Вечерний Гондольер

 

 

 

 

 

ОЛЕГ ШАТЫБЕЛКО

 

 

                                                                                       одиссея

одиссей — пенелопе

1. 

видимо камень, точимый с рожденья водою, тоже 

приобретает с течением времени плавность черт. 

менявший русло гольфстрима — скорее теперь подошва, 

булыжник для мостовой, гранит пьедестала, чем 

собственно памятник. да и вода лишь условно 

податлива под рукой — если крошит 

породу в морскую соль. 

2. 

там, где под толщей воды, отражаясь от неба, дрожит 

звездная карта в прозрачной броне саркофага — 

город смолкает, встает за спиною; где фляга 

долгой реки опрокинулась в глотки мостов — я не жил: 

я сжигал черновик — 

как сжигают в огне сигареты молчание улиц, 

осенявших меня не знаменьем — крестом перекрестков; 

напивался до чертиков в хосписах «мулен-ружей» 

новоарбатских и спал в старотроянских инсулах** 

«крэйзи хорсов». 

3. 

вбога-душу-имать! — я глотал же, я все же глотал 

ритуальный настой ойкумены, как смертник облатку. 

небо жалось щекою к воде и из прочих пространств 

выбирало мое одиночество. ночь по спирали 

возвращалась ко мне и ложилась у ног точно волк. 

время двигалось плавно со скоростью снегопаденья. 

и когда завершился петлею последний виток, 

тень шарахнулась в сторону, вдруг отделившись от тени 

неподвижного камня, державшего кромку воды. 

и казалось река прошептала короткое «амен» 

и лизнула довольно следы. 

4. 

удалявшийся тихо насвистывал ветру либретто 

тех всенощных стояний над быстрой и темной водой — 

что как страх единят нас, дробя на молекулы света, 

и — как грубую, терпкую соль — растворяют собой — 

и тогда 

я вхожу в твои странные комнаты — тень моя водит 

полускрюченным пальцем по стиснутым челюстям стен. 

как по азбуке Брайля. пойми — так кончаются войны — 

даже самые долгие — миг получая взамен. 

 

одиссей — телемаху

1

...в первый страх 

ты станешь заметней песчинки внутри янтаря. 

во второй — станешь рыбой, 

чтоб позже быть плавной (иль плавным?), как облака. 

а в третьем — получишь сердце, 

еще не знающее, что делать с кровью. 

здравствуй! 

сегодня седьмое холодобря. 

мне зябко. мне зыбко. 

день замер на самой высокой терции — 

словно рука у виска, 

словно в окне отраженный профиль. 

как тебе там, на материнской трапеции? 

2

как здесь? среди дышащих? — одиноко. 

не до тоски, не до скуки — но для 

созерцания целой вечности снегопада 

нужно столько же времени, жизней и окон. 

и только один взгляд. 

здесь — хорошо. много света и даже немного 

забавно. жить — это значит, вглядеться в те 

тени деревьев, дрожащие над дорогой, 

ведущей солнце с востока на запад. 

верить в молчанья. отбрасывать тень. 

а можно иначе? 

3

иначе — 

можно захлопнуть дверь, оставив ключи в прихожей нарочно. 

можно выйти на улицу, чтобы уйти в никуда. ни к кому. 

никому не звонить три недели 

(включая жену и мать) — 

я и сам исчезал так два раза. 

можно выпросить третий. 

но начинаешь скучать 

по детям, кончаются деньги. 

самое трудное — возвращаться: напрасно 

пытаясь слова подобрать 

к молчаниям комнат, к Твоим. 

как к дверному замку. 

не замечая, как новый гомункул 

боли катит по кромке небес облака, 

словно сизиф камень.

 

одиссей — калипсо

1

я пьян. 

я читаю сосредоточенно «правила пользования 

московским метрополитеном имени В. И. Ленина». 

я так занят складыванием, склеиванием 

букв, что не замечаю нелепости своей позы. 

калипсо поглядывает на часы — 

заполночь. метро, как остров. направление 

моего взгляда встречается с ее 

и я переставляю фишку на ход вперед 

по схеме станций. весы 

молчания колеблются ровно секунду — 

память обнуляется, как у манкурта, 

и в любом из направлений натыкаешься на кольцевую — 

блефуешь? мы оба блефуем. 

2

я диктую тебе из другой галактики — 

у меня кончается кислород, у тебя — ластики, 

бесконечно правящие мои фразы. 

иногда ты замираешь и паузы 

зависят от длительности затяжки. 

переход на другую линию, 

как смена вероисповедания или 

измена присяге, ляжет 

привычно в карман, как сдача 

с рубля, с прощаний. и знаешь 

тот, кто сказал, что водка не помогает — 

просто дешевый фраер. 

3

до тридцати — жаворонок, после — сова. 

ниточка сна ослабляет свое натяжение. 

наконец, привыкаешь к тому кто 

в зеркале — просто тебе плевать 

на все твои отражения — 

к рождеству, перевернувшись на сто 

восемьдесят градусов дважды, 

оказываешься лицом к лицу с собой, 

читай — там же. 

в пятницу на эскалаторе по- 

падаешь меж целующихся парочек. 

включается боковое зрение и поручень 

движется, нервно подергиваясь под 

ладонью, как веко, промаргивающее отражение — 

в моем возрасте и при моих семейных 

глупо бояться слова любовь, интрижка — 

так смотришь на неиспользованный проездной 

за прошлый год, век, тысячелетье, 

найденный в старой книжке. 

диктую — ты пишешь? 

4. 

во-первых — плевать на всё. во-вторых и в-третьих. 

тридевятое идиотство всех наших истин прежде, 

чем превратиться в нательный, маленький крестик 

тоже знавало язычество снов и страхов. а время 

существовало и до anno domini, до 

наших орбит, обид. до наших сверхновых звезд — 

семь лет я удерживал крик, как вдох. 

так дети маму зовут во сне. так мать ребенка зовет. 

круг замыкается. с кольцевой выхода нет. и ступень 

эскалатора становится первой ступенькой к Тебе — 

ведь теперь: 

небо поделено надвое. в каждом из двух — ночь — 

рукоположена, как молчаливое вето: 

тронешь пальцем звезду — звездопад — закон домино 

верный в любом измерении — верен и в этом.