* * *
Да
был ли корабль? — не только как символ стихов,
Плохих,
разумеется, тех, что бывают во сне лишь
Кошмарном,
где, книжку свою покупая, краснеешь,
Где
негром ступаешь на сходни с одним из тюков,
Где
память чужая в тебе, посвященном, брамине,
Про
год до зачатья... Возможно, он был «... дураков»,
Поскольку,
во-первых, во сне абсолютно прямые
Сцепления
слов (то есть отдых большого ума),
Поскольку,
в четвертых, бесстыжая эта корма,
В
которой дыру похотливые волны промыли...
Да
был ли корабль, чьи трубы или паруса
Неискренне
радовали пассажиров салона,
Где
те времена возвышали свои голоса,
Которые
только вчера ещё были «сегодня»?
Да
был ли тот айсберг на суше, и птицы в гробу,
И
красным обитый салон, и его старожилы,
И
тот материк, на который сошли пассажиры,
Чья
вшивая кладь улетела в большую трубу?
Да
был ли когда вообще на Земле Океан?
Скелеты
судов догорают в глуши континента,
Давно
населенного призраками россиян...
Ах,
черное, красное море — тоска абстинента...
За
годы до года рожденья — детали точны:
Знакомый
район без меня и без нашего дома.
Река?
океан? кашалот? осетры? пристипома?
Пяти
ли, шести ли, семи ли — десятые? Сны.
Марксизм-феминизм,
заседание муз во плоти:
Как
сладко исполнены тупости, лжи и коварства
Суровые
губки, в которые жгуче войти
Так
хочется здесь же, на празднике Карлика Маркса...
Да
был ли корабль, туан? Каннибальская знать
Поедет
в европы, свои предлагая порядки,
А
тем, кто остался на суше, уместно принять
По
порции Конрада с тоником от лихорадки.
* * *
В
великой битве меж омаром и лангустом,
Сопровождавшейся
невыносимым хрустом,
Победы
не было — да быть и не могло.
Все
посчитали не скажу, что добрым знаком,
Когда
противники зловеще встали раком
И
каждый поровну вмещал добро и зло.
Наш
инженеришка, насмешливый оракул,
Как
выясняется, умышленно накаркал,
Когда
уэллсовски сулил борьбу миров.
Нам
тоже нравилось, что все амбивалентны,
Кинишко
крутится, хотя обрывы ленты
Все
чаще радуют неопытных воров.
Россия
выдохлась. Нам нужно очень мало:
Всего-то
навсего под пиво есть омара,
Всего-то
навсего жилье и телефон,
Чтобы
названивать в Андорру и Монако,
Чтоб
на вакации смотаться в Тропик Рака,
Нырять
в бассейне, а не в омуте лихом.
В
великой битве меж лангустом и омаром,
Всем
посторонним показавшейся кошмаром,
Пощады
не было — да быть и не могло.
Одна
Маруся горевала об убитых,
И
шла вибрация от ног её небритых,
В
сердцах усталых отзываясь тяжело.
сентябрь 1991
Le
dernier combat
Опять война. С раскатистым «увы!»,
Не
поднимая глаз и головы,
Две
армии спешат столкнуться лбами.
Кто
первый сдался – тот и победил;
И
все спешат, собрав остаток сил,
К
блаженству вошебойки, нар и бани.
Все
буйные погибли ещё в ту
Войну.
И часовые на посту
Спокойно
спят. Начальство пьёт с врагами:
Им
всё равно, с кем пить – а опьянев,
Не
на враге ль сорвать резонней гнев,
Бодаясь
гарнизонными рогами?
А
наш родной неистовый стройбат,
Вошедши
в супостата стольный град,
Врёт
женщинам, что, дескать, мы – коммандос,
Когда
под белым флагом их квартир
Цейлонский
чай уходит на чифир,
С
которого так тянет на гуманность.
Дымятся
трубкой мира косяки…
И
только в хлеборезке земляки
Планируют
прорыв из окруженья;
Сжал
пулемёт в каптёрке старшина;
Да
тщетно ждёт начштабова жена
Голодных
победителей вторженья.
В
морях курортных неуклюжий флот,
Дрейфуя,
– угадайте? – верно: пьёт
За
то, скорей всего, чтоб были живы
Потомки
компанейского врага,
И,
натянув кондомы на рога
Плавучих
мин, минирует заливы.
Опять
война. Разведка донесла:
В
пространствах от Байкала до Днестра
Взаимно
оккупированы «зоны».
На
колокольнях тихо бьют в набат,
Смывает
кровью подвиги дисбат
И
спрос высок на чистые кальсоны.
Опять
война. Командуют подъём.
«Пойдём,
студент, кого-нибудь убьём…»
«Земляк!
Трофейный томик Мандельштама
Открою
– крыша едет, бля, опять,
Всё
спуталось и сладко повторять:
Россия,
Лорелея, пилорама…»
1915
год
В
хозяйском услуженьи
Сперва,
конечно, трудно —
Особенно
нездешним,
Из
отдаленных мест:
Налей
ему, Гертруда,
Подай
ему, Гертруда,
Да
раком стань, Гертруда, —
Кому
не надоест?
Смекалистым
остзейцам
И
то бывает туго —
Торчи
в навозной куче
Да
голову чеши:
Ковать
кобылу — Гуго,
Случать
корову — Гуго
Хозяйку
тешить — Гуго...
За
сущие гроши!
Спасибо,
русский пленный,
Не
обделенный силой,
Работает
за роту
И
ценится вдвойне:
За
дворника Василий,
За
шорника Василий,
За
скотника — Василий,
За
плотника — Василий...
И —
всех ебёт Василий!
Когда
ж конец войне?!
* * *
1916
год
Когда
в беседе нетверёзой
Заходят
слишком далеко,
Девица
маскирует розой
Своё
пунцовое ушко.
Иван
Барков гарцует рядом
И
чешет разные места.
Торчит
облупленным фасадом
Бонтон
фамильного гнезда.
Кузин,
воспитанниц и дочек
Пугают
шУмы от села.
Мамаша
спит. Папаша дрочит.
А
бабка вовсе умерла.
Родные
русские картины
Былых
– а пуще новых – лет.
Распутин
– френд Екатерины
(Невинным
барышням – привет).
Горячий
сон земли холодной
Родит
соблазны по углам.
Болван
очнулся огородный
И
напугал аэроплан.
Придя
с водой с реки промёрзлой,
Затеял
греться инвалид:
Своей
кухаркою безмозглой
Разнообразнейше
вертИт.
Следы
проказ на всех перинах.
В
одеколоне женихи.
Под
огурцами цеппелинов
Гусары
– менее блохи
1976,
выходные
За
неделю по-тюленьи
Отлежал
бока:
В
двадцать третьем отделеньи —
Все-таки,
тоска!
Сыт
казенными кормами,
Чешется
башка,
За
спиною — наркоманы,
Ждущие
бычка,
Санитар,
гнобя кого-то,
Цедит
сочный сленг...
На
дворе была суббота
И
невинный снег;
В
злой усмешке академик
Бронзовый
застыл,
Как
намек на понедельник
И
неулептил.
В
думах — как бы с трехрублевки
Закрутить
загул? —
Он
дошел до остановки,
«Примочку»
стрельнул.
Въехал
в город. Над домами
Снег
летал с утра
Искрами
над головнями
Белого
костра.
Он
вошел во тьму народа,
Возбужден
и шал,
Шел,
иголками мороза
Искренне
дышал.
Вахты
требованья хамьи
Отметя
с трудом,
Он
вошел, дрожа боками,
В
наш казенный дом.
На
расплющенной постели,
На
углу стола
Он
сидел. И мы сидели.
Музыка
была.
Грелся
речью полуптичьей,
Не
вникая в суть,
Ибо
был за ним обычай
Душу
расстегнуть.
Своего
обыкновенья
Он
и не скрывал.
Чашку
жгучего глинтвейна
Нервно
целовал;
Хлеб,
вино, мужскую шутку,
Наболевший
ком
Он
проталкивал к желудку
Мощным
кадыком,
Слушал,
как урчит беседа,
Пальцами
стучал
И
глазами людоеда
Женщин
изучал.
* * *
Копейки
не иметь,
Но
шастать по базарам
И
хвастать голым задом —
Трагедь
или комедь?
(А
каждая свинья,
У
коей просишь хлебца, —
Не
из того ли плебса,
Откуда
же и я?)
А,
вынув горсть монет,
Через
четыре года
Отдать
четыре долга —
Победа
или нет?
А
сделать променад
В
сопровожденьи дамы
Вдоль
той помойной ямы —
Не
весело ли, брат?
И
ахает мадам:
«Неужли
вы — отсюда?!» —
И я
ли не иуда,
Что
прошлое продам?
Но,
миновав лоток
С
чалмою и павлином,
Услышишь:
«Ври, не ври нам...», —
Шагая
наутек.
* * *
Пью
ли мне положенную чашу,
По
усам — перебродивший мед.
Из
клочков по полчаса, по часу
В
памяти моей сложился год.
Мяч
тугой из тряпок — лишь секунды,
Бахрома
потрепанных минут,
Как
больные волосы, секутся,
Как
иголки новые, растут.
Сборный
год, конечно, мне мешает,
Потому
что я ещё живой.
Словно
скарабей — навозный шарик,
Я
качу его перед собой.
Между
станций двух, роддома с моргом —
Лишь
необходимейшая кладь;
Сборный
год — как некий важный орган:
Заспиртуй
— а дальше помирать.
Словно
из-за хилых переборок
Кой-чего
подслушал там и тут:
Так
сказать, когда я был ребенок,
Так
сказать, я был ужасный плут.
То
и се, сливаясь или рознясь,
Преломилось
через много линз:
Voila — мой чистозвучный нонсенс,
Мой
же — густопсовый нигилизм,
Сексуальный
бред, урчанье в брюхе,
Путь
прозренья в виде буквы Z...
Мелочи
миров летят, как мухи,
На
бумагу липкую газет,
Мажет
время красными мазками
На
клочки газеты смертный клей:
То
кому-то подмогли войсками,
То,
глядишь, проперли им в хоккей,
То
по южным граням Сэсэсэра,
Оскорбляя
благодатный край,
Дикое
животное — холера —
На
спине детей возило в рай...
мой автопортрет для жены евгении
Жить
по-себячьи —
Субъективно
то же, что плыть по-собачьи:
Дилетантизм.
Нутро!
В
условиях собственно нерешимой задачи
Сказано
про:
n
объем
индивида, зажатого в тесном пространстве между отцом и сыном;
n
рост
индивида, отмеренный от потолка;
n
потенцию
особи в плане сообщения семени лону, внеполового размножения себя, свободного
выбора между активным — пассивным;
n
время,
означенное в неравенстве буквами П, О, К, А.
Думать
красиво не запретишь и трупоеду;
Русский
мужчина привык гордиться тем, что не педераст;
Ergo: обзор своих недостатков тождествен бреду,
И
реестр иллюзорных достоинств результата не даст.
Всякая
истина пахнет каким-то дерьмом, пока не достигнет неба,
Пока
не прольется — уже Оттуда! — дождем;
Спиральки
кожи скатываются с нёба
Языком,
который сам обожжен
Горячим
бульоном, презирающим вкусовые рецепторы за отрыв от народа,
Вследствие
коего их легко обмануть структуралистикой бутерброда.
В
начале восьмидесятых, моя дорогая, общался я с теми самыми,
Для
кого единицей измерения веры является килохрам,
И
думаю нынче, что если срам — это то, что традиционно прикрыто трусами,
Так
нечто, прикрытое зеркалом глаз, есть идеальный срам.
Отсюда
и все метафоры с символикою стриптиза
У
молодых или плохих поэтов (когда-то, в частности, и у меня).
Глядя
в те небеса, где корячится относительно вольная птица,
Любишь
вареные яйца и ностальгические времена.
Приобретенное
опытом недоверие к любой идее
Подкрепляется
черным юмором благополучной судьбы:
Я
согласен, что если считать от угла в разные дни недели,
То
не каждый раз будут ворота Али-Бабы.
Мои
биографии — трудовая, сексуальная и алкогольная —
Фон
за спиной несезанновского курильщика табака;
Соседствуют
натура «morte» и натура же, но оголенная:
Яблоко
— в кожуре; мужчина — без пиджака,
Без
набедренных штучек, без дегтя, перьев и пуха.
Изображенье
в три четверти уничтожает лучшее ухо.
Скульптура,
наоборот, добавляет лишних деталей и массы,
Каждый
наружный мускул хоть и холоден, но осязаем;
Окаменевшая
борода — отраженье чего-то, дымящегося
Из
губ курильщика — повторяю, измученного не Сезанном.
Самый
же неподдельный портрет — волна, частота, напряженье,
Заставляющие
сжиматься до бесконечности и передергиваться,
Слабость
в момент обладанья, пренебреженье
Заслуженным
даром, уничижение паче гордости.
Формула
субстанции, растворимой в этиловом спирте,
Заняла
бы, конечно, очень много бумаги,
Несмотря
на то, что в каждом тончайшем эпитете
Буквы
мельчают при испарении влаги.
Рыцари
метемпсихоза любят свои портреты
В
былых воплощеньях, где все они просто прелесть,
И в
удовлетворении каждой простой потребы
Горний
символ, знак о зле и добре есть.
С
этой ли точки зрения, с другой ли,
Мне
неизвестно, как я попал в эту плоть, это мясо.
Иногда
мне кажется, что душа находится в горле
Для
скорейшей эвакуации по истечении последнего часа.
Бывшие
мои приключения кажутся мне из настоящего
Дерганиями
плоти, запутавшейся в скелете;
Бывшие
мои воплощения — что-то вроде мелкого ящера;
Но
колеса, определенно, удрали вперед телеги.
Мне
неуютно в любой мирской иерархии
На
месте выше, примерно так, предпоследнего:
В
этом — гордыня, предпочитаемая неряхами
Устоявшейся
сетке цен, характеризуемой сленгово.
Находя
плотоядный вкус в интеллигентских радениях,
Трудно
уйти от ущербности в чемпионате по выживанию,
Когда
ты похож, главным образом, на кучу казенных денег,
Что
безбоязненно тратится лишь по чужому желанию.
Совокупность
живых частей, от лобных до тазобедренных,
Нарисована
анатомически верно, и то оживляется, то омертвляется
Мазками,
штрихами, чем ещё — это лучше известно тебе, мой друг,
Но
в этом нет золотой простоты моих экзерсисов бедных, послеобеденных,
Четырехстопным
хореем, в ля-минор и, скорее всего, в ритме вальса.
* * *
Пройдясь
по жизненному гребню
И
подуставши от основ,
Поэт
спускается в деревню,
Ища
отменно жирных слов.
Он
чает освежить подкорку,
Обресть
забвение обид...
А
параллельно с ним под горку
Автобус
драненький катит;
Не
помышляя об удое,
Бредут
коровы под уклон,
И
все слои земной юдоли
Лежат,
как торт-наполеон.
Увы!
в деревне столько грубых:
И
мужики, и пацаны...
А
девки? вместо русских юбок
На
них нерусские штаны.
Ползет
на дерево железо,
Тайгу
по-своему кроит,
Торчат
наружу корни леса —
И содрогается
пиит.
Он
издает подобье стона,
В
нутро нейдет ему еда,
А
рядом каркает ворона
Свое
шестое «никогда».
* * *
А
где овраг? Сошлись его края,
Внутри
защелкнув хатки, огороды,
Нечистой
речки меленькие воды
И
весь двадцатый век житья-бытья.
От
этого сложения краев
Вдруг
натянулась, облысела шкура
Земли,
как барабан, исполнясь гула,
Которого
не любит Саваоф.
А
те, шпана и хулиганы сплошь,
Чья
слава там, во чреве барабанном, —
Где
вынырнув, осели грозным кланом
И
на кого теперь наводят дрожь?
Десятилетья
съехали в овраг
По-зимнему,
на заднице промокшей,
Глуша
свою зубную боль гармошкой,
Столь
романтично певшей о ворах.
Неузнанными
ходят все, кто нам
Напомнил
бы, навеял бы синоним
Дурацкой
ностальгии по зеленым
Криминогенным
частным секторам.
С
высот балкона виден огород
Из
прежних, где цыган живет оседлый,
Да
дальний мир — теперь район соседний,
Куда
прямая улица ведет.
* * *
Мы
умрем на базаре, где дорого и многолюдно,
По
извечному кругу преследуя вора в толпе,
Что
смешался с народом и деньги считает в тепле,
Нахалюга.
Наша
гонка, погоня в надежде до гроба на месть
Одному
из укравших — неважно, кому и какую:
Ни
прилечь, ни присесть,
Ни
товару купить, ни с народом завесть аллилуйю.
Незаметно
Мы
продолжим круженье по рынку в эфирах иных,
Постепенно
в густой пустоте увязая под дых
И
влипая в киселеобразную вечность момента.
Только
пуговка чья-то парит,
И
мясные волокна нечаянно выдранных ниток
В
запредельном желе представляют товара избыток,
И
возможен под честное слово бессрочный кредит.
Бог
печально пройдет вдоль дощатых промерзших киосков,
Продавца
и товара лишенных марксистской мечтой:
Ряд
суконный, калашный, игрушечный (страшно пустой) —
Весь
улыбкой свиной головы озаряемый остров.
Поудобнее
встаньте: я суну вам руку в карман
Ради
цели высокой и присно играть в догонялки,
Чтоб
рунический знак милицейской резиновой палки
Вечно
грезился нам.
* * *
Над
нами каплет — скажем, не из туч,
А
из соседских ванной и сортира:
Пока
сантехник ищет нужный ключ,
В
иных углах довольно-таки сыро.
По
улице на северо-восток
Бегут
умом не блещущие виды,
И
вновь летит по воздуху песок,
Которым
нам дышать, лишь только выйди.
Над
нами каплет... Кто безо греха —
Пусть
первый отворачивает краны:
Однажды
снова сыплется труха
И
весело порхают тараканы.
История,
конкретно спутав год,
Меж
кирпичом и железобетоном
Протискивается
сквозь черный ход
С
противным керосиновым бидоном.
Над
нами каплет громко, тяжело.
На
улицу, где так темно и сухо,
Куда-то
за дрожащее стекло
Дрожащее
просовываю ухо.
Разложен
там парадный полумрак,
Набухшими
свисающий хвостами,
Дразня
блохастых кошек и собак,
Скулящих
под овражными мостами.
Ищи,
сантехник, нужные ключи,
Забудь,
голубчик, прежние раздоры:
Пройдя
в чечётке лужами мочи,
Обнимемся,
как старые танцоры.
* * *
Нас
отделили от скота
Отнюдь
не потому,
Что
мы входили в те врата
Без
радостного «му»:
Пока
не скушали живьём –
В
избытке простоты
Способны
булькать соловьём
И
пастырь, и скоты.
Нас
записали в меньшинство,
На
племя или в брак -
Помедитируй:
для чего?
И,
между прочим, – как
Нас
отличили от козлищ -
Родных,
плечо к плечу?
По
запаху? Поди расслышь…
А
по уму? Шучу…
Тавро
на всех задах одно -
И,
собственно, не в счёт,
Что
этот позабыл давно,
А у
того – печёт.
Чтоб
те шарахались от нас –
Так
нет, чего бы вдруг?
В
один ходили с ними класс,
А
скот – настырный друг.
Пускай,
в отличье от скота,
Влачася
тем путём,
Мы
раньше поняли – куда…
Но
– и они… потом.
Кто
мог заметить бы, что нас,
Как
рыбу на крючке,
Терзал
незримый тонкий влас
На
толстом языке?
Венцом
чудес родной земли –
Загадка
ещё та:
Почто
на мясо нас вели
Отдельно
от скота?
* *
*
Этот
день меня снова толкает к обмену, обману,
За
спиною стоит, подавая сухие платки,
И
несёт по сплетеньям, как девственный лес – обезьяну,
И
орешками потчует с грубой солёной руки.
Огляди
меня, мама: висят ли где белые нитки,
Есть
ли перхоть, сечётся ли волос, на месте ль пятно?
В
нашем доме живут всех прекрасных эпох недобитки –
Этим
днём лишь и дышим, смирившимся с нами давно.
На
холодном свету мы решаем свои заморочки,
Не
планируем завтра – не дАй Бог, услышит вчера.
Самоделкины-дети,
сиротских кружков самородки
Называют
вас папой и дядей, придя со двора.
У
меня есть портфель образца сорок третьего года –
Запах
эвакуации в недрах его припасён -
Дух
чернил довоенных и глаженых банных кальсон.
Как
нагрянут – поедем, до самого, мама, восхода.
Мама,
ладно, что холодно – как было скользко на улице:
Раза
три, расползаясь, я выскользнул из-под колёс;
И,
единственным днём дорожа, до того изогнулся –
Что,
увы мне, утратил наследственный мой сколиоз.
И,
прямою спиною по лестницам узким виляя,
Всё
глотаю аршин никуда не ушедшего дня -
Вот
такая вот доля моя и судьба моя злая…
Мама,
водку отдай и не бей по загривку меня.
* *
*
Слезает
с пальмы сексуальный бред,
Ища свершений новых и побед,
Свистит мотив студенческих коммун,
Пасёт производителей табун.
«Чего ты хочешь, честная вдова?
Какого ищешь от добра добра?
Твой Джонни – хуже нашенских козлов:
Он слишком чёрен, чересчур лилов!»
Меньшинства хором: «Дайте равных прав!»,
Хор
милицейский: «Ол ю нид из лав!»,
Народный
хор: «Россия, о-ля-ля!» –
И
страсти стон над башнями Кремля.
Ещё
бы: на любой разумный страх
Находится лекарство – вечный трах.
Мудрилы – в сексуальном меньшинстве.
А шуму – точно Питер на Москве:
Вся Африка сбегается смотреть.
А импотенты – в церковь и мечеть:
Как на носу какой ни юбилей,
Так праведник выходит из джунглЕй,
Толстой из гроба, старец из тайги,
Все говорят: не смей и не моги.
…Портновский сантиметр припася,
Невеста от любви трясётся вся
(Или от любопытства – не поймёшь):
Лиловый Джонни ладен и пригож,
И признак у него – хвала богам
(Он перцы чили ест, как бабблгам).
Махатма Ганди же – наоборот:
Он лишнего орешка не сожрёт,
От суетной страхуясь колготни.
И Ленин с анархистками – ни-ни,
А если что – хватался за бревно.
А старый граф – за сошку… Как давно
Всё это было: Африка цвела,
И страусы расправили крыла,
И Ливингстон терзал седьмой блокнот,
Ведя туземных способов учёт.
Европа без любви теряет суть:
Одни плебеи где попало ссуть.
И, сложностям таким благодаря,
Аристократ приемлет дикаря.
Дворецкий Хью второе подаёт…
Солдат матросу подал пулемёт…
И птичка погружается в бульон,
Высвистывая свой декамерон.
* *
*
"Блажен незлОбивый
поэт"
Некрасов
Хорош
непуганый поэт,
Который жизни не боится:
Ему без нУжды пистолет -
Он просто пьёт и матерится.
Жива в душе его любовь
К, ей-Богу, тварям, даже гадам
На дне, где тёща и свекровь
МорЯт детей друг друга ядом.
Несправедливость видит он
В любой Москве из Барнаула
И так издаст умелый стон,
Чтоб и Америка вздрогнУла.
В среде зубрящих «shit» и «fuck»
Суть лишь его объятья чИсты,
А любит Родину он так,
Как не умеют и фашисты.
...Тогда как пуганый пиит
(Обыкновенно палкой битый)
Имеет очень глупый вид
В своей печали деловитой.
* *
*
Позацвели
в России тропы...
Но в том ея и суть:
Она – такая ж часть Европы,
Хоть «свой имеет путь».
Так говорят, по крайней мере,
Любезные друзья,
Которым жить в СССРе
Мешал, однако, я.
Теперь уж подросли другие -
Всё те же и всё то ж:
Я им мешаю жить в России,
Стране святой (как ложь),
Мешаю издали, заочно,
Из-под своих рогож:
У них всё свято, непорочно
И ничего не трожь –
То-сё, летит орёл двуглавый
Размять свои крыла...
Ан где-то вскоре за Варшавой
Уж Азия пошла!
«Свой путь» присвоен кем попало
Ещё до пункта «А»,
Толпа на старте ждёт сигнала,
Как шавка у стола.
Голодный люд спешит на холмик,
Мечтая об одном:
Что главный снова всех накормит
Каким-нибудь говном.
Стать актуальным патриотом -
Довольно полчасА...
Всё совершится поворотом
Того же колеса.
Придут, придут! Делить ковригу,
Укутать маш и кать
И – с выраженьем, видя фигу –
Нам Пушкина читать.
Побыв астрологом, астрОном
Вернётся в институт,
И, охраняемы парткомом,
Науки процветут.
А может – протоиереи
Из бывших октябрят
В народный праздник День Помпеи
Эйнштейна освятят.
О принадлежности к европам
Я вообще молчу:
Россия верит гороскопам,
Россия пьёт мочу.
(конспект)
Посылка
А) все бренны человецы.
Посылка В) Мулярчик – человек.
С) вывод: никуда ему не деться,
В согласии с наукой древних грек.
А кто имел по логике «отлично»,
Закончит ныне хуже, чем Сократ...
Логично это или не логично?
Логично, брат.
Из
общего легко судить о частном:
Допустим, очень синий индивид
К УК РФ является причастным –
Сей вывод никого не удивит.
Очки и шляпа, робкая улыбка –
Почтительный к закону гражданин...
Логично это – или так, не шибко?
Логично, блин!
По
частному нельзя судить об общем:
Положим, нам зарплаты не дано –
И мы в сердцах авторитетно ропщем,
Что наша жизнь есть полное говно,
Правительство – бессовестные рожи
И вся пропала русская земля...
С наукой здесь не очень то. И всё же –
Логично, бля...
* * *
В
свете двухсотки весь кухонный быт
Полон
больничного блеска,
Плюс
на стене, улыбаясь, висит
Яйцерезка.
Сам
после ванны сижу, как король.
Розовый.
Слабый.
В
мокрую голову бьёт алкоголь
Мокрою
лапой.
Нынче
один. Почему бы нельзя
Выйти
из хора?
Память
верчу, иногда тормозя
Возле
плохого.
На
таракана, на муху взгляну.
В
судоргах сонных
Пашет
огромный комар целину
Стёкол
оконных.
А
за окошком шуршат напоказ
Вумэны-вампы
–
«Мир»
открывается! он-то как раз
Мне
и до лампы.
Сохнет
башка, не намяты бока,
Вроде
– всего лишь…
Мягкие
лёгкие пьют табака
Горькую
сволочь.
Лягу
в постель – засыпая, лететь
В
штопоре шёпота:
«Сетка-авоська-рыбацкая
сеть-
Клетка-решётка…»
* * *
Ты
про Бориса времена.
Я –
про царя Гороха,
Но
между нами не стена,
А
лишь перегородка.
Конечно,
тонкая она,
Да
жаль, что не прозрачна:
Одни
и те же письмена
Прочтём
неоднозначно.
Ты
против тех, кто мерит Русь
Косым,
по вЕрху, взглядом –
Здесь,
брат, не то: я не смеюсь
Над
мороком и гладом.
Но
время кровохлёбных смут,
Его
палёный запах –
Не
там, вдали: оно вот тут,
Оно
кусает за бок.
И в
наркотическом бреду,
Качающем
эпоху,
Как
не сыграть в свою дуду
Больному
скомороху?
Стеклом
от прошлого скоблясь,
Осудишь
ли ты строго
Метафорический
соблазн
Услышать
юмор Бога?
Как
можно бочку не катить,
Не
сыпать в уши ересь,
Как
можно глазом не косить,
К
Его очкам примерясь?
К
несчастью, знаменита Русь
Казармой
да бараком –
И
всё-таки: я не смеюсь
Над
голодом и мраком!
И
наш разрыв не столь глубок:
Сидим
в единой яме.
Тебе
– икону, мне – лубок,
Останемся
друзьями.
* *
*
Верочке на ёлку
Рубим
ель, младенчески смеясь,
Примеряя
ветхий зодиак.
Душенька,
отмерено семь раз,
По
ранжиру строится музей
Ледяных
мифических персон.
Выйдет
к нам со шлангом Моисей,
В
серой льдине вырубит закон.
Всякий
многоопытный кобель –
Дело
чести – метит пьедестал.
Царь
Давид – хорошая модель:
Кем
он был? Вот именно. А стал?
Голиаф
– хорошая мишень:
Только
зверь возьмётся за пращу.
Чем
служу я Богу? Да ничем.
Разве
что почти что не ропщу.
***
Раз-два
– на пути к свету,
Который
– раз-два – тухнет.
Нырнёшь
– и дождя нету.
На
глобусе мы – тут вот.
Намазав
на сон мыло,
Проснутся
дядья, тетки.
В
уютных местах мира
Всегда
подадут водки.
Наш
город под шум тракта
Векует
года транса.
Сирены
поют сладко,
Сирены
гудят страшно.
Звенят
комары к лету:
Мы
вечно у них – в крайних.
Тайга
за рекой – в клетку,
Стакан
под рукой – в гранях.
Языцы
в своих фенях.
Заколки
в чужих космах.
Вот
баба, у ней – веник.
Верёвка
с бельём. Космос.
Люмбаго
тебе в спину,
Любовь
тебе – в грудь, в жабу.
Гробы
хороши – с пылу,
Венки
хороши – с жару.
В
народный театр блефа
Нас
взяли на роль смертных.
Найдите
крыльцо слева,
Спросите
мадам Шмерцлих.