АЛЕКСЕЙ РАФИЕВ
Кухня в кафельной плитке,
легкая тошнота...
Мы с тобой - недобитки.
Да и война - не та.
Стремное это дело -
вечно лезть на рожон.
Я люблю твое тело,
лучшая среди жен.
Нам бы еще лет тридцать
выцарапать на жизнь.
Вот он, моя царица, -
обыкновенный фашизм.
***
Я ребенок башенного крана
и почти умершего трамвая.
На меня сошли с телеэкрана
первая, вторая мировая.
Я учился музыке у Блока,
я читал про то, как плачет Таня.
Но двадцатый век уже отклокал.
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Память, ты слабее год от году.
Это не причина, только повод
лишний раз убить свою свободу,
замотаться в телефонный провод
и хрипеть в осипшую мембрану,
одурев от кофе и амбиций -
я ребенок башенного крана,
я случайно выживший патриций.
Тихо ходят стрелки по запястью,
время перемешивая с ленью.
Слишком мало было в жизни счастья,
если брать на душу населенья.
***
Мой Третий Рим вот-вот сойдет на нет.
(Почти сошел.) Автобус еле-еле
везет меня туда, где тыщу лет
тому назад уже стояли ели
сплошной стеной... Владимирский кошмар.
Кандальный тракт. Кабальная свобода
для староверов, ухарей и шмар.
(И Солнце греет до седьмого пота.)
И так веками, судьбами извне -
туда, далеко, навзничь, на колени...
Кому угодно, только бы не мне
просить у забубенных поколений
пощады или крошек со стола
совсем не барского. (Не нищенского даже.)
Моя страна случайно проспала
саму себя в эпоху распродажи.
Кто виноват? Что делать? Что потом?
Я прочь бегу, как битая собака.
И тихо шамкает совсем беззубым ртом
мой Третий Рим у мусорного бака,
мое второе "Я", мой жалкий бомж...
Юродствует расхлябанная глина.
Лес дремлет - на сомнамбулу похож.
Автобус едет медленно и длинно.
***
Я пробовал летать, прочтя Икара
в тенях от облаков, идущих с юга.
Мне показалось - тело легче пара,
быстрей стрелы, отправленной из лука.
Излука дней дрожала паутиной,
издалека тянулись снами ночи,
я был одновременно и мужчиной,
и женщиной. Прямее и короче
был путь от колыбели до могилы,
от темного бездушного забвенья
до громкой славы грозного Аттилы,
сжигающего римские именья.
Имея имя, я имел надежду
надеть на стержень жизни кольца света,
и стоя восковой фигурой между
Осирисом и Сетом, я ответов
просил у них на детские вопросы,
копаясь в памяти, как роются на свалке.
И находил - то ниппель папиросы,
то съеденные ржавчиной булавки,
то ящики, то битой стеклотары
огромные цветные панорамы...
И падал вглубь бездонного Тартара,
проигрывая жизни, словно гаммы.
белые манжеты
Когда приходят белые манжеты -
темнеет город и цветет полынь,
перемещая угол, если выстрел
шампанского идет на рикошет,
и пробковый шлепок о край планшета
звенит впотьмах, как яйца Фаберже.
Хрустит крахмал на жестком рукаве,
перемещая угол, если выстрел...
Мне скучно на высоком этаже,
воротнички спешат к своим планшетам,
мне двадцать лет, горит моя звезда,
я сам себе кажусь телегероем,
мечтаю оказаться на щите,
пытаюсь не ходить единым строем,
ищу причины в мировой тщете,
читаю книги в поисках дороги,
хочу, чтобы все было вопреки,
еще не смею думать про дороги
на сгибе времени, на скатерти руки...
...Когда приходят белые манжеты -
плывет кораблик талым ручейком,
начало марта или середина,
я напиваюсь и в грязи ничком,
еще не смея думать про седины.
Чуть позже понимаю, что труба,
ловлю обрывки смутных впечатлений -
вкус хлеба с легким привкусом труда,
вселенская тоска с избытком лени,
решетки этак года полтора...
Здесь запонки, как змеи на припеке -
блестят в лучах полуденной звезды,
и хруст крахмала под поклон мазурки
фрагменты фраков, шелест гибких дам,
лукавый взгляд, подаренный не мне.
...Мне кажется - я тоже где-то там -
среди героев Кафки и Мане.
Все, что досталось мне от человека -
кристально чистый с виду героин,
затяжка плана, ползатяжки крека
среди музеев, кладбищ и руин...
Вокруг давно кастрирована форма,
уныл пейзаж, однообразен фон.
Я - часть пейзажа, только точка фона,
похожая в руках на микрофон -
и тем доволен... Доктора сегодня
опять пытались сунуть прокопан
и закололи галопередолом
соседа на четвертом шконаре,
когда тот стал совсем Наполеоном
и предвестил пожары по Москве -
чудачился... Реланиум в таблетках,
нехватка кислорода по утрам,
тень Серпского заглядывает в окна,
от Курбского давненько нет вестей,
наверняка в обед опять помои -
капустный лист, вонючий комбижир,
медбрат, нещадно кроющий на мови,
с лицом, напоминающим инжир -
любитель пряников, сгущенки, демедрола
по прозвищу Иван-Денатурат,
мечтающий о трубке "Моторола"
и сильно уважающий талант
в себе самом... И белые манжеты,
среди больничных стонов, всхлипов, стен.
***
Ведь так всегда - я помню, знаю, видел -
как будто ворожба на Рождество.
Потом - другие - скажут, мол, не прав.
А я опять запутываюсь в нити.
Найти бы повод среди наших травм
прожить не двести, даже и не сто,
а сколько дадено, но так, чтоб не хотело
мое, которое задолго до меня -
уже не вымысел, еще не тело -
переродиться смыслу вопреки.
Оно во мне, по-прежнему маня -
в разрывы неба, в омуты реки.
Ведь так всегда - задумайтесь, поймите,
попробуйте хотя бы. В мире стен
все сущее отбрасывает тень.
Все движется, вращается, течет.
А я - опять запутываюсь в нити,
как параноик или звездочет.
***
Остается маленький шанс -
не уверен, но, кажется, есть.
Взять, к примеру, рвануть в Канзас,
воскресив переменой мест
то немногое, что пока
не дает безвозвратно пасть.
Так сказать, свалять дурака,
незаметно пойти не в масть.
Не хочу я общей судьбы,
мне не нужен священный бой,
эти "если бы", да "кабы"
надоели. Господь с тобой! -
от рождения не ходок
я за вечно живым вождем.
Что ж ты плачешь? Возьми платок...
Подождем еще... Подождем
***
Горит и кружится ракета.
Над нашей родиною дым.
Живу в эпоху интернета
и умираю молодым.
***
Дикий Запад, ты знаешь, ты чувствуешь - мы уже близко,
мы уже на подходе, осталось не больше эпохи.
Время сдавлено до фотовспышки, до радиописка.
Скоро станут бессильны твои виртуальные боги.
Мы почти подтвердили законность границ Чингисхана,
мы преемники древнего слова и синего неба.
Мы не скифы, мы хуже - мы дети ножа и нагана,
и коль нам не хватает чего, то не Бога, а НЭПа.
Так устроено племя людей, покоривших равнины,
позабывших в горячке, откуда и чьих они родом,
променявших когда-то гаремы на кубки и вина
и, по страшной случайности, ставших единым народом.
Мы уже на подходе. Ты чувствуешь? - мы уже рядом.
Как сомнамбулы сходим в угар кокаиновых оргий
для того, чтоб полнее познать наслаждение адом,
испытав для начала этапы, окопы и морги,
перепробовав досыта братоубийство и голод,
преступив все обеты, призвав невиновных к ответу.
Мы уже в двух шагах, чтобы вместе достраивать город
перед тем, как Господь нас рассеет по белому свету.
Опять. Опять разноголосица.
Из полутьмы ночного парка
погода на бумагу бросится
удушьем скорого инфаркта.
К рассвету ближе темень спустится.
Как пахнут тополя - мы пьяны.
Блажит весенняя распутица,
срывая первые тюльпаны.
Развеем стяги, Богом данные,
перед дилеммой "либо - либо".
К чему нам паспортные данные?
И мы ноктюрн сыграть могли бы,
жаль только что-то не срастается
в словах, роняемых без проку,
и мысль, как сбившаяся странница,
не может разобрать дорогу.
***
Эх, прожить бы в Платоновом мире идей
отрешенно, отлучно, отшельно -
каждый миг, каждый час, эври Божий мой дэй,
чтобы с жизнью не путаться - с шельмой.
Где-нибудь в непролазных сибирских лесах
заедать самогонку грибами,
чтобы белая только была полоса,
чтобы только мажорное в гамме.
Так прожить, чтобы не о чем было жалеть -
полуграмотно и неидейно.
Чтобы и умирая, на старости лет
ничего не понять, ни ферштейна.
***
В Европе - засуха,
в Америке - чума.
Вот так вот - запросто -
мы победим, чувак.
Давай по маленькой
с тобой на посошок.
Устали валенки
топтать снежок.
Неплохо было бы,
чтоб в летний зной
все бабы с вилами,
а мы с тобой
лежим под елочкой
и не жужжим -
простые сволочи
в любой режим.
алкогольный триптих
1.
Контрастный душ. Похмелье, как рукой…
Мы попрощались, не сказав ни слова.
То был не я. То был опять другой -
очередной герой из Гумилева,
вооруженный зреньем узких ос…
Со мной была не ты - другая дама.
И закружило нас, и понеслось -
до чертиков, до строчек Мандельштама.
И вот - один. Холодная вода
на голову, и масса угрызений.
Так иногда бывает, господа.
Об этом написал еще Есенин.
2.
Меня на полвитка опередив,
душа уже причаливала к раю,
когда я допивал аперитив
и понял, что сегодня умираю.
Душа спешила. Прямо по пятам
за ней бескрылой гадиной маньячил
косматый бес… А я хлестал "Агдам"
под завыванья местного марьячи.
Эй, музыкант, сыграй на посошок.
(Не музыка, а легкая простуда.)
…моя душа испытывала шок,
когда смотрела на меня оттуда.
3.
Среди белых воротничков,
в ресторанном глухом угаре -
я в тарелку упал ничком,
дотянувшись до чьей-то хари.
После - долго болел кулак,
ретроградная амнезия,
туфли, ноги, паркетный лак,
ощущение, что Россия…
Протрезвел - и опять туда
заскользил на арбузной корке.
Ни прощения, ни стыда,
ничего - как в тюремном морге.
Мне плевать на конец дороги.
Будь надсмотрщик я или зека -
помолюсь за вас, мои Боги -
Боги русского языка.
Переполнены кровью реки
и не паханы вечность поля.
Где же вы, мои Обереги?
Ты жива ли, Сыра-Земля?
Боги… Боги… Прошу - помогите.
(Боль - упруга, печаль - туга.)
Мой народ засиделся в ските,
ожидая себе пастуха.
Я прошу, но не умоляю -
не пристало мне умолять.
В русской речи нет места лаю
(и смешению). Буду блядь!