Tsang
НЕФЕЛЬХЕЙМ
7.
Отдыхая на спине змея, проглотившего свой хвост, можно размышлять об этом странном эротическом символе или, доставая сигаретой до пепельницы a la conque, адресовать поклон хозяйке бесконечности Адитье. Гибель богов случилась давно и растаскана в мифы; все тихо вернулось, избегая мантр, сутр и саг, и я вспоминаю об этом так, словно это было не со мной. Но я родился вновь, и этот факт отринуть сложно - по крайней мере, мне. Тор и Один, все со мной, но где мой меч?
В водах южносибирского дня извивается ливень - кажется, первый в этом году, но точно не знают даже синоптики. На северном конце города - там, откуда дует ветер - мои друзья-берсерки чистят медвежьи шкуры свои, чистят ногти, перьевые корейские ручки и место на диске С, а я созерцаю златое кольцо на последней сигарете марки Dunhill. Дальше - только Прима. Вера в весну - это и есть вдохновение, а вдохновение - это Один, мой равнодушный отец и рекламный герой Валгаллы. Днем, в сиянии богов, ночью, средь их плоти, я пью рубиновую горечь - чай, а мед поэзии все чаще остается вне сахара, ибо так здоровей и современней. Я хлебаю эту trash-бурду, смиренно наблюдая, как, откинув золотой псевдоним, сшибает окурки Иисус у кенотафа с надписью "Россия". Все боги со мной, но никого нет рядом.
11:28. День клонится в ожидание Егора. Его фамилия Видаров, или Рудрин, или что-то еще на киммерийском диалекте прасанскрита - в общем, он свой. Сегодня день визитов.
Настроение бодрое как никогда. На плакате небес развратно гниет светило. О боги, я вещаю вязко и темно, ибо пришел незаметный в мелькающих кадрах вечер, и поезда за рекой громыхают смиренно, точно стадо быков в цепях, и сливаются один в другой; о мировая скорбь, о головная боль, рядовой Навъяров, геть из строя! К черту твердый интерфикс, вечерняя поверка окончена, теперь - вперед с подножки, на ходу, и плевать, что угодишь на крышу другого экспресса, и дальше - перекличка, и так всегда.
Естественно, Егор принесет с собой выпить и закусить, хоть и знает, что я не люблю посиделки. Тему разговора представить легко. Он любит поплакаться о трагической судьбе русской эмиграции. Точнее, о постперестроечной постэмиграции. У нас есть общий знакомец - Костя. Тот вовсе не дурак пострадать издалека. Егор вслед за Костей считает, что его вынудили уехать. Я не могу их понять. Меня ставит в тупик выражение "вынужденная эмиграция". Если угрожает смерть и ты смылся, тогда осваивай страну. А если так любишь свою дражайшую отчизну, то возвращайся и жертвуй собой. Но Костя не знал угрозы большей, чем fuck пьяного гопника. Он с отличием закончил университет, ему прочили блистательную ученую карьеру, но с началом перестройки он решил, что деньги нужно зарабатывать как можешь и никто не скажет тебе "фи". Доцент закутского филфака ударился во все тяжкие. Вначале предложил лаосцам и китайцам, которым он назидал науку русской грамматики - а все они фарцевали на закутском "Шанхае" - продать ему товар по сниженным ценам. Из уважения к высокой учительской миссии Кости и в заботе о успеваемости. Чуть позже он соизмерил свои хочу и надо и стал брать футболками, объявив об этом официально во время лекции. Он процветал месяц или два, но ректору очень не понравился бартерный талант Кости, так что вскоре доцент оказался нормальным перестроечным безработным. Его попросту вышибли. Толчок был очень сильным; Костя уже не смог остановиться и через полгода объявился на Брайтоне. С недавних пор он процветает в Лос-Анджелесе, торгуя подержанными женщинами и авто.
Все это время, пять лет, он безудержно слал мне письма, и каждое заканчивал твердым намерением вернуться на фатерлянд. Нет нужды выискивать какое-либо письмо для примера. Все хороши.
"Здравствуй, Олег, kasagsag твою родину-мать. Куда я попал, а? Вот вроде сижу за столом, пишу тебе из LA, а на дворе времена Ашурбанипала. Больше того: его столица. Какая на хрен Америка?! Enene тут все живут, мыслят и базарят по-шумерски. Это шумерки богов, ragaba бледный! Они говорят клинописью, очень удобной для счета денег, а также долгов, пожитков и дани, но только на кой хрен они придумали компьютер? И есть еще один парадокс. Этот язык идеален для искусства. Чтобы стать настоящим сюрреалистом, надо быть американцем. Этот демократический лэнгвидж создан для каждого, в том числе и для полных даунов, не умеющих связать два слова, которых в России давно бы прибили за их косноязычие. А здесь им нормально. Берешь набор слов, какие только придут в голову, и в итоге получается семантически связное предложение. Потрясающе. Это язык психоанализа. Потому-то здесь с фрейдизмом все ОК. Ладно, это все мелочи. Вот что тебе я расскажу. Было это ночью с позавчера на вчера. Не спалось мне. Вышел побродить по Sun Set'у, который означает единение Ра и Сета в аспекте солнечного заката. Зашел в какое-то nusua ekas (это на берегу океана, между супермаркетов Энкиду и храмом Ану). Окрест - весна, iti и водка, Sun Set еще шумит..." Далее он повествует на шумерском, то и дело впадая в гекзаметр, о неудачной попытке съема в одной из забегаловок. Все заканчивается мордобоем и полицией. Костик резюмирует в духе высокой философии: "Определенно, Вавилон вырождается. Kikukku эта Америка. Тут все больные. Я вижу только musalum в его борхесианском виде, а старый библиомэн чрезвычайно боялся зеркал... Брошу все в muussa. Нафиг enene всех. Meende не переделать."
И все в таком духе. Впрочем, несмотря на активно-сексуальные темы его посланий, Америка пробудила в нем женское начало. В костиных письмах нет стремления что-то доказать. Его любимое выражение - "Пошли они все nacht, job их matter", свидетельствует о том, что его советский интернационализм обрел американскую политкорректность. Отечественная obscena режет его слух, а это о чем-то да говорит.
Взять, к примеру, моего приятеля Эдика. Он долго жил в Марселе. Окно его гостиничного номера выходило на глухую стену, что несколько огорчало его тонкую натуру 2D-художника, "особенно зимой", подчеркнул Эдик. Тоска его заела и он решил расписать стену - благо, опыт имелся. Несмотря на свои уверения в том, что высший пилотаж в искусстве граффити - портретный рисунок сигаретным пеплом, он купил несколько баллонов с краской и, став перед стеной, погрузился в глубокое размышление. Он думал очень долго, выбирая самый архетипический, самый потаенный сюжет своего сознания, пока его рука автоматически не вывела на стене: ХУЙ. Растерянность продолжалась недолго. Вскоре Эдик обнаружил, что Марсель очень похож на Москву. В тот же день он собрал вещи, переехал a Paris и поклялся забыть о русском непечатном. Он очень хотел стать французским гражданином... В сущности, Костя тоже стал foreigner'ом - американцем, пугливым разъяренным американцем первой стадии постэмиграции. Черта с два он вернется.
Примечания к главе 7.
kasagsag - доставить удовольствие (транскриб.шумер.)
Enene - они (транскриб.шумер.)
...ragaba - всадник (транскриб.шумер.)
...iti - лунный свет (транскриб.шумер. Англ. moonlight - самогон).
Kikukku - темное место (транскриб. шумер.)
...foreigner - иностранец (англ.)
8.
Между тем вращение природы продолжается. Окна вдавливаются в комнату. День чреват закатом. Под ногами чавкает плакат:
Привет участникам XXVI Атлантической Упанишады!
Гостеприимные двери лепрозориев, а также туберкулезных, онкологических и онтологических диспансеров распахнуты настежь. Welcome! welcome! К нам приехал Армагеддон дорогой. Тени сгущаются, выползают на поверхность. Пасу свою тень с балкона, точно Муссолини. Пробивай дорогу себе теменем, сквозь закутскую темень. Пробивай, zelo zelatus. И где ты спишь, отец наш Тор духородящий? Где брат мой Один? Дай меч, отец единосущный. Дай меч, ибо я становлюсь как эти тени. "Проживи этот день без печали, - твердит Отец. - О Бальдр мой единокровный, пролети словно пуля, - говорит он, - выстрели в небо не целясь - все равно попадешь в свой висок." Он шепчет точно лама Книги Мертвых на ухо ускользающему в нижний мир, и тем не менее, я все еще жив; повторим еще раз, и еще, многократно. Через час приземлится самолет из Новосиба. Егор позвонил вчера в редакцию, просил остановиться. Экономит на гостинице. Через три часа он отгрузит вагон с памперсами и будет здесь. У Егора дела в Закутске и письмо от моей матери. Я не писал ей, не звонил два года, и это, конечно, неправильно.
Иногда меня удивляет тот факт, что люди обращают на меня внимание. Проявляют заботу - о себе, обо мне. Казалось бы, я все сделал для того, чтобы оставаться незаметным. Ан нет. Фальшивое сострадание становится навязчивым. Мой приятель Толик постоянно проповедует мне какой-нибудь выход, способ стать заметным. В зависимости от его, Толика, настроения он разглагольствует то о системе тотальной жизнерадостности Шри Раджниша, то о варнашраме. Чуть-чуть легкомыслия, и я приму первое. Но зачем напрягаться, чтобы покинуть это тело? При случае за меня готовы потрудиться многие. Они воспитаны на крови. Разумеется, я могу уйти в лес и там околеть, если богам станет от этого легче. Было время, когда я не стал бы возражать, если бы меня вежливо усадили в линкольн, снабдили бокалом Camus и приятной беседой, а затем столкнули со скалы. Что-либо гуманнее придумать невозможно.
Примечание к главе 8.
Zelo zelatus - ревностью возревновавший (из лат. издания Библии).
Варнаршрам - система жизни, имевшая распространение в Древней Индии среди всех каст, кроме касты шудр (пролетариата) и чандала ("неприкасаемых" - деклассированного элемента).
9.
Это выглядит несколько истерично, но видит Тор, я прав. Общение превратилось в фарс. Года два назад я впервые заметил, что мне не о чем разговаривать с друзьями. В курилках на работе становилось тошно от одного вопроса: что связывает этих людей, кроме инерции, тяжелой как болезнь, и еще иллюзий, тягостных по своим последствиям, или уже настигших этих людей? Ничто не отражается во мне, и хоть чужие мысли, чужие дела не кажутся абсурдом, но лучше бы казались. Это не пустота, не ее чистое сияние - это разреженность. Иногда бывает ощущение, что я вижу все насквозь и все сразу, но это трудно описать. Когда я нахожу себя среди знакомых, из меня хлещет адреналин, в то же время до меня доходит, что для них это не игра, а то навязчивое состояние, которое в кругах, близких к сутенерским, принято именовать реальностью. Предстоит жить в этой целле, где жилищная проблема решается прекращением индивидуального роста аборигенов. Отныне - только Китай с портретом великого даоса современности Л.И.Брежнева и труды по дальнейшему углублению роста нормы.
В минуты слабости я теряю веру в то, что это когда-нибудь кончится. Как будто ты стоишь в курилке на работе и девица на выданье спрашивает у тебя, сколько времени. Ты отвечаешь из великодушия, потому что у девочки плоский зад, плебейский характер и тот особый невинно-фанатичный взгляд, которого так боятся неубежденные холостяки; впрочем, все это не вызывает активного неприятия, ты считаешь все ясным и, к счастью, безнадежным, но девица вдруг расценивает твой ответ как намек и начинает заигрывать так нагло, что становится неудобно перед той, которая далека, но не абстрактна, та, которую любишь...
Итак, продолжается день в предчувствии Егора, влетающего в дом на четверке кентавров. Качаются пальмы, бредут пленники, влача за собою плоды бартера, маркетинга, менеджмента и разборок. Добытчик. Завоеватель. Сколько помню его, мечтает свалить в Европу. Закутск он ненавидит, не без оснований видя в нем символ всея Руси. Он брезгует Закутском привычно, будто собственной стервой-женой, с которой не может развестись по причине разногласий с российской судебной системой. Покинуть Отчизну ему мешает отсутствие денег - так он утверждает. Но у меня отроду не бывало таких сумм, что время от времени отягощают карманы Егора. Получив тугую пачку гринья, он впадает в депрессию, тоску по Родине и все просаживает в ресторанах, до которых он большой любитель, ведя себя словно шах. Егор уверяет, что он ведет себя нормально - по западным меркам, разумеется, но тут же поправляется: там никто так не гуляет. Своим роскошеством он бунтует, я полагаю. Когда здесь открылось казино, Егор начал просаживать деньги за рулеткой. Однажды он увидел, как вдребезги пьяный чиста-пацан высморкался в штору, и обслуга казино никак не отреагировала. На следующий день Егор тоже напился и снял штаны посреди зала, обнажив цветастые семейники. Его тут же выперли в задверное пространство. Он возмущался долго и отчаянно:
- Неужели эти козлы считают, что работают в приличном заведении? Здесь не может быть приличных заведений. Даже их крестовые фэнклубы - не то!
Иногда он мистическим образом выражает мои мысли - те, что отравляют душу. Однажды, когда Егор пришел ко мне пропить остаток ресторанного хайлайфа, под утро он стал очень мрачен, задумчив, и наконец спросил:
- Ты можешь себе представить: вдруг этот Нострадамус сраный окажется прав, и всей Европе со Штатами - пердык? Не можешь представить? А я могу... Что останется тогда? Сибирь! Закутск и Новосиб. И больше - ни-че-го... Вот тогда можно будет повеситься. Столица мира!.. Прекрасно вижу, как в мозгах у местных разбухает чувство глубокого удовлетворения.
Егор пашет как вол, но все мимо кормушки. Его 1D-basis - Сварожич, но он постоянно воюет с богами Руси; его 2D-basis - каста жрецов-жертвоносителей, но жертвенность он считает варварством; его 3D-basis - Аист, но он уже три раза ломал себе ребра, падая с крыши. Проклятая обусловленность. Ему приходится воевать со всем поганым апгрейдом, чтобы вырвать у судьбы глоток свободы. Работая в какой-то питерской газете, Егор не хотел продаться за тысячу долларов - он требовал миллион, "иначе уважать перестанут", как заметил он, припарковав к этому пассажу несколько цитат из американских психоанализомифов. В итоге он не получил и тысячи, а вскоре его выжили из редакции. Егор легко отделался, я считаю. Гораздо хуже было бы, останься он исполнительной редакционной мышью, всю жизнь пропищал бы, пробегал по коридорам в патриотическом угаре и гневе праведном на конкурентов и всех, кто раздражает шефа. Он стал "свободным предпринимателем" не потому что питал иллюзии насчет свободы в этой стране, а потому что его вынудил психический комплекс, idee fixe которого - общество и семья.
10.
Егора вдохновляет постмодерн. Уже три года он пишет концептуальный роман о Штирлице. Работу тормозит одно обстоятельство: Егор постоянно думает о том, что подумают о его книге читатели. Будущие читатели, разумеется. "Понимаешь, нельзя быть лохом, - сказал он мне однажды. - Книжки писать - это же бизнес, а в бизнесе недопустимо быть идиотом." Как-то раз я застал его за работой. Егор развалился на диване как похабная самка и активно гнил. Жена сбежала от него к матери, прихватив детей, потому что Егор отравил весь воздух своим ядом. Я прочитал десять страниц его рукописи и задумался о повешении. "Главное, что я хотел бы поставить во главе угла, - сказал он, - так это нелюбовь к Богу. Хочу написать что-то противоположное Confessionum Августина, в той же стилистике, но с главным героем Штирлицем. Он расследует преступления Яхве и выходит на Христа. Я требую сатисфакции. Хватит резать вены во сне и наяву. Пусть режут другие. Люди пытаются - даже самые брутальные, заметь - изобразить меня нигилистом, но это не так. Бестолку их переубеждать. Они погружены в лихорадочность. Все приняли божественный маразм за истину. Но когда я спрашиваю: доколе? - мне всегда отвечают: Бог. Мне не нужен такой Бог... Тем не менее, я не отрицаю религии. Это не та паскудная ненависть, которой питаются атеисты: они все на самом деле скрытые старообрядцы. Я не люблю космос, потому что люблю Бога. Именно так. Что ты говоришь? Зачем обор и выбор? Ну, это не одно и то ж..." Прошлой зимой Егор переболел тяжелой формой 1D-гриппа и, кажется, забросил работу над романом.
Сейчас он уверенно мечтает о богатстве, ибо высшей степенью его реальности является мечта, и чувствует он себя, мечтая, весьма уверенно, не рискнув заглянуть в чернобыль собственного Я. Изменить свою жизнь он не в силах. Любит говорить с апломбом, что семья - его религия, при чем не семья вообще, а именно та, что имеет его сейчас, с алтарем в виде супруги, божьим знаком в лике детей и каждодневными дарами в образе себя самого, нелюбимого. Еще на третьем курсе Егор объявил, что ненавидит хохлушек и свое будущее видит исключительно с северянками. В конце концов он обрел Нину. Она самая настоящая северянка - толстокожая, туповатая и по-гадкому сентиментальная, и вот уже пять лет Егор не знает, как от нее отделаться. У них типичный мазохистский брак, при чем мазохисты они оба. Их терзает Гименей. По утрам он является в их дом, увешанный наручниками, шипами, стальными поясами, дубинками, вилками, зубочистками и спортивной амуницией, в кожаных штанах с вырезом на заднице, в кителе с погонами СА и в черном картузе с медной кокардой. Приковав супругов к дочерям, он прижигает их мозги сигаретой, и все это продолжается день из дня лишь потому, что Гименей уходит на ночь, бросая этих несчастных содрогаться в оргазме. Впрочем, несмотря на затруднения, а также на овощную диету и ежеутренние пробежки, Егор все еще жив. Он неистребим как этот тараканий мир, для которого лучшей долей было бы сгореть в Геенне, измышленной его больным коллективным Ego. Но ничто не принесет очистительной катастрофы - ни паршивая привязанность, ни фальшивый гуманизм, ибо все, что существует, призвано продолжать агонию. Жена беспрестанно давит на его комплекс неполноценности, Егор не может сопротивляться и жмет все дальше, но система представлений его Weib об Идеальном Муже недостижима; он очень требователен к себе, Егор. На все мои уговоры и доводы он не реагирует. Я для него не авторитет.
Справедливости ради нужно сказать, что в отошении Егора не все так плохо, как я тут обрисовал. Мысли делают меня субъективным. Егор не чужд прозрений; в нем есть что-то такое... Светлое. Воистину сильное. Не от мира сего. Одна из гениально-простых догадок, время от времени навещающих Егора, случилась с ним двадцать третьего февраля прошлого года. Немного раньше Егор купил собачий питомник. На мой вопрос - зачем? - он ответил неспеша: "Не думаю, что эта конура окажется рентабельной. Но меня интересует психология людей. Последний Потоп подорвал веру людей в самих себя. Многие ужаснулись до такой степени, что начали подражать животным. Чтобы не страдать, не осознавать себя. Жить во сне, рефлексами... Так что это лучшее место; полевые условия. Здесь я, практически, у самых корней. Вот один пример: патриотизм. Вчера к нам привели одну овчарку. Хозяева продали дом, собаку оставили покупателям, потому что у дочки хозяйской аллергия на шерсть, и махнули в город. Но пес перегрыз ошейник и прибежал к ним. Нашел. За двести километров. Что делать? Они вернули пса на место, но все бестолку. Так три раза поворилось. Вот они и закрыли собаку у нас. Тут особо не побегаешь. Типичная награда Родины. Я сегодня утром поглядел на этого героя и вот чего подумал. Один пес рождается на Дерибасовской и, если это не сука во время течки, то очень не любит собак с других улиц, тем паче деревенских, хотя они, по сути, те же песни поют. Другие псы мыслят шире: для них родная конура - это вся Одесса и страна, однако принцип тот же: собаки забугорья мельче наших будут, и чего они территорию нашу метят? У третьих вообще глобальное представление: вся земля им конура. Они создают ООН, ОПЕК и так далее. Четвертые - такие, блин, набожные - считают домом вселенную, и все распри у них оттого, что имя хозяина зовут по-разному: на одной улице - так, на другой - иначе, и не фиг делать на нашей улице. Вот эти - хуже всего... В них ищут последнее пристанище, а попадешь к ним - и вот ты снова на Дерибасовской. Ведь ни одной собаке не приходит в голову, что нету никакого хозяина, и нету никакой конуры. Нет и никогда не было. Но чтобы пес разобрался в этом, ему надо стать человеком, а это трудно.
Роняю пепел в ветер, текущий вокруг. Дым сигареты возвращается обратно, виляя драконьим хвостом. Тяжелое закутское солнце прожигает глазницы. Великая Мать дышит мне в темя. Мать, поглотившая своих супругов, всех по одному: Кекропса, Зороастра, Моисея, безумных русских царей - всех в одну яму, на перегной, на удобрение для дачных участков преподавателей истфака. Во всей продолжительности открывшегося вида - Она, та, что так любит призраков, и потому Она моя и вечно чужая. То, что я люблю в этой женщине, с избытком наполняет пространство вокруг, вовне, внутри, по горизонтали и вертикали. Эта высыхающая под солнечным ветром трава, эти пыльные тополя, эта умершая стройка где-то далеко, все она, и все очень обыденно. Нет мембраны, отделяющей реальность от реальности, и ни к чему объяснять, что здесь к чему. Этот воздух, трава, пылинки, собаки, заборы, тропы, все что бы ни было происходит из нее и в нее уходит. Ее дыхание движет облаками, а дождь - ее сном. Прикосновение пальца к воде, ресниц к туману, шаг во все и в никуда - ни шага не смогу я объяснить, ничто я не в силах поставить над чем-то, ведь это мой, бесконечно мой мир.
Итак, действие происходит в России в конце ХХ века. Автор размышляет, а не послать ли ему себя на работу, поскольку сегодня четверг. На работу? - переспрашивает он, и тут же отвечает со свойственной ему простотою: НА ФИГ. Может быть, это Решение, влекущее за собой Последствия, но автору все равно. Не одевать ему белый халат, не вступать в лабораторию, где в сперме аввакумовой плодятся споры крестьянской духовности. И днесь не есть ему плесени антисемитской. Близъ есть, при дверехъ, а за дверями бушует май. Он бушует посредством постмодерновой истерики, оставляя привкус остывшей яичницы и яблок, пахнущих сивухой.
Оставь Бога в покое. Покинуть ростры, в дом. Выпрямляю ноги, упираю их в стену. Стена упадет не раньше, чем я уберу свои конечности. Наслаждение струится по прямым каналам развернутого тела. Матовая белизна стены принимает сей снисходительный, философствующий взор, меняя оттенки: за окнами качаются деревья, мачты пьяных кораблей. Там пасутся они, по волнам. Счастливые жители Зелы, пьющие воды Эзепа. Там благочестивые горожане трудятся и не трудятся, получают и не получают большие и маленькие деньги. Там тучные горожане несут в дома свои телевизоры, холодильники, миксеры, СВЧ печи и бублики к чаю. Там благонамеренные горожане порождают потомство и взращивают оное, умножая существование вопреки Гаутаме. О, он ведал обо всем, ибо зачем умножать то, что может быть улучшено? Стена! За тобой - мировые воды, в тебя уходят ноги миллионов, тех, кто еще не в лодке. Там поднебесные, подпотолочные горожане учат своих детей существованию в этом трюме, среди разлагающихся тополей, домов, желаний - все в периоде полураспада. Ибо главное - разлагаться синхронно и опасаться своеволия. О боги Валгаллы, почему я не гнию? Почему я столь кощунственно здоров в своей тонущей лодке, что утратил связь с береговой охраной? И что значат для них эти две ноги, подпирающие - все же - стену? Пусть она рухнет!
Змеи покидают череп, расползаясь, покрывая собой просторы отчизны. Мои глазницы переполнены исходом. Вместо языка цепь за цепью тянутся ряды выживающих, дающих приплод вербальных конструкций. Лежу под тенью валькирий в майском цвету, ожидая, догоняя, плюя в потолок. Их песни омрачают землю, сеют порчу и сглаз. Не выходи на улицу. Они придут сами. Они достигают бессмертия, убивая бытие. Отныне - только существование, под крышею киота. Ужас становится недопустимо высоким чувством, когда убито воображение. Академ, четвертое мая. Прохладный ветер отчужденно ласков. Солнце, тополя, дорога. Вязкий ветер извергается в пустырь, сохраняя форму улиц, а улицы - это продолжение воли к ясности. Архитектура воюет с Богом даже возводя соборы. Камень, рука, мозг. Сорви, взорви, построй, пошли всех на фиг. Тебе нужно движение, Олег. Ты должен цвести.
11.
Около четырех часов дня. Водяные знаки крови мерцают в мозгу. Сквозь закрытые веки пропускаю в мозг солнце, надрывающееся напротив. Цвету. Пропитываю четыре стены полуденной бессонницей.
Грохот. Крошится бетон. Сосредоточенный город катит свою бочку, в которой запаян Диоген. Ищу человека, орет он. Не блядь, не педераста, не уголовный кодекс. Старик потерял свое лицо, когда все стали зеркальными. Кругом - сплошное точка-ру. Духи бесплотные, знание велие и точки зрения. Человека - ни одного. Отворачиваю лицо. Старик прав. Меня тоже не вдохновляют ни деньги, ни слова. Я в бочке. Но мне нужно говорить, чтобы не спятить. Запускаю руку себе в горло и горстями черпаю склизкую боль, силиконовое отчаяние. Старательно утрамбовать все это в кишки текста. Где-то я все это уже видел, и это дежа вю - единственное, чего добился Астронет.
Без четверти вечер, и скоро четверг, а пятница - это маленький шабаш. Справа течет река, воды которой, как известно, горьки. Ей имя - Полынь. Я питаюсь ее рыбой. "Приехать в страну мертвых и вести растительную жизнь..." Осточертело быть собранным. Право победителя ничего не значит в мире побежденных. Я мертв снаружи, а внутри полыхает астральный огонь, астральное сердце, астральный желудок, астральное "НЕТ". Пуповина втянута в рот Богоматери. Всоси кальян моей души, Мать. Затянись покрепче, чтобы все забыть. Здесь рожают сосредоточенно, в трудах, а убивают походя. Вся ненавистная система воюет сама с собой. Я не хочу быть сосредоточенным... Мне нужна праздная компания, с которой я разрушу все их храмы, все их сайты, все их нужники, где они обозревают мир. Но пока я один среди буйного мира, мне остается лишь окунать свое лицо в реку Полынь, не выпуская из зубов сигарету. Ловись, рыбка моя. Ведь ты так любишь пепел.
...Отвлечься. Почитать.
Обращаюсь к своей коллекции. Собирал ее много лет. Она двойственна, что вполне по-закутски. Одна ее часть - для арендодателей. Другая - для себя. Снимая квартиры, я замечаю, как меняется отношение ко мне, едва арендодатели замечают томики Шопенгауэра, Борхеса, Зелинского, Камю и в особенности - натальный выпуск "Секретного пособия для 2D-волхвов" Параэкхарта. Его выдают сразу после рождения. Некая смутная мысль, колыхающаяся в глазах счастливых обладателей жилплощади, мновенно прояснятеся. Всем ясно, что я нахожусь во временных затруднениях, обязанных непреодолимому форс-мажору. Ибо никому не приходит в голову, что мне просто негде жить. Закутяне любят книги с тех давних времен, когда на бумажных страницах иногда можно было встретить правду - но не животную, а в статусе 1D. Сейчас они читают в основном лишь 3D-pulp, но все же не утратили уважения к литературе. Их не сломила даже перестройка. Думаю, лучших читателей не существует в природе. Внешний ряд книг - для них. Как визитная карточка. Все эти книги я перечел давно и с тех пор к ним не тянет. За строем золотых переплетов находится основная часть коллекции. Это совершенно бесполезные, даже нудные и, вероятно, изготовленные на какой-нибудь официальный случай продукты, некоторые явно неудачные. Их большую часть составляют переводные издания - в основном с французского и немецкого. Нигде так ясно не понимаешь преходящую суть литературы, как в литжурналах Бодинета с их бешеной ротацией и невменяемым читателем, и в этих книгах, что лежат передо мной. Я часто размышлял об авторах. Представлял, какие суммы в валюте они получили, как цивилизованно написали, цивилизованно издали, и никаких проблем. Первый экземпляр из этого собрания мне всучили еще в университете как приз за лучшую подпись к фотоснимку. Откуда взялась другая, не помню, но меня тянуло к этим маленьким скучным монстрам. Я несколько раз встречал в Астро- и Бодинете вполне серьезные рецензии на некоторые из них. Должно быть, подумалось мне, в созерцании отечественных мамонтов я утратил нечто важное в понимании европейского культурного процесса. Что в литературе все гораздо тоньше, изящнее, необязательней - все не так, как у нас. И еще до меня дошло, что как только начинаешь читать эти книги без особого внимания, скользя по ним как по холмам и долам, или головам толпы, то открываешь самое важное: способность изобретать. Цельные и великие вещи дробятся в воображении. Совокупность мелких вырастает в нечто большое и цельное. Такая глыба, как "Замок" (ибо после Гомера ничего литературного, в сущности, не было), не пробуждает во мне ощущения свежего воздуха. За сотню лет в "Замке" так наследили, что нечем дышать, и если вас уведомили о критических статьях, посещение его оставляет чувство стыда, раскаяния и тревоги. Величайшим актом милосердия по отношению к литературе было бы открыть все окна в "Замке" или взорвать его к чертовой матери вместе с хибарами критиков, прилепившихся к стенам, пожравшим пространство. Поэтому я люблю незаметные вещи. Вот и сейчас я открываю "Ганса и Материализм" герра Зигфрида Вейнцумтоде. Ровные строчки оставляют в голове шорох ползущей по сухому летнему полю змеи. Еще немного. Еще пару страниц - и я успокоюсь.
12.
За окном, невзирая на светлое время суток, с мощным шелестом вращается Сатурн. Он приблизился, задевает краем своей тяжелой сферы качающиеся тополя. Несомненно, господа, это странное ощущение: я знаю, что передо мной окно, а не экран статического Астронета, но стоит нажать на Enter - и все преобразится в хлам.
Я пользуюсь Астронетом бесплатно. Взломал код редакции. Я могу выходить из тела без этих ухищрений, но они должны заплатить - хотя бы таким образом. Если кто-то еще не успел ознакомиться с этой новинкой, охотно расскажу.
Астронет - всемирная астральная сеть. Пользоваться очень просто. На специальном пластиковом браслете, в данный момент опоясывающем мое левое запястье, набираете домен-код, вводите личный пароль, глотаете таблетку асперида и входите в эксплуатационный транс. Затем, естественно, покидаете свое физическое тело и оглядываетесь вокруг.
Теперь вы решаете, куда вам податься. Выбираете цель для наблюдений. Есть 365 разрешенных каналов, но я взломал систему и можно идти куда пожелаю, за исключением зарубежных территорий. ФСБ выставило виртуальный занавес, а пропуска у меня нет. Проблемы с пропиской не позволяли оформить Net-визу, а потом было некогда.
По желанию можно одеть ник-мэск. Я предпочитаю ник самого себя. Никто не узнает. Раньше в качестве ника использовал свой 3D-образ, но это слишком - являться в Астронет как Черный лебедь. Фрейдистски настроенные граждане могут неверно понять.
Как все nonfiction-авторы, я использую творческую программу 2D-жрецов SOMA-31415 TampleStringer. Самое замечательное в этой программе - способность быть абсолютно прозрачным даже для бдительных систем Архипровайдера. Пишется в СОМЕ необыкновенно легко. Конечно, в большинстве случаев пишется в нем всякая чушь, но мой 1D-Отец говорит, что если взорвать внешние сферы, замутненные дуализмом, то можно достичь ZERO и ответить на все проклятые вопросы, таким образом полегчав на шесть тел - от физического и так далее.
У меня есть врожденный допуск в ZERO. Однажды я побывал на его начальном уровне, но сломался райтер-локатор, конвертирующий мысли в слова. На мой взгляд, локатор - самое ценное из того что имеется в СОМЕ, поскольку он освобождает от издержек литературы. Утрата локатора, мягко говоря, не приветствуется. К вам относятся будто к солдату, потерявшему оружие, хотя СОМА не бог весть что. Если нет ultima-кода, создать который можно только собственными заслугами, дальше выхода в астральное тело СОМА не пустит. Тем не менее, пришлось обратиться в Виртуальный Зал к лорду-аватару. Он квалифицировал причину катастрофы как уважительную и отдал приказ выдать новый локатор.
Сегодня мне предстоит, используя кастовое положение, написать две story для таблоида "Среда Ы". Я им должен. Редактор выдал мне 100 долларов авансом. По 50 баксов за рассказ - совсем не плохо, учитывая закутские расценки. Главное - обойтись без заморочек, поскольку рассказы будут опубликованы в газете.
Вперед.
System is loaded/
WELCOME to the LINGA SHARIRA WORLD.
R:zone31415:pscode/block24 - channel:OWN/056/rune25/KLHNS*********
ENTER
Roberto ruba roba sua
Проверка связи
WRITER-LOCATOR IS ACTIVATED
ok
ARE YOU SURE?
Дура астральная
ERROR 101 /Not [fuck you] command required/
ДА
THE RING IS WON
ДА
***************************************