- Она где-то гадит, - убежденно заявил дедушка Рома, выпив положенный ему настой из целебных трав, который бабушка Маша готовила каждое утро, и вытирая чистым носовым платком седые усы. - Она где-то гадит, говорю я вам, - повторил он негромко, но очень настойчиво, как умеют только старые люди, которые знают, что если их не услышат сейчас, то, возможно, не услышат никогда. - И она съела мой красный платочек, - поддержала его внучка Леночка, пятилетнее создание с тощей белой косицей и ярко-зелеными глазами, обещавшими их обладательнице блестящее будущее лет через десять. Бабушка Маша, помешивавшая овсяную кашу в синей кастрюльке, с последней версией была явно не согласна: - Леночка, этого не может быть, зачем ты выдумываешь? Кошки не едят платочки. - А я видела, - настаивала Леночка, - и вовсе я не выдумываю. Затем она надулась и убежала. Бабушка усмехнулась. - Потеряла на прогулке в саду свой платочек, а на кошку сваливает. - Да ладно, - вступил в разговор Олег Романович, Леночкин папа, - сейчас не это главное. С кошкой надо что-то делать. - Правда, завели на свою голову, - поддакнула его жена Люба. - Ты завела-то, - упрекнул ее муж. - Кто же знал, - оправдывалась Люба. - Я думала, она нормальная, а не то, что... В этот момент в кухню, залитую слепящим летним солнцем, вошла кошка. Несмотря на свои ординарные размеры и ничем не выделяющийся окрас - она была просто серой кошкой с белыми пятнами на грудке и круглых аккуратных лапах - ее появление ощущалось так же незамедлительно, как и любого члена семьи. Какие-то невидимые флюиды, ею испускаемые, заставляли мгновенно оборачиваться и приветствовать ее появление, словно она была не кошка, а королева. Люба, принесшая четыре месяца назад полузамерзшего, всем телом вздрагивавшего котеночка, не могла предположить, какой вредный, неблагодарный характер окажется у приемыша. Цыся - так ее назвала Леночка, за что два дня была склоняема за ужином ("Неужели хотя бы назвать нельзя было по-человечески?" - "А она не человек, она кисонька!") - так вот, кисонька Цыся сама определяла свой рацион. Бабушка Маша покупала в "Диете" свежую рыбу и выдавала ее маленькими порциями. Цыся съедала очередную порцию с видом царственной особы, находящейся в длительном изгнании, после чего прыгала на холодильник выслеживать дичь. Дичью было мясо, фарш, сосиски - все, что бабушка Маша готовила на обед для своей большой дружной семьи. Результаты Цысиной охоты были неизменно удачны для нее и плачевны для остальных. Как-то, поупражнявшись в заглатывании больших кусков недели две, она оставила без ужина все семейство. Но самое удивительное состояло даже не в этой потрясающей прожорливости. Когда Олег Романович, разъяренный, ворвался в кабинет, где киска преспокойно заканчивала умываться после столь обильного приема пищи, и не своим голосом вскричал: - Где это животное?!! Я у-удавлю его! - то Цыся даже не шелохнулась. Олег Романович приблизился и попытался схватить ее за шиворот, чтобы задать ей хорошую встряску - но рука его была самым банальным приемом отброшена назад, после чего он, естественно, взвыл от боли. - Ых-х-х! - вскричал глава семейства. - Ах, ты... ах ты... Тварь ненасытная, наглая... шку-у-ура! И схватив первое, что попалось под руку, а именно трость дедушки Ромы, он принялся как попало тыкать ею в сытую Цысю, надеясь таким образом пронять ее олимпийское спокойствие. Но просчитался. Кошка пару раз увернулась от надвигающегося резинового набалдашника, а затем вспрыгнула на письменный стол. Олег Романович похолодел: на столе, готовый к печати, лежал его собственный труд под названием "Ядохимикаты Нечерноземья: опыт применения в прибрежной полосе Мурманской области", а в опасной близости от труда стоял стакан с алым клубничным соком. Клубника поспела два дня тому назад. Довезти ее с дачи без потерь не удалось, и помятые, но замечательно вкусные ягоды бабушка Маша сложила в соковыжималку. Теперь Олег Романович был близок к тому, чтобы лишиться и сока, и первой публикации своей научной работы. - О-оо... - только и смог сказать он, глядя на томительно медленное движение серебристо-серой Цысиной лапки, явно направленное к стакану. - О-оо... не надо... Цыся, Цы-ыысенька! Дорогая, я умоляю тебя-а... Стоны его привлекли внимание проходившей мимо жены Любы, и она заглянула в комнату. - Что тут... - начала она - и осеклась, в секунду оценив опасность положения. "Плохо то, - неожиданно для самой себя подумала она, - что мы оба от нее слишком далеко. Грохнет она этот стакан на Олежкину статью как пить дать... а это почти развод..." - Цыс-ссенька, - зашептала она, - Цыс-сся, иди ко мне, кисонька, иди сюда, моя золотая... Но кошка сидела неподвижно, глядя прямо перед собой раскосыми золотисто-желтыми, с искрящимися переплесками глазами и, казалось, без малейшего напряжения держа на весу занесенную над стаканом правую лапу. Не шевельнулись на звук любимого голоса остроугольные уши, не соскользнул с края полированного стола распушившийся хвост. "Ни мне от вас, - словно говорил ее взгляд, - ни вам от меня никогда - нигде - ничего - не может быть надо. Мое при мне, а ваше - при вас, разве что благодаря моей ловкости мне достанется больше, - но и тогда - мое останется моим..." Напряженная тишина сгустилась в комнате - и в ней прошло несколько минут... - Самое лучшее, - едва слышно прошептала наконец Люба, - это уйти. Олег Романович уже собрался было ответить, что это его первая статья, и как же он может... как Цыся неожиданно повернула голову в его сторону, как бы подтверждая Любины слова. - Э-ээ: - пролепетал он почти так же тихо, - я... э-ээ... да-а... наверно... И бочком-бочком, держась за стену, увешанную вымпелами и самодельными полочками со спортивными призами, доставшимися ему в студенческие годы, Олег Романович почти выполз из своего собственного кабинета вслед за женой. Сквозь неплотно притворенную дверь Люба сумела подсмотреть, как Цыся еще примерно минуту просидела в той же позе, готовая дать отпор каждому, кто решится посягнуть на ее неприкосновенность; затем медленно, с достоинством вернула правую лапу на обычное место - подле левой. Но даже и тогда хозяйка дома побоялась войти и взять бунтарку на руки. - Дождемся, пока сама спрыгнет, - шепнула она мужу, который тяжело дышал ей сзади в плечо. Но Цыся не спешила покидать стол. По-видимому, он казался ей чем-то вроде импровизированного трона посреди поля боя, в котором она победила с таким изяществом. Она внимательно осмотрела пространство вокруг себя, с интересом отнеслась к разноцветным скрепкам, понюхав их и слегка сдвинув лапой коробочку, где они лежали; наклонила голову, словно читая титульный лист рукописи - при этом взгляд ее стал презрительным, как бы говорившим: "Думаете, на меня это может произвести впечатление?" Лишь убедившись, что предметы на столе несъедобны и пахнут невкусно, кошка спрыгнула в кресло Олега Романовича и почти сразу прикрыла глаза. - Вот это да... - произнес обалдевший вконец владелец кресла, чувствуя себя окончательно деморализованным. - Слушай, Любаша, а может, она... того... психическая? - Угу, - скептически отозвалась жена, - психиатрическая. Подожди-ка... И она сделала то, о чем мечтала последние пятнадцать минут: тихими большими шагами вошла в комнату, быстрым обдуманным движением взяла со стола рукопись, так же быстро взглянула на Цысю, которая настороженно следила за ее движениями - и тут же вышла. Все это случилось еще две недели назад, - а теперь нарушительница спокойствия вошла и уселась посреди кухни, жмурясь от падающей прямо на нее широкой полосы солнечного света. - Погань какая, - с чувством произнес дедушка Рома, пронзительно взглядывая на остальных. - Ну... - нерешительно начала Люба - но в этот момент раздался торжествующий крик Леночки: - Мама, бабушка, идите скорее сюда! Что я нашла, что я нашла!! Бабушка Маша коротко переглянулась со снохой - и ринулась в детскую. Через двенадцать секунд оттуда раздался ее горестный вопль: - О-оой! Дура, глина! Что наделала: дрянь бесстыжая! Еще через шесть секунд в детской была вся семья - исключая разве что Цысю, которая как ни в чем не бывало уплетала остатки обеда Олега Романовича. Столпившись у Леночкиной кроватки - у этого алтаря, на который приносились дары в день рождения, Новый год и 1 июня, а также в дни, когда волхвы получали зарплату - все пятеро с отвращением и ужасом созерцали страшную картину, будучи не в силах что-либо произнести. На белой, чуть голубоватой от синьки Леночкиной простынке, совсем рядом с кружевной оборочкой откинутого вбок пододеяльника покоилась кучка светло-коричневого, уже слегка смазавшегося кошачьего дерьма. - Вот, бабушка, - наставительно сказала владелица простынки, - а ты говоришь, она платочков не ест. Да она вон что делает! С этими словами Леночка гордо удалилась в гостиную, где с необычайным удовольствием позволила себе встать сандаликами на мягкий стул и самостоятельно достать с верхней полки дедушкиного серванта большую мягкую шоколадную конфету в блестящей шуршащей обертке - видимо, в качестве компенсации за моральный ущерб. Не так повели себя взрослые. Люба, например, деловито собрала все белье с постели и понесла в стирку. А дедушка Рома стал брызгать из пульверизатора розовой водой, не забывая приговаривать все то же: - Погань какая... Погань... Чуяло мое сердце, что она где-то гадит... - Да не сердце, - заметила вернувшаяся из ванной Люба, - а нос. И принялась протирать маленький ярко-розовый матрасик такого же цвета ваткой, совершенно очевидно смоченной в марганцовке. Олег Романович за портьерой, отделявшей спальню Леночки от игрового уголка, о чем-то тихо совещался с бабушкой Машей. - Да пойми ты, мам, - доносилось оттуда, - не могу я ее на руки взять. Не пойдет она ко мне! - Что ж ты предлагаешь, - сердилась бабушка Маша, - мне ее ловить? - Ну, почему обязательно тебе... Люба пускай: все-таки Цыська ее любит... - Жену тебе не жалко, Олежка, - бабушка Маша понизила голос, - такой ты бессердечный у меня вырос! - Мне ребенка жалко! - пылко воскликнул Олег Романович. - У меня всего один ребенок, и я не хочу, чтобы... Он запнулся, и бабушка Маша не преминула воспользоваться моментом. - Раз тебе своего ребенка жалко, - сказала она тоном, каким присяжные выносят решение в суде, - иди - и освободи своего ребенка от этого мерзкого животного. И вышла из-за портьеры. Дедушка Рома, заинтригованный происходящим, ждал ее, неудобно скорчившись на детском стульчике. - А потом новый покупать придется, - укоризненно произнесла бабушка Маша, помогая ему подняться. - Сейчас Олег ее поймает - и отнесет куда-нибудь подальше.br> - Как же, поймает, - засомневался дедушка Рома, - он тогда поймал... Но бабушка Маша ничего на это не ответила, поскольку была уже на кухне, где кипятилось белье и вкусно, жирно скворчали в сковороде куриные котлеты. - А где эта... кошка-то? - спросила она Любу, входившую со щипцами для белья в одной руке и широким низким жестяным тазиком - в другой. - В гостиной, - равнодушно ответила Люба, - с Леночкой играется. - А, ну хорошо, - миролюбиво молвила бабушка Маша, наклоняясь над котлетами. - Осторожно, мама, - предупредила Люба, - вам в глаза брызнуть может. - Да, - вздохнула та, - ты права... В это время в гостиной шел спор. - Чем же она виновата? - спрашивала Леночка у папы, пытаясь отобрать кошку, которая, в свою очередь, отчаянно, хотя и молча вырывалась, царапая при этом все, что можно. И несмотря на то, что глава семейства предусмотрительно надел садовые рукавицы и хранившуюся долгие годы на антресоли фехтовальную маску, в результате чего стал похожим на пчеловода-любителя, сражающегося с тигром, - так вот, несмотря на все эти тщательно продуманные меры, Олег Романович все же получил две длинных, сразу заалевших на коже царапины: одну на запястье, другую на шее. - Чем она виновата, папочка?! - прокричала в очередной раз Леночка, дергая Цысю за хвост и надеясь таким образом спасти ее участь. - Ну и что, что она накакала? Я ведь тоже какала в постельку, когда маленькая была, да? Олег Романович ничего не отвечал; при всем желании он не мог ничего ответить, поскольку был занят борьбой за целостность хвоста - и собственного, местами не защищенного тела. Он только пыхтел и покашливал всякий раз, когда ему удавалось хоть на миг одолеть Цысю и Леночку - а затем вновь возвращался к состязанию. Дедушка Рома, зайдя в гостиную в поисках своей трубки, был ошеломлен увиденным - и тут же принялся оттаскивать немедленно заплакавшую Леночку от Олега Романовича, позиции которого, надо сказать, за последние полторы минуты изрядно ослабели. - Ну, дедушка-а-а-а-а! - завопила Леночка, въезжая сандаликом в икру, обтянутую синим хлопком видавших виды тренировочных штанов. - Ну, ты-ы-ы-ы-ы! И она повалилась на огромный бордовый ковер и замолотила по нему ногами, и громко зарыдала, видя уголком правого глаза, как папа уносит кисоньку Цысеньку, а дедушка спешно закрывает дверь в гостиную, до этого неизменно открытую - чтобы хорошо проветривалось. Вот он закончил поправлять угол ковра, вот наклоняется над Леночкой, пытается погладить по голове. - Деточка, Леночка, деточка моя, - лепечет он, - что ты... что ты... Я тебе луноход куплю в "Детском мире"... помнишь, ты хотела? луноход? а, Леночка? Но она отбрасывает его руку и ревет, ревет: - Не хочу луноход, не хочу-у-у-у-у! Хочу Цы-ы-ы-ысеньку! - Деточка моя, - уговаривает дедушка Рома, - киска плохая... киска - бяка... на твою постельку нагадила... А мы с тобой в зоопарк сходим... - Я не хочу в зоопарк! - яростно вопит Леночка. - Я не хочу кисоньку в клетке - я хочу до-о-о-ома! Ты не понимаешь, что ли, дед?!! До-о-ома, до-ма, до-ма! |