Татьяна Тайганова

Сергей Фаустов

НА ГРАНИ РОЖДЕНЬЯ ПОЭТА

Критический диптих

С. Фаустов

На грани

* * *

Современная поэзия всегда ставит меня в тупик, а еще лучше сказать в состояние, описываемое названием группы dire strate – «затруднительное положение».

Раньше, несколько десятков лет назад, такого понятия как современная молодежная поэзия не существовало. Неформальную, неофициальную поэзию можно было прочитать в таких газетах, как «Сельская жизнь» в разделе писем читателей. Вот на память один из образцов, сам собой засевший в голову:

«Где ты был, соловушка,

Где ты пропадал?

Я тебя, соловушка,

Долго-долго ждал!»

«Я летал за дальние,

Синие моря...»

и т.д.

И теперь вот возьмешь в руки книжку и прочитаешь:

«Счастье мне -

любить болью.

Горе мне -

харкать душою

на листы.»

Это Елена Попова, чью рукопись сейчас я листаю.

Вообще говоря, ее стихи некомментируемы. No comments! Стихи очень личные, содержат чувства интимного, глубоко личного характера, причем оформлены и выданы в гомеопатических дозах, буквально на острие иглы. Это даже не стихи. Выходит, например, чтец на сцену и перед микрофоном читает:

«Стану тишиной

между твоими

губами.»

Трудно представить аплодисменты из зала, тем более, что автор и не рассчитывала на это, потому что она чувствует, что жизнь сейчас такая, требует фастфуда и fast poetry, «квантования инфы» для быстрой усвояемости. Однако противоречие заключается в том, что чем меньше слов - причем часто они построены на обедненных дополнениями и глаголами лаконичных фразах, - чем строже авторская редактура, тем труднее читателю. Например: «Всю ночь шел дождь. И лужам слишком мокро от слез небес». Может быть, здесь первая фраза вообще не нужна? Просто написать: Лужам мокро от слез небес? Может, лужи просто назвать – «небослезы»? Придумать новояз. Ведь уже есть, например, мокроступы, синоним галош. Может, эти стихи суть объяснение невысказанного новояза? Еще один пример:

«Сквозь окно маршрутки

небо серое, а не голубое,

как должно быть.»

Здесь даже новояза нет. Просто описано тонированное стекло. Еще можно сказать, что человек видит все в сером цвете, а не в голубом, он пессимист, а не наоборот, «как должно быть». В мировой поэзии, в английской наиболее часто встречается, есть стихи, которые можно было бы объединить общим названием – серый день. Эти стихи начинаются с того, что на улице холодно, сыро, серо, мне одиноко, девушка от меня ушла, и теперь мне очень плохо. Или, наоборот, везде плохо, серо, а мне с девушкой хорошо. Вот здесь приведено начало такого стихотворения. Похоже, автор понимает, что продолжать его дальше означает впасть в банальность, в уже известное, и останавливается. Но и такой вариант ничуть не лучше. И писать надо, и писать по-старому нельзя. Так что не собирался я ничего комментировать, пока не увидел стихотворения:

«Пьяница

идет за солнцем -

ее зовут.»

Ну, во-первых, это не стихотворение. Тогда что же это, просто фраза, загадка? Или минимализм? Министихоформа? Я не знал ответа. Но меня это сильно задело, отмахнуться уже нельзя.

Аллитерации – «ница» - «лнце», «за» - «зо», «дёт» - «её» ничего не дают. Поэзия не созвучия, не каламбуры, не игра слов или букв.

Я показал эту фразу профессиональной художнице, и она сказала: «Хороший образ, я его представляю». Радиожурналист: «...ни танка, ни максима». Конечно, для максимы уж точно не тянет, даже для мини мало. Молодая девушка сказала: может - анекдот? Для нее это самая привычная литературная форма. Поэт, ныне живущий в Суоми, сказал: «Есть японские хокку, они и на оригинале звучат, и в переводе остаются содержательными и поэтическими. Здесь же выжимка чувств не соответствует выбранной форме. В переводе на иностранный фраза не будет означать ничего». No comments!

В общем, я решил, что если не разберусь с этим стихотворением, то и всего другого мне не понять, и в этом случае я ничего писать не буду.

Поэтому данные записки можно рассматривать как еще одну попытку расследования или разработки новых методов познания тонкой материи современной литературы.

Пьяница в обычном представлении есть субъект мужского рода, но может быть и женского. В этом случае «ее зовут» к солнцу - логичная, нормативная структура фразы (вспомнилось выражение из «Женитьбы» Гоголя: «А невесте скажи, что она подлец!»).

Да, алкоголик тянется к свету - суть содержание.

Мне вспоминается метод синонимов, который я применил в «Харизме вологодской литературы» для распознания смысла фразы Валерия Архипова из одного его стихотворения: «...хромою уточкой оттаивает жизнь». Напомню его.

Заменяем слова в этой фразе на синонимы, на наборы синонимов. Получается: «Колченогою, хромоногою, переваливаясь с боку на бок, уточкой, вразвалку, утицей, враскачку, вперевалку, вперевалочку смягчается, отходит, отмякает житье-бытье, житие, жизнь, век, существование.»

В переводе на окончательный вариант фраза будет выглядеть примерно так: «Кончаясь, век хромает», или «Медленно смягчается наше житье-бытье на исходе века», или «С грехом пополам наступила оттепель» и так далее. Здесь предоставляется большой простор уже не только для поиска синонимов, а и для аллюзий в иные смысловые сферы. Сама по себе подстановка синонимов ничего не проясняет. Это как подстрочник, которому еще нужно придать приемлемую форму. Но... «метод подстановки синонимов» позволяет переводить тексты, «нормализовывать» их, делать их более доступными пониманию.

Здесь же – в отношении процитированного стиха Е. Поповой - меня больше привлекает метод антонимов, согласно которому фраза будет выглядеть так: «Трезвенник стоит перед тьмой - его не зовут (он молчит)». Про таких сейчас говорят - тормоз. И, чтобы не быть таким, надо пить? No comments!

Стихотворение прославляет романтику алкоголизма, как в прежние годы стихи прославляли романтику трудных дорог. И жизнь была другая, и стихи были другие. И тогда было тяжело, и сейчас нелегко – и поэтам, и читателям.

Трудны дороги поэтов, труден удел читателей.

Но было бы несправедливо на этом поставить точку.

Особняком стоят несколько стихотворений. Они посвящены собакам, содержат в себе искреннее желание автора точно, понятно, именно поэтически выразить чувство. Слова как бы (sic!) обращены к собаке, поэтому они наполнены не наигранной смелостью или шоком, не брутальным романтизмом, не чувственным эротизмом, не зашифрованными посланиями посвященным, хотя все перечисленное и не рассматривается мною как недостатки, ничуть, - они несут в себе честность, ту самую, которой как раз не то чтобы нет, но которой не увидеть на поверхности в большинстве стихов Елены Поповой. «Почему собака не может притвориться печальной? Потому что она слишком честная?» - так Витгенштейн писал в одном из своих философских исследований. Подобное свойство есть и в других стихах, например, про лошадь. Шифровка и честность – две взаимопротиворечивые, обратные категории. Елена Попова использует обе.

В поэтическом пространстве стихи, как правило, идут впереди их написавшего автора. Для этой книжки состояние скорее наоборот. Чтобы понять - даже не понять, а проникнуться стихами Е. Поповой, - читателям следует с ней сначала познакомиться, а еще лучше - подружиться. После этого стихи войдут в эмоциональный круг читателя как неотъемлемое окружение, близкий и понятный атрибут дружбы и знакомства. Кажется, что в этой книжке автор интереснее стихов. Но об этом судить ее друзьям. Вот на этом можно и закончить, памятуя о том, что история искусства показала, что часто значительные произведения первоначально создавались только для друзей.

Т. Тайганова

На грани рожденья

* * *

Неторопливый и последовательный слух людей, не претерпевших маргинальных крушений, никогда не строивших себе духовного вместилища из сора, душевных пустот и прочих осколков, так как под рукой еще в наличии более надежные стройматериалы, которых давно лишилась половина прочей России, с трудом и сопротивлением будет принимать иную поэтику и новые точки отсчета. И вряд ли ошибусь, если предположу, что голос Елены Поповой окажется непривычен слуху большинства еще читающих вологжан, традиционно-взыскательно относящихся к женской лирике как к особому виду кондитерских изделий. Два года назад и сама Лена наивно полагала, что поэзия - это преимущественно как-бы женские как-бы любовные как-бы переживания, украшенные кое-каким словесным орнаментом. Однако внутреннее чутье вынудило предпочесть симметрии приуготовленного общеупотребительного поэтического этикета самодеятельную, далекую от совершенства русскую икебану, выпирающую непредсказуемыми углами в непредусмотренных местах.

Рифма, переплетенная, как цепями, жестким ритмом и строфикой, подгоняет стихи под внешние правила, однако слишком успешно наращивает на них избыточную плоть. В умелых и недобросовестных руках формальные приемы позволяют размножаться поэтическим спекуляциям и распухать во славе неочевидным графоманам, которые, имея музыкальный слух и худо-бедно управляясь с грамматикой, довольствуются отшлифованным равновесием текста, не затрудняя себя поисками смысла. Примеров тому – океаническое множество. И поэта, и почитателя хорошо отрифмованный текст ввергает в законопослушный транс: «шамана бубен» завораживает, но он же уводит в сторону от обжигающих фактов осознания бытия, от беспощадности внутренней реальности, той, которая приближена к кастанедовскому «остановленному времени», а по-русски - к голой, «без одежд кожаных», душе.

Автору Поповой не до рифм и размеров. Лена озабочена серьезнейшей проблемой - она ищет свою душу. Это глубокий и длительный поиск, часто откровенно неприглядный, в котором придавать совершенство пока что нечему, ибо найденного оказывается до обидного мало. И это не качество характера конкретной Е. Поповой, а общая особенность и молодости как таковой, и поколения в целом, которому прародители не сумели передать практически ничего духовно надежного. Поэзия Поповой адекватна, на мой взгляд, реальному, а не вымышленному, состоянию современной молодой женщины. В ней рифмы нет сейчас, и не исключено, что не окажется и позже, когда поэтом будет найдено, Бог даст, наконец-то «много», - сама потребность украшения обретенного в муках, если она вообще в поэте наличествует, отпадет за ненадобностью как потребность переходного возраста: «Истина, как и красота, лучше выглядит без украшений.» (П. М. Холл.)

Сейчас найденное может и не радовать. Может пугать, настораживать, оставаться непонятным или неправильно объясняться самим соискателем. Соискатель собственной души ищет точки устойчивости, равновесия, он нуждается в остановке хаоса вокруг себя, он должен жить в сосредоточении и понимании, иначе ничего никогда не найдет. И Лена останавливает - людей, время, пространство, предметность, - поэтому стихи ее обрывочно-лаконичны. То, что удалось остановить и зафиксировать, неизбежно удивляет и требует называния, отсюда назывной стиль ее поэтической речи. В потребности «назвать» она отнюдь не одинока - ее предшественником был отец поэтов Адам, пред глазами которого Господь Бог проводил всех тварей земных, дабы он даровал им имена. А зачем? А затем, что в мире человека всерьез существует лишь поименованное. То, что нами не увидено - для нас отсутствует. То, что увидено лишь мельком - не живо, то есть - не ожило, пока не поименовано. Древние народы считали имена сакральными совсем не от дикарской тупости: именем укрепляется в существе качество жизни, - имя есть сосуд, форма, некоторое начально-конечное материальное тело, дарованное явлению. Мгновение необходимо облечь в плотное платье слова, и вот оно отныне «есмь» - остановлено, названо, обозначенно, и теперь будет опознаваться как живое и живущее.

И не имеет значения, что в силу недостаточности опыта и возраста у вчерашней студентки самого материалистического, грубо-телесного вуза еще нет ни глубокой философии, ни бытия, ни, быть может, даже и мало-мальского быта. Значение имеет стремление, выраженное столь отчетливо, что оно граничит с жаждой: сопоставить сугубо материальное с явно нематериальным. При такой задаче обилие слов, периоды размышлений и глубина метафорических изысканий для художника честного и неспекулятивного явно неуместны: нельзя работать с усложненными формами, если хочешь настичь прямую суть и назначение субстанций, в них располагающихся.

Попытки выразить истину человеческого бытия на бытовом уровне путем парадоксального единения того и другого весьма почитались на Востоке и привели к созданию дзеновского коана. Поиск гармонии в простоте вещей – к формам танки и хокку. Однако особенность России в том, что гармония между духом и телом, содержанием и формой не свойственна ей по определению. Что же касается поэзии парадоксов (коаны), то отечественная Евразия явно обогнала Восток в смелости творческого экспериментирования со смыслом бытия. «На заборе сидит поп, ломом подпоясанный…», равно как и пресловутый топор, плывущий по реке из села Чугуева, - абсурд в России есть основа существования, которую уже никому не нужно доказывать, он очевиден. Вопрос, однако, остался – что дальше? Что – за абсурдом? И как? – как достичь согласованности с самим собой и миром? И потому поиск, в том числе и поэтический, неизбежен.

Тексты Поповой из-за возраста и интересов, неизбежно сопутствующих молодости, лишены завораживающей философской глубины, столь возвышающей поэтический Восток. В метафорическом отношении они отнюдь не изысканны, а напротив - скорее прямо физиологичны, а внутренний слух поэта принципиально дисгармоничен. Диссонанс этот не измышлен, не выращен искуственно – он есть органическое качество автора, выражающего реальные свойства эпохи, не им порожденной. Проблема поэтических текстов Елены Поповой отнюдь не в их «восточности», на которую автор, как мне кажется, и вовсе не претендовал, - просто аналогия такого рода при знакомстве с ее поэзией неизбежна, скорее, по причине нашей убогой начитанности. Проблема в том, что ее творческая речь ошеломляюще первобытна, она древнее избранных нами поэтических стандартов. Современная поэзия, невзирая на все свои стихийные проявления, слишком цивилизована. Достигнув, быть может, многого в познании мира Словом, мы потеряли в своем искушающем пути естество ребенка - мы непростодушны.

…Какие стихи мог бы слагать друг Робинзона Крузо Пятница, если бы рискнул проехать в час пик в марштрутке? Твердо знающий о глубине Божественного неба («голубого, как быть должно» - должно, ибо долг неба всегда пребывать в собственном естестве, а долг человека – понимать назначение неба, и стих именно об этом, о долге, а не «тонированном стекле», как заподозрил Сергей Фаустов), он бы удивился по пути многому. И многое бы ему не понравилось. И не по причине вкусовых пристрастий охристианенного вдруг вчерашнего дикаря-людоеда, а потому, что Пятница, живущий в сердцевине незапятнанных законов природы и бытия, не поверил бы тому, что законы эти возможно нарушать. Во всяком случае – нарушать безнаказанно. И о своем несогласии объявил бы прямо, нецивилизованной (нелгущей) речью. И вряд ли несогласие существа неиспорченного повлекло бы за собой ряды рифм, строфику и изысканные метафоры. То есть – хорошие поэтические манеры. Но при том «дикарь» Пятница – поэт-ребенок по самой физиологии бытия. И остался бы им на всех уровнях впечатлений и высказываний.

«У нас есть Бог!» - возразил однажды Пятница Робинзону Крузо, упорно ввергавшему его в христианство. «Но как вы в него веруете?» - не одобрил Робинзон. «Мы поднимаемся на гору и говорим ему: «О!»» - ответил простодушный Пятница, ничего не ведавший о сложностях церковного богослужения. А может быть – не нуждавшийся в них. Говоря иначе – не нуждавшийся при молитве во вспомогательных родах.

И не могу согласиться с предположением Сергея Фаустова, что «шифровка и честность – две взаимопротиворечивые, обратные категории, Елена Попова использует обе», и что «честности, которой как раз не то чтобы нет», но ее «не увидеть на поверхности в большинстве стихов Елены Поповой». Меня стихи привлекли еще полтора года назад как раз максимальной адекватностью состояния и его выражения, то есть – уровнем поэтической честности. И именно эта открытость привела за собой идею участия Елены Поповой в проекте «Единство в книге» и к дальнейшей поэтапной и кропотливой работе над текстами: автор оказался един с рожденной им поэзией, слово – неперемещаемым от растущего душевного состава. Можно предположить, что со временем ситуация будет меняться, но сейчас миг единства и нераздельности уловлен, он – в книге, и это уже достижение, факт бытия поэтического познания хотя бы в масштабах вологодского ландшафта.

Автор этой книги честен. Человек говорит, что ему «плохо», говорит – «как» и называет – «почему»: «Задыхаюсь в дожде одиночества…». А если утверждает, что «хорошо», то, опять же, - конкретно и зримо: «босиком, по лужам зимы, к тебе». И не пытается ничего украсить или вообразить, или хотя бы себя самого подать гипотетическому читателю сколь-нибудь попривлекательней: «Закинь крючок, мучь меня – мне так теплее». В стихах Поповой совершенно отсутствуют приемы обольщения читателя писателем - она все переживаемые состояния называет своими именами и дает им единственно возможную оценку – как правило, адекватную до наивной прямоты: «Уши гладить твои мохнатые – ньюфаундлендом сидишь напротив». Или: «Ночь во сне. Сон в ночи снится мне. Не кричи.»

Может быть, как раз бесстрашное прямодушие автора и вызывает подозрение, что «что-то не так», что нечто «зашифровано», и до смысла следует доискиваться особым образом: «Пьяница идет за Солнцем – ее зовут» - что скрыто здесь? Да вот он, смысл: Пьяница идет за Солнцем потому, что ее зовут! Кто зовет? Да Солнце, конечно. (Или Бог. Или Душа. Тоже – солнечные ипостаси.) Почему Пьяница – женщина? А потому что как раз женщина и идет туда, куда зовут, не задавая лишних вопросов, – в природе это у нее... А почему – пьяница? Встречный вопрос: а почему смысл российской жизни половина взрослого народоноселения страны находит преимущественно «на дне»? Вопрос явно не к автору. Опыт российского пьянства не столь примитивен, чтобы его огульно ограничить рамками бытового зла или народной глупости, – слишком он для того тотален и слишком непохожие категории населения в него вовлечены. Как и мат, русский алкоголизм в первую очередь - прямая акция неповиновения диктату лжи. Неповиновения деструктивного и пассивного, но – гражданского. Не следует ли логически, по рекомендации Сергея Фаустова, читателю по прочтении текста запить горькую, дабы раскрепоститься в духе? А это зависит от слуха – если откликаешься на «зов» без вредных вспомогательных методик, то судьба может и помиловать. Прокламация критика, гласящая, что «стихотворение прославляет романтику алкоголизма» несправедлива и неправедна, ибо стих этот о зове свыше, а отнюдь не о сорокоградусном познании мира. Все просто до самоочевидности и не нуждается в дешифровальщике.

Этот ключевой для Сергея Фаустова текст был написан еще и потому, что имелся случай во врачебной практике Елены Поповой, ибо по специальности она – психиатр. И именно конкретная ситуация, нагруженная материалистическими анамнезом и диагнозом, и отозвалась в поэте тайной совсем иного плана, вынудив взяться за перо, не поддаваясь соблазну ничего ни шифровать и ни расшифровывать…

Метод подстановки изыскуемых смыслов, уклоняющихся раз за разом от первоисточника, предложенный уважаемым критиком Фаустовым, есть сугубо ментальный пасьянс, который складываться вовсе не обязан именно по условию игры. Вот результат такого рода усилий: поэт, пользующийся простым, практически назывным, естественным и абсолютно недвусмысленным словесным рядом: «одиночество», «крючок», «ночь», «сон», «пьяница», «солнце», «уши», «ньюфаундленд» - намеренно привожу опорные слова из уже обозначенных в статье цитат, чтобы читатель смог проверить хотя бы себя самого, – почти впрямую обвиняется в создании «невысказанного новояза». Поэт пишет: «лужи», «слезы» и «небеса», - критик читает: «небослезы» и предлагает остальным свое личное прочтение как факт, имевший место в тексте. Но «небослез» в рукописи не было и не подразумевалось. А имелось в виду конкретное, что: а) причина – «Всю ночь шел дождь»; б) следствие: «и лужам слишком мокро от слез небес». Нормальная поэтическая логика, рождающая нормальную поэтическую метафору, без всякого намека на новации в области построения пустопорожних языковых конструкций. Возможно, что слово «слишком» - не лучшее в общем ряду, но рядовое несовершенство (которое следует к тому же еще и доказать) не должно являться обвинением в серьезной языковой крамоле. Критик, пытаясь понять явление, уклонился от задачи и предпочел играть в ментальные игры. Поэт же не играл – он говорил по сути, и как раз суть, которую Фаустов так для себя и не смог обнаружить, - «Я не знал ответа, но меня это сильно задело, отмахнуться уже нельзя.» - и зацепила живущий вне линейной одношаговой логики душевный нерв. Подстановками Фаустову отмахнуться от смысла как бы удалось, что, однако, не решило вставшей перед ним проблемы: а что же задело-то? А - поэзия, ибо ей единственной и удается проскочить мимо пристрастного ментального аппарата мыслителя и попасть в слои более глубокие и существенные.

«Стану тишиной между твоими губами» - может ли это быть озвучено со сцены успешно? Безусловно. Результат зависит только от органики, чувства меры и мастерства выступающего. Историей зафиксированы весьма выразительные примеры: адвокат Кони однажды произнес защитительную речь по поводу украденного чайника, которая вошла в учебники юриспруденции (воспроизвожу ее полностью): «Россия этого не переживет». И человек, умыкнувший чайник, на основании смысла всего лишь четырех слов был судом помилован.

Сама Попова со сценическими задачами справляется если уж и не наилучшим образом по отношению к возможностям собственных стихов, то во всяком случае ярко и адекватно - так, что невозможно не услышать их смысла или неправильно понять. Чтец «Илиады» перед микрофоном рискует ничуть не меньше, ибо классический гекзаметр тоже способен вызвать отторжение у аудитории, и даже наверняка большее. Правомочно ли аргументировать законы поэзии законами сцены и выстраивать далеко идущие выводы?

Елена Попова бессознательно обращается к древнейшей поэтике, не знающей - да и не желающей знать - условных правил современного преимущественного стихосложения, разработанных всего лишь двумя ушедшими столетиями, в то время как самой поэзии тысячи и тысячи лет. Всей языческой Греции была известна незабвенная Сапфо, слагавшая предельно простые и физиологичные гимны любви и легко обходившаяся в своей поэтической речи незамысловатыми сравнениями вроде «зеленее становлюсь травы…» - чем не повод для иронии? - которые, тем не менее, пополнили мировую классику новой тайной. И если мы, пишущие, будем достаточно внимательны к себе и предельно искренни, то неизбежно в основе любого созданного нами стиха обнаружим все те же две-три (как у Поповой) изначальные драгоценные ключевые строки, прозвучавшие в нашем внутреннем слухе побудительно и заставившие заговорить на языке поэзии. Эти импульсные строки - и есть наш русский Дзэн, а по сути - Истинная Речь Поэзии. Прочие же навороты, которые составляют печатный текст вручную завершенного впоследствии стиха, - всего лишь его одежды, украшаемые портным чаще всего сверх всякой необходимости. Стихи Поповой даже если и не всегда еще близки к языку Истинной Речи, то безгрешно голы. Для маргинальной эпохи, перегруженной сором превышенной интеллектуальности и соответственно избыточным весом беспородных словес, я полагаю это качество несомненным достоинством. Причина такой симпатии не в «квантовании инфы», а в полноценности этой самой «инфы». И я радуюсь за художника, который не боится быть собой таким, каков он есть, и не страшится соответствовать своему времени таковому, каково оно есть, не теряя при том ни перспектив, ни достоинства. Время – голо, проблемы его обнажены, радость бытия забыта или потеряна, а может быть – и изгнана из жизни человека надолго; Бог оказался в неопределенном прошлом или в еще более неопределенном будущем; главное же - в том, что для нас его нет ни вне, ни внутри, а сиротствующим в сокрушающих сумерках детям его осталось лишь мерцание надежды на то, что это не навсегда и воссоединение возможно. И какую «инфу» тут квантовать, если, по правде говоря, всерьез и существенно ничего еще и не было в человеке как явлении глобальном выпестовано и рождено? Духовное сиротство – суть нашей жизни, об этом и речь у Поповой в ее непредвзятых стихах-диссонансах. Они потому и коротки и не-строфичны, что духовно здоровы.

Сейчас Елена Попова – в самом начале, у истоков собственного творчества, и переживает время заговорившего ребенка, который в силу неискушенности переполнен инстинктивной точностью понятий и не стесняется своей инстинктивности. Это – эпоха первоночального и непосредственного соизмерения Слова и Мира, которая, увы, чаще всего быстро заканчивается. Лакуна сможет заполниться лишь обретаемыми смыслами, а этот путь долог. Чтобы не утерять магию творчества, Лене предстоит многое самостоятельно определить в себе и многое в себе же оспорить, и еще большему себя научить, и - что сложнее всего - от многого отказаться.

На этом пути можно пожелать лишь бесстрашия. И, конечно, сострадания к миру, который сам по себе не столь уж, возможно, потребительски прекрасен, как нам хотелось бы представлять, но раз мы его собою уродуем, то, стало быть, собою же способны и одаривать - своими же внутренним благородством и мудростью, для чего поэт, собственно, и призван по высшему счету на землю греха. «Пролил чернила Бог, когда писал стихи» - это и есть «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» в контексте поэтики Елены Поповой. Время останавливается потому, что в ее сознании и чувстве требовательно – здесь! сейчас! - запульсировала точка, осознавшая мир. Доказательства же красоты мироздания могут обнаружиться, а могут и нет - это уж как мгновению повезет.

К гармонии ведет мучительная дорога потерь и обретений, и что в творчестве перевесит и чем наполнится итог, - неведомо. Гарантий успеха на этом пути, как известно, не существует. И когда полтора года назад я предложила Елене Поповой готовить рукопись для книги в серии «Единства», то имела в виду возможность дать молодому и перспективному автору максимально достойное стартовое начало. Все необходимое в этом направлении сделано, и обретение творческой полноты зависит теперь только от самого поэта.

Высказаться?