С.В.Оболенская
ЧТО НАША ЖИЗНЬ...
Это – продолжение начатого здесь.
Театр абсурда
Сегодня я весь день могу провести дома и в полном одиночестве. Я люблю быть одна, только нужно при этом знать, что к вечеру кто-нибудь обязательно придет. И даже по хозяйству делать сегодня ничего не надо, потому что вчера я сварила вкусный фасолевый суп, с морковкой, луком и томатом, и по крайней мере в течение сегодняшнего дня могу чувствовать себя свободной - внешне, потому что суп есть, стряпать не надо, внутренне - потому что совесть чиста, не паразитка я. Так простыми средствами достигаю первичной стадии внутренней свободы.
Так, ну и что же мы будем делать? Вот мой шаткий письменный стол. Шаток он не только вследствие несовершенства конструкции и солидного возраста, но и от того, что набит несметным количеством бумаг, которые надо бы давно выбросить, а я не выбрасываю, потому что по опыту знаю - сегодня выбросишь, а завтра или послезавтра именно эта бумага понадобится. Потому и забит бедный стол старыми и новыми рукописями, тетрадями и блокнотами с архивными и не-архивными выписками, перетянутыми резинками пачками библиографических карточек; а где-то в глубинах можно обнаружить даже мятые стопки писем, пачкающую руки черную копировальную бумагу, сохранившуюся от эры печатных машинок, и много другого уже не нужного в компьютерную эпоху барахла. Ну, что, попытаться в очередной раз навести в столе порядок и выбросить то, что никогда уже пригодиться не может?
Нет, долой письменный стол, сегодня у меня будет телевизионный день. Усаживаюсь в кресло, протягиваю пульт и вызываю на пробу первый попавшийся канал. Совершенно того не желая, я мгновенно оказываюсь участницей телевизионной игры под названием SOS. На экране в центре небольшого круга участников, к которому тотчас присоединяют и меня, хотя я и остаюсь в своем кресле дома, сидит на высоком сиденье, составленном из хрупких (во всяком случае на вид) металлических конструкций какой-то знаменитый не то шоумен, не то политик. Он хорошо мне знаком по телевизионному ящику, но вспомнить его имя не могу. Замечаю только, как странно он выглядит сейчас, когда его показывают во весь рост - непропорционально как-то сложен.
Задают вопросы, я что-то отвечаю - не хуже и не лучше других. Я и не заметила, как приоткрылась дверь моей комнаты и из коридора то и дело кто-нибудь из домашних заглядывает ко мне в телевизор и с обидным снисхождением произносит что-нибудь вроде: "Ну, ну, бабушка, дерзай!" А я даже дверь закрыть не могу, потому что надо неотрывно и быстро соображать и отчетливо формулировать вслух свою мысль. А почему все они так рано явились домой? Вот тебе и день блаженного одиночества! Слава Богу звон ложек послышался, садятся есть мой фасолевый суп.
И вдруг этот самый то ли шоумен, то ли политик слез со своей этажерки, ухватился за край ящика и прямо с экрана шагнул ко мне в комнату, спрыгнул на пол. Я увидела, что он инвалид, очень маленького роста, симпатичный толстячок с круглой головой, круглым носом и круглыми щеками. Подошел, протянул мне висевшую у него на плече небольшую черную сумку и говорит: "Я Вам, именно Вам дарю эту игру - SOS". "Не знаю, как Вас и благодарить", растерянно отвечаю я, а он тяжелым инвалидным шагом идет к двери и исчезает. Я успела только увидеть, что Катя, ее муж Кирилл и мальчики с открытыми от удивления ртами расступились, давая ему дорогу, и услышала, как негромко хлопнула входная дверь. А встать и проводить его я не могла, потому что игра продолжалась, отвлечься от нее было невозможно, ибо я уже выиграла немалую сумму и, по-видимому, могла рассчитывать на большее. И я действительно выигрываю еще и еще, игра близится к концу, и вот уже все ее участники один за другим спускаются ко мне с экрана, рассаживаются в кружок, и начинается беседа
Обсуждаем игру SOS. Единственное, что я улавливаю из того, что говорят вокруг, состоит в том, что название это не имеет прямого отношения к международному сигналу бедствия и расшифровывается по-русски таким образом: "Спаси отечество свое". Складывается довольно обычная своей абсурдностью ситуация: обсуждаем то, чего никто как следует не понимает, я же не понимаю вообще ничего, однако слушаю с умным видом, киваю головой в нужных местах, в нужных местах улыбаюсь, стараюсь, правда, ничего не говорить и потому невольно отвлекаюсь от содержания разговора в уверенности, что и без меня все решат. Мысли мои далеки от таинственной игры SOS, но не слишком далеки от действительности. Я думаю о Кате, которая сейчас, прежде чем садиться за стол, в ходе своей 15-минутной гимнастики ухватывается за край высоких антресолей в коридорчике и с минуту висит, вытягивая таким образом свой позвоночник; прислушиваюсь к беседе о войне в Ираке Кирилла и старшего моего внука Пети и огорчаюсь, потому что их позиция не совпадает с моей. Одного Саши, младшего моего внука, не слышно - наверное, сидит в своей комнате за компьютером. Вот, думаю я, какие они разные выросли, мои внуки, и как сложны отношения между всеми членами семьи. Ой, не следует в это углубляться, но мысль эта не отпускает, и я не сразу откликаюсь на вопрос, обращенный ко мне одним из участников игры SOS.
- Так Вы согласны, Марина Александровна, пойдете?
Я не решаюсь признаться, что последние минуты нашей, несомненно, в высшей степени полезной беседы прошли мимо моих ушей. Надо как-то выходить из положения. Спрашиваю наобум:
- А почему я?
- Как почему? SOS теперь в Вашей собственности. Вам же ее подарили.
- Ну и что?
- А то, - с большим ехидством объясняет высокий лысый мужчина, - что судьбы России, считайте, в ваших руках. Лучше Вас, по-видимому, никто игру не знает, раз он Вам ее подарил.
- Кто?
- Да депутат!
Так, значит этот толстячок был депутат Государственной думы, и он подарил мне игру SOS, и теперь я должна выступать главным ее представителем, то есть представителем всех этих людей, сидящих у меня в комнате и обсуждающих, как видно, проблемы этой таинственной игры. Зачем мне все это? А вот так мы и живем, думаю я. В плену каких-то непонятных обязанностей и обязательств, в плену ощущения вины и долга. А уж с этим SOS вообще какая-то хреновина. Хоть бы приблизительно знать, что это такое. Однако привычка диктует мне ответ:
- Я согласна.
- Вот и отлично,- говорит лысый, - значит, так. У меня есть ходы. Сейчас я звоню, добиваюсь телефона его секретарши, с ней договориться нетрудно, и завтра Вы идете к нему на прием.
- К кому?
- Марина Александровна, что с Вами? Ведь мы же все обсудили. Только Примаков может нам помочь, если, конечно, Вам удастся все ему хорошо изложить и объяснить, придать SOS то значение, которого, как мы все уверены, эта игра достойна. Кажется, в ней скрыты такие возможности, которые помогут нашей великой Родине занять достойное место в этом мире, и американцам придется тогда потесниться.
Все важно и значительно кивают головами. В дверь просовывается голова Пети:
-Так, так, бабушка, давай, надо этим америкосам по бошкам двинуть.
-Закрой сейчас же дверь, Петр, что еще за америкосы! Я этого не терплю.
Между тем, лысый уже дозвонился, уже связался с секретаршей Примакова.
- Марина Александровна, редкая удача, ехать нужно сейчас же. Евгений Максимович на месте и согласился Вас принять. Он уже знает, что SOS в Ваших руках, тот малыш ему уже сообщил. Едемте, я Вас провожу. Вот документы.
Лысый протягивает мне небольшую пухлую папку. Один край у нее оторван, и видны листы исписанной бумаги. А среди них один лист чистый и черного цвета
- Это что? - спросила я.
- А это лист судьбы SOS, а стало быть и Вашей тоже. Если все хорошо получится, он станет белым.
- Послушайте...
-Марина Александровна, никаких колебаний. Держитесь, Вы нужны России.
Еще про родные березки скажи... Россия давным-давно показала мне, что я ей не очень-то нужна. Она мне нужна, это другое дело. Но не таким же способом... И все же, подчиняясь закону абсурда, я решаюсь. Одеваюсь в прихожей, все домашние стоят тут же. Петя хлопает в ладоши от удовольствия, Саша покачал головой и удалился в свою комнату, Кирилл иронически молчит, Катюша глядит на меня с ужасом и качает головой. Собака сидит неподвижно и внимательно следит за моими действиями, надеясь, очевидно, что я с ней гулять пойду.
Вся компания игроков SOS выходит во двор, мы с лысым садимся в его машину и отправляемся на прием к Евгению Максимовичу Примакову. Вернее, я отправляюсь, потому что лысый покидает меня у дверей кабинета и исчезает. Немолодая крашеная блондинка, сидящая у дверей своего босса за компьютером, недоверчиво оглядывает меня. "Такая уже пожилая, - думает она, наверное, - а в брюках. И палка у нее странная, прямо какой-то альпеншток". Она вздыхает с сомнением и с сомнением в голосе говорит: "Ну, проходите". И я вхожу в большой кабинет высокого лица. Сначала я даже не вижу его - он , маленький и толстый, сидит в дальнем конце огромного кабинета за большим столом. Стол покрыт зеленым сукном, на нем какие-то финтифлюшки и сбоку - небольшой портрет президента Владимира Владимировича Путина.
Жестом приглашает сесть, и я присаживаюсь к длинному столу, для заседаний, что ли. Выкладываю на стол папку с оторванным краем. Молчу. Евгений Максимович заглядывает в лежащую перед ним бумагу и начинает, не дождавшись, пока заговорю я:
- Марина Александровна, кажется? Да, мне звонили. Так что у Вас? У нас не так много времени, рассказывайте.
Нажимает кнопку звонка на столе. В дверь заглядывает секретарша.
- Наталья Петровна, пожалуйста, чаю.
Тут же является чай с лимоном в стаканах и сушки с маком. Господи, думаю я, от старых цековских времен сушки - у них там гостям, которые попроще, всегда чай с сушками подавали. Зная этикет, Евгений Максимович первым берется за стакан.
- Ну, давайте, я Вас слушаю.
Дальше все разворачивается, как в дурном сне, который снится мне постоянно. Я учительница, прихожу в школу на урок. Не знаю, в какой класс нужно идти и на каком он этаже. Не знаю расписания. Не знаю, о чем нужно говорить, не знаю, какие у детей учебники, не знаю н-и-ч-е-г-о.
Так же и тут. Ну, что ж, будем искать выход. Я начинаю говорить об исторических судьбах России, о путях выхода из кризиса, о замечательных качествах русского народа, о метафизической целостности русской культуры, о таинственной русской душе, наконец. Евгений Максимович ведет свою партию в нашем дуэте в практическом ключе государственного деятеля:
- Так, так, очень хорошо. Вы замечательно перспективу обрисовали, план наметили. Ваш проект мы обязательно подробно рассмотрим. Спонсоры намечаются? А в папке у Вас что? Описание проекта? А какое место в нем займет наш SOS?
Господи Боже мой, SOS, SOS, что это такое?
- А что SOS ?
Тут даже знаменитый дипломат Евгений Максимович Примаков, который до этой минуты успешно исполнял свою роль в этом театре абсурда, смутился. Встал, вышел из-за стола, протянул мне руку.
- Всего доброго, Марина Александровна, рад был с вами познакомиться, надеюсь, мы еще встретимся и продолжим нашу содержательную беседу. Очень хорошо Вы о России говорили.
Ну, конечно, конечно же, продолжим. Папку надо взять со стола, вспоминаю я, смотрю, а тот лист в середине так и остался черным. Такова уж, видно, судьба таинственной игры SOS. И помочь России мне тоже, значит, не удалось...
Выхожу на улицу, конец апреля, а снег все еще не сошел. Да, а где же это я только что была? Боже мой, да это Старая площадь, и за мной закрылись двери бывшего ЦК КПСС! А ведь я приходила сюда в 1957 году, когда папу реабилитировали "в партийном отношении с восстановлением партийного стажа с 1907 года - посмертно". И "партийный следователь" меня чаем с сушками угощал. Вот сушки-то с маком и сохранились.
Господи, но как же я устала! И как я хочу есть! Слава Богу, что я сварила фасолевый суп с морковкой, луком и томатом. Скорей домой и к черту эту проклятую SOS! Смотрю, а сумки с игрой у меня нет. Наверное, забыла у Евгения Максимовича. Ну, и славно. Пусть уж он позаботится о судьбах России!
Апокалипсис не состоялся
Утром этого странного дня у меня было много работы, и закончив ее к обеду, я прилегла отдохнуть. Как это часто со мной бывает, уснула так крепко и глубоко, что, проснувшись всего лишь через полчаса, не сразу сообразила, который час, и решила, что на дворе все еще раннее утро. А проснулась я со смехом, который сама же и услышала, открывая глаза. Очень уж смешной был сон. Будто бы сидим мы какой-то большой женской компанией и ведем серьезную беседу о том, какова в армии иерархия генералов, кто кому подчиняется. Только я решаю взять энциклопедию и выяснить этот вопрос по-научному, как входит настоящий генерал в пышной форме, молодой, властный, эту иерархию знающий, конечно, без энциклопедии. Я задаю ему вопрос, а он, и не взглянув на меня, вдруг начинает говорить о себе: ни жизнь, ни работа, ни карьера не удались - из-за жены. И все присутствующие дамы с увлечением принимаются обсуждать гораздо более интересную тему - какими должны быть генеральские жены. И украдкой поглядывают на прекрасного генерала в смутной надежде обратить на себя его внимание. Тьфу, думаю я, вот дуры. Но генерал, который, казалось бы, вовсе не слушает этих дур, вдруг улыбается и говорит: "Хорошо сидим, терпко". Почему "терпко", недоумеваю я, и на этих словах просыпаюсь со смехом.
Тут я вспомнила, что накануне звонили соседи. Они куда-то уезжали и попросили взять к себе на несколько дней их кота. Поскольку моя дочка Катя не так давно высказывала мысль - не взять ли нам, в дополнение к нашей собаке Арви, еще и котика, а я сомневалась, уживутся ли два эти зверя, я подумала: вот и проверим. Кот, уверял меня сосед Лев Львович, абсолютно приличный, ко всему приучен, и современный кошачий туалет они нам, конечно, дадут. Пора было идти за котом, я вышла и позвонила в соседнюю дверь. Лев Львович стоял уже в пальто и берете; кот, уверял он, ко всему подготовлен. Но тот, почуяв, очевидно, перемену участи, скрылся под диваном, на уговоры хозяина не отвечал и сдаваться не собирался. Все же кота извлекли из его укрытия. Лев Львович посмотрел на меня виновато и с некоторым сомнением, опасаясь, очевидно, что я могу изменить свое решение. Дело в том, что кот оказался огромных размеров, ну чуть поменьше булгаковского Бегемота, враждебно сверкали его желтые глаза и вытянулись очень длинные когти. Однако отступать было некуда. Лев Львович показал мне, как надо взять этого котика таким образом, чтобы обезопасить себя от когтей, и мне действительно удалось прижать его лапы повыше когтей к большому пушистому туловищу.
Лев Львович поспешно удалился, все еще, видимо, опасаясь, не раздумаю ли я, а я, держа зверя перед собой обеими руками, толкнула ногой дверь нашей квартиры и увидела Арви, стоявшую прямо передо мной и со страхом глядевшую на свирепого даже на вид котяру. Тело кота было напряжено, но держался он спокойно, и я решилась опустить его на пол. Арви, не издав ни звука, трусливо побежала на кухню, а кот, словно он уже в нашей квартире бывал, прямиком ринулся к черному ходу, пулей вылетел через полуоткрытую дверь, обитую дерюгой, из под которой вылезали клочки войлока и ваты, и, опрокинув стоявшее за дверью помойное ведро и какие-то бутылки, ринулся вниз по лестнице. Катя бросилась вслед, но тут же вернулась - кота и след простыл.
Откуда здесь черный ход? Закрывая дверь на большой грубый крючок, я поняла, что нахожусь вовсе не у себя дома, а в далекой-далекой, 1943-го года коммуналке на улице Герцена, д. 17, кв. 4. Тут были все ее приметы - четыре кухонных стола по числу жильцов, густой запах керосина, ободранная раковина, кран, из которого, не переставая, капала вода; темная передняя, около входной двери - длинный железный крюк, которым на ночь запирались в дополнение к замкам, а тот, кто собирался придти позже часа ночи, должен был вывесить на дверь карточку со своим именем; маленький коридор, и вот я вошла в ту странную, неправильной формы, со скошенной стеной, большую комнату, где проходила тогда моя не очень-то веселая жизнь, разворачивались главные ее события. Большие окна с широченными подоконниками выходили в Собиновский переулок, и прямо перед окнами виднелся большой балкон театра Революции, а если поглядеть налево, то там в отдалении виднелось здание ГИТИСа, а еще левее - задние дворы Консерватории.
Я загляделась в окно, но тут из соседней комнаты послышался детский плач. Я заглянула туда и увидела: комната совсем пустая, только посередине - деревянная детская кроватка с зарешеченными боками, и в ней стоит маленькая девочка - ну, не больше года ей, и тянется через перильца к упавшему на пол мячику. Я взяла ее на руки, с радостью ощутив прикосновение маленького теплого тельца; крошечные мягкие ручки вцепились в мою руку. Прижав ее к себе, чтобы успокоить, я вдруг узнала ее: это была моя маленькая дочка Катюшка. Это ее почти совсем черные глазки, знакомая маленькая вмятинка на лобике у корней жидких еще темных волосиков, ее разные ушки. Я любовалась ею и вспоминала, вспоминала... Вдруг распахнулась дверь, и вошла взрослая Катя. Ничему не удивляясь, она встревоженно и резко произнесла: "Ты что, не слышишь?"
И тут мир взорвался. Дальние громовые раскаты пушечных выстрелов, разрывы бомб где-то совсем рядом, треск рушащихся деревянных строений, звон разбитых стекол, непрекращающийся шум и визг подлетающих все ближе самолетов. За окном все мгновенно стало серым - серые клубы дыма, заволакивающие красно-кирпичные стены театра Революции, серые стены разваливающихся во дворе дровяных сарайчиков. Какие-то огромные деревянные балки взлетели в воздух в виднеющемся вдали садике ГИТИСа. И почему-то можно было рассмотреть отсюда серые крыши гигантского здания Ленинской библиотеки, где то и дело вспыхивали огни разрывов. Еще дальше - пламя пожаров. Кто-то закричал:" Останкино горит!" "Да нет еще никакого Останкина!", с раздражением возразила я из сегодняшнего дня. Но кто же кричал? Катя взрослая исчезла, наверное, помчалась домой, к своим. Катюшка маленькая заснула в своей кроватке под звуки разрывов. А я была совершенно спокойна. Ну и ладно, - то и дело проносилось в голове,- видимо, всему конец, вот и хорошо.
Но апокалипсис не состоялся. Бомбежка утихла. Надо бы позвонить домой, подумала я, и Гале надо позвонить - она ведь там, поблизости от Останкина. На улице никаких следов только что происходившего не было. У автомата стоял мальчик лет 12-ти, намеревавшийся, видно, говорить долго. Я постучала в стекло кабинки, и он послушно вышел, оставшись, однако, стоять рядом, рассчитывая, очевидно, позвонить еще раз после меня. А я вошла в кабину и поняла, что не могу вспомнить номер - ни свой, ни Галин. Неловко как получилось. Помнила только телефон Николая Павловича. Но ему звонить было невозможно. Невозможно - и все тут. Мальчик, иронически улыбаясь, вернулся в кабину и стал быстро крутить телефонный диск.
А я поплелась домой и вошла в свою осточертевшую мне комнату, правильными своими очертаниями напоминавшую пенал. Не было ничего - ни той пропахшей керосином коммуналки на ул. Герцена, ныне Никитской, ни театра Революции, ныне театра им. Маяковского в клубах дыма, ни дровяных сарайчиков во дворе, откуда приходилось, чертыхаясь и роняя поленья, ежедневно носить дрова по той черной лестнице на наш высокий второй этаж. Не было ванной комнаты, в которой с трудом умещалась ванна, бесполезная, поскольку в ней никто не мылся. Не было той странной комнаты со скошенной стеной.
Но главное - не было маленькой Катюшки и никогда уже не будет ее крошечных теплых мягких пальчиков, ее быстрых длинных ножек, не будет она тянуться к мячику из кроватки с зарешеченными боками. Ушло безвозвратно. Взрослая стала.
Достался мне вот этот маленький ежедневный мирок - диван да стол, друг - компьютер да друг - телевизор, книги на стеллажах да Шуберт и Брамс в проигрывателе, да редкие телефонные звонки, да больные ноги, которые быстро ходят только в том потустороннем мире, где я снова побывала сегодня в погоне за котом.
А кот, законно погуляв несколько дней, пока соседей не было дома, к тому же март месяц разворачивался во дворе, помяукал, степенно вошел в подъезд; потершись об ногу знакомого соседа, спокойно зашел в лифт, доехал до своего седьмого этажа, поцарапался в свою дверь, вошел в родной дом и, спрятав когти, безмятежно мурлыкая, улегся на коленях у рассеянно погладившего его Льва Львовича, который сидел перед недавно купленным новым телевизором и с удовольствием смотрел ток-шоу "Свобода слова" с Савиком Шустером.
Воровство
У Марины Александровны случилось такое дело. Стареющая женщина, на пенсии, она решила на свой страх и риск создать библиотеку, собрав туда только такие книги, которые нравились ей самой и ее дочери. Обратилась к друзьям, знакомым, соседям, сумела, несмотря на полную неспособность к финансовым предприятиям, арендовать помещение поблизости от дома, и вот немногочисленные дарители принесли туда свои книги, а она с дочкой Катей составила каталог, расставила по самодельным полкам, и библиотека начала функционировать.
Однако это продолжалось недолго по причине невозможности своевременно вносить арендную плату и необходимости оформлять множество занудных документов, которые внук Петя, юрист, ввиду занятости своими делами и априорного недоверия к бабушкиным проектам, решительно отказывался составлять и проталкивать. И библиотека лопнула. Пришлось возвращать книги дарителям, но тут Марина Александровна заболела и слегла. Как-то утром, когда дело уже шло на поправку, Катя заглянула к ней в комнату и сказала:
- Знаешь, мам, всё, наконец, забрали. Только Вадим Петрович остался, у нас три его книги, а он не приходит и по слухам куда-то уехал, не знаю, надолго ли. И вот я думаю, давай эти книги возьмем себе, раз так получается.
- А книги какие?
- "Война и мир", в одном томе, "На западном фронте без перемен" Ремарка и сборник Олеши - "Зависть" и "Три толстяка". Возьмем?
- Конечно, возьмем. "Война и мир" у нас есть, но в очень плохом состоянии. А Вадиму этому скажем, что в суете книги потерялись...
Катя кивнула и закрыла дверь. Марина Александровна полежала еще немного, но покоя уже не было. Как же так она решилась, не раздумывая, присвоить чужие книги? И Катя тоже согласна? Ей вспомнился давний разговор с Соней Панкратовой, тогда совсем еще молоденькой девочкой. Гуляли на даче, шли вдвоем по тропинке через кукурузное поле.
- Вот скажи, Марина, - допытывалась Соня, - ты могла бы взять чужое, если наверняка знала бы, что никто не видит и не узнает?
Соня уверяла, что все мы воруем, потому что берем на работе бумагу, карандаши, ластики и т.п. Марина Александровна тогда смеялась. А вот, подумала она теперь, оказывается, действительно можно спокойно сделать такое. Мысль вовсе не смутила и не заставила переменить решение. Но странное беспокойство овладело ею, болезнь как рукой сняло, она поднялась, оделась, с удивлением ощутила, что негнущиеся ноги готовы к ходьбе, и отправилась в путь.
Очень скоро она заметила, что Москва, Ясенево, остались далеко позади, неведомо где. Она шла перелеском со станции Раздоры, мимо так называемого Фанерного поселка, мимо барвихинской дачи, где когда-то в далеком детстве так была счастлива с родителями и братьями. Дальше дорога протянулась по высокому обрыву; иногда Марина спускалась к Москва-реке, видела купальщиков и сама входила в воду, решая часть пути проделать вплавь, быстро проплывала очень большие расстояния, потом выходила и шла дальше, не уставая и не останавливаясь. Плана никакого у нее не было, и тем не менее она знала точно, что идти необходимо.
И она шла и шла. Знакомые места сменяли друг друга и сливались в странных сочетаниях. Вдруг она вспомнила, что ведь конец лета, пришла пора уезжать с дачи, где она в этом году почти и не бывала, а вещи не собраны и хозяевам забыли заплатить. Она прошла огородами, осторожно шагая между грядок, увидела кого-то из хозяев, хлопотавших в доме, поняла, что никто от нее ничего не ждет и вошла в свою крошечную комнату в "домушке" - так называлась холодная пристройка, которую сдавали за гроши. Здесь было уютно, и Марина решила переночевать, а утром продолжить свой путь.
И продолжила. На мгновение отвлекшись от своих мыслей, заметила, что она уже совсем не в Подмосковье, а, кажется, в Тверской области, это ее унылые бедные деревни конца 40-х гг., осень, глинистая слякоть, колхозные поля с полегшим неубранным льном и валяющейся на земле мелкой картошкой. Избегая встреч и разговоров, Марина Александровна шла задами, и ей изредка приходилось пробираться даже через сени некоторых изб; там за мутным стеклом маленьких окошечек виднелись люди, но никто не пытался ее остановить или заговорить с нею, только иногда выходили и смотрели вслед.
Но вот она, наконец, миновала деревни и вышла в открытое поле, отметив, что и второй день пути кончается, солнце спускается, и пора, наконец, достигнуть цели, которой она не знала. Но дорога в город была ей известна, она даже знала самый короткий путь, его и выбрала, немного опасаясь заблудиться, желая, однако, добраться до темноты. Вышла она в совершенно незнакомое ей место, и только маячившая где-то на горизонте Кремлевская стена свидетельствовала о том, что это все-таки Москва.
Марина Александровна заметила, что одежда на ней за два дня пути несколько истрепалась, обувь приобрела совершенно неприличный вид, а ей хотелось в городе выглядеть все-таки получше. На углу, около большого обувного магазина женщина, похожая на цыганку, выставила на оконный выступ несколько пар туфель, и Марина Александровна остановилась. Женщина молча протянула ей замшевые черные туфли с золотого цвета шнурками, красиво охватывающими и туфлю, и ногу, и помогла примерить. Туфли оказались впору, а тут еще выяснилось, что их не продают, а предлагают даром с научными целями. Марину Александровну это особенно обрадовало, и ее не пришлось уговаривать участвовать в научном эксперименте.
Долгие годы вся ее жизнь была связана с наукой или с тем, что она считала наукой, и тот единственный человек, который был ей сердечно нужен, от которого она сейчас ждала душевной поддержки, или, во всяком случае, хоть какого-нибудь отклика, тоже был оттуда, из науки. И Марина Александровна сняла трубку и набрала до боли памятный номер. Она всегда набирала его с внутренним трепетом, не зная, как пойдет разговор и что он принесет - радость или боль. Чаще приносил второе.
- Я слушаю (таким тоном, словно человек заранее недоволен - кто бы ему не звонил).
- Николай Павлович, здравствуйте.
- Марина Александровна, рад Вас слышать (оживленно и четко).
Марина решилась и сказала тихо:
- Николай Павлович, я Вам звоню, потому что мне очень плохо, и сказать об этом мне хотелось бы только Вам, Вам одному. Можно мне к Вам прийти?
- Мое удовольствие.
И в трубке все затихло, как будто и не было этой короткой беседы да и вообще ничего не было... Она бесконечно жалела его, любила... Вот и все. Он не захотел или не мог помочь. У него тоже сил не было. Марина Александровна снова заметалась по улицам, узнавая и не узнавая знакомые места. Вот угол Кузнецкого моста, где она решила зайти в кондитерский магазин и купить что-нибудь вкусное. Но магазина нет, а, может быть, и не было никогда. Вот высветился в закатных солнечных лучах кусок белой стены Китай-города, а рядом непонятные улицы где-то в районе Савеловского вокзала. Молодые ребята в спортивных костюмах бегут мимо Политехнического музея, а вот и громада проклятой Лубянки...
Ну, хватит. И действительно кончился этот проклятый морок. Марина Александровна стояла на Манежной площади, около Исторического музея, глядя на публику, гуляющую в Александровском саду, а нелепого изваяния маршала Жукова не было, она о нем и не вспомнила. Она смотрела на красные кремлевские стены; было необыкновенно красиво, потому что закат все еще стоял над Москвой и окрашивал все в желто-красный цвет, подстать стенам и Историческому музею. Кругом, как всегда, было много народу, шли с покупками, спешили в метро, толкались иногда, но Марина-то была окружена своими, стояла в своей компании, и разговор был интересный и значительный. Оказывается, все искали выход из внутреннего неустройства, беспокойства, каждый говорил свое. И вот кто-то сказал: "Нужно приблизиться к Богу"; все заговорили об этом, и Марина Александровна, чувствуя, что внутри тает какой-то ледяной комок мыслей о воровстве, мучивший ее много лет, сказала: "Я стараюсь, но больше, чем вышло, приблизиться не могу".
Февраль - кривые дорожки
Странные дела творятся в нашем доме! Вчера вечером прихожу из Института, усталая до последней степени, и еще поднимаясь в лифте, мечтаю о том, что сейчас сброшу пальто, шапку прямо на стул (в шкаф потом уберу), скину сапоги, повалюсь на диван и засну хоть на полчаса. Дома, кажется, никого нет, Катя с Кириллом, наверное, в магазин поехали, мальчишек дома не бывает никогда, одна собака встречает меня своим странным приветственным почти мяуканьем, но тут же уходит в кухню и ложится там под столом, дожидаясь ужина и, как всегда опасаясь, не забудут ли о ней хозяева.
Я отворяю дверь в свою комнату и застаю там такую картину: шкаф сдвинут, а на его месте - раскладушка, покрытая не знакомым мне ковром, и на ней, закинув руку за голову, скрестив вытянутые ноги, возлежит не известная мне дама в черном платье с белым воротником. Невидящим взором уставилась в потолок, на мое появление не реагирует никак. У ног ее на маленьком стульчике с благоговейным выражением сидит моя подруга Зина. Она делает рукой знак: тише! И мы обе выходим из комнаты. Зина объясняет, что дама эта то ли занимается какими-то мистическими учениями, то ли сама воплощение мистического начала - я не поняла - и будет завтра читать доклад у нас в Институте, и до моего прихода ее, Зину, попросили с ней посидеть.
- А я-то при чем?
- Как это при чем? Ты ее послушаешь, все запишешь, а потом в Институт привезешь. А мне надо уходить.
Возвращаемся в комнату. Дама все в том же положении. Зина молча вытягивается перед ней в струнку, складывает руки, как бы для молитвы, наклоняет голову в знак прощания и уходит. Ну, вот и отдохнула, вздыхаю я, раздеваясь и вешая все на место, потому что в присутствии гостьи нельзя же все просто бросить. Сажусь и жду знака. Проходит час, ничего не меняется, дама молчит, и я решаю ложиться спать. Стелю постель, тушу свет и быстро засыпаю. Сквозь сон ощущаю какое-то движение в комнате, догадываюсь, что гостья наша встает, раздевается, теперь она в чем-то белом; тихо поскрипывает раскладушка, дама вздыхает, осторожно ходит, потом ложится, и все стихает. Я крепко заснула, а когда проснулась, шкаф стоял на своем месте, не было ни раскладушки, ни дамы. О том, что она действительно здесь была, напоминает странно разреженный, будто послегрозовой воздух, и это ощущение не проходит.
Дома все еще спят. Сегодня суббота, 1 февраля, начинается месяц, о котором моя мама всегда говорила: "февраль-кривые дорожки", а я играла с этой поговоркой: кривые, потому что метели будут и снегу много, или о кривых дорожках в жизни речь идет? За окном все еще зима, но уже какая-то ненастоящая - снег не ослепительно белый и пышный, как месяц назад. Январь "проскочил, пролетел", пришло время ожидания весны. Долгим будет это ожидание, и пока что можно еще покататься на лыжах.
Пребывание мистической дамы и этот странный озоновый воздух произвели, видно, свое действие. Не думая о том, что я со своими больными ногами и на лыжи-то встать не смогу, я быстро оделась - коричневый лыжный костюм, вязаная красная шапочка с мыском на лбу, красные рукавички с узором - все это папа привез мне из Америки,- лыжи на плечо, и вот я уже на станции Раздоры Белорусской дороги и иду на лыжах в сторону Москва-реки, где мы всегда катаемся с высокой горы. Тишина и свежий запах зимнего леса. Мы втроем - братья Валя, Ким и я; мама дала нам с собой плитку шоколада, и Валя объяснил, что шоколад - первое дело в питании участников полярных экспедиций.
Валя и Ким нисколько не боялись и тут же полетели вниз с горы; я же помедлила, выбирая более или менее пологий склон, наконец, решилась и оттолкнулась палками. Лыжи и свистящий в ушах ветер понесли меня вниз, к полузамерзшей реке; не доехав до нее, я, конечно, упала, встала, вдыхая запах свежего снега, осмотрелась и увидела, что ни Вали, ни Кима рядом нет, и пейзаж кардинальным образом изменился. Обрыв был очень высокий, совсем отвесный и песчаный, снега не было, из песка торчали сухие кустики. Наверху, так далеко, что я не расслышала бы его голос, стоял Валя, каким я запомнила его много лет назад. Мягкие черты, глаза светло-серые, почти голубые; на нем черные брюки и косоворотка из сурового полотна с узором по воротнику. Он стоял неподвижно, вытянул руку вверх, машет мне, и фигура его медленно удаляется, словно какая-то сила уносит его. "Валя! - кричу я изо всех сил - Валя, постой!" Но он медленно исчез, продолжая махать мне. И я вспомнила, что давно уже нет на свете этого мальчика в косоворотке, лежит где-то в полях под Ленинградом...
Ким, вероятно, уже наверху. Тропинки нет. И я начала медленно карабкаться вверх по обрыву, хватаясь за те кустики, которые казались более надежными, осторожно выбирая ногой ямку в песке, стараясь, чтобы он не слишком осыпался. Долго длился этот ужасный подъем, но все-таки я добралась до верхнего края, подтянулась, легла на него животом, с трудом перебросила ноги, полежала так немножко, встала и огляделась. Невдалеке, на опушке лесочка стояла та вчерашняя мистическая дама и что-то беззвучно говорила. Удивительно, но я все поняла: Ким давно ушел, а мне надо спешить на электричку, меня ждут.
До станции удалось добраться очень быстро, все уже были в вагонах, я вошла и увидела маму. Она не взглянула на меня, только подвинулась,давая место, сидела, как всегда, выпрямившись, в длинном пальто, заколотом у воротника дешевой брошкой, скрестив на коленях худые руки, в глазах застыли скорбь и желание ее не обнаружить; она, не отрываясь, смотрела в окно.
Поезд двинулся, как только я вошла в вагон, и за окном замелькали сначала знакомые подмосковные станции, потом я увидела название Черусти, а затем, не останавливаясь, мы стали явно удаляться от Москвы. На какой-то небольшой станции вошел проводник и сказал, что дальше поезд не пойдет. Пришлось выходить. На перроне снова обнаружился февраль: вдруг закрутил легкий снежок, с каждой минутой он становился все гуще, и сквозь него не сразу можно было разглядеть, что происходило на заснеженных путях.
А там наблюдалось движение: подходил новый состав. Даже не узнав, куда этот поезд идет, — да уж и узнавать некогда — мы поднялись по крутой вагонной лесенке, вошли и уселись у окна. Поехали, наконец. Поезд медленно набирает скорость, промелькнул пристанционный садик; а снег все идет, вьются снежинки, и все покрывается непрочным, но все еще красивым мягким белым ковром. Так бы и ехать, ехать… Но за окном незнакомые места, промежутки между остановками необычно короткие, и вот сквозь снежную круговерть я разбираю название станции, написанное на торцовой стороне деревянного вокзальчика: «Цирк». Что такое? Мы явно едем не туда. «Пошли», — говорю я маме, и, торопясь, мы сходим с поезда и идем в вокзальное здание.
Выяснилось, что мы действительно ехали совсем не туда, куда нужно, а теперь придется довольно долго ждать поезда обратно. Мама пошла узнать, когда пойдет нужный нам поезд, а я задремала на деревянной лавке. То и дело возвращаясь из непрочного сна в действительность, я некоторое время сидела спокойно, но мамы так долго не было, что это стало казаться странным. Дети в ярких спортивных костюмах с лыжами на плечах, прошли мимо, громко разговаривали и, глядя на меня, со смехом повторяли: "Февраль - кривые дорожки". "Февраль-кривые дорожки", - громко крикнул последний мальчик и, обернувшись, показал мне язык. Через несколько минут они молча и быстро пробежали обратно, уже без лыж и с огромными рюкзаками за спиной. Что было в их рюкзаках? Тот мальчик, убегая, бросил на меня недобрый взгляд. Что-то здесь не так, испугалась я.
Я вскочила с места, озираясь в тревоге, - зал ожидания был совершенно пуст и безмолвен. Чувствуя, что происходит что-то ужасное, я бросилась в соседний большой зал, оттуда по железной лестнице на второй этаж, там с галереи, тянувшейся по всем сторонам верхнего зала, все было видно. Никого! "Мама!" - позвала я. Мертвая тишина вокруг. Я побежала. Одна лестница, другая, какие-то темные переходы, нигде ни души. "Мама! - кричала я все громче, плача и захлебываясь от слез, - мама, мама!" Кажется, это длилось бесконечно долго, а ведь я уже поняла, что поиски мои бесполезны. Не было мамы. Увижу ли ее когда-нибудь? Нет, не пришло еще время. Может быть, та дама в черном могла бы помочь, но она исчезла, исчез и тот озоновый запах, который я чувствовала с самого утра.
Я вышла на перрон.Февральская метель продолжалась. Темнело, и на станции зажигались огни. Где-то вдали, за горой, покрытой шапкой снега, наполовину скрывавшей маленькие домики, засветились окна. Надо было ехать домой, а денег у меня не было совсем. Ладно, как-нибудь доберусь...
Я научилась летать
Мне приснился томительный, странный сон, влекущий в прошлое и тесно связанный с настоящим, которое предстает передо мной на экране телевизора. Я вижу себя со стороны, это я и не я: молодая, длинноногая и стройная, облаченная в пижаму грязно-розового цвета с такого же цвета кружевами, лежу на узкой кушетке, на спине, закинув голову, вытянув руки вдоль тела, со страстно напряженным лицом с ярко накрашенными губами. За моей головой стоит высокий мужчина, одетый в точно такую же, как у меня, розовую пижаму, медленно подходит ко мне сзади, берет меня за руки, резким движением откидывает их назад, еще дальше запрокидывает мою голову, так что она свисает с кушетки, и медленно наклоняется, глядит странным, притягивающим темным взором; его лицо все ближе, ближе, он склоняется то ли для поцелуя, то ли для убийства; скорее второе. Я это чувствую, но желаю, чтобы он был еще ближе, ближе...
Просыпаюсь, рывком сажусь в постели, все еще охваченная ощущением надвигающейся страсти, смешанной со страхом. Откидываю одеяло, нащупываю тапочки и плетусь на кухню, нисколько не напоминая себе ту женщину в розовой пижаме. Выжимаю апельсин в чашку с водой, и залпом выпиваю этот напиток. Взглянув в зеркало и увидев тусклое отражение своей помятой ночной физиономии и порадовавшись, что нет на мне розовой пижамы, медленно прихожу в себя. Возвращаюсь к себе, отворяю пошире форточку, укладываюсь вновь, закрываю глаза, но тут же понимаю, что со сном на сегодня покончено.
Встаю, одеваюсь и решаю выйти на улицу. Все спят, спят Катюша и ее муж, спят в своей маленькой комнате ребята, только собака, свернувшаяся светло-рыжим калачиком на коврике у двери, подняла голову, посмотрела на меня с удивлением - куда ты? Нехотя поднимается, чтобы дать мне дорогу. Выхожу на площадку и сразу понимаю, что я вовсе не у себя дома, да не только не дома, но и не в Москве, и не в России. Спускаюсь по неширокой винтовой лестнице. Открываю стеклянную дверь, пересекаю маленький асфальтированный чистый дворик, выхожу за ворота и, наконец, понимаю, где я нахожусь.
Я в Германии и именно во Франкфурте-на-Майне, выхожу из университетского общежития и направляюсь своим обычным маршрутом к университетской библиотеке. Уже светло, моросит слабый дождик. Библиотека, конечно, еще закрыта, но путь хорошо знаком, я сворачиваю направо и иду по тротуару, который почему-то даже в дождливую погоду всегда почти сухой, старательно обхожу велосипедную дорожку и наблюдаю, как стремительно несутся облака по весеннему апрельскому небу. Редкие машины мчатся по шоссе, вот справа у здания с турецким флагом толпится кучка чего-то ждущих людей восточного вида. На углу Мак-Доналдс, а за ним большой отель, которого я здесь раньше никогда не видела.
В библиотеку все равно еще рано, а я немножко озябла, можно погреться в гостиничном холле. Дверь сама бесшумно открывается мне навстречу, осматриваюсь, выбираю глубокое, уютное кресло, странно - оно обито той же материей, что и розовая пижама из моего сна, усаживаюсь удобно и, взглянув на часы, висящие высоко на стене, понимаю, что могу здесь посидеть в тишине и покое еще около двух часов. Дежурные за стойкой не обращают на меня никакого внимания, швейцар задремал в таком же, как у меня, кресле, в холле никого, только в дальнем углу у телефона переминается с ноги на ногу, очевидно, ожидая соединения, мальчик лет 15-ти. Я слишком рано встала и хочу спать. Откинув голову на спинку кресла, закрываю глаза...
Голова моя во сне неловко запрокинулась назад и вбок, и мне стало трудно дышать. Открыла глаза, было уже около 8-ми. В библиотеку все еще рано. Пойти позавтракать? Нет, лучше я сначала позвоню домой в Москву. Мальчик у телефона пребывал в прежнем положении, казалось, ему нужно позвонить, но он не решается это сделать - то поднимает, то опускает трубку, то поворачивается лицом к стене и покачивает головой, словно обдумывает или репетирует предстоящий разговор. Чем-то он меня заинтересовал, наверное, именно этим своим нерешительным поведением. На нем была красная курточка и белые кроссовки, без шапки, светлые волосы сзади собраны в хвостик. И вдруг я заметила, что тот кусок пола, на котором он стоит, как-то странно шевелится. В такт движениям мальчика пол то приподнимался, то опускался. Что это значит? Может быть, с глазами у меня что-то не так? Я встала и пошла посмотреть, что же происходит на самом деле.
И как только я приблизилась к телефонному углу и вступила на довольно обширный квадрат пола, где свободно умещались мы с мальчиком, этот квадрат потихоньку зашевелился. Я обернулась, чтобы все-таки обратиться к дежурным, и увидела, что совсем близко от меня стоит тот мужчина в розовой пижаме, смотрит на качающийся пол и делает какие-то жесты, словно указывает кому-то под полом, что надо делать. И вот наш квадрат очень-очень медленно пополз вверх. Розовый мужчина, язвительно улыбаясь, послал мне воздушный поцелуй, а вокруг нас с четырех сторон встали стеклянные стены; заключенные еще в железные сетки. Это было нечто вроде лифта, дверь которого открывается с грохотом, хорошо знакомым жителям старых московских домов. Мальчик, как ни странно, не замечал меня, а лифт начал ускорять свое движение и помчался, не останавливаясь. Что-то подсказывало мне, что нужно выйти на 4-м этаже, но мимо промелькнули уже шестой и седьмой, а дальше различать их стало уже невозможно - так быстро неслась эта проклятая машина. Мелькали бесконечные этажи, и вдруг - стоп! Мы остановились, я взялась за ручку двери и вышла на огромную блестящую стальным блеском крышу.
Мальчик, ничего не понимая, шагнул за мной.
- Где это мы? - спросил он встревоженно, - мне же позвонить нужно, куда это мы приехали?
Тут я, наконец, увидела его лицо - миловидное, но в юношеских красноватых прыщиках.
- Если я сейчас не позвоню, она меня не простит.
- Кто?
- Да Лени. Вчера шли с дискотеки, я заговорился с Куртом, и этот остолоп Вернер стал к ней приставать. Она меня дернула за руку, а я отмахнулся, не обратил внимания. Тогда она опять дернула так, что я повернулся к ней, а она закричала, что я ей больше не нужен, никогда, и убежала.
- Ну, давай, звони скорее.
Мы оба обернулись к лифту, но он в ту же минуту плавно двинулся, и мы услышали, как он, снова ускоряя свое движение, с шумом понесся вниз. На гладкой крыше не осталось никакого следа, даже квадрата на поверхности не было. Вот это да... Получалось так, что я несу какую-то ответственность за этого мальчика - причем даже не знаю, как его зовут . Надо что-то делать.
- Ну, пошли.
- Куда?!
- Где-то должна же быть либо лестница пожарная, либо какой-нибудь вход в здание.
Мы пошли, и я вдруг преисполнилась детской надеждой, что просто спрыгну вниз - не так уж и высоко - и он спрыгнет тоже. Но когда мы стали приближаться к краю крыши, я увидела, что и люди, и машины внизу - микроскопические, и среди них, между прочим, двигался микроскопический мужчина в розовом. А под ногами был пологий скат, и чем ближе к краю, тем он круче, а на самом краю пришлось изо всех сил напрячь ноги, чтобы не соскользнуть вниз. А там шла обычная утренняя городская жизнь, машин было уже гораздо больше, а у турецкого представительства мелькали флаги и слышались возбужденные голоса - какой-то митинг разворачивался. Чтобы удержаться на краю, я села и, упираясь руками, медленно поползла вверх, где не было этой проклятой покатости. А красная курточка моего спутника виднелась где-то далеко - мальчик побежал, очевидно, искать какой-нибудь способ выбраться отсюда. И, кажется нашел, потому что повернул и направился ко мне.
- Послушайте, фрау - не знаю, как Вас зовут, тут действительно есть лестница - снаружи на стене до самого низа. Пошли.
А я не могла ответить сразу. Мне вдруг вспомнилась бессмертная книга - как они стояли на закате солнца на крыше одного из красивейших зданий Москвы, и каменная терраса этой крыши была окружена балюстрадой с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами.
- Нет, - сказала я мальчику, - лестница длинная и крутая, у меня голова закружится, иди один, ты доберешься.
- А Вы как же? Ладно, я сейчас же пожарных вызову.
- Конечно. Прощай. Лени привет.
- До свидания. Мы с Лени вместе придем.
И красная курточка умчалась в другой конец крыши, только белые кроссовки мелькали, мелькали-мелькали и исчезли. А я встала и увидела, что я в Москве, на той самой желанной крыше, и каменная балюстрада, и башня посередине, и вазы на месте, только не все они целы, у гипсовых цветов отвалились куски, всё чуть не в прах рассыпается. И вот еще что: из-за башни осторожно выглядывал человек в розовом. Но внизу все было прекрасно - зеленеющий пригорок, Кремль, Боровицкие ворота, река, мост, сзади золотые купола Храма. Портили этот знакомый чудный вид только мрачная громада Дома на Набережной да чудовище в виде памятника Петру. Ладно, прощаю Москве эту безвкусицу!
Я подошла к балюстраде. Оказалось, что в одном месте, прямо напротив Кремля, в ней есть проем. Жалко, конечно, что не удастся взлететь, как взлетели Воланд и его свита, жаль, что для антуража не будет грозы, которая укрыла их полет. Ну, да ладно, и так сойдет. Я вышла за балюстраду, раскинула руки и с громким криком "Свободна!" шагнула с крыши. Воздушный поток отнес меня подальше от стены. Замирая от счастья, я услышала дивную музыку, кажется, это был Бах, вступление к "Страстям по Иоанну". Достойные проводы! И даже если я упаду, как далеко еще лететь!
И еще хорошо, что мальчик в красной курточке, конечно, успеет позвонить своей Лени, и они помирятся. Жаль только, что мы не увидимся, ведь он остался во Франкфурте, и я даже не спросила, как его зовут.
ЧТО НАША ЖИЗНЬ...
Что наша жизнь? Что такое мы сами? Не странно ли задавать себе такие вопросы, над которыми во все времена бились величайшие умы? И отвечали на них в глубоких философских трудах, поражавших умы современников. Знают свои ответы и люди истинно, просто и глубоко верующие. Но хотим мы того или нет, а вопросы эти вновь и вновь сами собой встают перед каждым и требуют собственного размышления и собственного решения. И в очень мучительных иногда попытках понять и ответить, переплетаются причудливо настоящее и прошлое, здешнее и потустороннее, реальное и нереальное, действительно существующее и придуманное, осознанное и бессознательное. И это происходит практически всю жизнь, во всякий день и может быть, чуть ли не во всякий час, и никуда от этого не убежишь Бывает, что эти размышления и ощущения ввергают человека в настоящее безумие, но чаще всего дело все-таки обходится по-другому. Иному достаточно бутылки спиртного и распить ее не обязательно даже с другом, но с тем, кто готов тебя выслушать или хотя бы сделать вид, что слушает. А кому-то, напротив, не хочется об этом говорить - это уж кто как любит и у кого как получается. Один готов вывернуть себя наизнанку, другой застегивается на все пуговицы, плотно-плотно, так чтобы никто заглянуть не мог
И вот порою причудливые переплетения мыслей и чувств, впечатлений и ощущений выплескиваются наружу - в беседах ли с другом, в твоих ли снах, а у кого-то наступает такой момент, когда они просятся, чтобы их записали, зафиксировали; почему и зачем - решительно не знаю. И я покоряюсь и записываю. Иногда их светлые и прозрачные краски, зеленые, голубые, лиловые, и нежные запахи даруют облегчение, а иногда ярко-красные, багровые, темно-синие, серые цвета и тяжелые пряные запахи давят и угнетают. Сплющенные в них переживания не имеют конца, как не имеет конца и вечное слияние мук и радостей в непосильной порой жизненной борьбе. Так рвется наружу груз прожитых лет и всего пережитого, бледные, так редко сбывающиеся надежды и устремления.
Но есть ли в этой разноцветной паутине какой-нибудь смысл, поддающийся рефлексии или хотя бы какому-либо упорядочению?
Вглядываясь в нее, я вижу, как густо замешены все наши чувства и мысли на деталях повседневного существования, как невозможно избежать этой зависимости и жить исключительно жизнью духа, что, впрочем, было бы неимоверно скучно. С другой стороны, я вижу, что главное в моей жизни лежит все-таки в области духа, а все мои сны, видения и размышления, все моё сознательное и бессознательное пронизано желанием сбросить с души какой-то трудно определимый груз и стремлением к свободе и красоте. В бесконечных дорогах - походах в прошлое вместе с ушедшими уже спутниками, и блужданиях в настоящем, во всех встречах и приключениях, в поисках чего-то неведомого воплощаются, кажется, трудные поиски свободы - свободы, в сущности, недостижимой и остающейся вечной неисполнимой мечтой. Она мерцает лишь в красоте - зимнего ли леса, знакомого ли городского пейзажа или просто в одном пышном цветке розы или нежной веточке ландыша.
Я научаюсь летать, чем бы это ни кончилось.
..^..|
Ссылки: |