. - Я думаю, из тебя славный казак выйдет, только вот новую майку тебе купить надо бы. - Так это, - нашелся Ивасик, - с первой мазы можно, да? - Конечно. Они расположились в переходе, у колонны. Вакула, нацепивший для солидности очки с треснутым стеклом и надевший дырявую соломенную шляпу, стал настраивать бандуру. Ивасик откашлялся, глотнул минеральной воды из литровой бутылки и приготовился петь. Чумаки все еще не обращали на них никакого внимания, озабоченно топая вдаль за мазой. И тогда ударил казак Вакула по струнам бандуры, и запел Ивасик чистым и звонким детским голосом: Ой, блукае козаченько, Ходить в чистiм полi. Нема мази козаченьку, Нема йому долi. И, как по команде, поток чумаков стал завихряться, закругляться, и вскоре образовал вокруг Ивасика и Вакулы нервно колеблющееся, словно ожидающее какой-нибудь мазы, кольцо. * * * Безбрежные просторы Вселенной. Лобовой иллюминатор, в нем - густо засеянное звездное поле и уходящий вправо сегмент огромной сферы с облаками, океанами и радужным ореолом. Приборная доска - множество кнопок, тумблеров, рычагов. Перед приборной доской - два кресла: одно пилотское, другое штурманское. В креслах сидят два подростка-мутанта. Первый, задумчиво: - Круто, что мы умерли. Кто бы мог подумать. Второй, щелкает тумблер щупальцем, отчего из дюз тут же начинает сквозить приятный расслабляющий ветерок с едва ощутимым запахом йода. Первый: - Ты кем думал стать, брат? Второй задумывается: - Вообще-то астрономом, брат. Сидишь в обсерватории, зыришь звезды, пиво пьешь - кайф! Первый, мечтательно: - А я думал поступить в авиационное училище, летать на стелсе и бомбить разных черножопых, чтобы было что вспомнить. Закуривают папиросы, к запаху йода примешивается сладковатый аромат. На стекле иллюминатора, размеченном координатной сеткой, тем временем происходит следующее: крестовина прицела, прежде бессмысленно блуждавшая по нему, вдруг останавливается в одной точке и начинает тревожно вибрировать. Второй: - Опаньки! Попали! Первый, разворачивая звездный атлас, сверяясь: - Да, она, брат. Волосы Вероники. Дави, Костик! Поехали! Костик с натугой вдавливает педаль газа и от натуги хрипит. Через мгновение катер исчезает из поля обзора космической станции "Мир", и на экране осциллографа, в том месте, где он находился секунду назад, люминофор лениво теряет свечение. Точка жизни Эпиграф: "И все-таки, где же у него кнопка?.." В середине июля воздух в Евпатории постепенно терял эпитет "морской" и становился все более похожим на ту смесь углекислого газа и азота, которой можно было дышать зимою в котельной нашего старого дома. Такой воздух, как позднее, во взрослой жизни, состояние перепоя, всегда давался мне с трудом - я ощущал себя медузой, просачивающейся сквозь влажный песок туда, где покоятся сдавливающие друг друга, как подошвы в переполненном ялтинском троллейбусе, пласты крымского шельфа. Июльским сгущением объяснялось и еще одно специфическое ощущение, родственное клаустрофобии: морской горизонт изгибался, и корабли, шедшие из Одессы в Новороссийск, перемещались, будто сонные рыбы вдоль стенки аквариума, с той разницей, что аквариум находился снаружи, а не внутри. Эта неожиданная панорамность вызывала у меня несильное, но устойчивое головокружение и много позже, когда я, вернувшись в "Пионерское" по прошествии двадцати лет, с трудом отыскал среди заросших морским чаппаралем грязевых озер полукруглый, обсыпанный солью холмик, провяленную до ржавчины автомобильную покрышку и несколько оплавленных окатышей с вкраплениями кварца. А двадцать лет назад по причине этого головокружения я вдруг увидел рядом со своим облупившимся носом рыжего муравья, перетаскивающего в челюстях неподъемную соломинку, почувствовал, как на зубах хрустит песок, и понял, что какое-то время пролежал без сознания. - Дурак ты, - прошептал испуганно Костик, и я понял, что обращается он не ко мне, а к Мишке. - Дурак. Угрюмый Мишка помог мне сесть, сбегал к озерцу, набрал полную банку грязной соленой воды и стал плескать мне в лицо, заглядывая в глаза. - Вроде отошел, - буркнул он, поставил банку на покрышку и уселся сам, подставляя лицо заходящему за чашу радиотелескопа солнцу. На самом деле, как нам объяснял вожатый Брылюк, это был не телескоп, а огромный радар, который следил за спутником, ловил его сигналы и перенаправлял их в Москву. - Значит, она все-таки есть, - заметил Мишка, доставая из кармана шорт пачку "Фильтра". - Все правильно. - А может, его просто от солнца сморило? - Костик потянулся за сигаретой. Они оба были лет на пять старше меня, уже курили и иногда, подплывая в своих масках с трубками, воровали и буксировали в приготовленных авоськах подальше от городского пляжа жигулевское пиво, которое отдыхающие зарывали в песок у берега. Мишкиной мечтой было оказаться на самой вершине телескопа с биноклем, чтобы, направив линзы на горизонт, увидеть Турцию, которая, может быть, и находилась совсем не в той стороне, но умудрялась посылать нам в приемник устойчивый радиосигнал, перекрывающий собою все местные станции. - Вот она, - Мишка ткнул сигаретой в разложенный на жесткой траве анатомический атлас, слегка посыпав пеплом то место, где красные пупырчатые легкие переходили в синий блестящий желудок. - Верхняя дань-тянь, точка жизни. Если по ней влупить... Он посмотрел на меня, словно сверяясь с атласом. - Ты как вообще? - Ничего, - ответил я, ощупывая солнечное сплетение. - Мне понравилось. Может, еще? Они незлобно засмеялись и стали укладывать вещи в рюкзак. Солнце подмигивало из-за мачт телескопа-радара, издали было видно, как с поля нестройной колонной, будто нанизанные на леску бычки, бредут, поджарые коричневые коровы, некоторые - с солнечными наконечниками на рогах. - А это - что? - Спросил я протягивая Костику несколько оплавленных окатышей. Мне казалось, что оплавить их в простой печке было бы невозможно - подобные опыты я проделывал дома с разными камнями, но только стекло становилось податливым и вязким - медицинские трубочки можно было согнуть пинцетом в почти правдоподобную розу. - Слышал, Левка, про инопланетян? - ответил вопросом Костик, тщательно заворачивая в газету захваченный в деревне трофей - ржавый полуметровый лом. Про них я знал из фильма "Жандарм и инопланетяне", который завезли к нам в лагерь на прошлой неделе. Они были довольно опасными и странными существами, их коленные суставы быстро ржавели в воде. Летали они в тарелках, отличались скрытностью и умением заметать следы. - Здесь они приземляли свой космический корабль, - шепнул мне в ухо Костик. - Плазма из двигателя расплавила камешки, и они скатались в кругляшки. А может, это куски топлива, на котором они летают. - А где они сейчас? - Улетели, - Костик стал одевать пыльный рюкзак на спину. Мишка уже вытряхивал из сандалий песок и муравьев. - Но они еще прилетят. - Зачем? - Я почувствовал, как снизу к моей точке жизни пробирается тот знакомый холодок, который я, бывало, ощущал, проходя по чужому двору, особенно если в это время на скамейке в песочнице курили незнакомые почти уже усатые подростки. - За тобой. Ты теперь - свидетель, - Костик стал серьезным. - Ну что, Михась, пошли, что ли? - Ага. Шестой час. Брылюк, наверное, уже пришел от своей страусихи. Они прыснули и стали болтать что-то про вожатого Брылюка и страусиху, а я, пока мы неспешно брели по утоптанной коровами тропинке, перебирал в пальцах кусочки ракетного топлива и думал о том, что у инопланетян точка жизни должна находиться в другом месте: может - в голове, а может - в коленной чашечке. Теперь я могу только удивляться той ясности, с которой тогда воспринимал все происходящее: взрослый человек подсознательно стремится к ней, но никакое количество выпитого кофе не вернет ему это поразительное чувство. Так, встретив уже у лодочной станции местного дурачка Гиню, я мгновенно понял, что он - инопланетянин, и спрятался за спину продолжавшего свою болтовню Костика. Объяснялось это, конечно, не тем, что Гиня, как всегда по вечерам, разговаривал с рыбами, а тем, что он никогда не купался в море и хромал на правую ногу: эти факты, наконец, составились в одну логическую цепь: вода - ржавчина - хромота. - Вот еще пришелец, - хмыкнул Костик, показывая пальцем на Гиню. - Гиня, много бычков наловил? Гиня посмотрел на Костика с идиотской улыбкой. Он никогда не ловил рыбу, да и вряд ли вообще знал, что такое рыба. С кем косматый и бородатый, носивший засаленную тюбетейку, Гиня разговаривал на самом деле, было неизвестно: каждый день в шесть часов вечера он становился лицом к морю, поднимал руки и повторял помногу раз одно предложение на неизвестном языке, что-то вроде "хху-рру, хху-рру". В этот момент он становился важным и походил на директора нашего лагеря, когда тот вызывал к себе отличившихся пионеров для вручения грамот. Говорили, что это же, одному ему понятное, таинство он проделывал и на рассвете, в шестом часу. Тем временем они уже оставили в покое Брылюка и страусиху. - Я и говорю, - продолжал Мишка. - Если бы он не боялся, хрен бы выбрался. Представляешь - снег, волки, еды никакой, патроны кончились. - Ну да, - вторил ему Костик, - и Маресьев тоже. - Ага, - Мишка выплюнул недокуренную сигарету - мы подходили к воротам лагеря. - Ссал, как пацан. Только страх, поскольку страх - это жизнь. - Ты тоже боишься, - Костик стал выискивать место под оградой, куда можно было на время спрятать лом. - Только ты пыжишься, а они - нет. - Я? - Мишка надул щеки, обиженно выдохнул. - Я боюсь. Но я умею управлять своим страхом. - И завтра сумеешь? - Костик сунул лом под куст можжевельника, выпрямился, упер руки в бока и посмотрел на выпирающий Мишкин живот. Мишка был немного увалень, но дразнить его вслух не решались, потому, что он изучал карате по каким-то истрепавшимся фотографиям. - Запросто. Оставшееся расстояние до корпуса мы прошли молча. В этот день нам в третий раз показывали фильм "Сеньор Робинзон". Из-под двери в кинотеатр пробивался пучок травы и легкий сквозняк, доносивший вкусный запах из столовой. (На утро уборщице снова пришлось очищать экран от пластилиновых шариков, которыми мы с первого ряда обстреливали из трубочек жирного коротышку). Засыпая, я думал о том, как просто, оказывается, лишить меня жизни. Двадцать приседаний и пять надавливаний на точку дань-тянь заставили меня уснуть, а что, если бы вместо этого Мишке вздумалось пару раз ударить по ней железным ломом? Я представил себя лежащим на дне чаши радиотелескопа, из которой можно было напоить молоком огромного космического кота. Отовсюду из грязевых озер через кончики пальцев в меня проникал живительный страх и скапливался где-то в ней, в точке солнечного сплетения. Почему солнечного, почему сплетения? Еще мне бредилось, что солнце - это такое же сплетение, как у меня под легкими, в которое страх стекается от других звездных систем, распределяется по тонким капиллярам, и я, как и миллиарды других, впитываю его ради сохранения собственной жизни. А самое главное, для всех этих миллиардов миллиардов жизненно важное сплетение находится почему-то в районе одной из звезд созвездия Волосы Вероники. Когда я выпутался, наконец, из этих переплетений и проснулся, оказавшись завернутым, словно куколка, в мокрую от пота простыню, то увидел, как возле окна дрожит неровный огонек стеариновой свечи. В ее свете я узнал Мишкино лицо. Мишка занимался тем, что подставлял под пламя очковую линзу, рождавшую из пламени невыносимый крематорный дым. Время от времени он подносил линзу к глазам. - Мишка? - Просипел я. - А что ты делаешь? - Спи, дурак, - цыкнул он. - Отсыпайся. Завтра с утра пойдем затмение смотреть. Утром евпаторийский воздух сгустился окончательно - в неестественный мокрый туман, возможно даже дождь, но только капающий не вертикально к центру земли, а во всевозможных направлениях, и оседавший на наших лицах и стриженных затылках. Мишка честно разбудил меня и Костика - сам он, похоже, не спал, готовясь к какому-то важному событию своей жизни. - Вот черт, - ругнулся он в полголоса, когда мы завернули за угол двухэтажного корпуса, чтобы незаметно пробраться за ограду. - Туман, надо же! - Ничего, - Костик разминал затекшие за ночь руки, кожа на которых от утреннего холода стала слегка гусиной. - Просто заберемся повыше. Обогнав, ковылявшего по берегу Гиню, я спешил вместе с ними к телескопу - белой чаше, в которой воды за утро скопилось достаточно, чтобы космический кот мог утолить жажду после съеденной ночью в сухомятку космической мыши. - Страшно, а, Михась? - Подкалывал Костик, немного запыхавшись от быстрого шага. - Страшно, - соглашался Мишка. Он был какой-то рассеянный, может, из-за того, что не выспался, и в глазах у него было то выражение, которое я много лет спустя узнал в глазах своего умирающего отца - выражение печальной (будучи взрослым, я сказал бы - фатальной) готовности. Трехэтажный куб - здание телескопа - уже отбрасывало длинную тень, соскальзывающую в море. Оно было почти без окон, внутри что-то гудело, причем, судя по отсутствию жилых помещений и каких бы то ни было следов на песке вокруг здания, это гудящее было полностью автоматическим, не требующим ничьего вмешательства, существом. Говорили, что раньше на станции был персонал - веселые бородачи в белых халатах, но постепенно они мигрировали в окрестные села, переженились, завели детей и стали пасти коров и коз в прогалинах между грязевыми озерами. Некоторые из них иногда забредали на станцию, может, в поисках мифических цистерн со спиртом для протирки антенны от оседающей морской соли, а может, из-за ностальгии по таинственным сигналам. Во всяком случае, когда мы стали подниматься по пожарной лестнице на крышу здания, никто не выбежал из закрытых, впрочем, на висячий амбарный замок, дверей и не стал сбивать нас с лестницы валявшимися у подножия телескопа гальками. Минут через десять мы оказались на дне тарелки. Теперь уже было видно, что много воды в ней скопиться не могло: лишь небольшой участок дна был вогнутым (в нем действительно стояла вода), от него отходили в стороны изогнутые многометровые дюралевые фермы с перекрытиями, так что антенна скорее походила на сачок для ловли бабочек или на половинку полупрозрачного бюстгальтера моей старшей сестры. Из центра антенны рос толстый, сужающийся к концу пестик, высотою метров двадцать, выступающий слегка за ее кромку. По обе стороны пестика шли скругленные ступеньки, образующие двойную лестницу, достигающую верхушки, из которой торчали три раскинувшихся в стороны метровых усика-штыря. Под ветром они шевелились. - Лестница мокрая, - Потрогал ступеньку Мишка. - Что? - Костик отер со лба маслянистые капли. - Страшно, Михась? - Страшно, - твердо ответил Мишка, прислонил к пестику рюкзак с запасенными бутербродами и "боржомом" и полез вверх. Когда он был на высоте десяти метров, Костик вытер ладони о футболку и взялся за первую, блестящую водяными каплями, ступеньку. - Малой, жди нас внизу, - бросил он мне и полез. Я видел, как Мишка уселся между усиками, достал из кармана стекляшку и навел ее на поднимающееся из степи рыжее солнце. То и дело он опасно покачивался под порывами ветра, так что напоминал акробата, кошачьим шагом продвигающегося к концу проволоки, или бескрылую занятую своими делами птицу. - Ну что, начинается? - Крикнул ему Костик. На меня он не обращал внимания, поэтому я, зайдя с обратной стороны пестика, подтянулся и стал осторожно карабкаться вверх. Прошло минут пять, я был уже в двух метрах от Костика, когда Мишка заорал: - Началось! Началось! Я обернулся к солнцу, но по прежнему видел на востоке все тот же прожектор, выжигающий в глазах дорожки-гусеницы, расползающиеся через пять минут, если подержать глаза закрытыми. Досчитав до трехсот, я открыл их и обнаружил, что время пошло вспять. По логике вещей, теперь мы, трое, должны были спуститься с лестницы на дно тарелки, пятясь задом, добраться до пожарной лестницы, сойти с нее на песок, преодолеть, пятясь, все расстояние до лагеря, обогнав пятящегося Гиню, протиснуться задом сквозь отогнутые прутья ограды, обойти корпус, подняться по ступенькам, осторожно нащупывая их пятками, прокрасться мимо спящего Брылюка к своим койкам и лечь спать, причем Мишке надлежало волшебным образом зажечь фитиль свечки двумя пальцами и, ложась последним, затушить пламя спичкой, а затем затушить и саму спичку, чиркнув ею о коробок. Выстроив эту последовательность из одного лишь факта наступления противоестественных сумерек, я услышал знакомые гинины причитания - "Аллаххху акбаррру" - этот раз наполненные скорбью и необратимостью. Гиня стоял по колено в воде, вероятно, пытаясь бежать от наползающей на него с востока тени. Руки его дрожали. Сейчас вода проникнет в гинины коленные шарниры, гинины ноги подвернутся, как звенья складного метра, и он упадет в жадные до инопланетной биомассы воды Черного моря. - Малой! - Из-за пестика высунулось испуганное мокрое лицо Костика. - Малой, не слезай сам, я сейчас... Костик протянул руку к мокрой ступеньке лестницы, идущей с моей стороны антенного усилителя, попытался ухватиться за нее понадежнее, но рука соскользнула, и Костик с внезапно оборвавшимся детским криком полетел вниз. С недавних пор я стал ощущать ее постоянно, особенно после приема водки или коньяку, поэтому, кстати сказать, состояние перепоя, и раньше дававшееся мне с трудом, сделалось вообще недостижимым. Помня об истории, происшедшей в лагере под Евпаторией, я шел к врачу уже вполне печальным и подготовленным - точка жизни сигналила, напоминала и предупреждала о том, что пора достойно встретить самое важное в жизни событие. - Ну что ж, - хмуро прокомментировал врач результаты анализов. - Дела неважны. - Когда? - Спросил я с беспечной улыбкой, силясь припомнить, какие суммы и кому я остался должен. - Думаю, через месяц, - ответил врач. - Месяц потерпите, попейте лекарство, а потом езжайте на грязи, в Евпаторию - там как раз будет сезон. Выпишу вам путевку, за две недельки подлечите свою поджелудочную. С панкреатитом шутить опасно. И воздержитесь покамест от спиртного, летом "Массандрой" наверстаете. Мы тепло попрощались, а через месяц я уже пылился на верхней полке в душном купе. Стояла удивительная духота, особенно сгустившаяся по въезде в степной Крым. Я пил свой панкреатин, старался, по совету врача, меньше курить и вглядывался в степь, ощущая посасывание вверху живота, нарастающее по мере приближения к грязевым озерам. Накануне я не мог заснуть - в первый раз за двадцать лет мне вспоминался лежащий в луже Костик с неестественно подвернутой ногой. Тогда у меня не возникло никаких сомнений по поводу того, что именно мой брат является инопланетянином. Из его рта медленно вытекала розовая слизь, похожая на биомассу из фантастического фильма про звездолетчиков и гуманоидов, а из ноги торчали какие-то трубочки и капилляры. Он был жив, когда его увезли на "газике" в больницу, но бледен, как манекен, и к тому же дергался, как испорченная заводная игрушка. Когда мне сообщили, что брат уехал и вряд ли вернется в ближайшее время, я совершенно укрепился в мысли, что Костика забрали его собратья по разуму, по причине его расконспирации. И вот я здесь, на засоленном холмике, сижу на ржавой автомобильной покрышке, прикладываю к точке жизни пакетик с лекарственной рапой и попиваю "Массандру", глядя на безобразный, почти уже разобранный скелет антенны. Возможно, дети веселых бородачей в белых халатах, такие же козопасы, только без высшего образования, улучшат бытовые условия своих коровников с помощью этих прочных конструкций из авиационного дюраля, и в результате появится какая-нибудь новая порода авиационно-космических коров? Может быть, меня это вряд ли когда-нибудь заинтересует всерьез, потому что и коровы, и пастухи и игрушечные кораблики всегда будут находиться по ту сторону изогнутого жарой аквариумного стекла, образованного моими глазными яблоками. Попробую еще раз - двадцать приседаний, пять надавливаний большим пальцем. Раз, два, три… * * * Центральный дом скорби Альфы Центавра. Строгое убранство в ампирном стиле, в холле - несколько античных статуй: Вакх, Афродита, Лаокоон. В центре - стол дежурной сестры. Сестра беспокойно спит и вздрагивает во сне. В стенах холла - обитые жестью двери с замками для ключей квадратного сечения, за дверьми время от времени раздаются вопли, стенания и чарующие звуки музыки. Палата номер шесть. Бородатый пациент, лысый, в просторной хламиде бродит из угла в угол, из палаты в умывальню и обратно, изредка останавливаясь у окна для наблюдения за природой, не обращая ровно никакого внимания на извращенцев, занимающихся игрой в шахматы. Пациент: - Нет, этого ну никак не может быть. Ну, нельзя, нельзя так поступать - здорового, совершенного здорового, а не больного вовсе человека заключать под стражу и колоть ему серу, галоперидол, витамины, пенициллин, наркотики, глюкозу, сыворотку, физиологический раствор, глюконат кальция, борную кислоту, сероводорот, апельсиновый сок, настоянную на костях черной курицы гаоляновую водку, плесневидные грибы, галлюциногенные препараты, прокисшее столовое вино, мочевую кислоту, метиловый спирт, натрий хлор, селитру, изотопы, красящее и дубильное вещество, сироп манго, ионы, коктейль заря, кровавую Мэри, воздух, атомарный водород, красные кровяные тельца, электронную плазму Вялотекущее местоимение Вечерело, пятидесятилетний, бритый наголо Кузя стал исполнять на невидимой гармошке неслышимую серенаду неизвестно кому. Жилин высунул руку в окно, поймал каплю, попробовал на язык, надеясь почему-то, что она окажется соленой, растер пальцами. Прошла кошка, посмотрела на Жилина длинно, отряхнулась, пошла дальше. "Буду курить, - подумал Жилин. - Кто мне что сделает? Буду курить". Обернулся - нет никого, только Женчик засунул голову в умывальник, второй час моет. Вчера Жилин проснулся глубокой ночью - над ним стоял Вахман, дежурная лампочка выныривала из темноты возле его локтя; казалось, Вахман держит свечу, и ее свет поблескивает на его седой бороде. - Мальчик, - говорит простуженным стариковским. - Мальчик, хочешь нежинского огурчика? - Женчик, - позвал Жилин. - Женчик! Мальчишка, пацан - толстозадый, неуклюжий, смотрит, моргает - блынь-блынь. - Женчик, сигарету принеси, пожалуйста, Женчик. Пошлепал босыми ногами, сейчас вернется, принесет, а она окажется мокрая, желтая, негодная. Глупо, сам бы сходил. Шесть часов, сейчас Кузьме начнет подыгрывать Новичок, кидать пальцы то вправо, то влево, щекотать мизинцем невидимую белую, нащупывать грязным носком несуществующую педаль, откидывая несуществующие волосы со лба. А потом как призрак поднимется с кровати и вступит арфист - блынь-блынь. - Не хочу! - Сказал Жилин. - Исаак, ложитесь, ложитесь спать. - Собственного посола, - подмигнул старик. - Собственного. - Я понимаю, но я хочу спать. И вы хотите. Давайте утром, утром. - Я подчеркиваю, - упрямился Вахман. - Собственного. Жилин отвернулся, ткнулся лбом в стену и тихо застонал. Не дай Бог, откроется язва, слягу, думал Жилин. Целыми днями лежать, слушать Вахмана, выдергивать куриные перья из подушки и однажды случайно заметить, как Женчик онанирует под одеялом. Это было вчера, сидя на одеяле по-турецки, Жилин рассказывал: - А таким я увидел Карибский Залив осенью. Было очень холодно, ноги мерзли. Я тогда отморозил почки, купаясь в заливе, и попал сюда. Если бы нашу роту расквартировали южнее, я бы не попал сюда. Это когда мы были на Кубе. "Что я говорю?!" - Нас хотели забросить в Никарагуа, но потом решили на Кубу. И я рад. Да, я рад. Мне хотели отрезать ногу - я ее отморозил в заливе, но кубинские друзья мне помогли. Они приносили передачи, фрукты, сигары. У нас всегда было много женщин, - Жилин кашлянул. - Мулаток. В палате никого не было, поэтому Жилина никто не перебивал. - Мулатки очень красивы, у них такой шикарный, шикарный загар. Я был на кубинском карнавале, мы пошли купаться в залив, я отморозил ногу и попал сюда. Это было осенью, было холодно, с моря дул холодный... "Сейчас они придут, нужно торопиться, торопиться". - Ногу мне все-таки не отрезали, вылечили, вылечили. Они сначала хотели оставить меня на Кубе, чтобы не травмировать ногу, но я попросил командование, и мне разрешили. Нужно было только дойти до лодки, это было трудно. Мне помогал мичман Шилов, боевой товарищ, не одну милю... На костыль было трудно опираться, он был из тростника, тростника... Стоп. - Жилин потер виски. - Стоп. Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали. В замочную скважину уже вставляли квадратный ключ. Жилин взял с тумбы книгу и стал сосредоточенно листать. - Давай, давай, Женчик, сигарету. Спасибо, дружище. Впрочем, не такая и мокрая. Отломить кусочек и не заметить. Жилин протянул руку и схватил каплю - противно, когда ладони сухие. Подоконник был широкий, можно было хоть лежать. За подоконником был внутренний двор внутреннего дома. Был еще внутренний двор внешнего, но о нем Жилин не знал почти ничего - наружные окна были замазаны краской. Однажды, правда, видел план: квадрат, разбитый на маленькие прямоугольники - внутренний дом, окруженный большим квадратом. За границами малого квадрата уже ничего не было обозначено - никаких комнат и коридоров, а за пределами большого вообще ничего не было - лист бумаги с отпечатком чьего-то пальца. Внизу, впрочем, стояла фамилия чертежника - "Павлов", вот и все. Сигарета курилась с охотой - сказался насильственный перерыв. Жилин потягивал с жадностью, то и дело бросая взгляд на дверь умывальной, обжег палец, соорудил пинцет из двух спичек и бросил, только когда почувствовал жар на губах, усы еще немного подгорели. Жилин поправил протез - культю немного саднило, наверное, сырость, отряхнул пепел с майки и пошел в палату. В этот самый момент обитая железом дверь распахнулась, и вошел Степан Карлович, главный врач отделения - хоть и маленького роста, но подтянутый, спортивный доктор, в очках, из-за которых выглядывали два внимательных ласковых профессорских глаза. Он тут же подхватил мелодию, уже на скрипке или на альте, прижав ее или его подбородком к плечу, вдумчиво елозя по струнам сосновым смычком, немного покачиваясь, зажмурившись. - Иван Сергеевич, - позвал доктор, не открывая глаз и исполняя легкое пичикатто в паузе кузиной гармошки. - Иван Сергеевич, вы мне нужны. - Да, да, Степан Карлович, я здесь, здесь я, - Жилин не знал, куда деть запах дыма изо рта, поэтому старался дышать в сторону и поменьше. Доктор махнул смычком Кузьме, чтобы тот продолжал без него, и вежливо пропустил Жилина в коридор. - Ну что с вами делать? - Спросил доктор уже в широком коридоре, когда они шли мимо зарешеченных окон и жестяных дверей. - Опять? Жилин шел, потупившись, стараясь дышать в сторону краем рта. Степан Карлович достал из нагрудного кармана жевательную резинку, протянул Жилину. Открыв квадратным ключом дверь в свой кабинет, он вновь пропустил Жилина первым, зашел следом, аккуратно прикрыл. - Присаживайтесь, пожалуйста. Да не на кушетку, в кресло. Укол вам утром делали? Вот хорошо... Сам сел за письменный стол, открыл тетрадь, черкнул в ней что-то огрызком карандаша, закрыл аккуратно, сплел пальцы рук и весело посмотрел на Жилина. - Поздравлю вас. У Жилина что-то кольнуло под ребром, засосало. С утра еще было чувство... Не может быть. - А что вы так взволновались, а? - Склонив немного голову набок, спросил доктор. - Лечение идет нормально, есть определенный прогресс, все, так сказать, закономерно. - Когда, когда, - тихо пробормотал Жилин. - Сегодня, прямо сейчас. - Спасибо. Мне можно переодеться. - Да, конечно. Мы вам выдадим новое, свежее. - Как, - Жилин постарался заглянуть Степану Карловичу в глаза. - Но у меня же свое, свое. Степан Карлович сделал вид, что удивляется. - А как же вы будете в своем ходить? А что больные скажут? А если вы какое-нибудь пятно посадите на штанину, потом ведь к нам претензии будете...? И, я вас прошу, не курите, ладно? - Ладно... - Итак, Иван Сергеевич, мы назначаем вас старшим больным отделения, - серьезно продолжал Степан Карлович. - У вас уже есть опыт работы старшим палаты, поэтому новые обязанности не станут для вас чем-то новым. Вот вам ключи, - Степан Карлович достал связку из тумбочки, - вот вам свисток. Свистните. Жилин свистнул, Степан Карлович кивнул: - Можете выходить из палаты, когда пожелаете. Вот вам еще фонарик. Посветите, пожалуйста. Хорошо. Теперь покажу вам еще один, более подробный план нашего здания, чтобы вы разобрались в своем хозяйстве. Степан Карлович расстелил на столе большой ватман, на котором был тот же внутренний квадрат и тот же внешний, но на внешнем уже проступили как бы заштрихованные комнаты и коридоры, а на внутреннем в комнатах появилась бутафорская мебель. В умывальне, обозначенной на прямоугольнике его палаты, Жилин отметил жмущегося к окну толстенького человечка с сигаретой. Внешний дом был окружен еще одним, большим квадратом, на котором от границы внешнего дома ничего не было обозначено. "Чертежник Павлов". - Во внешний дом вам, конечно, пока нельзя, до поры до времени, впрочем, ничего интересного для вас там, поверьте, не происходит. Ну, не смею вас задерживать, - Степан Карлович поднялся. - Провожать вас, извините, не стану - много дел. Встретите санитара, покажите ему вот этот жетончик. Успехов вам, Иван Сергеевич. Жилин, воспользовавшись своим новым положением, тут же отправился осматривать свои новые владения - заглянул на кухню, где уже дышали паром обеденные кастрюли, зашел в процедурную, потрогал пальцем резиновые груши, захватил из стеклянного шкафа несколько таблеток аскорбиновой кислоты. Порылся в обувном ящике в кладовке, извлек для себя пару приличных кроссовок, попробовал открыть ключом наружную дерматиновую дверь, ведущую во внешний дом, но безуспешно. Устав, пошел в палату, назначил Вахмана дежурным и лег спать. И сразу же проснулся оттого, что по лицу у него стала ползать крупная мокрая медуза. С трудом разлепив один глаз, Жилин увидел лицо Вахмана, сперва удивленное, потом напуганное. - Труп ожил, - прошептал Вахман и отступил на шаг. В руке у него оказалась мокрая грязная тряпка - Исаак, прекратите, ну что вы, - Жилин сел. - Зачем это вы, зачем? - Я, я… - Что, что? - …Вы же умерли. Чтобы обмыть по христианскому обычаю… - Но вы же иудей, Исаак! Да бросьте эту тряпку, я вас прошу, прошу же вас. Жилин нервно вытер лицо простыней, опустился на подушку и, поворочавшись, заснул беспокойным, пугливым сном. Вахман заботливо укрыл Жилина одеялом повыше, подоткнул сбоку, выпрямился, поправил платок в кармашке ливреи, посмотрелся в зеркало и вышел за дверь. Минут через пять дверь отворилась, и в палату вплыла санитарка Света в розовом бальном платье с жемчужным ожерельем, с бокалом в руке. Следом вошел Женчик, в черной тройке, со стаканом "кока-колы", из которого торчала пластмассовая трубочка. - Может, разбудить? - Спросил Женчик, пытаясь поймать соломинку ртом. Света подошла к Жилину ближе, потрогала его за плечо тонкой фарфоровой кистью, Жилин пробормотал что-то неразборчивое, но не проснулся. - Не нужно, пусть спит пока. Может, попозже, когда гости соберутся. Дверь закрылась. Во сне он вдруг начал метаться, класть руки на голову, постанывать, бормотать: - Вахман, Исаак, ну, я прошу вас, ложитесь уже, не мешайте, не мешайте, не хочу... Жилин сел на кровати - Вахмана не было, на тумбочке горел ночник, из мраморной пепельницы выглядывал похожий на дуло гаубицы, обвалянный в пепле обрубок сигары. Жилин поднялся, сонно вдел ногу и протез в мягкие тапки, поплелся почти на ощупь к дубовой двери, задевая кресла. В коридоре на него с любопытством глянули каменные львы и тут же, спохватившись, отвернули морды, уставясь в обитую ситцем стену. Жилин двинулся по зеленой дорожке, оглядываясь по сторонам на тусклые портреты, думая, что это зеркала, попил воды из фонтанчика, смочил руки, побрел дальше - к следующей двери - отделанной кожей, за которой был уже внешний дом. Дверь подалась, но Жилину пришлось напрячься, чтобы сдвинуть ее - то ли она была тяжела, то ли он ослаб, но с лысеющего лба Жилина моментально стекла потная соленая дорожка, свесившись каплей на усах. Он осторожно заглянул за дверь - она выходила на галерею, под которой лежала огромная оркестровая яма. Жилин подкрался к перилам и увидел. Люди, люди, люди - в смокингах, в вечерних платьях, в ливреях, безо всякой одежды, с музыкальными инструментами, с бокалами, с вилками и ложками, с подносами, пьющие, икающие, болтающие сами с собой и друг с другом, жующие, танцующие на столах и ухватив рукой стальной блестящий воткнутый в сцену стержень, ползающие под столами в поисках оторванных пуговиц. - Как же, - проговорил Жилин почти без звука. - Это все-таки как бы не очень... Он увидел и бритого Кузьму с настоящим полированным аккордеоном, и арфиста, собирающего невидимые виноградные ягоды, прицепленные к струнам, и Вахмана, галантно принимающего у входящих пальто и шубы, и Женчика, уплетающего мороженное за стойкой, и санитарку Свету, ласково беседующую со Степаном Карловичем, и Степана Карловича, нежно беседующего со Светочкой. - Ну и прикумарило тебя, отец! - Донесся бодрый, зычный голос из глубины галереи. - В натуре! В натуре же, прикумарило! И голос был такой знакомый, дикторский из детства, твердо обещающий Ване Жилину, что Ваня обязательно станет моряком или выдающимся физиком, или машинистом метро. Жилин пошел на голос, прилипая ладонями к стене, как муха. Ткнувшись коленом во что-то деревянное, он потрогал и осторожно присел на скамеечку, у лапы каменного льва-фонтанчика. - Понимаете, - сказал Жилин льву, - мне это не совсем, не совсем... Как бы не очень. Вы понимаете, да? Может, совесть? То есть, когда детские воспоминания стучатся, стучатся, а тебе уже как бы стыдно открыть. Или нет? Ну, впрочем... Вот вы - лев, и что, что? Это что изменит? Лев не отвечал, с его нижней губы свисала тонкая прозрачная непрерывная струйка - думалось, что лев съел на обед очень прозрачную, но, к сожалению, несвежую газель, и вот, теперь... Жилин обхватил голову руками и тихонько запел, стараясь как можно сильнее зажмурить глаза. За дверью послышались шаги и неразборчивые... кто-то уверенно распахнул ее, тяжелую, дубовую, стал сначала боком, заглянул через перила в оркестровую яму, прицельно плюнул вниз, посмотрел, куда полетит, но тут услышал тихую песню Жилина, замер, всматриваясь, воскликнул радостно: - Папа! Жилин дернул головой, но глаза открывать не хотелось - сожмуренные до слез, они непроницаемой стеной пока еще отделяли Жилина от страшной развязки. - Папа! Вы чего тут... А... Водички попить? Так может, водочки? Вы только скажите... Жилин пожевал губами. - Да нет, зачем же... Что вы, что вы... Я тут немного... Впрочем, водочки, может, конечно... - Ну что ж вы, папа! Сейчас! Кисель! Дуй за доктором, папа выписался! Через минуту Жилина уже куда-то тащили под локти два здоровых, а он, поворачивая голову то к одному, то к другому, бормотал: - Право, зачем так утруждаться... Я бы сам, сам... Не нужно, зачем же... Левый почтительно кивал, стараясь заглянуть Жилину в глаза, правый даже поддакивал. Вот они спускаются по лестнице, правый виртуозно попадает окурком в пасть урны, левый что-то говорит Жилину, что-то невразумительное. У самого подножия лестницы мнется санитарка Света в розовом платье, теребит ожерелье. Увидев Жилина, бросается ему на шею. - Ну что вы, Светлана, зачем так, я же... тоже не совсем как бы... а так... - Дорогой! Как я рада, что ты, наконец, выздоровел! Что ты снова со мною, мой пузатик! - Нет, я понимаю, впрочем... Теперь у меня обязанности еще... Прибавилось, конечно... - Как ты себя чувствуешь, любимый?! - Я? Спасибо, спасибо. Доктор сказал, сказал, что есть, знаете, улучшение, поэтому был назначен... даже... - Ты же знаешь, как мы тебя все любим, как тебя уважают! Вся твоя фирма пришла! С подарками, с цветами! Жилин увидел Женчика, сильно пьяного, с не застегнутой ширинкой, из которой торчал белоснежный лоскут рубахи. Женчик покачнулся, подойдя к Жилину: - Папа, я рад, что ты с нами. Пздравляю с днем рождения! - Мы все, все тебя поздравляем! - Света попыталась сочно поцеловать Жилина, но ему вовремя удалось... Жилина усадили на почетное место, возле фонтана, в котором он сейчас же смочил руки, налили водки в хрустальный стакан и стали произносить тосты. Сосед справа подмигнул Жилину: - Больной! Хе! ... Широким жестом набулькал себе из графина, выпил, скривил жирный от лосося рот. - А помнишь, Ваня, как мы с тобой поднимались? - Ну, в общем, конечно... - Ну! Нефть! - Вообще-то, да... нефть, конечно же... - Морской пехотинец, мать твою! На пенсии, мать твою! - На пенсии, конечно же... - Говорили - инвалид, без ноги... Без ноги, Ваня! - Да, да, понимаю... без ноги... - А выбился в люди, Ваня? Выбился! Жилин разглядел уже своего соседа - мощные челюсти, бесцветные или водянистые глаза, лет пятьдесят. Где-то Жилин его видел... - Извините, вы - Шило? Сосед уставился на Жилина, нахмурился, но только для того, чтобы сразу же расхохотаться. - Шило! Я - Шило, а ты - Рембо. Такие у нас с тобой, Ваня, были в нашей беспутной юности погоняла. - Извините... Жилин встал, аккуратно задвинул за собой стул и побрел. - Куда же ты, пузатик? - Света попыталась встать, но зацепилась платьем за чью-то ногу и упала на стул. - Я сейчас, извините, пожалуйста... Жилин знал дорогу лишь примерно - по коридору, а дальше либо сразу направо, либо через дверь, но все-таки не заблудился. Войдя, он тут же подставил обе руки под воду, намылил и стал тереть. Этого ему показалось мало, и он намылил лицо, намыливая, повторял: - Как же, зачем же... Смыв пену, он уставился в зеркало - Жилин в зеркале был растерян, он явно хотел сбежать, оставив Жилина-оригинал пропадать в уборной с мокрым небритым лицом. И он сбежал бы, если бы его внимание вдруг не привлек звук спускаемой в унитаз воды. Из кабинки вышел Степан Карлович, вежливо поздоровался с Жилиным и стал мылить руки, что-то мурлыча под нос. Закончив мытье, высушив руки полотенцем, доктор пошел было к двери, но остановился и внимательно поглядел на Жилина. - Постойте, Иван Сергеевич, что это с вами? - Не знаю, - потерянно пробормотал Жилин. - Я, кажется, не в себе... или не там, не в том месте. - А ну-ка, дайте мне ваши зрачки... Так... Понятно... Присядьте-ка... В уборной стоял небольшой бархатный диванчик, и Жилин с облегчением опустил на него свое жирное тело. Доктор примостился на краешек, попросил Жилина дотронуться указательным пальцем до носа, пощупал руку Жилина. - Говорите, не в том месте? - Да, как бы... Не имею места быть... - Гм... Очень интересное у вас заболевание, Иван Сергеевич... Очень... - Вы бы мне, мне... таблеточку... - Да, пожалуй. Возьмите-ка... А знаете, Иван Сергеевич, я ведь предупреждал вас, что вам еще рановато. Предупреждал ведь? - Да, да, конечно же... - Ну и что же вы, зачем же не послушались? - Да я как-то не собирался, оно как-то само собой... - Ну, хорошо, хорошо. Сейчас поспите. А утром - за работу, работа - лучшее лекарство. У вас теперь новые обязанности, ответственность. - Да, да, конечно, ответственность. - Ну, на том и договорились. Спите. Жилин прилег на диванчик, положил ладонь под голову и стал слушать, как из крана течет вода. Ему стало казаться, что он сидит у водопада, щурясь от брызг. Он попытался дотянуться до водопада рукой, но уснул, пробормотав напоследок: - Вы правы... Степан... Карлович... Ничего... Интересного... Разбудила Жилина, как всегда, симфония. Начал ее арфист, которого выдернуло из сна настойчивое подергивание его собственной ноги. Кузьма, видя, что арфист уже доигрывает вступление, проворно схватил свою невидимою гармошку, откинул ремешок и растянул мех. Женчик, не имевший никакого слуха, пытался подыгрывать им то на барабане, то на литаврах. Вахман тщился дирижировать ложкой, время от времени сверяясь с партитурой - перевернутой шахматной доской. - Нет, ну зачем же, - пробормотал недовольно Жилин. - Товарищи, товарищи, зачем же нарушать... Нельзя ли не так громко. А то ведь... Как бы не было неприятностей. Накинув халат, Жилин потянулся, похлопал себя по животу и отправился на кухню - проверять, как обстоит дело с завтраком для отделения. Проходя мимо обитой дерматином двери, он лишь равнодушно скользнул по ней взглядом - внешний дом его больше не интересовал. * * * Локально неоднородный звездный анус. Наблюдается значительное искривление пространственно-временного континуума и нечастые флюктуации звездной материи. В сизой дымке протонно-нейтронной плазмы заметны уж следы увядания - стара мать-звезда, и былая красота стерта временем с лица ее. Чу! Слышны голоса, кто-то мягко ступает по верхней палубе, почти невесомый… Бракованные мозги Так получилось, что у земана Спицына Якова с детства были бракованные мозги. Нет, Яков Спицын вовсе не был каким-нибудь внеобщественным анацефалом, просто он не понимал некоторые серьезные, существенные вещи и не имел мужества это непонимание скрывать. Например, он не понимал, почему Земля плоская, а не круглая. Старший Вожатый пытался объяснить Якову, что если бы Земля была круглая, то комбайнер, вспахивающий поле, дойдя до межи, не остановился бы на ней, а силой инерции продолжал бы движение до тех пор, пока не попал в руки наших врагов. Еще Яков Спицын не понимал, почему на его малой родине, почти московском дворе, окруженном пятиэтажками, зимою скапливается так много собачьего говна, хотя все собаки имеют хозяев и в массе своей хорошо воспитаны. В этом вопросе с Яковом была солидарна одна лишь жэковская дворничихи баба Маруся. - Вы что, издеваетесь? - Возмущалась баба Маруся инженеру Бровину из восьмой. - Скажите, когда это прекратится? Инженер Бровин пожимал плечами. Он действительно не знал. Это собачье говно было единственным, что не нравилось Яше в его малой родине. Свою малую родину Яша любил, а вместе с нею, с помощью недетского натужного обобщения, он любил и далекую Родину большую. Просто он не знал, что Родине большой от него нужно, хоть и ощущал тем же недетским обобщением, что Родина большая уже возлегла где-то в темноте и ждет его, чтобы исполнить вместе с ним некий таинственный союзнический долг. Друг Яши по прозвищу Пиночет, сын комитетчика, свой долг знал хорошо. Он ждал лишь будущего, чтобы однажды изловить какую-нибудь злобную вредительскую матахарь и преподнести ее Родине в клюве. Еще Пиночет в четвертом классе занялся ракетостроительством и, в конце концов, построил именную ракету "Дружбан Ародов", которая должна была торжественно взреветь в трансформаторной будке, ввинтиться в Землю и, вывалившись по ту сторону через минуту, разнести на атомы черный Полигон, с которого еженощно стартовали хищные кабыздохи, чтобы парить в мирном небе вдоль Занавеса и, улучив подходящий момент, однажды прорвать оборону. Когда трансформаторную будку и Землю починили, и папа Пиночета вышел из больницы, где перележивал свой, как он говорил, первый юношеский инфаркт, у него с Пиночетом состоялся утомительно долгий мужской разговор. После этого Пиночет всю оставшуюся детскую жизнь ходил загадочным, будто уже знал Правду. А Яша Спицын продолжал не понимать. В частности, однажды на политзанятии в Ленинской комнате он спросил у Старшего Вожатого, как могут кабыздохи находиться на той стороне - ведь они упадут и будут падать до тех пор, пока их не пожрет недавно открытая астрономами Черная Дыра. Старший Вожатый сделал скупое, недовольное лицо и многозначительно промолчал, а на следующий день Яшиных родителей вызвали в школу. Вечером, стоя в углу, Яша решил с понедельника начать все понимать и даже придумал для этого собственное объяснение кабыздошьей непадучести. Он представил себе обычного управляемого кабыздоха в виде мухи, прикрепившейся лапками к той стороне и выжидающей. Яше стало страшно, потому что мух он боялся. Ему даже привиделось, как черный мохнатый кабыздох залетает к нему во двор и, не обращая внимания на свежепокрашенность скамеек, на томный вид утренних котов и забытую на крыше трансформаторной будки очень московскую машинку-перевертыч, сносит прямо в песочницу ядерное яйцо и улетает на свой Полигон докладываться об успешно выполненном задании. Тогда же Яша твердо решил, что будет служить в ПВО СА, чтобы защищать всех добрых и понятливых москвичей от управляемых ядерных кабыздохов. А вместе с москвичами защищать и свою малую трогательную родину - песочницу, трансформаторную будку, клены, скрипача-октябренка, удивительно играющего по вечерам на своей комиссионной скрипке, и разгуливающих по клумбе малых кур города - голубей, которых все любили за то, что когда-то, в незапамятные времена, голуби спасли Мир, пробудив своим воркованием задремавшего прапорщика ПВО СА Гарцева перед самым началом железного вражеского наступления. Тем же вечером Яша доложил о своем понимании отцу, и отец, обрадовавшись Яшиному пониманию, повел сына в ТЮЗ. ТЮЗ, а вернее - его здание-мать, Дворец Пионеров, заманчивее всего выглядел именно в сумерках - отблескивающий лиловым, стальной, укоренившийся опорами в почве цилиндр с трубой телескопа на верхней площадке, сквозь которую вахтенные пионеры-астрономы наблюдали за круговоротом звезд и тщились хоть однажды поймать в окуляр далекий и могучий крабовидный Союз вместе с ярчайшей сверхновой Москвой. Этажом ниже иные пионеры-астрофизики сидели за партами, слюнявили карандаши, вчитывались в результаты, спущенные через воздуходувку сверху, рисовали на доске сыплющимся мелом спектральные диаграммы, ерошили свои коротенькие стрижки и, в конце концов, общим секционным голосованием принимали новые концепции построения звездной материи из каких-то сыртовых облаков. Еще ниже, там, где лиловые сумерки уже затеняли ветви посаженных пионерами-мичуринцами дерев, пионеры-физики много лет разрабатывали единую теорию времени-квашни и пространства-кадки, и время-квашня непрерывно проистекала из пространства-кадки, тут же, на лиловый ленолеум, и ее приходилось собирать, подгребать руками, заталкивать обратно в кадку, чтобы ни единой капли не пропало впустую, не просочилось между стыками панелей вниз, туда, где пионеры-постановщики вели кропотливую и необходимую работу с пионерами-актерами, разучивая космические пьесы, в которых добрые и понятливые малоземляне приходят на помощь в конец запутавшимся братским народностям, и еще ниже, в цокольном этаже, находился ТЮЗ, куда вечером приходили пионеры-зрители, чтобы посмотреть новую космическую пьесу и раз и навсегда осознать, что время-квашня - сродни ценному галактическому топливу, и его ни в коем случае нельзя разбазаривать, а тот, кто будет разбазаривать, так и останется жить на железной звезде, не имея сил и мужества самостоятельно преодолеть вторую космическую скорость, всю свою бессмысленную и беспощадную жизнь вслушиваясь в шорох динамика в надежде услышать позывные прибывшего на орбиту спасительного корабля-матки. И вот, когда Яша с отцом уселись в первом ряду, занавес разошелся в стороны, и на сцене обнаружился самый обыкновенный кухонный стол с заварным чайником. За столом сидел пионер в костюме комитетчика и о чем-то размышлял. Когда первые аплодисменты стихли, в картонных дверях появился второй пионер в седоватом парике старшего товарища и осторожно постучал костяшкой по картонному косяку. - Геннадий, можно к тебе? - Шеф?! - Обрадовался молодой пионер. - Заходите. Басенька, наколдуй нам чайку. Тут же из-за кулис радушно выбежала веснушчатая пионерка-жена, цепко схватила с кухонного стола заварной чайник и, смущаясь публики, убежала за кулисы. - Ну что, молодой человек, рассказывайте, - произнес пожилой пионер, осторожно усаживаясь на бутафорский табурет. - Но вот что. У тебя сейчас уже вид враля во спасение. Только я ведь, Гена, не за враньем к тебе пришел. - Вы уже в курсе? - Молодой пионер-комитетчик стал поспешно ерошить свою коротенькую стрижку. - Вот черт, знаете, шеф, у меня как-то это все в голове не умещается. Сам себе твержу - не бывает же никаких случайностей. Не имеем права мы себе случайности позволять. Нет у нас такого права. Укладываем все в свои треклятые схемы, упаковываем, уплотняем методично. И тут приходит какой-нибудь Васька Сомов с расшифровкой - нате, владейте! Выходит, с самого начала задача была поставлена некорректно? Но ведь тогда был бы хоть какой-нибудь, пусть самый идиотский и отрицательный во всех смыслах, но результат! - Успокойся, - пожилой пионер тепло похлопал молодого по ладони. - Не кипятись. Ишь, шустрый какой! Кипятиться нам права тоже никто не давал. - Вы правы, шеф, - молодой пионер как будто стал успокаиваться. - Все правы, и тот же Васька Сомов - более всех прав со своей абракадаброй. И все готовы взять на себя ответственность, взвалить на свои плечи, тянуть лямку. А если не видишь цели, не то, чтобы перед носом, на блюдечке, но даже в обозримом пространстве вообще, хоть на двести парсеков вперед? Вот вы, шеф, человек-легенда, Биг-Бор, наши мальчишки даже курить при вас стесняются, вы можете мне твердо сказать, что знали бы, как поступить, будь вы на моем месте? - У каждого - свое место, малыш, - взвешенно ответил пожилой пионер. - Знаю. - Нет, не знаешь. Откуда тебе знать, - тихо сказал пожилой пионер, будто вспоминая о чем-то наболевшем. - Хорошо, может, и не знаю, - согласился пионер молодой. - Но имею право предполагать. Потому что, когда придет будущее, станет не до предположений. Малейшая ошибка - и предполагать уже будет некому. И прощать ошибки тоже - некому. - А по-моему, Гена, ты просто разочаровался. Когда же я тебя упустил? - Покачал головою пожилой. - Да нет, шеф, это не разочарование, - горячо ответил молодой. - Просто все это как бы навыворот, не по-настоящему. Словно дети, в бирюльки играем, а не видим того, что бирюльки-то наши уже подросли. И не бирюльки это вовсе, а дети наши, плоть от плоти. Вот завтра придет ко мне сын и спросит: "Папа, почему?" И что я ему отвечу? - Не спросит, Гена. Нечего им, Гена, у нас спрашивать. Это мы у них спрашивать должны. - Извините, шеф, но, по-моему, это - демагогия. - Нет, не демагогия. Это мы с тобой - демагогия. Причем, скажу тебе, весьма неуклюжая, старая и дурно пахнущая. - Вы имеете в виду Черный Уб? - Ничего я не имею в виду. Басенька, кудесница вы наша! - Пожилой пионер с облегчением встал и, радушно разведя руки, пошел навстречу смущающейся пионерке-жене. - Присядьте к нам, а то ваш благоверный меня едва с ума не свел своими подозрениями. Представляете, подозревает, что та брюква, которую... - Папа, а что такое Черный Уб? - Спросил Яша у отца, когда они вышли из ТЮЗа в лиловые, почти московские сумерки (Яше еще подумалось, что ради того, чтобы устроить людям такие подмосковные сумерки не по случаю какого-нибудь государственного праздника, а просто так, безвозмездно, в конце обычной июльской трудовой недели, потребовалось, быть может, специальное постановление ЦК). - Ну вот, опять ты за старое, - расстроился отец. - Когда же ты научишься Правде, сын? И тогда Яша впервые подумал, что такая Правда, похожая на оттаявший морепродукт и все время вбирающая свои щупальца одно за другим, стоит до них дотронуться пальцем, ему, пожалуй, не нужна, но другой Правды на земле, к сожалению, в данный текущий момент не существует. Зато существовала почти настоящая городская больница, под окна которой Яша частенько наведывался, чтобы понять, как устроен человек. Расписание больницы было в целом понятным: в понедельник зашивали язву, во вторник оперировали сердце, в среду вырезали гланды, в четверг трепанировали череп. Пятница считалась несчастливым днем, риск катастрофически возрастал, и операции не проводились, а врачи праздно шатались по двору, курили папиросы, прикармливали голубей и имели беспорядочные внеслужебные сношения с санитарками. Суббота и воскресенье были выходными, и тогда обязательно кто-нибудь умирал. И так получалось, что Яше всегда удавалось попасть под окна больницы только в пятницу, и ни в какой другой будний день. У растворенного окна операционной Яша каждый раз наблюдал одного и того же человека в белом халате, одного из хирургов-сношенцев. Вид у человека был всегда совершенно праздный, неторопливый, московский, вселяющий покой и облегчение. Человек что-то мурлыкал, какой-то "Миллион алых роз", постукивая пальцем по раме окна и вдыхая кислород с нависающей над окном ветки клена. Какое-то время он с улыбкой разглядывал копошащегося в ветвях вечно никуда не успевающего воробья, а когда воробей упорхал, отходил в глубь комнаты, сгребал со столика газету и усаживался в хирургическое кресло. Потом верхняя половина человека исчезала за разворотом, а через некоторое время лениво высовывалась праздная рука, чтобы стряхнуть пепел в плевательницу. Так и не выяснил Яков почти ничего из анатомии человека, а санитарки были не в счет, потому что, имея беспорядочные внеслужебные сношения с докторами, в целях стыдливости никогда не снимали резиновых сапог и белых халатов. И более всего из анатомии Яшу мучил наболевший насущный вопрос: почему все мальчики в его классе умеют писать стоя, а Яша - нет. Но. Зато Яша узнал историю городской больницы. История, рассказанная Яше пожилым работником морга, была такова: Дело было в девятнадцатом веке по московскому времени. Однажды к губернатору, графу Воздвиженскому, явился на аудиенцию академик Его Императорского Величества Академии Наук Амвросий Боголюбов. Расшаркавшись перед сидящим со сплетенными пальцами в кресле его сиятельством, академик немедленно приступил к делу: - Ваше сиятельство, - начал он, теребя профессорскую бородку. - Воля ваша, а городу необходим анатомический театр. - Право, Амвросий Савельевич, - стал было разубеждать его граф. - Есть же опера, есть же, наконец, драма. Помилуйте. - Молодежь! - Не унимался академик, подступая, - Студенчество, юношество наше надлежит всемерно приобщать. Поощрять в молодых людях... - Помилуйте, - кукожился граф в своем кресле, ощущая крайнюю неприятность. Дело усугублялось тем, что его сиятельство был человеком наследственно тщедушным, и академик Боголюбов возвышался над ним, как гора Синай. - А варьете? А оперетка? - Вижу, вижу! - Академик уже не обращал на его сиятельство ровно никакого внимания и даже воздел гору свою потертую профессорскую трость. - Вижу тебя, племя младое, незнакомое! В итоге анатомический театр был построен, и, по некоторому недоразумению, его парадный вход был сделан похожим на парадный вход театра драмы - со львами и портиком. Совершая инспекцию, академик остался вполне доволен, лишь попросив убрать табличку "Касса", и, несколько поколебавшись - половину театрального гардероба отвести под курительную (курильщик был убежденный). Минуло полтора года, и академик вновь записался на аудиенцию к его сиятельству. Ожидая в приемной, он, согбенный, кряхтя, объяснял своему ассистенту, доктору Мечникову: - Знаете, батенька, чрезвычайно неловко мне эдак в моих-то летах пресмыкаться. Но, дело-с! Дело - прежде всего! - Его сиятельство ожидает вас, - секретарь степенно растворил тяжелую дубовую дверь. - Ну что же, иду на заклание, - в кабинет академик ступил уже не согбенным ученым мужем, а настоящим московским библейским старцем. - Ваше сиятельство, молодежь! Через полгода у анатомического театра образовалась четырехэтажная пристройка, в которой с черного хода принимали хворый рабочий люд. - Так академик Боголюбов добился у царской власти Правды для людей труда, - этими словами работник морга обычно заканчивал свой рассказ и мечтательно вздыхал, источая изо рта неприятный медикаментозный запах, чересчур по-товарищески поглаживая Яшу по спине сверху вниз и слишком по-отечески заглядывая Яше в глаза. Конечно, это была не "Та Самая больница", но воссоздана она была в таких подробностях, что даже сырт казался отвратительно старым, лениво прорастающим сквозь кирпичи. То есть история была настоящей, а больница - нет, в чем Яков нашел новую почву для непонимания. В двенадцать лет Яков с изумлением узнал, что не является евреем. В тринадцать лет он стал замечать на себе долгие оценивающие взгляды, принадлежавшие различным случайным мужчинам. Один алкоголик в штатском даже позволил себе ущипнуть Якова за попку, но, впрочем, убедившись, что на вверенной территории нет никаких беспорядков, и скабрезно подмигнув, мирно пересек улицу и, вполне естественно пошатываясь, направился к винному магазину. Хуже обстояли дела во дворе и, в частности, прежний товарищ Пиночет однажды во всех подробностях загадочно рассказал Якову, как "ебал цыганку за двадцать копеек", и что это получилось у него довольно успешно, так что обрадованная цыганка денег вовсе не взяла. После такой прелюдии Пиночет долго, сбивчиво и пыхтя намекал Яше на то, что способен, в случае чего, повторить этот жест доброй воли и, возможно, даже за какие-то сходные деньги. От этого рассказа Якову сделалось невыносимо противно, чуть не стошнило, и он в слезах бросился к отцу, знающему, очевидно, какую-то специальную, подходящую к случаю, Правду. - Ну что же делать, - вздохнул отец. - Обстоятельства сложились таким образом, что мы хотели мальчика, а получилась, Яна, ты. Всю ночь Яна плакала в свою подушку, рассказывая подушке о том, что уже, оказывается, ничего нельзя изменить, поскольку в свидетельстве о рождении записано "пол мужской", и теперь Яне действительно придется служить в СА, а потом, возможно, и жениться. Понимающая подушка вежливо отмалчивалась до утра, а на утро смятая простыня поведала Яне, что Яна стала взаправдашней, а не засвидетельствованной районным ЗАГСом девушкой. Не имея сил и мужества передавать во всех подробностях драму переживаний героини в последующие допризывные годы (известно, что из всей богатой подробностями психической жизни женского существа мужчины с некоторым пониманием относятся лишь к предменструальному синдрому и предродовым фобиям), приведем краткий перечень дальнейших отягощающих непониманий: Социалистический журнал "Кобета". Письмо Татьяны к Онегину. Письмо к Съезду. "Как обращаться с козой в отсутствие женского пола во время продолжительных штабных учений - памятка прапорщику СА" (тайно передана Пиночетом на уроке алгебры). Апрельские тезисы. Необходимость и далее посещать мужской туалет. Надпись на стене в мужском туалете: "Черный Уб - Социал-Еб" По-прежнему, кто такой "Черный Уб". По-прежнему, откуда зимою столько собачьего говна. По-прежнему, отчего Земля плоская, если в учебнике астрономии написано наоборот. В девятом классе их вновь собрали в Ленинской комнате. (Вообще, Ленинская комната очень напоминала чулан для торжественных наказаний, потому что так же была во всякое время закрыта и открывалась лишь для специальных случаев.) Старший Вожатый расставил всех отроков широким полукругом, чтобы каждому было одинаково плохо видно, медленно и торжественно извлек из-под стекла надорванную суперобложку какой-то старой, союзной книги. - Взгляните, товарищи, - сказал Старший Вожатый. - Это та самая книга! В надорванном верху значилось имя автора "Леонид Ильич Бр" (и действительно, на обратной стороне находился портрет одухотворенного бровастого цэковца), ниже помещалась страшная железная композиция, от которой в груди поднималась тупая, знакомая с детства, непонятная боль, а под композицией громоздилось тройное монументальное заглавие: "Малая земля. Возрождение. Целина". - Вот видите, товарищи - запинаясь, сообщил Старший Вожатый, нежно поглаживая выпуклое, блестящее красным заглавие, - книга говорит нам о том, что у нас все еще впереди, и мы должны верить. - А где сама книга? - Не удержалась Яна, и весь примыкающий сегмент полукруга тотчас зашикал на нее. - А зачем книга, - недовольно ответил Старший Вожатый, - если и так всем известно, о чем в ней написано? В этот день Яну все же приняли в комсомол вместе со всем классом, однако тут же занесли в учетную карточку строгий выговор за подсознательную агитацию против сознательности. За что расстреляли, потом закопали, потом откопали заслуженного карачаевца-антигитлеровца Дружбана Ародова. Кто такие друзья народа и как они борются против социал-демократов. Скинем эсдечества обветшавшие лохмотья. Зачем? "Молодая Гвардия". "Книга о вкусной и здоровой пище". "Практическая анатомия капиталистического кабыздоха". "Хотят ли русские войны?" "Как приготовить торжественный обед для ваших социально-близких". Есть ли жизнь на Марсе? Что такое Марс? Что такое московское время? А время по-прежнему было той же квашней, лениво выползающей из кадки-инкубатора, и извилины на этой квашне сходились, как нити лабиринта в журнале "Мурзилка-Перехватчик", в одну точку, где заботливые духи времени уже запасали для Яны комбинезон ХБ, погоны и фуражку, рачительно затоваривали склад перловой крупой, пшенкой, заготавливали брикеты компота и антившивого хозяйственного мыла. И все четче и строже звучал Устав, зачитываемый в Ленинской Комнате мозга внутренними Марксом, Энгельсом и еще двумя лично незнакомыми союзными покойниками. * * * В тот день Яна Спицына как всегда сидела в своей жестяной будке ПВО СА, затаившейся на железных столбах у самого Занавеса и, чтобы не уснуть под воркование дежурного голубя-трубача, зачитывалась книжкой "О вкусном и здоровом сне". Она знала, что если уснет, то завтра утром командир отделения Поликарпов-Баренцев выведет ее из строя и будет по-отечески строго распекать, журить, вслух размышлять солдатам о том, что таким вахтенным не место в ПВО СА, что если бы все вахтенные были такими сонными, как Яна, кабыздохи давно уже прорвали бы Занавес и вовсю насиловали наших сестер и матерей. И благодарность командования дежурному голубю-трубачу Дятлову за то, что он вовремя доложил о промашке своего боевого товарища, будет хоть и переходящей, однако вполне заслуженной. Через некоторое время у Яны возникло небольшое общечеловеческое желание. Это не возбранялось - для общечеловеческих желаний существовала десятиметровая нейтральная полоса, на которой справляли свои желания товарищи и кабыздохи, чаще порознь, но иногда одновременно. В случае возникновения одновременности товарищ и кабыздох делали вид, что противоположной враждебной стороны временно не существует, и после исполнения желаний спешно разбегались по своим блокпостам. Но в этот раз оказавшийся одновременно с Яной на полосе кабыздох не стал не замечать Яну, а наоборот, стал вглядываться в нее очень пристально и доброжелательно. - Чего вылупился, фриц? - Враждебно полюбопытствовала Яна, заправляясь. - Голых советских прапорщиков не видел? - Найн! - Ответил кабыздох. - Видеть. Просто очень красивый савецки фройляйн-прапоршчик редко бывать. Так и разговорились. На самом деле кабысдох оказался англичанином, а по-немецки говорил лишь потому, что справедливо полагал, будто для советских товарищей этот язык является единственным достойным изучения после Великой Войны. Длинные волосы, молодая бородка, хлопковые штаны и, особенно, веселенькие бусики на левой руке фрица понравились Яне и сразу вызвали у нее чувство глубокого доверия. И вот, Яна и фриц, которого звали Джон Спок, стали все чаще случайно встречаться на нейтральной полосе, якобы по общечеловеческим делам. Через две недели Джон осторожно признался, что в душе он - тоже за мир. Яна, как всегда захватившая с собою полевой планшет, в целях взаимопонимания нарисовала фрицу карандашом голубка с веткой в клюве. - О, йа, - восхитился фриц. - Это ест очень вкусно! Так Яна неожиданно узнала, что английские фрицы потребляют голубей в пищу. Это навело ее на странные, соблазнительные размышления. Она вспомнила свою малую родину и мальчика-второклассника, играющего на скрипке на балконе второго этажа. Что бы мог означать символ мира - голубка с веткой в клюве, - подумала Яна, - если бы у нас голубей также потребляли в пищу? Вот этот играющий мальчик, вот зовет его мама: "Изя, иди кушать голубя!" - что такой питающийся голубятиной мальчик мог бы сыграть на своей скрипке? В целях дальнейшего взаимопонимания Яна, непродолжительное время посомневавшись, все-таки приготовила дежурного голубя Дятлова и принесла его Джону на следующее свидание вкусно пахнущим, завернутым в передовицу "Правды". Командованию Яна сообщила, что Дятлов пал жертвой бациллы чумы, запущенной возвращавшимся на базу вражеским бактериологическим кабыздохом, не истратившим на задании свой боезапас. - Пойдем, - пригласил английский кабыздох Джон, отведав Дятлова. - Я показать тебе настоящий Правда. Что-то тонко екнуло у Яны в солнечном сплетении, и она согласилась. Сперва они шли очень долго, ориентируясь по каким-то известным одному цэковцу Бр кабелям и трубам, выступающим из стен. Потом они еще долго подпрыгивали, смущаясь друг друга, подлетая над полом и зависая по нескольку секунд. И вот, когда пол совсем перестал тяготить, они полетели и летели, держась за руки еще очень долго, но Яне это нравилось до такой крайней степени, что она уже готова была сама превратиться в летающего кабыздоха, лишь бы не упустить из солнечного сплетения это сосущее чувство полета и близости Правды. Нет, конечно, не в ядерного и, тем более, не в бактериологического кабыздоха, а в кабыздоха вполне гражданского, кабыздоха труда - ведь есть же там такие? - Это ест Рубка, - загадочно прохрипел Джон, налегая плечом на трудно поддающуюся железную дверь. "Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье?" - Спросила душевным сиплым голосом дверь и поддалась. Внутри стояли развернутые полукругом кресла с кнопочными подлокотниками, разноцветный кнопочный пульт - кнопки были везде, даже на потолке светилась аварийным светом единственная заманчивая красная кнопка, и эту кнопку Яне тут же захотелось нажать, но Джон испуганно остановил ее, произнеся загадочное слово - "катапульта". - А сейчас я показать тебе звезды, - сказал Джон с видом давно заготовленного, уже перебродившего, пузырящегося сюрприза, и стал колдовать над кнопками. И вот матовая передняя стена неожиданно превратилась в беззащитное стекло, и на этом стекле возникла ужасающе огромная железная туша, закрывающая собою полнеба. Яна, ожидавшая увидеть обыкновенные звезды Дворца Пионеров и уже надеявшаяся отыскать на столь большом экране крабовидный Союз и сверхновую Москву, по-настоящему испугалась. - Что это?! - Задохнулась она. - Не знаю, - Пожал плечами Джон, - Но это здес ест всегда. Потом Джон достал с полки ворох старых бумаг и протянул Яне. Яна взяла наугад одну бумажку и прочла: --- Совершенно секретно. Расшифровка записи бортового регистратора Звездолета "Малая Земля", следующего по маршруту "Москва - Волосы Вероники". 7 ноября 2117 г. Звездолет "Малая Земля" попал в зону притяжения незарегистрированного космического объекта (условное название: Ж-25). Израсходовав большую часть запаса топлива на предотвращение столкновения с космическим объектом, звездолет лег на орбиту одной из планет, третьей от центра притяжения. 8 ноября 2117 г. Доклад кибер-анализатора: "Планета Шелезяка, воды нет, полезных ископаемых нет, растителности нет, населена роботами". --- - Это и есть Правда? - С недоверием спросила Яна. - Нье савсем, - уклончиво ответил Джон и протянул Яне другую бумажку: --- Top Secret. Decoding of the board registration records of the starship "Pearl Harbor" heading from Washington-DC toward Berenice's Hair. July 4th, 2076 Pearl Harbor starship hit the gravitation zone of an unregistered nonterrestrial object (conventional denomination I-25). With most of the fuel lost to prevent the collision with the nonterrestrial object, the starship went into orbit of one of the planets, the third one from the gravitation center. July 5th, 2076 The intelligence report of the cyber-analyzer: "Planet Irony, no water, no mineral resources, no signs of life. Inhabited by robots." --- - В полье Шьерный Дыра ньет никакой времья, - объяснил Джон, - дэсвеген день какой угодно может быть. - И это - та настоящая Правда, ради которой ты меня сюда позвал? - С сомнением спросила Яна. - Ньет, - ответил Джон, медленно приближаясь к Яне по воздуху и неуклюже разводя руками, - настоящая Правда ест в том, што ихь либе дихь, майн шац. Унд ду, либст ду михь, Иоганна? Этим пограничным вечером вольнонаемному кабыздоху Джону Споку удалось прорвать нашу оборону на одном маленьком ненадежном участке. * * * Первоначальным замыслом этого документального прифронтового очерка было тре достоверно показать зпт что заблуждение и последующая гибель главной героини самым правдоподобным и логическим образом проистекают из ее вышеизложенной жизни тчк Узнав зпт что Яна нагуляла преступное дите постыдной интернациональной дружбы и теперь ходит беременная зпт ее обязаны были насиловать всем отделением товарищи по службе зпт а потом должен был приехать на квч Виллисе квч прапорщик СМЕРШ Матвей Скуратов по прозвищу Пиночет и долго, с пристрастием зпт дознаваться зпт где Яна заимела первый контакт с вражеским кабыздохом зпт каково ее задание зпт кто является кабыздошьим резидентом на нашей территории зпт Потом Мотя-Пиночет зпт воодушевленный тем зпт что изловил таки первую злобную матахарь своей начинающейся взрослой жизни зпт должен был уехать докладываться в штаб СМЕРШ ПВО СА зпт а Яну зпт по его инструкциям зпт следовало распять старинным дедовским способом вниз головою на караульном столбе зпт лицом к кабыздошеской плутократии зпт дабы раз и навечно исправить путем прилива крови к голове ее бракованные мозги тчк С прискорбием вынужден сообщить зпт что на самом деле все именно так и произошло тчк ЧКорреспондент ЗФронта прапорщик ПВО СА Гарцев тчк на ЗФронте без перемен * * * Лектор накрывает тело полиэтиленом, швыряет перчатки в ведро, спрашивает, нет ли вопросов. Вопросов нет - студенты спешат в столовую, там на столах приготовлены уже питательные гамбургертьюбы, в вазах - бумажные голографические цветы, и у входа дежурит на табуретке черный ленивый венерианский кот по кличке "Уб".