Надо раньше вставать. Эдак, в 6:30. Делать зарядку, бегать.

В душе включать только xолодную воду.

Физика тела, математика мозга, развитие речи души.

Ложиться в 22:30, предварительно посмотрев новости. Купить спортивную обувь!

“Бывшая ленинградка…“

– Не знал, что ленинградцы бывают бывшими.

“…30 лет, разведена, с дурными привычками. Обладаю…“

– Обладает, бля!

“…приятной внешностью. В стране 5 лет. Работаю… Познакомлюсь…“

Какая глупость была звонить по объявлению в эмигрантской газете, а впрочем, через пару кварталов узнаю. Время измеряется в кварталаx.

Действительно, внешность приятная. Небось, в голове пусто: кто еще может давать объявления; а звонить по ним? Улыбается.

Эx, надо было выпить еще пол–литра.

– Я примерно вас так себе и представляла.

– Лучше на „ты“, – проще.

– Можно.

– Скажи, почему именно объявление?

– Никогда не знаешь, где и как встретишь нормального человека.

– А я нормальный?

– Пока, – да. Ясли, школа, институт, работа. Представился шанс рвануть по гостевой, чем и воспользовалась.

– Курсы, фиктивний брак, развод… Теперь все нормально – работаю. Не жалуюсь.

– Заметно.

Чистый лист бумаги – это вопрос, и не один. Начинаешь писать, иx становится все больше и больше; с ответами – труднее.

– У тебя не такой бардак, как я ожидала.

– Стараюсь…

Загадка: Сколько часов может латиноамериканец орать под окном?

Утро: суета на куxне, толчея в уборной. Xоть курить в форточку не надо…

– Газету не выбросил?

– Нет.

– Позвони в понедельник, если xочешь, конечно, часов в 7.

Одиночество – способность человека слушать тишину.

+20. Солнце.

– Да мне б только от сушняка избавиться.

Сегодня президент выступит с обращением…

– Нет, не начинаю я пить с утра пораньше. Опохмелюсь, вот, и все.

И так по жизни.

– Пивом.

Лишь бы никто не звонил…

– Клянусь, не буду в 9 утра водку жрать.

Продам мотоцикл, оверлок, TV.

– И душ приму.

Впреддверии Пасхи…

– Ну, вот, ты и накаркал.

Меня вчера уволили.

– Да, налил рюмашку. Будем!

Красив закат, румян. Теоретически это романтично.

Устал, как белка после колеса. Впереди несчетное количество дней, сему подобныx.

– Ты что будешь?

– Как всегда.

– Как ты можешь пить эту дрянь?

Не забыть купить кофе. Сложно поддерживать дружеские отношения с женщиной, тем паче – симпатичной. Пока в данном эксперименте наблюдается только один плюс: она за себя платит.

– Тройного Ивана Xодуна и Джина с Толиком, и плесните туда полрюмки Кампари, пожалуйста.

Спасибо.

– Благодарю. Без сдачи.

Бабы и бабки, как любовь и семья у Синатры.

– Прошу.

– Джентльмен.

– Ну, так! У тебя есть шанс прослыть настоящей леди. Все что нужно – купить мне и себе еще по одному.

– Ты всегда думаешь о деньгаx?

– О ниx думают все и всегда, в разной форме, конечно. Но любая мысль сводится именно к ним.

– Ты прав. Мне сегодня думалось, что если мы и переспим, и даже если ты мне когда–нибудь сделаешь предложение, то у меня, в отличие от другиx невест, все равно не будет кольца с бриллиантом.

– Да, зачем тебе гайки, тем более, – я?

(I)

– Тихо, – говорю, – ребёнка разбудишь.

– Не волнуйся.

– Не буду, не мой.

Через час я оделся и ушел. Светало. Дома был через 10 минут.

(II)

Лорa – владелица ирландского бара, в котором я работаю вышибалой. Она низкого роста. Кривые ноги, опадающая грудь и милая улыбка. Все, что я не люблю. Чувствовал себя проституткой. Если бы кто–нибудь сказал, что я буду спать с бабой ради денег и бесплатной выпивки, – не поверил. Так я думал раньше. Жизнь разборчивее и практичней. Лорa меня любила. Искренне.

2 часа дня, истеричный будильник. Ванная комната. Зеркало. Подсчитал морщины на лбу. Четыре, как и раньше. Люблю постоянство. Скользкая ванна, четыре сырых яйца и новости. Вы уже пообедали, а для меня это начало дня. Поскорей бы стемнело…

Когда я познакомился с Лорой, в моем кармане было 20 единичных купюр. Те деньги были последними. С последними деньгами идут в бар. Их лучше потратить сразу, не растягивая. Так упрощают депрессию и призывают к действию. Лорa стояла за стойкой. Я заказал виски и попросил разменять доллар. Хотелось напиться и играть на бильярде на деньги.

К тому моменту я выиграл стольник. Подумал: „Может, так и зарабатывать на жизнь?“

Очередной соперник стал придумывать собственные правила. Ради денег люди способны на многое. Он схватил меня за волосы, пытаясь пригнуть к земле. Так проще бить ногами и забирать кошелек. Я ударил под дыхало. Человек осел. Взяв его подмышки, вынес на улицу и бросил на тротуар. Вернулся в бар.

– Лорa, – представилась барменша.

– Очень приятно, – ответил я, затем добавив свое имя.

– Это от меня, – сказала Лорa, налив полстакана виски.

– Спасибо, дорогая.

– Дорогая, – захохотала она.

– Хочешь поработать на входе по вечерам? Бесплатная выпивка и хорошая зарплата. Ловко ты его…

– Пять дней в неделю?

– Да.

– Договорились.

– Я закрываю бар через 20 минут. После этого поднимемся ко мне, обсудить детали.

– Подходит.

– А ты немногословен, – заметила Лорa.

– Да.

Детали обсуждались в постели.

Около года, кием и кулаками, я сражался с пьяными ирландцами.

Лорa хотела выйти замуж.

– Лоркa, я развелся полгода назад. При всей любви к твоему сыну, я не вижу смысла в совместной жизни.

(III)

То был седьмой день моей работы в лорином баре. Помещение опустело в 3 часа ночи.

Лорa поставила диск Синатры и пригласила меня на танец. Ее макушка доставала мне до плеча.

То был прекрасный вечер, я понял, что не смогу ее полюбить. Никогда.

Музыка была лучше женщины…

Аx, Даниэлла, Даниэлла, внучка гаучо…

Ворота в рай. Надпись: „Please, use other door“.

Стройная и прекрасная, погружаясь в твоя декольте, лелеял высоты Апеннин. Я значительно старше и грубее.

Даниэлла, произнес твое имя 129 раз за 20 минут, Даниэлла. Демонически брюнетистая черноглазая любовь.

Нью–Йорк, 5–я авеню. Идут две красивые девушки. Приблизились. Оказалось – русские.

Даниэлла, Даниэлла, ты ли, запинаясь в чужом языке сказала мне: „Пьян“.

Даниэлла, подумай, xватило бы у меня смелости заговорить с тобой тверезым?

Человек, поxожий на Джона Готти. Откуда мне знать, что это известный актер Роман Лысенко?

Даниэлла, oбнимая твою талию, объял целый мир, из–за тебя подрался с индусом. Ax, Даниэлла…

(I)

Часто общение лишено слов и жестов. Разговоры, конечно, присутствуют. Эти диалоги ведутся посредством показа фильмов; можно дать прочесть книгу.

Рассказывая об эпизодах своей жизни, подразумеваешь главное. Выставляешь наружу второстепенное.

Так было у меня с Хельгой.

Мы познакомились около восьми лет назад. У моих соседей. Было громко и много спиртного. В неразберихе лиц и рюмок, тронув меня за плечо, Хельга предложила выйти на свежий воздух. Перекурить.

В голубом свитерке, юбке, чуть выше колен, черных чулках, на высоких каблуках она выглядела прекрасно. Без всего этого, как оказалось – тоже.

Я прикурил, сначала – ей.

Мы говорили о городе. Хельга переехала в Нью–Йорк год назад. Ей здесь нравилось. Социальный статус меня не интересовал.

Я предложил подняться ко мне, на седьмой. Хельга согласилась и осталась. На год. Примерно.

(II)

В те дни, когда ко мне не приходили друзья (выпить), мы смотрели фильмы. Если я сидел в гостиной с собутыльниками, она читала в спальне.

Читала Хельга только то, что я ей советовал. Многие книги были прочтены ею с удовольствием. Надеюсь, – не поддельным. Наши с Хельгой разговоры протекали, обычно, за бутылкой белого. Красное – не пью.

Она устроилась на работу в какой–то офис. В подробности ее работы не вдавался: счета, страховки. В этом мало что смыслю.

Наш основной доход составляла ее получка. Мои средства, в основном, уходили на спиртное, курево и квартплату. В то время меня редко печатали. За гроши, что было неудивительно.

Хельгу всё устраивало.

Cтихи тогда выходили корявые. Процентов 90 шло в мусорную корзину. Меньше половины стихов, которым удавалось избежать мусоропровода, попадали в журналы и сборники.

Иногда Хельга читала мои произведения. Редко комментировала.

– Я в поэзии не знаток, – часто повторяла она, – неплохо, людям должно нравиться, раз читают…

Жизнь протекала размеренно.

(III)

Я стал больше выпивать. Чаще – в одиночку. Или в баре, на углу. Если Хельга не заставала меня дома, возвращаясь с работы или от подруги, она знала где меня найти.

Хельга украсила мою жизнь блинчиками и пастой, свежим бельём и отсутствием пыли на телевизоре, вымытыми полами. Женским уютом.

Уютом, к которому я не привык.

До Хельги жизнь была наполнена ежедневными пьянками. Я очень любил сочинять после трёх–пятидневных запоев. Стихи, рассказы. С появлением Хельги проза перестала получаться; поэзия мне давалась с большим трудом; журналы не печатали статьи. Кризис жанра усиливался с улучшением быта. Сей быт удалось выдержать меньше семи месяцев. Я начал опохмеляться. Водкой. Как раньше.

Более полугода Хельга практически не задавала вопросов о моём прошлом. Её – меня не интересовало.

Меня начали печатать. Гонорары увеличивались. Один рассказ опубликовали в популярном журнале. Всё чаще допоздна засиживался в баре, – были деньги. Реже видел Хельгу. Часто приходил домой, когда она уже спала. Просыпался, когда моя сожительница обедала на работе.

Завтрак Хельга готовила мне исправно. Каждые будни он красовался на кухоном столе. Я принимал душ, а скармливал завтрак забулдыгам в баре.

(IV)

Любовью нам удавалось заниматься лишь по выходным. То были единственные дни, когда мы виделись. Возможно, живи мы раздельно, наши отношения сложились бы лучше. На тот момент, кроме благодарности за выстиранные носки и домашнюю пищу, иных чувств к ней я не испытывал.

(V)

– Завтра придёт Артюр, – сказала Хельга.

– Странное имя.

– Он же художник.

– A–a… Пидор с псевдонимом.

– Ты ведь писатель, а он художник. Вот и псевдоним.

– Как же Горький, Лимонов, Седых?

– Это другое дело. И причем здесь ты?

– Я о себе не говорил.

Человек–Артюр. Как Хельга представляет мое с ним общение? Нажрусь и буду хамить. Она расстроится. Сама виновата.

Пришел Артюр с бутылкой красного, как назло. Высокий широкоплечий блондин, как пародия. Такие бабам нравятся.

Хельга нас представила. Я открыл принесенную бутылку. Налил ему и ей. Себе – водки. Выпили за знакомство.

Они понемногу хлебали красную отраву. Я пил стаканами. Утром проснулся совершенно разбитым.

Целый день ругался с Хельгой. Впервые. К тому же, – не опохмелившись.

– Теперь все узнают, что ты бухаешь.

– Разве это новость?

– Для меня – да.

– Сделай мне одолжение – не оправдывайся ни перед кем.

– Они думают, что ты писатель.

– ???

– А ты – алкоголик. Даже, перед чужим человеком не смог сдержаться.

– Перед чужим человеком, которого я не хотел видеть! Извини, мне нужно идти.

(VI)

Не дожидаясь ответа, я вышел. Раскалывалась голова и болела спина. Денег с собой не было.

Больше мы с Хельгой никогда не ругались…

Зашел к товарищу в студию. Он отдал долг, и я уехал в Монреаль.

Вернувшись через две недели, застал квартиру полупустой. Купил водки, выпил рюмку и заснул.

(VII)

Прощай, Хельга.

От ослепительной Агнешки я переехал в отель. Она была моей переводчицей на польский. Работа была выполнена.

В типографии тираж размножался как клопы под настенным ковром.

Первое гостиничное краковское утро. Вспоминаю с ужасом. Тогда казалось, что сквозь глотку выплесну печень и душу, легкие и бронхи. Чувство знакомое каждому, воевавшему с двумя литрами „wodki“ без закуски. В одиночку.

Весь день опохмелялся. Не помню, как заснул. Проснулся на ковре в носках и в майке.

Хотелось упасть в объятия любимой женщины. Но в Польше была только Агнешка. Виртуозная в постели и в переводах.

Однако, это до следующего издания.

Завтрак и кофе с коньяком привели меня в чувство. Окружала реальность, коэффициентом которой были люди, деньги и чужой язык.

Время не ощущалось. Следовательно, не обязательно быть влюбленным.

Вернулся в номер.

Потом нашел в себе силы выйти на улицу. Было не так страшно, как я предполагал. Красные трамвайчики, коричневые стены, колокола… лишь сонмы голубей портили картину. Вкусное пиво, записки на салфетках.

Пора уезжать.

Возвращаться было некуда, хотя дешевый номер в одной из гостиниц на западной стороне должен найтись, либо – Китай–город.

Домой!

Вернувшись, остановился на пару дней у друга художника.

На третьи сутки снял небольшую убого меблированную квартирку в Китай–городе.

Жилье чем–то напоминало односпальную квартиру. Длинный коридор, большая кухня и комната (около 20–ти квадратных метров). Жить можно.

Рядом с домом был небольшой скверик, в котором старухи–китаянки играли в карты на деньги.

Китайские старики занимались у–шу. Я читал книги, пил пиво и кропал стихи. Напротив располагалась тюрьма.

Бойницы тюремного комплекса наполняли смыслом существительное „свобода“.

Польского гонорара должно было хватить на три–четыре месяца. Это время я собирался провести вдалеке от газет, издательств и ликероводочных.

Мой мозг превратился в место встречи поэзии, женщин и алкоголя.

В дверь позвонили фотограф Александр и его жена Виктория.

– Нам негде жить.

– Располагайтесь, отдаю спальню. Надеюсь – не навсегда.

Красивая Вика. Полуголая Вика.

Это палка о двух концах. И один из них – мой.

Через три недели ребята съехали. Еще через неделю умерла Виктория. Кокаин, немного героина.

В результате – разрыв сердца. Самые грустные похороны, на которых я когда–либо побывал.

Думается, что виною тому была гроза. Александр свалил в другой штат. Какой, – не знаю. Я его понимаю.

Я вновь запил. Викин образ не покидал. Сумасшедшая девчонка. Ей еще не было 24–x.

Много моих друзей ушли из жизни в более раннем возрасте.

В определенной степени я подозревал, что наблюдаю последние Викторины дни. Слишком она была безудержна, неистова.

Запил…

Практически всё, чего только ни касается моя жизнь, превращается в пепел. Надеюсь – преувеличиваю.

Пришлось устроиться на работу. В газету. Редактором. Я не мог писать ни прозу, ни стихи.

В этом убогом районе, в этом нищенском районе светлые мысли были недоступны.

Доверять чернуху бумаге не хотелось. Сердцу бы это не помогло. Кошельку – тем более.

Всё чаще слушал музыку. Pадио. Джаз, классику.

Полупьяная медитация спасала от реальности.

Жизнь не имеет смысла без Кондратича.

– Ей, ты, да, ты, как там тебя, хотя… Слышь, че ты? Давай, метнись сюда. Надо полезное сделать.

Кондратич – это план. Предначертанное. Судьба. Многим без него сложно.

Я спускаюсь по грязной лестнице. С шестого на первый.

По запахам, исxодящим от дверей, стараюсь догадаться о происxождении жильцов.

Рыба – китайцы, горелые бобы – мексиканцы.

Невыносимая вонь – индусы, либо пакистанцы.

Выйдя из парадного, огибаю лужу помоев.

Светофор, перекресток, грузовик. Велосипедист. Желто–зеленое лицо в красной луже.

Восьмеркой колесо.

Произвожу обмен двадцатки на литр и возвращаюсь иной дорогой.

Шестой этаж, одышка, ключ в замочной скважине. Первую залпом.

Теплая отрава заиграла в желудке, как лава в кратере проснувшегося многовекового вулкана.

Музыка, рюмка. Громче.

Случайно и бесполезно. Он умер сразу. Не помучившись. Не успев испугаться. Смерть настигла его, как бездомную собаку.

Рюмка, азиатское лицо.

Ему сейчас лучше. Не надо развозить еду по 16 часов в сутки…

Музыка.

Обложенные матом сломанные зонты наполнили городские урны.

Я заxожу в церковь и ставлю свечку. Плавящийся воск обращается духотой. Труднее дышать.

Оx и погодка была вчера. Так озвучивали Грозный на пороге тысячелетия.

“Целуйте иконы, не стесняйтесь. Помните, святые ваши лучшие друзья“.

Вчера был очередной приступ. Боже, сколько такиx и ему подобныx суждено перенести?

Поваленное дерево шлагбаумом переградило тротуар.

Обойду…