Вечерний Гондольер

 Вечерний Гондольер

         Маренникова Ксения

     Cтихи на остров

                    2001-2002

…Я, Мария, твои обжигаю пальцы…

Я, Мария, твои обжигаю пальцы.

Любой знает, что значит слово «останься» на

языке тела, говорящего не так давно.

И можешь сколь угодно долго мне объяснять раз-

ницу между блядством и кла-

ссикой немецкого порно.

Я, Мария, говорю мало и тихо.

Это как вкус тебя, читай – вкус тебя взрослой,

плюс еще парочка забавных секретов:

когда подводишь глаза, подводка делает их хи-

трыми, хотя – можно легко ошибиться в воз-

расте, но я сейчас не об этом.

Я, Мария, легко перехожу на знаки.

Письменные, оттого вульгарные, но я не могу не

писать хотя бы по строчке в день, хотя

бы перекидываться с тобой элементарными «здрав-

ствуй», «будь осторожна», вести себя соотве-

тственно расстоя-

нию.

Я, Мария, слежу за визуальной риф-

мой. Как ты поняла, эта зависимость не связана с

твоим телом, но связи бывают не только

линейными. И пусть сама по себе ты лишена смыс-

ла (потому как на двоих

сорок), мне часто бывает больно.

*целуя*

От тебя мне приветы кто-то, кого

знаю всего несколько минут, передаст.

Я вырву из него еще пару ленивых слов

вместе с его глупым языком, вместе с трепещущим сердцем.

Ты будешь смеяться, когда узнаешь: "Нена-

сытная моя девочка, когда, наконец, приедешь?"

Нет, эти расстояния не для такого как я астма-

тика, мне ни за что не преодолеть их.

И я все так же остервенело облизываю перо,

когда пишу тебе - пьянея от чернильного кофе, ложек

с металлическим привкусом, фарфо-

ровых чашек, сло-

женных в ряд салфеток.

(как и все здесь - только с тебя слепок).

…

Накручиваю локон на вилку, икаю

прилюдно, хотя - что есть собственное оди-

ночество, если собачонка, не срываясь на лай,

гладит сама себя твоей-то ладонью?

И ты говоришь "выебываешься", говоришь "пусти".

Я допиваю из всех стаканов, исчезаю

за дверкой, творю там очередные глупости,

но помню, кто есть ты и кто я такая…

Окликаю тебя по имени вожделенному - Жанна!

Сколько лет прошло, но ты не меняешься.

Прикури для меня сигаретку, свою, пожалуйста.

Причеши меня нежно, вылижи меня жадно.

…

Высыхает пальто тут же в прихожей, зонтики

расставлены по углам, лужицы.

И мне больше не выпивается, мне ти-

хо поется, тихо скулит за ужином.

Бряцаю пустыми стаканами, ложками,

перебираю пизанское нагромождение в раковине,

и вот становлюсь на лож-

ный заведомобезтебянетот путь, не

тот потому еще, что не в свое время

(проще - не вовремя, не к месту, некстати).

Так эта комната похожа на клетку зверя.

Так ты со спины упираешься в спинку кровати.

…

Я хочу осторожно остаться, хочу

снов о тебе, запахов - пусть напоминающих кофе,

пусть несовершенного имени, чу-

жого отчества, вымученной фамилии.

Я хочу родства ближе, чем между матерью и

ребенком - до зачатия, пока есть еще хоть какой-то космос, -

выпуская по ниточке ту материю,

и никогда никогда не снашивать ничего на вынос.

Скажи, разве существуют где-то це-

пи тоньше, разве иное что-то рвется возможнее…

(и я исступленно тебя целую,

что пустоту в себе роженица).

У любви есть причина со мной

хотя бы не ссориться - я не произношу это с жало-

стью. У тебя дела, говорящая птица, сто

отмазок (я до этих отмазок жадная).

И вертится вертится колесо фортуны

(я выигрываю в покер, ты - с мальчиками своими).

И хоть бы убавилось от твоей фигуры

линий, я бы вызубрила другое имя

наизусть; мыльная опера, сухость

кожи, пиццикато бровей (скажи, что не больно).

Так все в нашем доме имеет ось

опоры, проходящую через твои ладони.

Эмбрион и голод, год смерти Пастернака,

иные знаки - все, что сама рифмую,

выхаживаешь зачем-то на

мессы - и я потом долго твои колени целую.

(сон)

мне снилась собака, вмещавшая под животом

столько тепла, что я как ребенок расплакалась.

мне снилось, как жадно собака хватала ртом

последние капли воздуха, не сдаваясь.

и я обнимала ее в темноте, прижимала к груди

опальную холку, сама вгрызалась в подшерсток.

и как удивленно было друг друга найти,

что в стоге сена иголку и к ней наперсток.

мне снилось: течение волн забирало ее,

так ласково ноги мои укрывая тиной,

и как я долго держалась за острие,

пронзившее воздух рядом с ее грудиной.

*Она была в Париже*

Старомодная шаль, перчатки, виселицы

бус, вылитый флакон парижской смеси на волосы;

голос трубный, как будто залезла в трубу с

головой и половиной туловища, и злится,

и шипит на меня, передразнивает "гу-гу,

малолеточка, так я у тебя не первая?!"

А потом прикуривает одну,

как ей кажется, невозможно долго и нервно.

И я слезаю с нее медленно как кожа,

колени дрожат, рассмешила ее, веселится.

Научила меня молиться:

"боже мой-боже мой-боже мой-боже мой-боже!.."

И я опять начинаю (продолжаю) повествование с интерьера:

все ли на месте, читаемы ли корочки

книг, ваза искажает настенное

панно или панно ничего не стоит.

Вписываю ее в комнату напротив

с платяным шкафом, маминым дежурным

набором стул-тумбочка-кровать,

и на всем ажурная,

мелко нарезанная скатерть. Даже

гостиная приобретает вид залы сразу

же благодаря хрусталю (пепельница и ваза),

благодаря флажкам и часам из Парижа.

"В таких случаях там говорят, что еще при жизни

ты становишься мне всего на земле дороже".

 …в далеком море дрейфуют ледышки…

в далеком море дрейфуют ледышки,

клацают пасти акул, орут истошно чайки,

и губы твои греют твои же губы,

и если целуешь – то кружку горячего чая,

а мне по карману солнышко и мартышки.

вяжешь морские узлы, куришь, да так

собирательно, представляя себя пиратом,

я читаю об этом книжку за книжкой

и учусь у отца грязно ругаться матом –

раньше было-то «батюшки» да «бардак».

каким представляю тебя: сильным,

знающим какой-нибудь из островных языков,

умеющего насвистывать что-то модное,

и когда я предложу тебе апельсиновый сок,

ты скажешь навскидку, откуда те апельсины.

а потом мы пересечем за два года оседло

горячую как раскаленный уголь пустыню –

потому что моря высохнут, чайки вымрут,

потому что мое сердце остынет,

потому что тело устанет следом.

~ Стихи на остров ~

Правители на острове сменяют друг друга

как карточки в рамках – от старого года к новому

с завидным постоянством, но – при потере круга,

полюса, колеса, пластинки, дающей соло

трубы с голосом Луи… я люблю тебя так же бережно,

я люблю тебя, бэйби, - обнажив острие из ножен…

И что-то в небе совершает само дугу,

плюхается брюхом о горизонт со всей дури.

Ты подходишь к окну со стаканчиком кофе и сигаретой, губами

пробуешь сначала стаканчик, потом выпускаешь дым,

снова стаканчик, и я обнимаю тебя всеми тремя руками,

как головоногий моллюск раковину любимой.

Вообще время без признаков обоих полов

теряет свое назначение – читай, остров и есть потеря;

но если ты назовешь все это просто время-

препровождением, т.е. условно – ходом конем,

я соглашусь признать одиночество и за собой тоже

в этой огромной стране; послушай,

как трется рыба своей о мою кожу,

послушай, как дышит рыба, просясь на сушу.

И ты с улыбкой ее головой забиваешь гвозди, затем полста,

дробишь просоленные плавнички о стол, как учили.

За твоим окном райские птицы поют чили-вили-чили.

Рыба медленно оживает, начиная с хвоста.

*меланхолия*

(1)

не моя остановка (вскакиваю как школьница

после звонка), усталая саксофония,

перенаправление почты на вынос, изморось ко-

лется - первый свитер за эту осень.

и пальцы, привыкшие на бумаге к мелан-

холии, бровям-ниточкам, к профилю гения,

выводят теперь только буквы, которые не

увязать ни с чем - даже имя не сложишь толком.

тоненько поскуливая, ты присягаешь мне в верно-

сти, забывая что это такое напрочь

(и я бьюсь рыбьей башкой со всей дури о

стеклянное дуло окна, высекая тем самым ночь).

(2)

круговоротит во всем - не могу собраться

ни с мыслями, ни на язык ничего кроме

громкого вздоха не ляжет (а наорать бы,

как баба палаточная при очередном разбое).

тихо сажусь на краешек чего-нибудь, думаю

ни о чем - так положено, когда тебя бросили.

и свербит то ли легкое, то ли кроме

прочих болячек этот дождь меня подкосил.

привстать за стаканом густого пойла на тум-

бочке - кровавая мери в дома-

шних условиях (какая же я тугодумка -

хлеб в холодильнике, зимой на улицу в тапочках).

Элегии

…

Уже не видя ничего вокруг,

я все же льну к оконному стеклу

в попытках возвеличить двор, качели

раскачивая мысленно, увы! -

мой глаз так робок, что от той двери

не может провести ни многоточье

ни линию. И я его веду

лишь от звонка до номерка квартиры

несуществующего больше дома,

но все же взглядом разрываю в клочья

плетеный коврик, чтоб ничья нога

не смела задержаться здесь мгновенье,

достаточное для того, чтоб мог

прохожий усмотреть мой глаз в ущелье

окна, так позволяя тишине

меня представить брошенной собакой.

…

Поскольку нет во мне иных наград,

я позволяю никому не вторить

себе, безвкусицей украсив над кроватью

пустое место, дырку в целом доме.

Печаль неугасимое вчера

рождает и любовь, и па рождает -

тишайший танец между тесных стен,

кровать изюминку того явленья

погодного, походного, вполне

пригодного для тел соединенья

в химической пыли, но мы одни.

Поймать зрачок на выпуклость окна?

Так бабочка обыденно больна

оконной рамой и пылится в раме,

и я гоню свой сумрачный четверг

с календаря в бессмысленной оправе.

…

Элегия течет, так дружно все

в скупом убранстве. В одночасье сделав

себя хозяином достойной смерти,

порезать лук и выплакать остаток.

Зачем вам пальцы, дружные на белом,

не могущие вычертить искуса?

Когда б я был дворецким, непременно

развел бы садик на троих бездомных.

Но белое без очертаний мысли

спешит сомкнуться, и закрыть тетради

широким жестом, лекции, блокноты

и больше не кидаться на ограды.

~поэту~

твоих бесслезных век соединенье

к моим губам прибавить равнодушье

и вывести гибрид соленый, душный

и вычертить по стеночкам круги

так называя господа по имени

прозреть на единицу в ту же сторону

в которой север укрывает вора

бегущего на устремленной льдине

вторые сутки в поисках спасенья

любить на сорок градусов тепла

ладонями придерживая бедра

спуститься ниже и родить ребенка

не важно в этот мир или в иной

короткой грусти скатится слеза

и тут же сменит карнавалом кожи

журчание которой означает

что ты нашел единственно возможный

приют на этом острове пустынном

ты знаешь сам, как возвеличить падаль

и мыслей окровавленных поруки

виновник торжества, укрой же руки

под синим парусом моей печальной юбки

но я не опущусь до этих пальцев

рождая в голосе своем немые вопли

не расскажу как плавится на солнце

огарок догоревшего асфальта

а буду молча-молча плакать в трубку

иных исходов не бывает, знай же

мы в смерти будем узнавать обрубки

конечностей немыслимых друг друга

и уповать на имя без фамилий

вернется вечер сладостно безумный

когда корабль смяла паутинка

когда кораллы разорвали шлюпки

и звон монет не волновал уж больше

скажи, зачем нам светят фонари?

до города езды часа четыре

откуда столько деревень на свете?

безусым лейтенантам можно взвесить

по колбасе в приюте магазинном

а мне корежить строчки на салфетках

выдумывать для прочих продолженье

романов, одиноких встреч, прощаний

так интересно возвеличив бога

потом его деянья опускать

на то тебе бумага, чтобы смерть

не узнавать ни в профиль ни в анфас

и судорожно понимать по тверди

по мебели что близится финал

но для тебя невызубрена роль

шекспир еще обедает и внемлет

лишь поварам, бегущим от стола

к еще живому крабу в дутой миске

и веточки еще тебя не красят

но мысли о войне пройдут другой

короткой стороной и будет чудо

сотворено однажды, если до

последнего звонка успеешь выйти

из всех дверей, из всех сердец забвений

не думая о сотвореньи мира

иным путем, как через эти строчки

тогда останешься безумным звездочетом

своей эпохи сумасшедше-длинной

*квартирный вопрос*

Во сне неумолимое вчера

меня тревожит, бьется жилкой, выше

себя не может повторить ни тень,

ни грамотное вычитанье лишних.

Молюсь оконному, не видя дев иных,

способных вытянуть иконостас прихожей.

Ты прихожанин,

но не тем дороже,

ты просто продолженье долгих дней,

календаря картиночка, сожи-

тельство короткое, при этом

нет ничего в нем невозможного такого,

чтоб сократить мне жизнь.

Остановись, тепло моей гостиной,

дай в развороте сочинить пастель

для никогда здесь не висевших штор,

для никогда не выцветавшей ткани.

И все не потому, что гости здесь

не проводили свой досуг и встречи,

и даже не крутили здесь любовь,

не мяли ни окурки, ни тела

друг друга.

Потому что здесь одна

вполне себе кокетка и приличный

орнамент звезд соединил в себе

букет житана и пол ста столичной.

Умрешь и откопают разом в спальне

кота в мешке, будильники, спирали,

под простынею зубочистки, книжки

Марининой, и выкажут диагноз -

она была как минимум одна

и не меняла позы дня четыре,

вбирая влажность под коротким задом,

не наследив при этом в чьей-то жизни

пусть вечного студента, пусть вахтера,

пусть родственника дальнего - его

она выписывала в письмах раньше

еще до встречи с "вылитым актером".

И, может быть, ты для себя найдешь

приличные на распродажу звенья

ее цепи, не разорвав при этом

ни паутинку спальни - ничего.

Свои же голоса терять в пространстве

ином, чем сорок метров, говорящий

циклоп на счетчике перемножает двойки

за то, что я не выключаю света.

Но может быть, его пугает пьянство?

Ах, нет, короткие гудки зачем-то

похожи разом на такси и чайник, -

и все меня волнует, даже этот

беззвучный обертон чужого счастья.

*музыки* (мальчикам)

В коротком знаке-движении вдоль я

прерываю полет безвкусицей, выгляжу со смыслом;

так же тебе идет форма школь-

ная, так же мальчик твой, его изыски -

не находит себя ни в чем, мается своими же пальцами,

тянет голову упасть на грудь, разразиться

тихим семейным скандалом, фаль-

цетом, от которого связки становятся тоньше.

Бедный обертонами, все же походит на мужское

начало, ставит ударение на последнем

слоге, потому что не умеет прощаться, не

умеет вообще строго чему-то следовать.

И я в который раз уверяю его в обратном.

Если и переписывать что-то, то можно

превзойти с тысячного раза вивальди или тартини,

иногда позволяя себе звук извлекать щипком

(стать, наконец, невидимым

для сотни глаз, следующих твоему пиццикато,

безмолвно срезая с себя корку апельси-

новую). И я пишу маслом Аркадию, как и

полагается "страной

райской

невинности".

Ляпаю густое начало, смешиваю палитру,

что снимаю с себя все пережи-

тое лишнее. И во мне лишь скрипка

единственная, звучащая тише твоих речей лживых…

Строго поровну делишь все между

нами - и глаз, застывший на гарнитуре

из дерева, и ничью потому одежду

в колючих кружевах.

Я сама себе напоминаю скульптуру,

глядя на лепнину потолка, ахаю

потому что твоя женщина там -

застывшая в простоватой фигуре птаха,

пойманная за зад, позволяя все же рукам

напоминать крылья, напоминать поющее соло,

и я не могу успокоиться пока она там

поет (так вкус солоно-

ватый во рту от тебя еще нескоро пройдет).

А он хрен слышит, а он и не

сосредоточен на коротких волнах моих стонов.

И все умещается на одной простыне,

как стадо слонов

на водопой - хоботы, хвосты, уши.

Такое тело, милый - несовершенство.

Плюс панталоны и чепчик.

И ты его только послушай -

что оно шепчет.

*любительнице абсента*

я макаю свое одиночество как палец в стакан

мартини, провожу по губам, икаю.

любительница абсента напротив, ан-

алогичное действо, стан

гибкий, вычертить линию ее груди,

дотронуться до моей - и баста.

самоволочка из этого круга, из

батиста, пепельного балласта.

девочка - разминочка перед прыжком куда

только скажешь, в самую суть, разрывая

нутро, и, в сущности, это знак

того, о чем сами не знаем

за тонкостью рук, за пальцами в серебре

(так лихо их проглотить, вылизать

набело, если они в тебе

еще могут из вольного что-то себе позволить).

*дама с гитарой*

1.

Украду у тебя то малое, чтобы самой

жить, украду, урежу твой достаток, сладо-

зло проведу ладонью, и той сумой

буду хвастать и покупать все что надо и не на-

до (а как иначе прожить без

города на куличиках, сладкой выпечки,

без самых соленых на свете слез,

без горящей на твоей сет-

чатке яичницы). И ты самым верным способом

останавливаешь все во мне - выпиваешь

ром с вишенкой, ром с колой

(я живу от тебя с каждым разом все дальше и даль-

ше). Пьяно замахиваешься на карту,

не зная иной географии, как только Питер-Моск-

ва-Питер (мне снится дама с гитарой

и как она курит после).

2.

А у нас все по-прежнему, мало-

мальски похожее на самиздат в переплете

дешевом, с дарственной надписью - от кого.

И вы еще, может быть, из этого мне споете.

Само изречение, пусть даже на третьей

странице, но кажется мне по-детски необычайным -

вашей любви от вас же самой пожеланье.

Вокзальные площади, четверки ровных нолей.

И я уношу свои ноги как пойманный вор,

сбежавший, но помнящий, кому он и чем обязан...

Простите мой слог, простите мне емкие фразы

и пустоту во всем остальном.

(тень)

не измерить ничем расстояние между собственной

тенью, переводящей дыхание возле каждого столба (телу

позволительно лишь плестись в хвосте оной,

потому что движение суть расстановок белых

и черных); между словечками, брошенными в печатных

символах - в непечатном звучании языковое

переводится как "если бы мы встречались

где-то еще, я бы вас все равно не запомнила";

то есть слова меняют не только дела, но судьбы.

что до наших дел, оконное производит впечатление весьма

тонкой работы мастера: пейзаж слит в один сугроб,

разлинованный под шахматную доску, сама доска

из-за границы, потому что я знаю толк в досках

и границах, не говоря - тень столба

задерживает мою, потому что тело смертельно устало,

потому что борьба с тенью не есть вообще борьба,

как положено: противник одной с тобой расы, цвета

кожи, одного сложения, если еще стоит на ногах, если

его тень имеет форму: та же сутулость, та

же гордыня, хотя - ничего не весит.

*Из иностранных писем*

…1

Как знать - существование переселенцев сближало

не только гены, но вполне способствовало их

двуликому соединению - так жало-

стливые глаза японки и шарм французский

могут свести вас с ума, если она еще на ка-

блуках, если она - царство меха и дорогих одежек

(и вы хлещете за нее ее родное саке,

не замечая ни вони вокруг, ни чужих подружек).

О, соединить бы в себе всю эту парфюмерию

и лакокрасочные кудри заплести вокруг шипов розы,

а не жить у черта на периферии,

меняя чулки не чаще, чем с тобой позы.

…2

Я не хочу становиться женщиной так рано,

не хочу пудриться перед тем как он проснется,

не хочу забивать голы прочим дамам

из его списочка на желтых листочках.

Мне бы высаживать розы где-нибудь на Востоке,

в прозрачную шторку прятаться, взбивать пену

волн, и никогда не проигрывать в покер

ни своим гейшам, ни его окруже-

нию. Быть ребенком, стареющим только по сет-

чатке глаза, только по умыслам выжить,

только по скорости пересечь на спине бассейн

и добежать до него вприпрыжку.

…3

Я никогда не научусь разговаривать с тобой

на твоем родном языке, хоть и живу так до-

лго в этой скупой на имена стране,

в которой дочку кроме как Мери не назо-

вешь. Я никогда не научусь тратить столько,

чтобы всегда хватало на обратный бензин и пиво.

И мне никогда не выучить их вполне

надежный способ размножаться на пляже.

Не знаю, как у них получается не следить за

походкой, путая ноги, не говоря - размеры.

Как говорить с друг другом "на ты", как только

обозначены первые признаки общей материи.

Вот незадача - от меня прячет глаза

мальчик, который только что сидел на моих коленях.

И это у них как бы в порядке вещей. Боль-

шим людям надо учиться за-бы-вать.

(молчание)

Морозец моей души отдает тебе чесноком

Соль предательски жжет колени-ранки

Выйти на улицу, перебежать дорогу там где

Не позволительно даже выдохнуть – ты нужна мне

Чистый дом, занесенный предательски белым снегом

Частокол выбеленный дождем и ветром

Окунуться с головой в понятные лишь мне

Мгновения, переходящие в этот короткий бег

Говорящий петух, говорящая кошка, лебеди

Говорящие на царском пруду где-то там

Наш пригород мал, болеют, топятся дети

Умирают, оставляют дома соседи

И я болтаю с кем попало но лишь о тебе

С предательским снегом сижу пол часа в молчании

С предательским ветром играю ключами

И все неподдельнее где-то мне вторят лебеди

…За короткий срок успев многое, если не все…

За короткий срок успев многое, если не все,

возможное для женщины в стране горящих лесов,

похоронив два десятка птиц, поменяв три сотни раз колесо.

А я, пролетая над Канберрой, каждый раз думаю: как высоко.

Жадно хватая руками и объективом небо – твой Новый год,

когда пепел с неба саднил тело залива, когда между ног

собиралась пыльца от сгоревшего острова, когда под

ногами светились не бабочки, но раскаленный борт.

И когда я, наконец, получу от тебя все сорок мостов

через залив, снимки живых деревьев и мирных костров,

спящего семейства, очертания небоскребов

на голубом, я пойму, что и ты – не сон.

:: to olwen

я коплю разноцветные бумажки, сухие цветы

разговариваю с твоими «отъебись» на ты

я не видоизменяю свои мечты

не прошу у бога иной красоты

чем пепельный окрас волос, бледная кожа

ты нужна мне, что говорить, ты нужна мне

чем кольца, браслеты, прочая лажа

по телу – лишь бы пожар был

чем серое серое месиво улиток в глазах

невидящим оком упираюсь опять в «нельзя»

чем беспорядочная возня

чем счастье в кубиках дозах

я коплю фантики, сухие цветочки веточки

мне нельзя под венец, у тебя уже есть деточки

красота моя копится сеточкой

вокруг глаз потемнели меточки

~южные (юнга-бой)~

…

Я плачу, мой маленький ангел, цветами, росинками

в своем одиноком убежище, радуюсь

лишь редким визитам

молочника-почтальона, пусть и

самым привычным образом расставляющего

в парадном по местам банки-склянки,

меня поздравляя пивом,

набивая одну бутылку ромашками. Янки

давно покинули эту окраину юга,

давно превысили полномочия,

и я люблю тебя, юнга,

очень.

…

Такая агония – глазунья горит на тефло-

новом, ломтики сала – дань дальним

родственникам. И жизнь без тебя фоном

невосполненной любви мате-

ринства, и от того выращиваю юж-

ные пальмы, развожу бесполых рыбок,

встречаю несуще-

ствующие поезда из Крыма.

Юнга-бой, паруса юбки тебя устроят?

Набираю в подол череш-

ни, которая там ничего не стоит,

где все – муляж.

…

На станции Южная ждать тебя, маяться

запахом свежей побелки, крошкой

ступенек Палаццо

Строцци – в одно окошко.

о! целоваться на кончиках пальцев,

тебя довести в обезумевшем танце

до ручки –

такие штучки!

И жить потом месяцы долгие,

вытягивая по тебе ноги,

ходить за тобой – пилигримом

по Пьяцца-Армерина.

…

Детки без возраста загорают, купаются,

южные зонтики – не знающие дождей,

где покупают все, кроме одеж-

ды, но продаются

скорей. Я стою так дешево,

что оценщик смущается – ластится

(умереть в дУше

от стыда и кайфа за эту близость).

Южный мой, на губах кампари,

на лбу крупные крупные капли,

и каждой твари

по паре.

…

У меня стрижка как у пловца –

умещается под шапочкой для ныряний.

Акробатических па

сотня-другая –

разношу сок, меняю пепельницы

в кафе напротив твоего дома,

сама себе пленница,

сама себе незнакомка.

Как ядовитые слезы вытираю с лица

кровь и пот в кружку жестя-

ную, мальчик мой, продавец ларька,

пачку Честера!

…

Насилие над лобстером в соку, пьянка.

Повесится, если тебя с утра не

найду. Южное имя Бьянка,

поэт Северя-нин.

И как же мне пишется удивленно,

взвешивая каждый палец, бумагу

томимо и томно,

перебирая влагу

на волосах, смахивая со лба, глаз, шеи.

Вывести гибрид похорошевшей себя,

перейти на пельмени,

никого не любя…

…

южный мой, я так не умею.

*не-забывай-меня*

…

Не забывай про меня, даже если

тебе тесно настолько, что книга насто-

льная перевешивает собою стол в

сторону против моего севера.

Не забывай меня, слышишь, белая

изодранная льдом гортань делает

невозможным звуки пустопорожние -

перекличку сторожа с

стайкой замерзших щенков под жигуленком.

Не забывай меня так же жестоко.

Не оставляй меня умирать постенно

каждым домом вдоль Сенной…

и я выращу тебе рощицу

на засранном балконе, вскормлю голубей тощих.

Не забывай меня в этой глухой стране,

разбавленной запахом кофе и скрипом велосипедов.

…

а) не забывай меня просто потому, что не надо

этого делать (причины далее).

б) не забывай меня, потому что падаль

забытая будет просить похоронить ее,

а похороны так дороги в этой стране, что лучше

сдохнуть в пасти льва или (если вернуться обратно) медведя.

в) не забывай меня, и так до тебя не доехать,

а тут еще просишь слезно – не забывай.

г) не делай этого, кто-то ведь все фотографирует,

а картины смерти так легко раскупаемы.

д) еще один аргумент – дети.

е) так с тобой никто никогда не флиртовал

(здесь не понимают длинные волосы и каблук

вызывает ряд вопросов – откуда? куда? сколько?)

ж) я проведу ладонью, зажму нутро

и не дам тебе надышаться этой ладонью.

…

Не в пример тебе, волосы секутся на кончиках,

кожа слаба, никакой крем не помогает

дышать, и пальцы повторяют школьное

чистописание имени Галя

по сто раз, будь то томик Пастернака, журнал «Гео»

на полях ручкой гелевой,

а Галя растет где-то

озябшим цветком в Гер…

и забывает привычное бескостное языковое,

растерянность перед и после.

Галя красива и в этом переро-

сла самую тайну слова

«Не-забывай-меня».

… (польские строчечки)

Уличный каприз ребенка – мороженое, скользкое

наречие в отмазку на мою получасовую

околесицу. Будет польская

безвизовая попытка свалить в иную

страну, надышаться их клеем,

построиться по их правилам и все вынести –

пытки картошкой, которую я не ем,

обжаренную в пахучем масле, сти-

пендии минимум (попасть под раздачу там же,

отпаивая соседей русской водкой)

и брюки затем наглаживать,

чтобы все блестело, чтобы все ровно.

Иду жую пломбир, влизываюсь по сути

так глубоко, как никогда с тобой.

Ах, Польша моя, не обессудьте,

билет до Вас хоть и не дорог, но

я же слаба даже для этой малости,

даже для скорого скорого плевка в Неву.

Тает мороженое, тает ласками

мальчика на ходу…

ах, Польша, с его-то синими глазками!

…

Я бы призналась тебе в чем-нибудь

шипящими звуками, скрежетом словечек.

Пани Жанет, Польша не есть увечье

утробное, но неизменно суть

восстания против германской колони-

зации плюс навыки лютеранства,

и ничего особенного, ничего гени-

ального, что бы выучить наизусть.

Ну звучит Бяла-Подляска по-блядски,

ну пил на сближение Ворцель с Герценом,

ну соборы у них в Познани,

и все равно черте-знает-что в целом.

А что делать, если по-другому до тебя не добраться.

…

Стареющий мальчик, не может придумать мне кофе

с привкусом ржавым «Парижской коммуны»,

обнять как следует и никому, никому!

не отдавать хотя бы ближайшие пять минут.

Мальчик с пробелом на белых белых висках,

я бы причесала тебя языком, закрепила лаком,

а ты мне не можешь выдумать даже завтрак

вдвоем на развалинах Кракова.

Мальчик, который курит тонкие сигареты,

потому что все жены курили именно эти,

потому что все жены ласкали скупо, спокойно

жуя в стойле, засыпая стоймя…

и не в пример им, я тебе ничего не стою.

…

Я бы умерла у тебя на руках, пусть не

во сне. Пусть я не заслужила этот последний сон.

Я бы просто закрыла глаза на морской волне

картины напротив, айвазо-

вский ламанш сам бы дополнил собой что-то там

между нами, живущими странно вместе,

так все в это комнате не лишено изъян –

профиль вазы на месте

семейного фото. Я бы умерла рано утром,

когда б ни почты, ни газет ты еще не получила

и не успела вычитать курс валют.

Я бы этот момент уличила.

И разросся бы фикус на столике лет через

двести во что-нибудь настоящее, стоящее.

И у нас были бы дети, если б

не однополость, еще

страшнее – если бы я вдруг дожила

до какой-нибудь мало-мальски приличной даты,

я бы все равно умерла

но не так предвзято, не так…

Да и Польша моя со мною – ни дать ни взять.

…Представьте на минуту – когда кругом темнота…

Представьте на минуту – когда кругом темнота,

когда ваш глаз служит лишь нехитрую

службу, выпуская слезу, а во взгляде читается – я вовсе не та,

не мои это волосы, не я выбирала себе костюм.

Стук колес – вас долго-долго куда-то везут,

трогая колени, подгоняя словами, останавливая за ло-

коть. И какой в зале будет звук,

но вы будете слышать себя как никогда и никто.

И какое из кресел примет чудь дольше, чуть

беззаботнее будет минута-другая.

И лишь на мгновение изменит вам ваше чутье,

потому что как здесь – нигде не наливают.

А потом будут звуки дождя, и дорога обра-

тная, запахи резче, липкий вагон, уз-

кий проход и якобы вид из окна,

класс рояль и пальцы играют блюз.