Татьяна Жмайло
Ночной
разговор
* * *
Там, где ангел небесный
меч свой в землю
воткнул,
мальчикам в кущах тесно
-
они играют в войну.
Сколько их было и
сколько
осталось - никто не
вспомнит.
Сеет луна осколки
на черные колокольни.
И отзываются скорбно
мертвые колокола.
Сколько их было и
скольких
луна с собой увела.
Может быть, только ветер
в странствиях
бесконечных
мальчиков этих встретит
на перекрестках млечных.
Ночной
разговор
- Мама, ты помнишь меня?
- Помню, сынок, помню.
- Не зажигай огня.
- Холодно и темно мне.
- Не зажигай огня,
Только вспугнешь душу.
Мама! Ты слышишь меня?
Слушай.
Не протяну руки,
Время идет, и тело
На берегу реки
Истлело.
И головы не склоню.
Не преклоню колени...
Не подходи к огню,
Не вороши поленья.
Холод и сумрак ночной,
Дрогнули зябко плечи.
- Ты в моем сердце,
родной,
Но от того не легче.
Слышу твой голос, зов,
Чуть приглушенный далью.
Вижу твое лицо,
Скомканное страданьем
И не прощенной виной...
Стало ль душе спокойно?
Как там тебе, родной?
- Больно мне, мама,
больно...
* * *
Что это? Стон или крик?
Спи, и о том забудь.
Белым котенком блик
лунный упал на грудь.
Белым котенком сон
ищет в потемках путь.
Что это, крик или стон?
Спи, и о том забудь.
Это всего лишь дверь
хлопает навесу.
Это всего лишь зверь
дикий кричит в лесу.
Сможет ли кто посметь
спящего разбудить? -
Черным котенком смерть
спит на его груди.
* * *
Живой – он был мертвей,
чем сотни мертвецов:
холодный дом - как
склеп,
забытая могила...
О чем молчит его
безликое лицо?
О чем его душа безликая
забыла?
В глазах, как в зеркалах
–
лишь отблески огня,
и жилка у виска
безжизненно застыла.
И тихий шелест губ:
«Послушайте, сестра...
Все было на земле,
поверьте мне... все
было.
* * *
Он говорил - я пуст, и я безволен.
Она шептала - я тобой полна.
Он говорил - я болен,
болен, болен.
Она шептала - я тобой больна.
На жаркий лоб ладони опускала,
как птица, берегущая птенцов,
крыла. И что-то трепетно искала,
исследуя любимое лицо.
И находя какую-нибудь малость,
от радости смеялась, как дитя,
и плакала минутою спустя,
выплакивая радость и усталость.
Взлетали галки с черных колоколен,
черня закат, чертили небеса.
Он говорил - я болен, болен, болен.
Она в ответ - бывают чудеса.
И ночь, длинною в десять или двадцать
ночей, на канареечный приют
упала - не добиться, не дозваться.
В такие ночи птицы не поют.
И вслушиваясь в трудное дыханье,
и вглядываясь в полнолунный бред,
она шептала как молитву - встанешь!
А он в ответ - без слов, губами – «нет».
Они очнулись. Плыл рассвет над полем,
гудели пчелы в розовых кустах.
И он воскликнул - я тобою полон!
Она вздохнула - я тобой пуста...
* * *
Ты - детеныш земных рощ,
заблудился в небесных
лугах.
Когда схлынет последний
дождь,
я пройду с хворостинкой
в руках.
Прогоню белопенных кобыл
мимо облачного коня.
Ты еще никогда не любил,
потому не узнаешь меня.
Оттого, что под сердца
стук
не родилась еще душа,
оттого-то, седой пастух,
седина не стоит гроша.
Вдаль уходят мои стада,
лист роняет небесный
сад.
Может быть, я приду
сюда,
чтобы матерью твоей
стать.
* * *
А ты пройдешь краем
вдоль моего сада,
от твоего рая
до моего ада.
Зайдется ночь стоном,
взметнется ветр лихо.
Мой сад в снегах тонет,
а сын мой спит тихо.
В твоем дому сыты
птенцы по край брюха.
А у меня сбиты
от стирки в кровь руки.
Ты не хотел третьим,
тебе милей - с краю.
Как чужака встретит
тебя мой пес лаем.
Ты в дверь шагнешь
боком,
согнув виной плечи.
Ступай, ступай с Богом –
нам без тебя легче.
И ты пойдешь краем
вдоль моего сада
от моего рая
до твоего ада.
* * *
Над кухней пахнет хлебом и солью,
рассыпанной еще перед ссорой.
Над кухней - гроза.
А за городом над белым полем
бьются птицы между небом и болью,
и как будто бы синицы в неволе –
твои глаза.
Крылья белые распустит ворона,
а синица склонится покорно,
а журавлика - не догнать:
улетел на четыре стороны,
а меня удержали корни,
и живу я теперь покорно –
ни принять, ни понять...
Эй, садовник, пожалей кустик хилый,
что поднялся над моею могилой,
не жалей водицы,
дай и мне напиться
вдоволь,
бабе вдовой.
И кому теперь мой дом нужен?
Я сама себе была мужем,
я сама себе была отцом.
Над могилой белый ворон кружит,
не боится ни камней, ни ружей.
У него - доброе лицо.
Эй, охотник, не стреляй в птицу,
будет в ней моя душа биться,
пусть летит, куда хочет,
словно мой росчерк
в небе
и в небыль.
* * *
Над забытыми тропами
цоканье,
цоканье –
лошади,
те, пропахшие солнцем и потом,
не знавшие площади.
Те, не знавшие сроду
кнута и угла,
те, чьи спины с рожденья
не знали седла.
Лошади,
лошади...
Горячи,
как пустынный полуденный ветр,
быстрые.
Высекают из камня полуночный свет
искрами.
А поскольку неведомы им времена,
вечны их лошадиные племена.
Вечны,
вечны...
Может, это спокойные души парят
в тех конях?
Может это мятежные души горят
в тех огнях?
А вон тот жеребенок,
летящий вперед?
Может быть,
в нем моя душа
оживет
песней,
песней...
* * *
Иду и вглядываюсь в лица
а вижу только чьи-то
спины.
О, научи меня молиться!
- иначе сгину...
Как время безнадежно
длится,
когда не ждешь,
когда не веришь.
Иду и вглядываюсь в
лица,
а вижу запертые двери.
Когда душа устанет
биться.
в нелепой паутине буден,
о, научи меня молиться,
хотя бы бить в шаманский
бубен.
* * *
Сначала она
выпила чашу вина
до самого дна.
Потом из кувшина, в
котором дно далеко,
лакала вино, как будто
оно молоко.
Потом из колодца пила,
доставая луну,
потом запивала свою и
чужую вину.
Когда же на дне
не осталось
ни капли вина,
ночною тоскою она
напилась допьяна.
Но жажда вернулась,
сжигая ее изнутри.
И лопались губы
в стремлении
вытолкнуть крик.
И падая,
падая навзничь,
уже на лету
большими глотками
глотала она
пустоту.
* * *
Там где меня уже убивали,
Там, где терзали в пыльном подвале,
Где за ненужностью бросили в ров,
Все еще лужицей пенится кровь.
Я родилась собственным сыном,
Не убоясь, что колом осиновым
В пятом колене меня пригвоздят
Веком вперед или веком назад.
Там, где меня уже убивали,
Предки мои не раз побывали,
Из рассеченных, разбитых лбов
Льется потоком всемирная кровь.
Мария
Навстречу руки протяни,
лба моего коснись ладонью.
Мария, мы с тобой одни,
совсем одни,
в пустом
как раковина доме.
Дай на колени сына мне,
пусть отдохнут от ноши руки,
на дне молчания
на дне,
на самом дне
любовь таит разлуки.
Рожденье сына – божий дар,
и стон раскаянья напрасен.
На дне глубокого пруда
горит звезда
и скорбь небес
ее не гасит.
Пускай слеза, как соль, проста,
а над судьбою ветер воет.
Мария, ты уже не та,
совсем не та.
Ты не одна
вас двое.
Магдалина
1.
...Я не плачу. Обнял -
не меня,
а, раскинув руки на
распятье,
в пламени закатного огня
принимаешь все и вся в
объятья.
Принесу
в посудине
воды,
оботру,
как давеча
живого,
соберу
весенние
цветы,
буду ждать, -
полвзгляда ли,
полслова...
2.
...Только один
принял и понял –
мой господин.
Нежной ладонью
тронул плечо,
и - вековечно.
Слезы ручьем –
радостно течь им
к многим, затем –
все мимо сердца,
как мимо стен,
где не согреться.
...Этой руки
прикосновенье,
звуки тихи,
прячутся тени...
Господи мой!
Простоволоса,
словно каймой -
мохом белесым,
прядями, и
будто младенца,
ноги твои,
(дать им согреться),
кутаю в пламени
рыжих волос.
Господи
Счастье-то...
Довелось...