«Я получил блаженное наследство —

Чужих певцов блуждающие сны...»

О. Мандельштам

«Не обязательно было все рифмовать...»

А. Барикко



ИЗ ПРИСНИВШЕГОСЯ 


* * * 

Он думает клубами дыма,
трехтактно молится всему.
И неба тающая льдина
дождями ластится к нему.
Он — выдох в небо облаками,
где розой плавает закат.
Луна уставится белками —
он станет бел и розоват.
Задержка он дыханья в спину.
Отстали горы и моря.
И он облюбовал пустыню,
где жить легко и умирать.
Он — новый вдох, но воздух тонок,
и рвутся ниточки внутри.
Среди картинок и картонок
его дыханье повтори. 

    ..^..




* * * 

Напой мне траекторию полета
и в тонику меня изобрази.
Я только что из ночи переплета,
еще не знаю кто, учу азы.
Мозг наполняет музыкою память,
блуждая от яиц до головы.
Я только что оттаял. Лед и пламя
еще не значат полюса любви.
И ледяные плавятся кристаллы,
разбрасывая свет и темноту.
Напой, как я растаял, мы расстались,
как жить прекрасно и невмоготу. 

    ..^..




* * * 

Если и бороться — только с Богом.
Остальное времени не стоит.
Просыпаясь ночью, бить тревогу:
что такое с миром происходит.
Отпуская страхи в неизвестность —
все равно для них найдется адрес.
Но держать в уме другую местность,
красным глазом вспыхнувшую в кадре:
пол блестящий ты с утра помыла.
Помелом над взлетной полосою
машешь — до свидания, мой милый! —
и летишь над местностью лесною.
Исчезаешь в небе цвета меди,
над хазарским Киевом хихикнув.
И на ведьм охота, на ведмедей —
бесконечна, вряд ли я привыкну.
Я во сне боролся, друг-товарищ,
за щепоть земли моей летящей —
восходящей к Богу киновари,
алой и смертельно-настоящей. 

    ..^..




* * * 

И Шарон Ариэль* не хотел умирать,
и ничьей может кома считаться.
Есть во что и в кого мне еще поиграть,
проиграть, отыграть, не сдаваться.
Бог случайные песни выносит на суд
и бросает под них в жар и в холод.
Все не выживут, все никогда не умрут.
Оставайся — судьбой не размолот —
выше времени, выше бездарной ничьей!
Облаков, что надышаны ветром, —
выше! Звезд, что срываются ночью с цепей,
выше! — Неумирающим в смертном. 

    ..^..




* * * 

…виссона сколько взять локтей,
и кедров сколько взять,
и сколько пар каких людей
спасти и наказать —
нам точно скажут! Мы не там,
где Богу все равно.
А там, где ходит по пятам
и сердце взорвано.
И что в начале, что в конце
и что не стоит слов —
нам, не устраивая сцен,
не рассекая бровь,
напомнят сквозь небесный твид,
когда захлопнут дверь.
…локтей виссона, рук любви,
переплетений вер... 

__________
* А р и э л ь Ш а р о н — премьер-министр Израиля.
С 2006 го да находится в состоянии комы. 

    ..^..




* * * 

Ударяется о бумагу,
спрашивая: не больно, не больно?
Больно я был с тобой мягок —
смерть растягивает удовольствие.
Нет чтобы наступить мгновенно,
чудное выбрав мгновение.
Но и она хочет быть верной —
выбранной теме, не разглагольствуя.
Съедая самые смелые глупости,
нарушая обмен смешными словами.
И нет того звука, и нет той гулкости
в воздухе, между нами…
Жизнь — тонкая дудочка — всем играет,
а смерть — черная дырочка — с кем играет… 

    ..^..




* * * 

В организме сахар, соль и... спички.
Белые зимyшки на душе.
Смертью запаслись, святой водичкой.
Мне больней не сделают уже.
Спички не горят и не рыдают,
я в бомбохранилище чуть жив.
Память на записки разрывают
и в печенье прячут для чужих.
Телу надо меньше всё и меньше,
а душе — не надо ничего.
Небо перемелет, переменит
все слова, что от лукавого. 

    ..^..




* * * 

Закатились глаза за леса и моря,
а душа все восходит на севере.
А на юге жарою соленой морят
и томят перебором на веере.
Прячут скромно глаза за гармошку страниц,
райских птиц шелковистое пение.
Создают ветерок для восточных границ,
тренируют слова и терпение.
Я здесь ангел, живущий в похожем раю.
На востоке звезда моя видима.
И взамен улететь — говорю, говорю,
точно медиум: «Я тебя выдумал!» 

    ..^..




ТЕРМЕНВОКС 

Дождь размолот в чистейшую пыль,
чутким ворсом ложится на окна.
Утра бог его благословил
и очистил разрядами тока.
Ток выходит еще из меня,
пробивая на музыку близких.
Так натянута в сердце струна,
что повсюду разрывы и брызги.
Все ворсинки поют высоко
и пушком светлокожим бормочут.
Сквозь двойное колдует стекло
дождь на каплях-кристалликах мочек.
Надо пыли собраться в слова,
в свет, крутящий пластинкою окна.
До утра напевать, целовать
невидимкой живые волокна —
жизнь, обретшую форму тебя,
исчезающей радостной муки.
Оставляя на пыли дождя
треск, и шорох, и чистые звуки. 

    ..^..




* * * 

Время расстаться пришло, ушло —
мы остаемся вместе.
Мы загадали с тобой число —
двух дураков на месте.
Снова мы рядом и поперек,
лесенкой друг у друга.
Не возвратиться, уйти вперед,
выбежать вон из круга.
Будем, обнявшись, лежать в земле,
будто и не вставали.
Время приблизит тебя ко мне
лишь по горизонтали. 

    ..^..




* * * 

Все мы тут под нежной кожей — рыбы,
бьемся с зазеркальной чешуей.
В нашем небе плавают Карибы
и порхают с голою душой.
А за нами наблюдают птицы
на подъеме воздуха, в струе.
Лучше камнем вниз и утопиться,
уносясь на самом острие.
Столько пуха лишнего и перьев,
страсти мелкой россыпью, как дробь…
Мы склонимся — в трауре деревья —
кронами, меняя гардероб…
Неужели ты под кожей тонешь,
звезды проникают прямо в кровь?
Рыбка, птичка, жалобный детеныш,
всё до дна — за веру и любовь,
на разрыв души — всё, что могли бы,
умерев, спасти от нас самих?..
А потом деревья, птицы, рыбы
будут нас искать среди своих. 

    ..^..




* * * 

Ударяешься в ночь, точно в дно, головой,
становясь безголовым.
Дно звенит, звук идет по прямой и кривой,
по приборам столовым,
по тарелкам с каемкой. Каемка важна,
голубая оправа.
Слева — вилка дорог, справа — цель для ножа,
кушай слева направо.
Сколько нужных вещей не в моей голове,
как презренная накипь.
И пятном одинаковым тьма или свет
расплываются в знаки.
Чью-то голову с вечной соринкой в глазу
я несу и стесняюсь.
Дно звенит в оцинкованном буйном тазу,
точно колокол, каясь. 

    ..^..




* * * 

Старость посильней любви и зла,
посильнее фауста-патрона.
Накрывает город солнца — мгла
разума, прилив тестостерона.
Старикашка, пойманный врасплох,
временем обиженный мальчишка:
всех бы к стенке или под сапог,
что за люди — мусор, мелочишка,
не забота, строятся рядком
и — вперед, в невидимые ямы...
Не хочу почетным стариком —
доблестью гремящими костями.
Не хочу синильным стариком,
ветераном первого потопа,
над водою, над материком,
над безвидною Йокнапатофой. 

    ..^..




* * * 

Мой редактор — мозг, он строчки правит,
выпрямляет мысли кривизну,
лечит порчу, корчу и лукавит,
если выпью я и тормозну.
П о ночам кукует в пыльных прериях,
а к утру позиции сдает.
Проникает в тонкие материи,
но понять их смысла не дает.
Как завидит парочку в подъезде,
он не мозг, а черная дыра.
Гасит стрелки, трубочки созвездий
наполняет кремом до утра —
тающим — кофейным и ванильным.
Не нужны ему теперь слова.
Друг мой, враг, редактор ювенильный,
копирайт не наш и все права. 

    ..^..




* * * 

«Кино и немцы», больше немцев.
Что остается для кино —
стальные нервы стильных перцев
и женщин нежное руно.
Себя уже б давно простили,
но не прощаем никого.
Нас помнить время отпустили,
увековечивать его.
Я извиняюсь, я о фрицах,
героях, а не палачах.
Об их фотогеничных лицах
на черных полочках-плечах.
Все дубли в кадре и повторы,
и ничего не суждено.
Но это русские актеры,
американское кино.
Мы жертвы детства, пропаганды
во-о-от такой величины…
Распухла память, печень, гланды,
и мы не вылечены. 

    ..^..




ВОЙНА 

Эшелоном гнали на восток.
Вся Европа тихо ошалела.
Ветра наглотались на свисток.
На востоке небо заалело.
В этом нераздавленном луче,
под угрюмым небом, под брезентом,
дремлем друг у друга на плече —
в памяти, расширенной моментом...
Едем кто зачем — куда везут.
(И не мыслю — только существую.)
В никуда! И мрачный, как мазут,
Млечный Путь, размывший осевую. 

    ..^..




* * * 

Молочная кожа тумана
сжигается морем дотла.
Луна головой истукана
плывет — ни темна, ни светла.
Летучие прыгают рыбки
до этой больной головы.
Они простодушно негибки
и гибнут — лови, не лови.
Смеется луна, как Виолы
с коробочек финских сыров.
И бризом полны альвеолы,
расплавленным до пузырьков. 

    ..^..




* * * 

Когда была закрыта дверь,
где этот ветер был?
Молчал, болел, молил: «Поверь,
я дул что было сил…
Я поднимался на этаж,
кидался камнем вниз.
Как будто высший пилотаж —
оставшаяся жизнь.
Потом свернулся калачом,
не открывая дверь.
И притворился кирпичом —
поверь, поверь, поверь...» 

    ..^..




* * * 

Во дворе трава, на траве дрова.
А в мозгу посеревший мох.
Лает солнце, плавится голова.
Кабыжил я и кабысдох.
И мохнатый шмель, и кремнистый путь
догорают в осколках дня…
А трава растет, не дает уснуть,
и луна — что сковорода.
А дрова лежат до зимы без слов,
от жары не спасает бог.
От зимы спасает вязанка дров,
неразобранный воз забот.
Во дворе цветет пустота в ведре,
мятый след, облаков миндаль.
Серый пух по ветру сухих дерев,
как поток очумевших — вдаль. 

    ..^..




ОСТАЛЬНЫЕ ЖИЗНИ 

«Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —
это чувство забыл я…»
И. Бродский
«Из всех возможных жизней надо выбрать одну
и с легким сердцем наблюдать за остальными…»
А. Барикко 

    ..^..




YELLOW SUBMARINE 

Сидит в организме простуда
и дергает ниточки слез.
Я тоже пришел ниоткуда
и так ненадолго всерьез.
И пью, как верблюд очумелый,
под тонною теплых рогож.
Я тоже пушистый и белый,
совсем на себя не похож.
Ныряю в хмельные глубины,
где кружится верх или низ.
Не жизнь — только две половины,
скрепленные штампами виз
и синего цвета границей.
А синего я не хочу.
Я только на вид бледнолицый,
а внутренне я — Чингачгук.
И треск старой песенки в легких,
прислушавшись, слышишь в груди:
«Я кит, я макет желтой лодки,
набравший холодной воды». 

    ..^..




* * * 

Здесь столько ветра дует иногда,
что можно обменять на свет и воду,
на деньги — в них, как водится, нужда,
фюйть — они по воздуховоду —
во все концы, но мы сведем концы
(раз ветра здесь полно, песка в пустыне
и то поменьше) — к одному, и ты не
поверишь — до чего мы молодцы.
На стол небесный, на давильный круг
все возвращает тот же самый ветер.
Не ветер — это машет тыща рук.
Хлопками в воздух продолжая вестерн.
Но в тот же воздух дважды не войти,
поскольку (не забудь, что мы в пустыне)
по кругу ветер всех всосет, но ты не
здесь уже, а может, и не ты. 

    ..^..




* * * 

Был бой в разгаре, на исходе силы.
Противник был безумен и жесток.
В классическом он дрался, старом стиле,
где массой давят, силой рук и ног.
И никаких порхающих движений,
а просто уперевшись в пустоту,
без болтовни о пользе поражений,
переходя последнюю черту
без ерзанья. Сдвигаясь шаг за шагом,
солидно, как в сумо, в немом кино.
О неразумном пекся бедолага —
что он расскажет: как и кто кого? 

    ..^..




* * * 

Зеленое чудовище шалит…
Луна над морем масло проливает.
Я умер в первый раз, точней убит
с моим котом — он в небе проживает.
Второй раз — с дедом — был упрям, как штык.
Шестое чувство в сердце входит комом.
Не смерть, кунштюк для встречи всех святых
в комке земли, подаренной Тритоном.
Потом не умирал, а множил риск.
И жизнью называлось «что осталось
от смерти» — говорилось пьяным вдрызг,
на цыпочках, с бутылки пьедестала;
а страшно все равно... Смешным лицом
в луну упрешься, в море, что лютует.
И сам себя в чудовище морском
находишь, как монетку золотую. 

    ..^..




* * * 

Белеет парус одинокий,
и ветер мажется тоской.
Как перышко в стране далекой
над перистою пустотой.
А корабли взлетают стаей,
не клянча ветра у небес.
И белый парус не растает,
меняя курс, теряя блеск. 

    ..^..




* * * 

Голуби на подоконнике трутся, урчат.
Лица сухие плавают в теплой воде окoн.
Скручены в трубочку, раскрываются — чай —
листья, залитые кипятком.
Голуби любят огонь, в темноте тугой
песни души расправив на все голоса.
Любят, когда воркуют наперебой.
Капли рассвета — ягодами в глаза.
Плавятся лед небесный и ночь вокруг.
Звездная пыль букетиком пустоцвета.
Дни ожиданья брызнут стеклом фрамуг.
Треснет луна, кристаллы другого цвета. 

    ..^..




РОМАНС 

В Бразилии зима, а если лето?!
Не так уж много диких обезьян.
Заката ждет душа на парапете,
срываясь в дикий море-окиян.
Я был несчастен, но не безнадежен
и скатывался медленно с горы
во всю длину пустой постельной ложи
и в ширину озоновой дыры.
Ища слова, чтоб выразить похмелье,
ища слова похожие всю ночь.
Зачем мне эта зимняя Бразелья,
трех обезьян заманчивая мощь,
все злые вспышки магния и боли,
последнего сознанья дежавю?
Вначале смерть, потом на выбор — доли.
До следующей я не доживу. 

    ..^..




НОВАЯ АРХЕОЛОГИЯ 

Там, где мы ели суши, в земле найдут
вилки с ножами, а палочек не отыщут,
шарики риса, в снежки игру минут
(счастливы были только одну, как тыщу);
небо, разбитое в звездочки, в фейерверк
старым драконом огненным, что у власти.
(Мы ли его убили, поднявшись вверх,
или дракон пожег нас огнем из пасти…)
Мы ли японцы здесь, европейцы здесь,
что над страной таежною и степною
не сохранились. Восстановить как есть,
то есть как было, то есть меня с тобою,
будет легко, соврав: «Утекло воды
столько, что стали капли ее похожи...»
Тучи растают, и высохнут все пруды.
Дождь рассказал бы, встреться строкой под кожей. 

    ..^..




* * *


Доплывем до Тигра и Евфрата —
будет все тигрово и евфрато.
Выйдет не Аврора, а Эрато,
обнимая крыльями, как брата.
У меня сестра, а брата нету.
Я давно не улыбался небу.
Пусть уже наступит время это.
Жаль, что солнце прячется, как эхо.
Пять углов в моей бушуют цифре.
Я сойду за собственного брата.
Волны разбегаются на Кипре,
а потом быстрей ползком обратно.
Тает радость в сомкнутых объятьях.
Время точно пряди в беспорядке.
И одна сестра в тоске о братьях —
их макушки, как цветы на грядке.
Выживет один, став Носферату.
А по остальным проедет трактор.
Доплывем до Тигра по Евфрату,
гримируясь тушью от «Макс Фактор»*.
Больно знать, что остается мало,
что желанье бледно, а не ало,
светит безобидно, но не греет,
и Евфрат безудержно тигреет.
_________
_* «Макс Фактор» — фирма декоративной косметики. 

    ..^..




* * * 

И быстрый взгляд бросая в зеркало,
увидишь спереди и сзади —
дождем дорогу переехало,
лицом хорошенькой наяды.
Поет скользящими колесами
машина, пробираясь в поле.
Столбы — бетонными колоссами
и глиной вымазанный полдень.
Как будто всё в испуге замерло.
Собачьего не слышно лая:
звук отключен, скатился зa море,
но морда дергается злая.
Не взгляд, а кость бросая в зеркало,
дождь до кости сражался с далью.
И белой тенью сердце съехало,
шершавою горизонталью. 

    ..^..




* * * 

Жизнь вдруг стала хрупкой —
стрелочка на «минимум».
Пористою губкой
осень — небу синему.
Беспокойна ткань его,
и гармошкой складки.
Скоро станет каменно,
многорядной кладки.
Золотится тонкий слой
листьев, что нападали, —
всё, что от земли сырой
и подзольной падали
отделяет, — тусклый свет:
старюсь ли, стараюсь ли?
Ветки голые — корсет
пышных прежде зарослей.
Подойдет к тебе декабрь
стрелкою невидимой.
Он еще совсем дикарь,
солнцем ненавидимый.
Не дается в руки строй —
виснет по окраинам.
Осень — солнца тонкий слой
в небе твердокаменном. 

    ..^..





* * * 

Он вешался, его опять спасали.
Боролись глупой волей против воли.
А если бы уйти спокойно дали,
ему оставив хоть восьмые доли.
Он разрушал их музыку три раза,
давая обещания, как в школе.
Кто эти «люди в белом» — из спецназа?
Мы все в их воле.
Расплескан свет зеленый и немилый,
а красный вытекает понемногу —
ласкает память, проверяет силы
и — к Богу! 

    ..^..




* * * 

Всех расстрелять именем
русского языка и Р. Якобсона
Или свистать всех наверх,
или послать к общей матери.
Всех расстрелять, но не всех.
Ну, рассчитались, предатели!
Первых — долой с корабля!
Винт не спешит с оборотами.
«Небо» рифмуя с «земля»,
«море» с «гнилыми болотами»
и «пузырями души»,
вижу ли светлые головы?
Вот, и вторые ушли
в муть, серебристое олово.
Мы остаемся одни:
я, Якобсон. Дата, подписи.
Неба чужие огни,
бeрега редкие поросли.
Теплые дни в темноте.
Жизнь то узлами, то «майлами».
Окна зажгутся: «Ты где?»
Берег в огнях не поймал меня. 

    ..^..




* * * 

Рифмовать в колонке новостей,
письма счастья рассылать народу.
Намешать из разных областей —
всё ж теплее, чем про непогоду.
Никомy слать письма, милый друг,
по закону Мерфи — прямо Богу.
Здесь — они, бесовский сделав крюк,
рвутся или мусорят дорогу.
Новостей же, как понятно, нет.
Их творят с дня первого по пятый.
Но опять рифмуя тьму и свет,
что ты хочешь, чтобы стало платой?
Счастье нам, что пишем в никуда,
но доходят письма странным ходом...
Счастье — это просто без стыда
рифмовать кораблик с пароходом. 

    ..^..




* * * 

«Уведи меня в ночь, где течет Енисей…»
О. М. 

Кама-родина, брат-Енисей.
Мрачный свод, если звезды не в счет.
Вымыт кальций из слов и костей,
белой скатертью время течет.
И слезами, и водкой течет,
речью связной, бессвязной почти,
безотчетною болью в расчет
дальше радостных дней на пути.
Вся в кристаллах небесная грудь.
Жизнь кромсают морозным стеклом.
Чтобы время блестело — протрут.
И в окно постучат костылем. 

    ..^..




* * * 

Исполню, что не говорят,
а шепчут на ухо.
Поют, не спят, а спят — парят
легко, без навыка.
Песок ссыпается с горы,
как мелет мельница.
По детским правилам игры
всё переменится.
Край листьев осень золотит,
миг входит запахом.
Сентябрь чудом залетит
в окошко с запада.
В какое ухо попадет —
в другое вылетит.
Сознанье сердцу подпоет
и не помилует.
Пусть отдыхает в теплых снах
душа не взрослая.
Она возносится в лучах
не вверх, а в прошлое.
Там открывается секрет
возврата с музыкой.
Тогда ясней увижу свет,
услышу музыку. 

    ..^..




* * * 

От весны до осени
всё на свете правильно.
Виноваты косвенно,
остаемся праведны.
По земле цветущей
теплым ливнем скачем,
молнией, тучей,
лаем собачьим.
От весны до лета
все пути-дорожки
засыплет ромашкой,
заметет морошкой.
От весны до осени
в обратном порядке —
две зимы несросшиеся
горят и горят и… 

    ..^..




* * * 

Зима — пограничник съезжает с холма.
Он бел в маскхалате, прощай, хохлома.
Он чист, он чекист по отцу и отца
желанью бежать, точно зверь на ловца.
И холм не полог, и судьба не пряма.
Скользит пограничник, разведчик-чума.
Под ватником толстым, под теплым бельем —
подросток, берущий то спуск, то подъем.
Он попросту спит, он летит в тишине
и счастья куски собирает во сне —
счастливое море, безбрежный уют
и жизнь бесконечную в пару минут. 

    ..^..




* * * 

Я не сплю, как будто боги вверили
мне огонь, собаку и коня.
Накрутился я на этом вертеле,
надышался дымом без огня.
И горят глаза огнем бессонницы,
различая кружева в песках,
языки огня в созвездье конницы,
вспышки слез на влажных лепестках.
Спит собака, под кровать забилась,
а лошадка бродит без узды.
Я не сплю, душа моя разбилась
на осколки ветра и воды. 

    ..^..





СУХОЗИМИЕ 


* * * 

Накрывшись снегом и зимой,
я так хотел бы отдыха
и быть в ладах с чужой землей,
огнем, водой и воздухом.
Лучом помешивая чай,
серебряною ложечкой,
жизнь не внушала мне печаль
печалью в ней заложенной.
Лилась полночи, не спеша,
вся в звездочках и лесенках.
На соты порвана душа
из сотового песенкой.
И золотистый ночи клей,
и с неба — снег, как речь Его:
мети, мети и не жалей
бессмысленного встречного.
Усы приклеив с бородой,
похож ли он на смертного
под теплым снегом, под Тобой —
от снега — безразмерного. 

    ..^..




СУХОЗИМИЕ 

Мне показалось, что я умер.
Нет избавленья и в конце —
от ветра в голове, от пыли,
от слов на валике судьбы.
Тоска похожа на изжогу,
отчаянье — на боль в костях.
И новогодняя морока —
на смерть с мартышкой на плече.
Смешная пластика у хвои,
игрушек битая возня.
Осколок застревает в горле,
боль бултыхает в зеркалах. 

    ..^..




* * * 

Что взять с зимы, а с осени нельзя?
Восьмеркой — колесо времен и года.
Хотите снега, фруктов, миндаля?
Легко устрою, рядышком скользя.
Ведь это я — не «сила и природа» —
благословляю рощи и поля.
Я всё о темноте внутри меня.
Был огонек, но он пропал бесследно.
Любовь еще бы многое дала.
«Все впереди… — шепчу. — Добавь огня!
Все позади…» — и солнце станет бледным
и горьким снегом, горкой миндаля. 

    ..^..




* * * 

Не окно, а стакан с ледяною водой,
лютый выход в открытое море.
И граненый туман за прозрачной слюдой —
запотевшее время немое.
Столько осени мне положили на грудь,
чистой дали в глаза мне налили.
Все движенья неловки. Как медленный груз,
опускаюсь в соленые мили.
Трепыхаются все, меч у них или щит.
Возбужденное сердце лепечет.
Ливень в море стучится, а море молчит,
берега поднимая, как плечи
Скоро стружкою снег, всеми клетками мозг
и чешуйками скользкими тело —
успокоят волну, перекинут нам мост
в одиноком стеклянном пределе. 

    ..^..




* * * 

Заснешь молодым, а пробудишься старым.
Завязнешь в кровати, в полу.
И зыблемо зеркало воздухом карим,
и дверь замутилась в мелу.
Чертя на полу непонятные знаки —
их можно прочесть с потолка.
Свет тает кусками, но приторность мрака
толкает на свет мотылька.
Шатаются дни — не похоже на танец,
ложатся в сияющий снег.
И всё поколение новых красавиц
не знает, что я лучше всех. 

    ..^..




* * * 

В облаках зима, во облацех —
Новый год по неясному календарю.
Мы пушисто живем, легче всех.
Изумрудный раскалываем орех.
Я осколочки никому не дарю.
В белом коконе утро плывет на юг
за каштановым клином в разбеге аллей.
Ударяя волной, размыкая круг,
осень не остывает — еще теплей,
желтоватей свет и земля тяжелей.
Скоро-скоро припорошит ее снег
и накидкою легкой взовьет в полет.
И посыплется свет из небесных сот —
Новый год, превращая всю воду в лед
в первом круге. Кругами — мельчайший свет. 

    ..^..




* * * 

Поцелованный вьюгою в лоб
до сжигающих градусов стойких,
плача в легких, высоких хвороб,
ртутной речи, горчайшей настойки, —
я тот самый, смотрящий в окно
запрокинутым горлом простуженным.
Боль — на скатерть пролито вино,
оговорены шутки за ужином.
Ночью, не прерывающей снов,
звуковою дорожкой промотано
непрозрачное чувство без слов —
время замерло и не протоптано.
Утром в горле царит тишина.
Отскребают дорогу замерзшую.
И в лицо — чешуя, чешуя
ледяною тоскою заморскою…
Поцелованный в темя и в лоб
мягким временем, женщиной мягкою,
я легко выпиваю сироп,
заедая таблеткою мятною.
И слоями ложатся дома
в складках света и с темными окнами.
Сны цветные в немом синема —
золотистыми снежными копнами. 

    ..^..




* * * 

Зима вытекает из нас
остатками жара и злости.
Вмерзаю стрекозкою в наст.
На крылышках — «череп и кости».
Я выжил, так прочь холода!
Да здравствуют нимфа-личинка,
принцесса, горошина льда
на сердце, полнеба пластинка
и острый зимы холодок,
злословящий сухо и чисто…
И крылышко, и локоток,
и снега искрящие числа.
Осталось немного еще —
изменится жизни рисунок.
И в пламя неясных вещей —
пылающий снегом рассудок. 

    ..^..




* * * 

В яму ночи упали слова,
шепот, шорох и капли сухие —
крошки бывшей воды, что едва
вспоминают, что были стихией.
А без них — всё вокруг пустота,
разъяренная коликой снега.
Все частицы, что ищут места
в оболочке раскольного неба.
И хватаются кто за кого
без любви и надежды на что-то.
Вечный холод, как вечный огонь,
в яме ночи — осколки без счета. 

    ..^..




* * * 

Уже и воздуха мне мало.
Стихи — из легких пузыри…
И время будто вполнакала,
зарыто в сумерках зари.
Сухим мне достается выдох,
вода в кристаллах — на узор,
и неизученного вида
дыхание наперекор.
Кидаюсь воздуху вдогонку,
за жизнью — под откос лечу.
Снег заворачивает в пленку —
и не ды-шу и не хо-чу… 

    ..^..




ВРЕМЕНА ГОДА 

Ожидает зима. Но осенняя тяжесть, схлынув,
лихорадкою снов возвращается, льдом на череп.
Оживляя подкорку, землю, немую глину,
проникая в пласты насквозь, расстоянье через.
Ветер — музыкой, снег — словами! Божок-посыльный
объясняет словами и музыкой вперемешку:
что, зачем (для тупых?) — развернув стороною тыльной,
швами... Тают на швах снежинки орлом и решкой.
Снег ударит в литавры лун, как голодный в миску.
Белых листьев тьма чуть притопит звенящий город.
И мостами до хруста в ледовых объятьях стиснут
реку, жилкой височной бьющуюся, и гору.
И в соломенном времени — осень в снегу сурова.
Я давлю до вина слякоть места, до первой крови,
до морщин в небесах, до оплывших вершин сугроба —
под развалины грома и молнии оркестровых. 

    ..^..




* * * 

Небо — входом в сумрачную дрему.
До зимы не больше трех шагов —
росписью по смятому, сырому…
Мечутся обмылки облаков.
Но махровый воздух, ветра ветошь —
сердцевину влажную в кольцо.
Десять тысяч ведер тьмы и света
высушат мне душу и лицо.
Зазимую в зеркале потертом.
Серебристый иней на щеках.
Ледяною бритвой криворотой
мне осколки вечности считать. 

    ..^..




* * * 

Зашкаливает столбик ртути,
и слов как бы не слышат уши.
Но в предрассветной серой мути
и остывают наши души.
Их греют не слова, а шепот,
движенья легкие навстречу.
Не задыхающийся топот,
осмысленные чьи-то речи.
Боль называется любовью
и объясняется словами.
А мы летим размытой кровью
и грозовыми головами. 

    ..^..




* * * 

Сижу на берегу, считаю волны.
Пришла зима, и — заморожен счет.
Ненужный город мелкий снег сечет.
И стайка птиц с остатков колокольни
просыпалась на землю, взмыла вверх.
Листва в снегу, как битая посуда...
И слезы застывают, и рассудок.
Не разлепить, хоть плачь, замерзших век. 

    ..^..




* * * 

Всех свернули в сигарету —
поезд в полночи горит.
Злые взрослые и дети
вышли в тамбур покурить.
Тонкий панцирь дрожью скован,
за окном гремучий тыл.
Спи, товарищ, будь спокоен,
будет полный «дыр бул щи л».
Машинист в свои бинокли
отшлифует профиль гор,
в бликах небо, глянец блеклый,
шпал и рельсов перебор.
Жизнь летит по скользким жилам
с опозданием в пути.
Ехать скорым пассажирам —
не доехать, не сойти. 

    ..^..




* * * 

За лето подзабыт рецепт снежинок,
и валит с неба всяческая муть.
А может, Бог устроил поединок
и переезд во тьму кого-нибудь.
И в поединке он не побеждает,
до теплых дней отложен переезд.
И побледневший город убеждает,
что жизнь была уже, но где-то есть. 

    ..^..




* * * 

Февраль кладут на стол весны.
Колдует детский врач.
Спасает. Нет его вины
в период неудач.
Кто только не спасает нас
и держит на весу.
А кто забыл свой день и час,
не радует весну.
Шагнули мы в чужой размер,
размяв не свой простор.
И нам отмерил землемер
окно, но цифры стер. 

    ..^..




* * * 

«Глазами я вижу, а сердцем не вижу...»
А. В. 

Боль стирается, слабеет.
Слой за слоем — жизнь скоблит
божью глину, соль плебея,
панцирь рыцарских обид.
Мутный свет рахат-лукума —
сердце — воздуха гибрид.
Я забыл, как надо думать,
как любить и говорить.
Жизнь слабеет — дно, покрышка…
Слой, где мyку прекратят.
Сердце бегает, как мышка
от утопленных котят. 

    ..^..




* * * 

Чаечка моя, не кричи, не плачь.
Твой рывок, как выдох. Выдох, как звонок
по любви последний. Буду твой толмач.
Из воды-водички ты сплети венок.
Откажись от жизни, всем — не нужен шанс.
Я бы отказался раз и навсегда.
Выдержишь ли время просто не дыша,
двигаясь без смысла, по воде вода.
Если очень больно — это насовсем.
Тянешь время, тянешь до безумных нот.
И молчишь словами, сердцем глух и нем.
Немотой качая на воде венок. 

    ..^..




* * * 

Утро вольется в стеклянный туман,
в небо — улыбкой блаженной.
Скошенным взглядом по всем сторонам
жизнь подает неразменной
капельку света в плодах и хлебах.
Мелкою дрожью намолот —
дождь разобьется в туман на губах.
Крошкой стеклянною — холод. 

    ..^..




* * * 

Волна набегает, ты — море.
Волною приносит мне время
твое ощущенье немое
моими словами — не верь мне.
Два тела смешались морями.
Любовь набегает волною,
кончаясь на миг между нами,
но тут же вернувшись двойною... 

    ..^..




* * * 

Карта звездного неба на левом плече
и придуманной капельки суши,
как прививка, чтоб мог улететь налегке
в глушь, в Саратов… Тем лучше, чем глуше.
Только родина в сердце зияет насквозь.
Снег безумствует белой сиренью.
И уже ни о чем я не вспомню без слез.
Боль на донышке слуха и зренья.
Пролетая над чем-то, название есть.
Лень по карте искать, где я точно.
Я давно от всего отказался, а здесь
повседневно светло, еженощно. 

    ..^..




* * * 

После сна ты увидишь горы —
мятые восемь часов подушки.
Стиснул снег на вершинах голых
гладь измученной черепушки.
Столько слов из ночного плена
вывел, будто из тьмы Египта...
Бог рассчитывал на колено,
ну, на два, и огонь пиита.
Сны сойдут, будто схлынут воды,
смыв ненужно-важные вещи.
Позаботимся об исходе,
снеге, снежненьком человечке.
Мы свинцовую мазь втирали
в небо, в свежую сырость yтра.
Уточняли сто раз детали,
он и взвился снежком, как утка.
Полетел на вершину мигом,
на блестящую шлемом гору.
Пух и перья ложатся снегом
и комком подступают к горлу. 

    ..^..




* * * 

Человек обрастает мусором, обрастает шелестом
глупых бумаг непрочитанных — копит впрок.
Его обещания — трюк, отвлекают от прелести
жизни, текущей мимо и поперек.
Здесь бы поставить точку и течь не надо.
Бумажный кораблик, посланный за душой.
Заката парковая эстрада,
конферанс из ракушки с дешевой дудой.
Смотрит впередсмотрящий в даль терпеливо.
И всё, что он видит, не стоит упрямства карих открытых глаз.
Время во время прилива всех подымает. Смеются утопленно ивы.
Потом наступает засуха. И обнажает нас. 

    ..^..




* * * 

Ты последний пейзаж, и то — он скомкан.
Потом нас не будет, тогда и надо искать.
Лужи затянутся, раны. Прорежутся кромки.
Уставший воздух стучит в висках.
Свет наливается хлорофиллом,
солнце бледнеет, меркнет, уходит вниз.
Становится светопрозрачным илом
небо, и — вязнешь, и сыплется белый рис.
Тогда и надо искать: снег или стружку,
пух или дождь — пристальней надо смотреть
на гoру, на пору, на голых друг дружку,
на жизнь и на смерть. 

    ..^..




* * * 

Оркестр — ортодоксы чистых нот,
но крылышки прозрачные волочит,
сбиваясь с ног,
скрывая звуки в мятых фалдах ночи.
Лишь уши, ушки тут и там:
виолончелей, контрабасов, скрипок.
Что слышно им, что нам.
У них — вступление, у нас — постскриптум.
Скрипит на шестеренках, на смычках…
Весь механизм — один бесстыжий скрежет.
Но крылышки, но взмах —
и Бог то милостив донельзя, то рассержен. 

    ..^..




* * * 

Ветер гвоздиком по лицу,
ржавым гвоздиком по лицу,
музыкальной дорожкой кривенькой.
Песня воздуха по отцу,
а по матери — всех — к концу...
Я боюсь темноты, я из Киева.
Песню пить с моего лица
поцарапанного, глупца,
что играет с ночной прохладою.
Песня режется — молодцa!
Типа «ой-ца» и «дрип-ца-ца»,
без названия. Чуден лад ее.
«Я из Киева, я из Киева», —
пролетает дорогой виевой
по лицу, по душе, и ты его
понимай без Таривердиева.
Песня-гвоздь — «Дорога на Шибово».
Я боюсь темноты души его. 

    ..^..




* * * 

Какой-то снег ненастоящий
для хрупких ног и хрупких рук.
В коробке счастий и несчастий
нас в крошку легкую сотрут.
Нас ждут посылкой с мишурою
в слой апельсинов и пастил.
Под золотистой кожурою
сок электрический остыл.
Рисуя кисточкой по стеклам
мороза ломкие цветы,
снег настоящий будет теплым,
таким как я, таким как ты. 

    ..^..




* * * 

У бабочки два лишних грамма,
судьба исчезнуть без следа.
Стряхнуть пыльцу, кардиограмма
полета — просто никуда.
На крыльях влажная прохлада,
в глазах усталости значки.
Остались в коконе халата
сомнений вечных паучки.
И шевелит ноздрями ветер,
и плавает во рту пыльца…
И каждый следующий метр
бездушно тяжелей свинца.
И дождик на оконной раме
плетет прозрачный шелкопряд.
У бабочки два лишних грамма,
на сердце шелковая прядь. 

    ..^..




* * * 

Сочельник выпал в понедельник.
Смерзался пышный снег в комок.
И выжимала ночь раздельно
из лучших — кровь, из лишних — сок.
Сводя весь красный крест небесный
то к группам, то к иной возне.
И до звезды во тьме воскресной —
душа бескровная во сне.
Ей нужен свет, ей нужен голос
среди зимы вокруг и в нас,
и хвоя шелковых иголок,
колышущая белый наст. 

    ..^..




СОЧЕЛЬНИК 

Мы будем зерна есть и пить
и прорастать в воде.
Как рыбы, хвоей шевелить
и чувствами владеть.
Нас вяжут уходящий год,
корица или мед.
И высохшей слезы изюм,
и снега полный «зум».
Пусть в сахарных костях поет
последняя зима.
Меняя голоса на лед,
сугробы — на дома.
Мы будем зерна есть и пить
и прорастать на свет.
Как рыбы, хвоей шевелить,
на ниточках висеть. 

    ..^..




* * * 

Колышешь снегом, колыбелишь
и пух, и прах, и свет в ночном.
И белкой время, если веришь
и понимаешь, я о чем.
И так подталкивает ветер,
как будто я могу бежать.
И мысли белкой, если это
ты можешь для меня понять.
Ты за углом в порывах кашля,
удушья белою пыльцой,
снежинкой кажешься, букашкой
с моим чешуйчатым лицом.
Я догоню, добавлю снега...
Пером гусиным по спине,
холодной струйкою побега
зима проходится по мне.
Колышешь снегом, белкой вьешься,
укатываешь в теплый мех.
И шепчешь: «Плачь, ты не сдаешься,
а снег — простая смена вех». 

    ..^..




* * * 

Язык печали сложен и богат.
Во всем на свете боли чистый атом.
Несчастны все, никто не виноват.
Я никогда не буду виноватым,
поскольку все по-разному больны
и счастливы, не замечая это...
Вот, падают кораблики с луны,
скользя по пятибалльному паркету.
И мы зависим от любви вокруг,
от яркого и сумрачного в туче.
Язык мне покажите, милый друг,
и покрутите у виска покруче.
Я в черном, потому что я один.
В охотничьем костюме вы навстречу...
Не говорите мне «да, господин!»,
а «милый мой» — и обнимите крепче. 

    ..^..




ИГРЫ СЛЕЗ
(2001–2004) 


* * * 

Какие чувства я несу
тому, кто ищет их,
дождем, срывающим слезу
холодных глаз пустых
на вечность замерших небес
почти стеклянных дней?
Беспомощность наперевес
с бессмысленностью всей. 

    ..^..




* * * 

Я для тебя свяжу снежок,
пущу ледовую слезу.
Пусть не увязнет сапожок,
пока я за двоих везу.
Еще не снег, холодный дождь
крадется по стволам за мной.
Застывших крон сквозную дрожь
затылком чувствую, спиной.
Не дождь, а морось, страсти бег
по веткам, высохшим от слез.
А я вяжу колючий снег
для вьющихся твоих волос. 

    ..^..




* * * 

Светает. И, как по бескрайней земле,
один в невесомой машине
я еду, и время стоит на нуле,
и нет остановок в пустыне.
И радуга легкая — арочный мост,
возникший без дождика, в шутку,
за гoру ныряет, кусая свой хвост,
смыкаясь в кольцо на минутку.
...По малому кругу (крути не крути),
впадая то в старость, то в ересь,
я еду, и нет остановок в пути.
И в этом есть, кажется, прелесть. 

    ..^..




* * * 

Я в поезде, а за окном —
Европа чертежом!
Китаец что-то на родном
читает — на чужом.
Дымят поля, но без огня.
Сыреют тополя.
Чиркнули по стеклу окна
стволы без фитиля.
Плывут раскосые глаза
двоящейся луны.
И рельсов дикая лоза
сплетает валуны. 

    ..^..




* * * 

Над старым городом луна.
Игрою фонарей и мрака
тень опрометчиво длинна,
и нет на ней стыда и страха.
И колется мечеть вдали.
А мне бы надо в синагогу.
И время от скупой земли —
испариной восходит к Богу.
И крyжит полная луна,
и всё молчит в неверном свете.
Исчезнет из виду она
и вытечет на двор мечети. 

    ..^..




* * * 

Повеет холодом от стен
и поплывет постель
в неведомую ночь и в плен
за тридевять земель.
Вид сверху: плавает кровать
в осевшей полутьме
с непереставшим воевать
мной, надоевшим мне.
Он ищет холода щекой
и без подушки спит.
И белой площади покой
во сне его хранит. 

    ..^..




* * * 

Головою на подушку,
точно в лунку лечь.
И шептать тебе на ушко
и луною течь.
Течь скользящей простынею
плавно и легко —
под тобою, надо мною
очень далеко. 

    ..^..




* * * 

Конечно, с Греции начать
и с кораблей в порту,
и с амфоры — на ней печать,
но вкус вина во рту,
и с дымки нежно-голубой —
дыханья тысяч птиц,
слов, запасенных для любой
из шелковых страниц.
Продолжить домом и страной,
с которых весь отсчет,
детьми, смышленою женой,
что вяжет и печёт,
любовью, теснотой в груди,
одной оглядкой вспять.
Там плачут камни позади
за отданную пядь. 

    ..^..




* * * 

Родина — это и есть ощущение дна.
Почвы и тверди, смерти за честь и заслуги.
Дети сбежали, в столп превратилась жена.
Снова мечтаю о подвигах, славе, подруге.
Только вчера я б за Родину мог умереть.
Только вчера я и умер — бессмысленно убыл.
Что же оставил? — Костер, чтобы вечно гореть,
кубики льда и, покрытые зеленью, трубы. 

    ..^..




* * * 

«Милее “Беломор” и запах серы…»
М. К. 

Дома стояли буквой «П».
И время во дворе
застыло на другом тебе
в моем календаре.
Прозрачны годы на просвет,
но время в них горит.
И полоумный мой сосед
над будущим парит.
И чувства — только навсегда,
без горечи и зла.
А псих, вселившийся сюда,
гоняется не зря,
безумствуя как мотоцикл
спросонья во дворе.
Он сам кому-нибудь в отцы
годился на заре… 

    ..^..




* * * 

Спустились сумерки на душу.
Да будет тьма и смерть придет,
вода опять погл?тит сушу,
первичный хаос оживет!
Я отпишусь полнейшей тьмою
и повторяющимся сном,
бессонницею за кормою,
луча блуждающим веслом.
Жаль, обаяние бумаги
не перевесит темноту.
Но пустит, точно кровь бедняге, —
тьму разливаться по листу. 

    ..^..




* * * 

«Я дышу сквозь тростинку на самом дне…»
Г. К. 

Я почти не дышу, я на самом дне.
Мотыльками порывы света.
Я — ничто, в понимании, что — нигде,
и что песенка спета, спета!
Плавниками уже онемевших губ
я цежу еще воздух бледный.
И блестящими брызгами лгу, как лгут
перед вечностью или бездной.
Но замедленно как-то часы идут,
сонно пчелы жужжат на раме,
застывая, как будто они не тут,
а в другом измеренье с нами,
где почти не дышу я на самом дне,
и сквозь темень смотрю, сквозь воду.
И стеклянные капли блестят на мне,
разрываясь в лицо восходу. 

    ..^..




* * * 

Если долго смотреть на вoду — то плыть начнешь.
Купола растекутся, размоется форма башен,
потеряется контур города, где живешь,
превращая в открытки жизнь… отправляй почаще.
Если долго смотреть на строчки — то плыть начнешь,
вспоминая забытый сон, как дорогу в чаще.
Ночь в когтистых лапах уносит мой страх и ложь,
оцарапав до крови небо, а сон не важен. 

    ..^..




СНЕЖНЫЕ ЧАСЫ 

Проснусь, почти забывая сон,
измучу душу — о чем он был?
И в сетке трещин небесный фон —
по льду по тонкому Бог ходил.
От слез, от шепота в темноте
расколот купол, и рыба-лед
в сетях забьется на высоте,
переживая ночной полет.
И просветлею в потоке слов
и слез, что, кажется, лгут слегка.
Дрожанье стекол, как ход часов,
и перевернутые снегa. 

    ..^..




* * * 

От меня до тебя — нет главы,
не прочитанной тысячи раз.
О холмах из тахинной халвы
я и сам продолжаю рассказ.
От тебя до меня — целина,
обращенная в тысячи строк,
чтобы кто-то поверил в меня
так же просто, как я бы не смог.
И от боли зыбучей — разлад.
На слезу — позабытых холмов.
От меня до тебя и… назад —
столько слов, неиспытанных слов. 

    ..^..




* * * 

«Жить — это видеть сны...»
Х. Б. 

Ночь разбрасывает страницы
для уснувшего… Вереницы
снов, в которых от букв до чисел —
без конца обретают смысл:
тело, рыбья его тоска
по молчанию и по сeтям;
небо за полосой песка,
окантованное рассветом,
время, что разрывает мозг,
силясь остановиться в круге,
и, в чужое пространство мост, —
безымянная плоть в испуге.
Но бессмысленно входит день
острым светом в строенье ночи.
Мокрым ножиком моря тень
отделяет меня от прочих. 

    ..^..




* * * 

Я дул на молоко, сгоняя пенку,
и волны, нарастая, бились в чашку.
А после отворачивался к стенке,
к оленям, пробирающимся в чащу.
Был сон густой затянут пленкой света,
тяжелой шторой с пятнами проплешин.
Я спал, укрывшись кораблями ветра,
я спал пустой, слоеный, конный, пеший.
И мне махала елочка руками,
взлететь пытаясь вместе с крестовиной.
Я омывался сном, материками,
плыл в никуда — горaми и равниной. 

    ..^..




* * * 

Мой детский страх — мой шкаф
и темнота вокруг.
Мой демон света — шарф,
пальто и пара брюк.
В шкафу, в прихожей — зверь.
Дверь трижды заперта!
Открой, закрой, проверь —
раздвоена черта.
Вернулся страх ко мне —
иду назад. Считай
до десяти во сне,
до ста, потом вставай. 

    ..^..




* * * 

Я не могу найти детали:
не дождь и солнце в чистой дaли,
не пальму пыльную в кристалле,
и море — по горизонтали,
а ледяной стакан с ресницей,
окнa лоскут с хромой синицей,
смех над Кирилловской больницей*,
свой локоть сломанный со спицей.
Родное небо дарит слезы
на взгляд в себя, дрожанье прозы,
глоток волнующий… Стрекозы
звенят, прозрачен мир — не слезы
играют на ресницах — море
цветет! Я выбрал город-горе,
в котором счастлив. И по Торе —
все изменяется в повторе…
__________
* Психиатрическая больница в Киеве. 

    ..^..




AMORE-МОРЕ 

Теплые воды меня омывают забытого океана.
Гладят на пару с ветром по золотым лопаткам.
След от худого тела затягивается как рана —
волны шипят, к песочным прижавшись складкам.
Бисером кислорода — чувства со дна всплывают —
тонкой прозрачной нитью жизнь обозначив сходу.
Стало на миг телесным, что никогда не бывает,
суетно полетало, село на медную воду,
смотрит на небо вверх — на облаков палатку,
пик, где глупый флажок от ветра трясет щеками…
И вечер золу сгребает щеточкой на лопатку.
И синие волны бегут на берег с высунутыми языками. 

    ..^..




* * * 

Вернешься в город, где черновики.
Слова любви отыщешь в общей яме.
И солнца свет, бессонниц синяки
кругами поплывут перед глазами.
Не я здесь жил! Взлетал на небеса
с балкона и со старого дивана
с девчонкой, до которой три часа
полета, годы службы у Лавана.
Я засушил в сознании пейзаж,
разрыв реки, смешного человека
посыпал пеплом, искорками глаз,
сухой слезою, кaшицею света. 

    ..^..




* * * 

Не помню, чтобы пьянствовал вчера.
И поскользнулся на огне разлитом,
на темноте, замерзшей до утра,
на слове ледяном, стекле разбитом,
на жизни остановленной, смоле,
гранённой горлом, горькими слезами.
Обрывки сна запишешь на стекле,
и вдребезги его — нельзя словами. 

    ..^..




* * * 

Инне 

Поцелуем в затылок поймаю, забьешься как рыбка.
Ток по телу пройдет, схватит тонкими пальцами дрожь.
Бьется ветер в окно: открывайте, живая открытка
от горячего бога, но сыплется снег или дождь.
Ходит тень по квартире, обутая в теплые туфли, —
сквозняком, каждый угол знаком ей до щели дверной.
Непорядок наводит… И нет ни продажи, ни купли,
ни зацепок за жизнь поцелуем, ни мира с войной.
Время вынуто, забрано, не высекается искра.
Нить не тянется, рвется. Исчезло: зачем, для кого...
Только дрожь пробегает по телу, как пальчики, быстро.
Ловит жизнь на живца, на меня, на еще одного... 

    ..^..




* * * 

Ливнем блестящим прольется тьма,
светом корпускул пьяных.
Выхватит улицу и дома —
что у нее там в планах?
Вместе не скрыться — беги одна,
может, прольется мимо.
Лысой певицей поет луна
вечное «соле мио»,
тянет из памяти по слогам
все имена и даты.
Буду могила, но как врагам —
не говори, куда ты! 

    ..^..




* * * 

Не важно о чем, между строк — о любви и печали,
о жизни смешной, не имеющей смысла вначале,
о смерти, смотрящей как будто в небесные дали,
куда мы должны бы попасть, но еще не попали.
То вязью по стенам, то надписью дикорастущей,
горящим кустом продиктованы, дымною кущей.
И ветром, что с моря, осколками легкого бриза
нашептаны. И по бумаге из хлопка и риса
плывут, как по Нилу и Лете дитя в колыбели,
смотря неизвестно куда (что же там, в самом деле),
в небесные дали, возможно, в небесные дали,
где море любви омывает песчинку печали. 

    ..^..




WINTER MAN
(2004–2008) 


* * * 

Игла доконает пластинку,
понятнее сделает строй,
и звук, и живую картинку,
короткую жизнь, долгострой.
Я землю ногой разгоняю
вокруг непонятной оси:
«родная земля, неродная,
давай, извиненья проси».
Вращаются остров-песочник,
двора перешеек, канал,
высотка напротив, источник,
слезящийся света сигнал.
Все борозды — старые песни.
Распаханы стрелкой часы,
как пласт земляной и небесный
вокруг непонятной оси. 

    ..^..




* * * 

За стеклом — не загадочный сад-огород,
не площадка для гольфа, не свалка, —
бесконечное небо ногами вперед
и лепешка родного асфальта
отражением солнца, а после — луны.
Пусто, больно на всей кинопленке.
Столько хроники мира с собой и войны —
рвет «нетленку», бомбит перепонки.
Я не слышу, как мягко ссыпается дождь,
точно зерна в холодные чаши.
Проникающий всюду обычный галдеж,
пыль безумия — приступ легчайший...
Сделай ночь, подними на последний этаж...
Это кто из окна наблюдает,
как снимается фильм, подбирают пейзаж,
моют раму и время латают. 

    ..^..




ОСЕНЬ 

Заливая холодной кровью,
темнотой на просвет узорной,
по низинам и по предгорью,
маслянистым кругам озерным —
ветер! — В сердце бросая листья,
(в кровь), с прожилками слов последних,
над которыми помолиться
не успели, дымится след их. 

    ..^..




* * * 

Я плохо сплю, но доверяю снам.
Открывшие глаза — теряют крылья.
Луна всё проплывает по глазам
и пляшет тень беспомощною пылью. 

    ..^..




* * * 

Дождь голову взорвет, вся тяжесть атмосферы
прогорклою водой омоет материк,
бегущий тротуар, и траур черно-серый,
и скользкий дым домов, и окон желтых клык.
Влезай в свое окно, вставай на табуретку,
перебирай весь хлам, ищи свою петлю,
обмылок, молоток, бутылку, сигаретку,
и дико повторяй: «люблю, люблю, люблю...» 

    ..^..




* * * 

Отключат воду ли в июле,
откручивай сильнее кран —
пусть тушат полные кастрюли
огонь бегоний и герань.
Глас вопиющего в пустыне
к зиме становится моим.
Вода пробьется в дождь, и в иней,
и в лед, и в пар, и в сладкий дым.
То струйкой пота меж лопаток
холмов, то пылью — в облака,
где сотней перистых палаток,
как патокой, обволокла...
Слезится солнце ли под веком,
дробя расширенный зрачок.
Играет ли вода со светом,
наигрывается впрок. 

    ..^..




* * * 

Давай займемся нелюбовью —
обратной стороной всего.
Течет зима холодной кровью,
не оставляющей следов.
Опущен льда тяжелый якорь.
Снежинки в тысячу свечей —
искрят синтетикой неярко
в бенгальских сумерках вещей.
Зима обрушивает город,
проваливает жизнь под лед,
меняет старый рубероид,
смолит прогнивший переплет.
Проветривает наизнанку
и чистит снегом весь ковёр...
Стучит морозную морзянку
глухонемым наперекор.
Домов засоленное мясо,
дорог засаленный рукав
преображаются Мидасом
то в нелюбовь, то в ледостав.
И снег, продавливая кровлю,
лишает верхних этажей.
Давай займемся нелюбовью —
она ничуть не тяжелей... 

    ..^..




* * * 

Отпущу тебя в свободный полет,
не останусь даже белой пыльцой
между пальцев, неба тающий лед —
даже он не будет (если был) мной.
Дальше станут все мгновенья пусты.
Легче, знаю, с этим справишься ты.
Рот открою — время пальцы мне в рот.
То ли свистну, то ли вырву полет.
Так залейте кубик-рубик любви
в мой скукоженный мешочек небес.
Дайте воздуха, уменьшите вес,
свист оставьте мне, отчаянный сви-и... 

    ..^..




ПЕСЕНКА 

Потерян перочинный ножик.
Нашедшему — вся боль и грусть,
пространства высохшие кожи
и времени прощальный груз.
Нож крутанет площадки остров
и сбор ночной под фонарем,
где слабоумный переросток
гоняется за всем двором.
Я не нашел себя в кристалле,
во всех карманах не нашел...
Смывает память кровью талой,
втыкает перочинный кол.
А был ли ножик, был ли ножик?
С плеча, и с локтя, и со лба —
летящим лезвием я б oжил —
но не судьба, но не судьба. 

    ..^..




* * * 

Я ветер приведу домой,
скажу ему: сидеть,
скажу: лежать, стоять, лететь,
молчать передо мной.
Я приведу домой траву,
пускай себе растет.
Двух комнат новый переплет
теперь не разорву.
Я заварю траву в руке,
гребну «зюйд-вест» рукой.
Глотну простор за упокой,
исчезну вдалеке. 

    ..^..




* * * 

Осень, осень — Джек мой Потрошитель.
Старой медью лиственной набит
рваный мишка, беспокойный житель
башен и бетонных пирамид.
День жестоким небом накренится
и побьёт суровою водой,
и почтовым снегом будет сниться
или мандаринкой заводной...
И кругами разойдутся ночи
в Богу неизвестные края.
Снег откроет сердце, выест очи,
возвращая на круги своя.
Губ его бесцветная прохлада
поцелуем торкнется в окно.
Осень, осень — ты мой Джек из Ада,
и живым не вырвется никто. 

    ..^..




* * *


Развеется листва. На бис — прибавит ветер.
Воздушный поцелуй в партер и на балкон,
красавице с веслом (к лицу ей больше веер),
а он ради нее выходит на поклон.
Рванется ли за ней, вернется ли обратно
несносной птицей сна, рыдающей в жилет.
Булыжной мостовой — дождь колесом квадратным —
тележкою листву вывозят пожалеть...
И линзою окна последний луч надежды
за нею послан — сжечь мосты и корабли.
Танцует ночь в костре в сверкающей одежде
на косточках огня комочками золы. 

    ..^..




* * * 

Так уснем — в объятиях друг друга,
щекоча ресницами во сне.
Хлопает пощечиной фрамуга
и бегут мурашки по стене.
Ветер крoшит пряник черепицы,
и по крыше ездит «порожняк».
Люди разбегаются и птицы,
подан сверху им похож?ий знак,
требующий жертвы. Слышишь трубы?!
Твой ли Бог, но слушаться изволь,
что диктует ливень нежно-грубый,
разъедая каменную соль. 

    ..^..




* * * 

Все будет так, как думалось шутя:
работа, дом, — какие, к черту, шутки.
Очаг ненарисованный, дитя
в кроватке для мишутки.
Заботливая, верная жена...
Я даже не прошу налить мне яду.
И жизнь счастливой выйти не должна
по божьему раскладу.
Но скосишь взгляд, стесняясь и шутя,
что каждым словом словлен в мышеловку.
Глазастая изюмная кутья —
безумная перловка. 

    ..^..




* * * 

Я знаю точно, куда лететь,
куда мне бежать и плыть.
Я тем и буду, кем надо быть,
и стоило б умереть.
В случайных кадрах — я сам, как зверь,
охотник на всех зверей.
Ласкаю самку, смотрю на дверь, —
на темный проем ветвей.
Я в черной рамке пустых равнин,
плывущих на белый пик.
И чувство нервное, нервный тик
лелею в своей крови.
И знаю точно, что мне дано,
чего я желаю сам.
Быстрее всех я иду на дно —
к отверженным небесам. 

    ..^..




* * * 

В меня налито море водки,
оно волнуется, шумит.
Последние я слышу сводки,
что сам ты пьян, антисемит!
Бог сводит душу, не утешив,
как стены моря за спиной,
и губит конницу и пеших…
А берег тот же, неродной.
Молчат случайные матросы,
и боцман — тот еще видок…
Штормит, к чему еще вопросы,
не Шерлок ты и не Видок?
Ты хочешь вывернуть утробу
и погадать по ней слегка.
Но тело — утлой лодкой с гробом,
плывущею издалека.
Эй, боцман, я гадать умею
по этим внутренностям сам...
Иду ко дну, не каменея,
и оттолкнувшись — к небесам. 

    ..^..




* * * 

Заболоцкий был похож на бухгалтера,
я — на доктора. Я буду вас лечить...
Вам — горе от ума. Мне — три сестры.
Всегда мне больше нравились подруги...
События то серы, то пестры.
И страсти, точно старые недуги...
От стресса эта женщина стройна...
Охрипшая слеза в глазах зеленых.
Как вылечить ее? — Налить вина
и в ласках растворить ее и в стонах?!
Не доктор я, напрасно вам кажусь,
я... по любви и морю (снимет юбку),
несчастных избегаю — всем клянусь! —
Карету мне, карету или шлюпку! 

    ..^..




* * * 

Небо — рабочим, море — крестьянам!
Землю — всем прочим самаритянам!
Пыли немного, влаги немного,
воздух в бутонах — рейсом от Бога!
Власть хоть «Раисам»*, хоть — их «Советам»!
Мягко и чисто перед рассветом.
Щелочки хитрые — глазки Бога,
рисинкой каждой смотрю я в оба.
Я получил шанс еще раз выжить.
Боль зашифрована в сердце — не выжать!
Так загустеет, что губы коркой.
Кровь за прозрачною переборкой.
Тело — голодным, сердце — несытым!
Время останется цельношитым.
Ртутные шарики, хлебные крошки,
что поцелуи, ромашки, горошки.
__________
* «Раис» (араб.) — глава, руководитель. 

    ..^..




* * * 

Копье стоит, а колесо мелькает,
и трещиной в стене ползет лоза.
Толкаясь, ветки лужицу лакают,
и брызги молока летят в глаза.
И мякоть неба, масло голубое,
прельщает, манит, входит в кровь и в пот.
Поломанное слово, как любое,
идет в огонь, трещит, тепло дает.
Презрительна в огне его ухмылка.
Кривит ее сухой, но чистый спирт.
...Художник спит, не чувствуя затылком:
творение его не спит, не спит! 

    ..^..




* * * 

Мой самолет, присевший на цветок,
не сознавая собственную тяжесть.
Фигуры пилотажа между строк,
размытых в небе высшим пилотажем,
еще без веса держат над землей
зависшее на лишний миг железо.
И летчик — мальчик вечно молодой —
«старик и небо» в шрамах и порезах...
А бабочка не знает и — летит!
А может, знает и — летит, порхает!
Ее фигуры — батик, шелк блестит,
цветы растут, Бог тихо отдыхает.
Закатаны по локоть рукава,
в траве ни звука, в облаках ни слова.
В полете всё. И бабочка жива,
не сознавая, что же в ней живого. 

    ..^..




* * * 

«Пытаюсь произнести: «Боже правый!»
Получается: «Здравствуй, свет мой,
любезная Аграфена!»
Д. П. 

Сыграй нам «К Элизе», да хоть на губе,
станцуем под музыку эту.
Незваные гости бледнеют. К тебе
бегут по цветному паркету.
Свет мой, Аграфена, плесни же воды,
налей из графинчика водки
за грешную жизнь, за пустые труды,
за свыше волшебные нотки.
И как, почему выбирают меня
из тысяч подобных созданий
игрой привередливой ночи и дня
и светлой волною рыданий? 

    ..^..




* * * 

Накрывает темнота мутными глазами,
тенью лазает душа между этажами
и горит, горит в огне — в байковой пижаме.
И летит вперед луна — шелковое знамя.
«Боль», «болезнь», «метаболизм» — злобные словечки,
и преследуют всю жизнь, аж до черной речки.
Молоком замерзшим льет сквозь дыру в озоне
на ковер-мой-самолет харли давидзoна.
На последнем этаже жаркой тенью плоской,
макарониной лежу, ленточкою флотской.
Капля мяса, ничего, кроме длинной шеи.
Но сквозь трубочку видны темные мишени. 

    ..^..




* * * 

Луна — корабль-призрак, полынья,
прозрачный дирижабль без экипажа.
Мы вышли из огня — да в полымя! —
с нашивкою луны и лычкой стажа.
Скелетами деревья на ветру —
недолго им осталось, после битвы —
их скосит эхо… Я, когда умру,
ночь перейду по самой острой бритве,
запутавшись в лучах, ветвях, тенях,
и в голосах, и в длящихся движеньях,
в словах растущих, перекрестных снах
на скорости не сна, а пробужденья.
И вырастут другие времена,
и рассекут, не соберешь скелета.
И темной стороной взойдет Луна —
она односторонняя монета. 

    ..^..




* * * 

Ты помнишь, где ты и зачем,
а я не помню. Хочешь, вспомню.
Есть календарь, часы, сосед,
бубнящий новостей сонет
на перекрестке комнат темных,
но дальше делается нем.
Я — тоже он! Что он сказал,
не видя лиц, не слыша реплик,
а быстро так, на перемотке
«fast forward» — без огня и пепла
любви, которую узнал
по самой первой, нервной нотке. 

    ..^..




* * *


Из сидящих за столом
только я цвету и пахну,
рву рубаху, бью челом,
водку пью и шлю к аллаху
без одежды, босиком...
Жизнь прошла. Похолодало.
Жмется смерть ко мне бочком,
тянет, сволочь, одеяло.
Не хочу я, не хочу.
Баба толстая, ехидна.
Мне бы тонкую свечу,
пламя в щелку — что там видно?
Там другая — в огоньках,
как петля — от ног до шеи.
Те же чувства, тот же страх,
боли темные аллеи. 

    ..^..





КОМАРИНЫЕ ВОЙНЫ 

1.
Под утро явился блудливый комар
бурить звуковую дорожку,
мой чуткий аквариум, хрупкий словарь,
постели крахмальную крошку.
Любя облетал он, болея душой,
знакомый до крови периметр.
Но я затерялся в кровати большой
в небесном Иерусалиме,
где осень взлетает огнем золотым
и тысячью бешеных листьев...
И бедный комар забывает латынь
своей ежедневной молитвы. 

2. 

У него «мессершмитт», у него «фоккевульф».
Нет горячего сердца, ума нет.
Но зудеж правоты, направляющей руль,
для полетов ночных и в тумане.
Он разгонит мою полуспящую кровь
тихим воем, ночною тревогой,
представитель звенящих и тонких миров,
милосердный дружок слабоногий.
Пахнет кровью над белым покоем равнин —
простыней мятых с прачечной меткой.
Взмоет мертвой петлёю комар-херувим,
жаля истово, страстно и метко. 

3. 

Нелетная погода, ветер дует.
Комарику на выход и с вещами.
Он день и вечность ноет, колядует —
заложник жен, детей и обещаний.
Нет, он не переносит эти страсти…
Ночь пахнет сном, звенит фаянс на кухне.
Но он по душам спец, а не хозчасти —
душа его не гаснет, не потухнет. 

    ..^..




* * * 

Ленивая муха терзает окно,
зовет папу-маму на помощь.
Куда ей лететь, ей ползти — все одно,
как будто читать по-слепому.
Здесь дачное лето, ледащий поэт
и строчек в мозгу колоннада.
Так есть ли любовь для него или нет? —
Ему уже много не надо.
Чтоб кто-то веселье его убивал,
и не принимал его жалоб.
А он бы то плакал, то тихо лежал,
и что-то мешало, жужжало. 

    ..^..




* * * 

Дорогою жизни ползут муравьи.
Равниной — от крошки до крошки —
холодного пола, травы-муравы
ворсистой, сквозь реки и рощи.
И сладкие крошки, и кислые щи,
как тучные годы, коровы.
Потом ведь не будет, ищи не ищи,
ни дней, ни дорожек ковровых,
ни счастья, ни славы, ни вкусной еды,
ни рыжего света в ползущем...
Бог сердце раздавит в прозрачной груди,
заботясь о большем и лучшем. 

    ..^..




* * * 

Осень продует до самых костей,
жилок ажурных, суставов-шарниров,
до непонятных, ненужных частей:
винтиков-шпунтиков, масел-эфиров;
распространяя ученый подход,
метафоризм — на лесa, и на стаи,
толпы идущих в крестовый поход
за проскользнувшею между кустами
ниточкой света, была она здесь,
как говорящее пламя печали.
Слышишь, на все откликается жесть —
крыши схлестнулись тупыми мечами... 

    ..^..




* * * 

Жаркий закат ласкает соски вершин.
Под абажуром гор копошится темень.
Вены расширены тихим шуршаньем шин,
пропастью, лихо парящей за нами тенью...
Капают слезы — катятся гулко вниз —
ртутные шарики скачут по разнотравью.
Слабенький лучик — тысячью ярких линз
ночь разжигает, жертвуя глупой тварью. 

    ..^..




* * * 

Ляжем крест-накрест или звездой Давида.
Там, где была пустыня, будет оазис.
С видом на море домик (нет лучше вида),
ниши для книг и тел и резные вазы.
Волны шипят и ветер на воду дует.
Кончики пальцев держат за крылья ветер.
Свет-каллиграф на спинах цветы рисует.
Ночью цветут они, вянут же — на рассвете.
Схлынет вода. Любовь просочится в щели.
Будет плясать источник, играть цветами —
воздух, глотнувший страсти, текущей в теле.
Залпом не выпьешь — медленными глотками. 

    ..^..




* * * 

Не знаю что, но я еще люблю.
Пусть все умрут, пока мы постареем,
растягивая ямбом и хореем
медлительное: «Я тебя люблю...»
Все переходы Альп, походы на грозу,
и белый-белый снег, слезящийся внизу, —
мы пo ветру развеем.
Мир разомкнется и... объединит
границы и пейзаж, и родину, и маму,
и вязкий дым небес, стремящийся в зенит,
и флаги всех морей — в морскую диораму,
и флагманский гранит
на нас идущий прямо,
покуда город спит. 

    ..^..




ДИПТИХ 

*
На кухне рвет водою ржавой кран,
двойник воюет с ангелом в постели —
он на мели, — но все он знает мели
с лежащей широко, на весь экран,
подругой... Он твердит: «В последний раз
отвечу я изменой на обиды.
И видит бог, хотя кого он видит,
не как боролся я, а как погряз.
Не что творю, коль сделался я слаб
и собственными чувствами раздвоен,
но что один остался в поле воин,
а остальные — тыл, санчасть, генштаб...»
*
С поля боя морем санитарок —
вынесен на берег, как янтарь.
Был бы для одной из них подарок,
если б не усатый санитар.
Он не по уставу пел гортанно
про войну последнюю и мир,
восемь самолетов и три танка,
Палестину и Гвадалквивир.
Жаль, не помню слов, но если вспомню —
будет жаль его, а не меня.
Санитарки страшно вероломны,
и так близко линия огня.
«Все на фронт!» — Но не гони в затылок,
ненадежен тыл, пока я жив.
Дай мне зажигательных бутылок
и хрустящих яблочек «налив». 

    ..^..




* * * 

Я двигал живых деревянных гвардейцев
навстречу потоку китайцев, индейцев,
врагов, дезертиров, подонков —
по тонкому льду — там, где тонко.
Я в танке горел, и я в танце кружился,
на стройные ноги молодок молился,
на бледные лица без крови,
на ладные стены и кровли.
И так я любил европеянок нежных —
в пределах далеких, и жарких, и снежных,
что память хранит еще имя
и локоны светлого дыма. 

    ..^..




* * * 

Я лунною кровью забрызган,
замочен лиловым дождем.
В замочную скважину изгнан —
меня невзлюбил мажордом.
Я изгнан из тела, что голым
кидалось в постель к десяти,
заполнено газом веселым,
усталостью от высоты.
И большего мне не хотелось,
чем быть на виду в уголке.
Луна, точно слово, вертелась
на вспомнившем все языке. 

    ..^..




* * * 

1.
Если ты умер, живи как мертвый.
Лучшие новости — ты не первый.
Тянешь минуты еще на спoр ты,
ставишь на «Трудовые резервы»,
даже если сам из «Динамо».
Кто же помнит о том, помимо
мамы, папочки с друганами
и шестикрылого серафима?!
Стих доказательств безумный ветер —
ты привидение на покое,
вот и не надо тепла и света,
и койко-место — дыра дырою.
Жизнь начиналась с конца, имелось
только желание жизни длинной.
Я понимаю, минуты — мелочь
для перехода смурной долиной,
страх и предчувствие смерти или...
Если ты жив, по-живому мучай,
плачь о любви в темноте усилий,
жажди всего и лови свой случай. 

2.
Если ты жив, не притворяйся мертвым.
Жажди всего, твори по любви и долгу.
И не вдыхай сей дым черепичный. Стертым
бей каблуком булыжник под дых и пo лбу.
Помни, в кают-компании злых поэтов
палубой могут быть тысячи стран манящих.
Если ты умер, не зная еще об этом,
так напиши, как все мы сыграем в ящик. 

    ..^..




* * * 

Спасибо, Господи, я вернулся,
и на подушке лежит стишок.
А если не обнаружишь пульса,
не торопись зашивать в мешок.
Божками ветра полна квартира,
воды божками — лети, теки!
Для них я был бы за командира,
но век тяжелые пятаки
так неподъемны в сию минуту,
и сердце плавает и горит...
Спасибо, Господи, за каюту
с иллюминатором — чудный вид. 

    ..^..




* * *


До тридцати поэтом быть, а после...
Нам, перешедшим узенький ручей,
(он стал рекой теперь и глупо катит
то пену дней, то взбитый дым ночей,
то брюхом вверх пловцов и белый катер;
он крутит песню старых бурлаков,
и за вихры подтягивает волны
к непониманью ветра, облаков
и более сумбурных форм, но вольных;
и в стены бьет, и днища шевелит...)
нам, перешедшим тридцать, даже сорок, —
в самом себе быть всем душа велит
без доказательств и прощальных споров. 

    ..^..




* * * 

Пойдешь ли в глубину направо?
А может, в ширину налево?
За знанием? — Оно нездраво.
За чувством? — А оно нелепо.
Я знаю то, что чувства знают.
Им верить можно, но не очень.
Нас мелочи соединяют,
поговорить бы с кем про осень,
про боль в суставах или ветках...
Не тьма — сгущающийся воздух.
Жизнь разрастается в ответах:
за что, в движениях нервозных.
Поэзия такая штука —
чтобы мучительнее мyка.
От солнца яркого, от лука
слова слезятся — глупо, глупо... 

    ..^..




* * * 

Ночь — это всадник без головы,
синий мертвецкий сон,
и под глазами круги и рвы.
Чертовым колесом —
жизнь: замираешь вверху, внизу,
страхи свои давя.
Око за око, и зуб за зуб,
и за слова — слова.
Может, над пропастью рожь нежна,
виски не лжет к утрy —
ржет, загибая, что мне нужна
ты, никакой не друг.
Чтобы рубиться и ночь и две,
крепкой хлебнув смолы.
Песнь о катящейся голове
хором поют стволы. 


    ..^..