ИЗЯСЛАВ
ВИНТЕРМАН
ФОРМЫ
ОТЧАЯНИЯ
***
Я в этом
пространстве, как берег реки.
В квартире
на пятом без лифта
мне душно,
мне хочется свежей тоски,
не этой, в
пакетике "липтон".
На небе
протектор скупых облаков
и дождь в
голубой перспективе.
Глазами
открытыми до синяков
я ночи
смотрю в перерыве.
Но только и
вижу, что берег, следы
ушедшей
реки, и не вижу
прозрачную
руку бегущей воды...
Тремя
этажами бы ниже...
***
"Лучше жить в глухой
провинции у моря..."
И.Б.
Ванная
служит мне здесь прихожей.
Вплавь – на
маяк своего халата.
Солнцем смят
до облезлой кожи,
высохших
улиц, висков Пилата.
Первый кофе
свой уже скоро выпью...
Капитанский
мостик – балкон – качнуло,
и на белом
фоне махровом – сыпью
темный след,
и капли – на прутьях стула.
Лучше в
центре жить, там, где небо в вырез
между зданий
прячет тугие груди.
И любой
красавец, который вылез
из навозной
кучи – паяет, лудит
и не слепнет
от вспышек чужого гнева,
и от гроз не
глохнет в начале мая,
но следит,
как я на балконе слева
пью свой
кофе, изредка проливая.
***
Конечно, с
Греции начать
и с кораблей
в порту,
и с амфоры –
на ней печать,
но вкус вина
во рту.
И с дымки
нежно-голубой,
где юркают
слова.
И крылышками
вразнобой,
как
ссорится, листва.
Продолжить
Римом, ядом, сном,
усталостью
копья.
Чернила
мерзнут. Кровь с вином
прозрачнее,
чем я
с уже
скопившимся внутри,
разбитым на
слои
по правилам
не той игры,
где все
вокруг свои.
Продолжить
домом и страной,
с которых
весь отсчет,
детьми,
смышленою женой,
что вяжет и
печет,
любовью,
теснотой в груди,
одной
оглядкой вспять...
Мужают камни
позади –
рельефа не
узнать.
***
Я был
когда-то древним греком
и стражем
книг.
Прекрасным
воином, абреком,
врагом
туник.
Библиофилом
и сатиром
трех местных
школ.
И неизвестен
мне был с миром
конфликт,
раскол.
А, если не
был древним греком, –
то был
купцом,
что пахнет
фигами, орехом,
вином-сырцом,
что грешниц
маленьких привозит
в счет всех
долгов,
и мелкий
скот, и масло розы,
и культ
богов.
И
возвращается в объятья
террас
родных,
и не
рассказывает братьям,
как жил без
них.
***
...Не
вечность, а постный пейзаж за окном.
Привычный
каштан маскируется пальмой.
И
"мытая" Родина лунным огнем
священным
горит, оставаясь опальной.
***
Над Старым
городом луна.
В разборках
фонарей и мрака,
тень
опрометчиво длинна
и нет на ней стыда и страха.
И колется
мечеть вдали...
И мне бы
надо в синагогу.
И время от
скупой земли
испариной
восходит к Богу.
И кружит
полная луна,
и все молчит
в неверном свете...
Исчезнет из
виду она
и вытечет на
двор мечети.
***
Я город
позабыл, где жить хотел,
и женщину, и
важную цитату.
И все не
так, и зеркало – предел!
И сам себе:
чужой и бородатый.
О, Господи,
здесь твой водораздел:
любви и не
любви, чем жизнь богата.
Читаю –
стóя, чтобы не заснуть.
Но и с
дыханьем ускользает суть.
Соломинку,
что ласточка уносит,
как строчка,
про которую не спросят.
Я спал и
потому не записал,
не вспомнил,
застилая штиль постели,
глотая кофе,
дергая гантели,
не отвечая
тем, кто ночью звал.
***
Я стану
старым, цепляться за мелочи стану.
Память мою
будет ранить неточное слово.
Ночью,
страдая бессонницей, двигаясь к Свану
в паре с
какой-нибудь мыслью смешной, пустяковой.
Тысячей
глупых вещей отвлекаясь от боли...
И никому
нету дела, каким стану старым,
как я смотрю
сквозь очки, пропуская по роли
реплики,
паузы, бывшие вечным кошмаром...
Как я сквозь
стены родительской тесной квартиры,
детские
годы, – увижу свое продвиженье.
Как я один
должен справиться с тяжестью мира,
чем-то
ответив на смерть ему и на рожденье.
Как исчезает
часть жизни, корнями обвита...
Полные
горечи фразы светлы на страницах:
”Слезы, как
розы, красивы. И так ядовито-
ярко на
бледных телах распускаются лица.”
***
У памяти
моей историй много:
и в глубину
– до надписей наскальных.
Листаются
страницы каталога,
баюкая суть
поисков печальных.
Засну, и от
меня не будет прока.
Во сне не
сосчитать пустыни, волны
любви,
потопа, вопли недовольных,
и шелковые
нити для пророка.
***
Какое
чувство я несу
тому, кто
жаждет их? –
Дождя,
сорвавшего слезу
холодных
глаз пустых?!
На вечность
зáмерших небес
остекленелых
дней,
беспомощность
наперевес
с
бессмысленностью всей...
***
Я для тебя
свяжу снежок,
пущу ледовую
слезу.
Пусть не
увязнет сапожок,
пока я за
двоих везу.
Еще не снег,
холодный дождь
крадется по
листве за мной
по гривам
сосен, эту дрожь
я тоже
чувствую спиной.
Не дождь, а
морось, страсти, бег
по веткам,
высохшим от слез.
А я вяжу
колючий снег
для вьющихся
твоих волос.
***
Светает. И как по бескрайней земле
один в невесомой машине
я еду, и время стоит на нуле,
и нет остановок в пустыне.
И радуга легкая – арочный мост –
усмешка на чувство и шутку
невидимо глазу кусает свой хвост,
смыкаясь в кольцо на минутку.
... По малому кругу, (крути
не крути),
впадая то в старость, то в ересь,
я еду, и нет остановок в пути.
И в этом есть, видимо, прелесть.
***
Город
наплывает
тяжестью
жары,
солнцем
убивает
бледные
миры;
и течет по
склонам
лысого
холма,
взглядом
воспаленным
вытравив
дома;
вспыхивает
криком
в дебрях
тайных рощ,
Паном
полудиким
скачет, стар
и тощ;
и блестит в
закате,
вывернув
пласты,
парой желтых
пятен
вечной
темноты.
***
Я в поезде, а за окном –
Европа – чертежом!
Китаец что-то на родном
читает – на чужом.
Поля вокруг. Поля, поля,
сырые тополя.
Оранжевым огнем земля
взойдет от фитиля.
Плывут
роскосые глаза
двоящейся луны.
И рельсов дикая лоза
неведомой страны.
***
Европа. Осень. Ясная пора.
Излишества пережиты –
диета!
И кончик лета – острие пера
сентябрь золотит вдогонку лета.
Но это снится мне... Из древних книг
я надышался запахами леса.
А там, где я, зима – нелепый миг
расстройства лета выхлопом белесым.
Мне снится все: как я живу, умру,
торговый дом "Америка-Европа"
над головаю, слезы поутру,
и прочая символика потопа –
пятно луны, летящей из пращи,
диск солнца, остановленный в зените...
Европа, осень, серые плащи…
И дух мессии в каждом неофите.
***
Все города напомнят чем-то Киев,
затем
напомнят Иерусалим.
Нет, все не
то, и люди не такие
по улицам
плывут полужилым.
В запутанных
природой отношеньях,
блеснет
зеленой змейкою ответ.
И вдруг
возможным станет продолженье
и выход на
искусственный, но свет,
из снов,
кошмаров, где болеют дети,
из страха,
что не сон, – по одному
нас не
приветит город на рассвете,
а выбросит
за белую корму.
И все
исчезнет плавно по теченью,
террасами
опустится на дно.
Не
déja-vu, а просто совпаденье
одно еще,
одно еще, одно...
***
Свет в
коридоре желтый, липкий,
тяжелый,
тусклый свет
ломает
тени... Грелки-скрипки,
лежачих тел
привет.
Господские
мне снятся "Липки"*,
в зеленой
пене – сквер.
И старые
мотает нитки
слепой
пенсионер.
Ему в
реальности привычной,
в себе
самом, что миф,
на
спóр – не помнить свет больничный,
знать мертв
– насколько жив.
________________________________
*район Киева
***
"...милее беломор и запах
серы..."
Квадратов
Дома стояли
буквой "П".
И время во
дворе –
застыло на
другой поре,
как память о
тебе.
Прозрачны
годы на просвет,
но пылен
колорит.
И полоумный
мой сосед
над этим
всем парит.
И чувства
только – навсегда,
без горечи
побед.
И
сумасшедший мой сосед,
(что
вселится сюда),
не
"кхекает", как мотоцикл,
спросонья во
дворе,
и сам
кому-нибудь в отцы
годился на
заре...
***
Повеет
холодом от стен –
и сдвинется
кровать.
Тому, кто в
ней, на легкий крен
во сне-то
наплевать.
Он ищет
холода щекой
и без
подушки спит.
И гладит
жаркою рукой
не простынь,
а гранит.
Вид сверху:
плавает кровать,
в осевшей
полутьме
с тем,
неуставшим бушевать
и надоевшим
мне.
***
Не выйдет
слету, без работы,
но в круге
сутками стоять...
Гармония
вполоборота
и вдохновенью – наплевать.
За словом
ползают и плачут,
хватают
острые края,
чтоб выше
слов взлететь, иначе –
не ждите
теплые края.
***
У неба
невидимо знаков отличий, –
плюнь
звездочкой мне на плечо,
тоскою
плесни ностальгической, птичьей,
брось
искренне листья в лицо.
Оставь безымянным грядущим
наукам,
в ряду, где ничто мое "я",
где жизнь
ускользает по каплям, по буквам.
Ухватишь –
прах, ворох тряпья.
***
Потея
водкой, мучаясь текилой,
с подружкой
на борту – не просыхать...
А утром –
сорок! И в мозгу: "убили!"
И долго я
здесь буду отдыхать?!
Здесь больше
сна и комнаты убогой
мне нечего
"ловить", изображать.
И на малышке
этой длинноногой
не далеко я
мог бы убежать;
по улицам ее
златоволосым,
по
завихреньям воздуха в крови,
по синякам,
царапинам, засосам
и порванной
одежде... – Бей и рви!
...Песочком
заметет постель, и рана
кровоточит,
как будто кто отпил...
И
вентилятор, с тупостью барана,
над телом
разгоняет вонь и пыль.
***
Три раза
брался я за прозу –
спасительное
многословье.
Нож – мимо,
и в петлицу – розу,
и
долго-долго гнать любовью.
Прислушаюсь
к себе – измена!
Пульс колет
рану боевую.
И бестолково
кровь по венам,
без
остановок, вкруговую.
Ни строк, ни
чувств не различаю
в слезах, в
крови, во тьме кромешной.
И медленно
слова качают
огонь
мелодией неспешной.
***
Почувствовать штрихи сюжета,
не связанные красной нитью, –
скалистый холм, луны монета,
взгляд, обращаемый к зениту.
Как передвижник, всю картину
я потяну на юг бесстрашно.
Пейзаж легко заводит глину:
построить женщину и башню.
Баюкая сладкоголосо, –
судьба – не добрая, не злая,
затянет небо под колеса,
дорогу к Богу закругляя.
***
Осень. – У ветра висит живот.
Я надуваюсь, как шар, как парус. –
Варится медленно дней компот –
пить одному и ни с кем – напáру.
Детство – жестокая сердца грань:
идиш дразнящий и свет в субботу.
Бабушка – зыбкая, как герань,
раздражающая забота.
Где ошибка? Пропущенный эпизод,
мучающий при любом вопросе.
Ливнем – градусник разорвет.
И поскачет, рассыплется осень.
Прахом ее надышусь – наркоман –
плавленым воздухом серо-синим...
О кресло споткнувшись и о диван,
пойду по квартире, помня пустыни.
***
Ветер – бреющая волна –
крон густых чесанет строй.
За ночь выработавшись на
небе грустном, сменив настрой,
тучи двинутся в путь. Пыль
с невостребованных вещей
сдув, как первотолчок сил
оживляющихся мощей...
Смысл легко перейдет в стиль
жизни, кажущейся – моей.
***
После тебя
начнется другая жизнь:
более
дерзкая, ибо теперь я вырос.
И проникая в
душу сквозь платья вырез,
и вдоль
прекрасных ножек взлетая ввысь, –
я пополняю
лунных певцов – орду –
смысла, что
сам собою – в любви и страсти –
цельно, еще
ничем не разбит на части,
невыразим,
как тело, в котором дух.
***
Голову
вкатить в подушку,
точно в ямку
лечь.
И шептать
как бы на ушко... –
Как
бессвязна речь?!
Плыть
туманом, простынею,
бледною
тоской.
Плыть тобою
надо мною,
и манить
рукой.
***
Бледнокожая,
вся на ладони.
Стонут в
брюках зауженных ножки.
Тугоплавкие
формы – в погоне
за свободою
– в каждой застежке.
Невозможно,
как прежде, закрытой,
уберечь свое
сердце и ушки...
Ты шагнешь,
чтобы стать Афродитой, –
в море, в
пену оглохшей подушки.
...Ночь
утроба. На веки подует –
свет,
укрыться быстрей с головою.
В жадных
ласках, в любом поцелуе
будто
слышать: "я здесь не с тобою..."
***
Шпилькой луны сколешь
вечера темные пряди.
Ночь на лицо. Заметет меня черной метелью.
Если распустишь ты волосы, – к черту наряды,
и проплывем в неизвестное
узкой постелью.
Горькие косточки в лунной,
изогнутой дольке.
Страшно уйти, оставаться – не менее жутко.
Чем же заполнить сознанье, точнее, на сколько:
яблочным хрустом, игрою, рождественской уткой.
Вынырнет что-то и канет – и... выдернешь шпильки.
Страхом сыграет на нервах ... – рассыпятся пряди.
Лодочкой в ласках горячих, признаниях пылких
ты ускользаешь всегда ради
большего, ради...
***
Ночь упала
на четыре лапы,
мыслями
прижав меня к земле.
И луна
чужая, с черным крапом,
опустилась и
дрожит во мгле.
Вечная Луна,
из жизни вечной –
выгороди мне
мою одну...
Ночь
блестит. Отбрасывает встречный
с мордою
кошачьей – темноту.
***
"...медленной зимы..."
Улитка
оставляет за собой
слезливый
след: блестящий, серебристый.
От холода
душа дрожит резьбой,
и навинтить
нельзя январь когтистый,
январь
небритый с заячьей губой...
А, начихать!
– Колючею щекой
прижму к стеклу
снежок еще пушистый,
и уколюсь
замерзшею водой,
и шапкой
запущу в луну танкистской,
в улитку, в
глупый месяц молодой,
которые меня
гнетут собой,
и тянут
вслед дорóгою кремнистой.
***
На севере
стрельба и танки.
Но вреден
север, как недуг...
Я на "зерó"
поставил в банке,
и не дразню
былых подруг.
...Ты по
другой статье проходишь:
в такт не
качаешь головой,
и две
мелодии не сводишь
к одной –
обоим нам чужой.
Не
поднимаешь ты осадок
с моих
нервических глубин.
Мне после
выпитого гадок
сентиментальный
господин,
что обделен
со дня рожденья
любовью,
коей он изгой,
стремящийся
к освобожденью
"своею
собственной рукой..."
ВНЕ
Пока
разбирался с собою внутри,
жизнь вязко
снаружи текла.
Морали
хватило на первые три,
а семь... –
эх, была-не была –
уже без
меня, вне меня... "Все – дерьмо".
Но я не
дерьмо. – "Не скажи..."
Зеркальные
ноги раздвинет трюмо:
и кто там, в
постели, лежит
вальяжно?! И
метко плюет в потолок,
пылит
штукатуркой на всех.
Вторым
поколением старый урок
не понят в
контексте, что – грех.
Вторым
поколением, лбом ледяным,
высоким ты
дразнишь меня.
Блокадный
ломается лед, и под ним –
распутство.
Скользит простыня...
Хватаешься
нервно за грудь и за руль –
аморфен до
самого дна.
И бьет
энтропия сквозь дыры от пуль,
и желтою
кровью – луна!
***
Если слава
ко мне придет, –
сдвинет
угол, в котором стол,
шоком к
жизни меня вернет, –
значит,
тонкой иглы укол
не убил меня
до конца,
растянул
этот светлый миг
и назад
отозвал гонца
за душою из
царства книг.
Если слава
ко мне придет...
Я дождусь ее
свежих роз...
(Возраст
тянет на анекдот:
про потенцию
и склероз...)
Я не спрыгну
на пол босым,
я останусь
лежать без сил.
И услышу как
пьяный в дым
в рифму
что-то заголосил.
***
Повсюду со
мной пустыня. –
Во мне, а не
где-то рядом –
в сухих
невесомых синях,
в
заржавленном винограде.
“Курчавые
всадники, где вы?!”
Пророк,
ожидающий чуда,
в
Михайловском парке – налево!
Направо – в
тени от верблюда!
Повсюду похожие лица.
Преследует
берег лазурный.
Пустыня со
мною. Зарыться б
в
каком-нибудь слое культурном!
***
По словам не
узнáю уже: кто здесь кто –
так словами
гриппозно похожи...
Узнаю плеск
воды, крови легкий приток,
и
присутствие Бога, быть может.
Столько
ритмов – сбивает, и свой, как не свой,
и, опять же,
– похож на другие.
Узнаю, как
талант и кровавый подбой, –
всю
ненужность, но верность – стихии.
***
Я разорву
паутину, Бог.
Пушкина буду
читать по кругу.
Свиток
тумана вблизи – лубок,
бледные
краски, слова недуга.
Мозг
перепутает все стволы
и расслоятся
слова-фасетки...
Звездами
плюну, плесну смолы,
и посижу под
дождем, как в клетке.
***
Ветер страстью остался в клочьях
сна забытого – сон вернется.
Именами любимых ночью –
неизвестно кто отзовется.
Тех, кто выращен смыслом, речью,
слово – кутает дымом, пеной,
спецэффектами... Скрыть увечье
опозоренной жизни пленной.
Это смерть – не искусства номер
хитроумный. Плевать в обмане:
по какой там причине умер
неизвестный поэт – он с нами!
АВТОПОРТРЕТ
В одном
глазу моем – луна,
наполненная
желчью сна,
в другом –
курчавится волна –
солено-горькая
слюна.
Переливается
в мозгу –
смешной
язык, я им владел;
вал книг,
что вольтову дугу,
воспламеняет
между тел.
И кажется
смешным-пошлá
попытка
смешивать слова.
Ориентирам –
несть числа.
И как еще
душа жива!
©
ИЗЯСЛАВ ВИНТЕРМАН
HTML-верстка - программой Text2HTML