Владимир Антропов
Тонкая нить Кавендиша.
(Поэзия Михаила Квадратова)
Вероятно, упругостью своих мышц и крепости костей поэзия обязана земному притяжению. Вместе с человеком обитает она в этом мире, где вещи тяжелые падают вниз, а легкие всплывают в воздух, даря иллюзию освобождения от пут этого пронизывающего все влечения, и обманывая легковерных Аристотелей наглядностью как бы всемирного закона, по которому тяжелое собирается к центру вселенной.
Вместе с человеком она обходит моря и земли, жжет глаголом, кочует в невообразимой мозаике пейзажей и времен, заселяя их сущностями столь же подверженными этому притяжению. - И даже выходя за пределы гибели, обнаруживает - от греков до Мандельштама и Рильке - серые пейзажи, кипарисы и - только жалобы, плывущие высоко в небе.
Содроганье небес. Шопот звезд. - И за всем этим - лишь страшная безвестная бесплотная пустота, в которую вырывается летящий слишком высоко, в которой плоть отделяется от души и возвращается навстречу все тому же притяжению, и брейгелева земля почти не замечает этих клочков трагедии, отвечая детскими криками: "Зима!"
Поэзия восстает и падает, гремит и шепчет, ждет и прощается, любит и путешествует, смеется и философствует, казалось бы, навсегда и запросто привыкнув к самой этой изумительной способности ходить и плыть, падать на колени и воспарять, лежать и подкрадываться, зависать, цепляясь, и с усилием поднимать над головой.
Как вдруг однажды чудаковатый и одинокий джентельмен странных привычек и большой скрытности, лорд Генри Кавендиш, берет в руки тонкую нить, подвешивает на ней коромыслице-гантельку, приближает к шарику на коромысле свинцовый шар и нить начинает слегка закручиваться - коромыслице вращается, шарики притягиваются к свинцу, словно на время забыв об огромном притяжении, охватывающем их всех, обманутые туго натянутой нитью, будучи "в невесомости", ТАМ, где...
Вероятно, можно понять эту скрытность экспериментатора. Как странно видеть вместо стремительного падения вниз - это едва ощутимое влечение к.., вместо равенства в подчинении - равенство в свободе и притяжении. Как странно, должно быть, выглядела поначалу эта слабая нить, которая удерживала на себе весь гигантский призыв привычного, земного, намекая, что вот Там, где-то Там, шары притягиваются точно так - взаимно и - едва-едва!, и эллипсы на чертежах астрономов вдруг оказывались плотью - но плотью такой невероятно слабой - в контраст огромным шарам планет, плотью, которую можно было уместить на ладони, и оказывалась - жизнью, внезапно сопоставимой с жизнью огромного земного тяготения.
Поэтика Михаила Квадратова часто кажется мне подобной этой тонкой Кавендишевой нити. Свобода вне какой бы то ни было тяжести - и сохраняющаяся вещность - яркий лунный свет, запах воска и шуршание тканей, течения и прикосновения воздуха. Смесь неустойчивости и уюта, делающего эту свободу мягче и телеснее. Непривычная обнаженность ощущения слабого тяготения извне - и взгляд, настойчиво - почти астрономически - ищущий источник этого тяготения, вовлеченности в чью-то орбиту, ответа.
Готовы ли мы оказаться Там - не одни, насколько готовы мы, вот так рожденные, и так созданные привычным гнетом притяжения, представить себе действие этой нити - и дальше - отсутствие тяготения вниз - и представить себе этот слабый, толкающий навстречу взаимный импульс - и - что это будет за притяжение, что это будет за диалог, с Кем? - Там, вне? И как нам смотреть на эту странную нить, еще удерживающую нас, читателей - здесь, в уюте старинного кабинета, когда в ней одной, в ее невесомой тонкости и остается еще огромное влияние Всего остального, всей нашей жизни До...
Слух, не отвергающий за "абсурдом" эти стихотворения, инстинктивно ищет опереться, вероятно, как искали и зрители Кавендишева эксперимента. Предшественники? Из длинной дискуссии выпадают несколько несомненных имен - среди них - Федор Сологуб, одна из страннейших и печальных фигур русской поэзии. С его Ойле и Маиром - космосом, хотя и подверженным почти той же земной тяжести - и с его серой Недотыкомкой. Все, готовое вот-вот отлететь - и все же, всегда покорное Земле, ее тяжести. Но вот эти его "Качели":
В тени косматой ели Над шумною рекой Качает черт качели Мохнатою рукой... ... Пока не перетрется, Крутяся, конопля, Пока не повернется Ко мне моя земля...
Отбросим свойственную любому времени утвердившегося стиля уверенность в "полярности", декадентский унаследованный ужас и - прельщение злом... Тогда - к кому обращаться, кого звать, кому отозваться? К чему тянется маленький шарик, подвешенный на тонкой нити? Кто качает невесомые качели тяготения? Почти словно в конце учебника читаем некое подобие ответа (уже несущего некий отзвук Блока):
Верти, накручивай словес тугую вязь; Щелчок - из рук летит пластмассовый стаканчик. Я маленький звонарь, я оловянный мальчик, Я жив, пока строка не порвалась. …Когда просыплется песчаная строка, В последнем приступе забьется колокольчик, Проступит на песке твоя личина волчья. Отец, я оживу в твоих черновиках.
И до этого почти-ответа - длинная дорога человека, врастающего в собственное ощущение тончайшей свободы - и слышащего некий тяготеющий призыв, и пытающегося рассмотреть источник своей орбиты...
Это изощренная, какая-то даже почти азиатская двойственность, и невесомость, и честная попытка взаимного услышанья "половинок", их взаимное притяжение - привлекает в первых же стихотворениях, на которые набредает читатель в Сети:
Мы продираемся по дну, Срезая донные изгибы; Мы - электрические рыбы. Ты мой - люблю тебя одну. И наугад - в пучину, в тину, Пятнадцать тысяч лье - боюсь… И я, конечно, рыба-минус. А ты, наверно, рыба-плюс.
О, это "наверно"...
Я прикручен Проводами повилики к этим травам. Плюс - на туче. В этой туче слева лед, а пламя справа. Минус - в речке. Там по дну вода несет чужую стаю. Это - вечер. Это ветер, это вечность - я не знаю…
Это "Не знаю... "
Везде почти-ответ, везде - орбита маленьких шаров друг вокруг друга - в грусти и в характерной мягкой улыбке:
ангел в яловой накидке белобровый андрогин у него внутри на нитке на ветру среди равнин две смешные половинки полу-ME и полу-YOU развалились на перинке и поют
- (Может, вот оно откуда, это ощущение нити? Возможно. Нить и ветер - и половинки, временами смешные, временами - страшные. Страшные не Сологубовским принятым и все пронизавшим своей тяжестью страхом - а предположением, слушанием, вопрошанием...)
Даже оказываясь на Земле, в плену характерной циклотимии, непереносимости злых сезонов, поэт чувствует все словно бы висящим на этой нити - будь эта нить хотя бы и сном бульдожки. И пытается выскользнуть из давящего объятия стен и этот контраст между только вот просыпающимися картинками пейзажа и быта - с уходом в "когда-то" и "нигде" - характерен.
Человек играет со временем в те же прятки, что и с пространством, кавендишева нить почти освобождает от ощущения "сегодня" и "здесь"
Где?
Вы плывете, вы идете, Вы проснетесь в самолете - Мы играем в города. Из безвоздушного Иерихона мы Беглые, прошлые... Стретто форте, стретто форте - Крепнет тонкий голосок; На последнем повороте - Влево вниз наискосок... Перепутаны места... И на условном перекрестке Кипит в таинственном наперстке Густой растительный настой. Меня здесь нет. И ты не стой...
И это "настроение", похожее на улыбку Чеширского Кота. Как если бы Кот был еще более "наверное", виртуальнее:
…Настроенье скверное, Не готов обед, И меня, наверное, В этом доме нет...
Когда?
Среда, вторая четверть века, Это - вечер. Это ветер, это вечность - я не знаю… Нас на свете не бывает, Нас придумали потомки, Тонким слоем на картонке Нарисуют в теплом мае.
И в этой невесомости - живая кровь, стекающая по лезвию, и страшная зима, и - постепенно открывающееся в этих улыбках и шуршаниях, в этих странных кружащихся орбитах - собрат, ответчик, преследователь - душа. Душа - вот он, меняющий личины Собеседник и это странное притягивающее "второе Я".
Поначалу что-то царапающееся и просящее выхода здесь -
Скрепками колет. Хочет на волю…
Или угрожающее выскочить на свет
- и затем Там, на свободе воплощающееся то в ипостась влюбленности
Ты - не ты, и я - не я: Проглотить себя змея Не сумела, не успела, Почему - не наше дело... Мы продираемся по дну, Срезая донные изгибы; Мы - электрические рыбы. Ты мой - люблю тебя одну... И лишь прекрасная в печали, Богиня, свесившись с луны, Желала их - простой каприз...
То - чистого отвечающего почти ангельской гармонией взаимности "Я".
И в момент этого узнавания - какой-то нежной таинственности и важности - происходит внезапное изменение зрения, смена масштабов.
В этом усилии, - "таем, тонем, взлетаем", - вдруг приоткрывается истинный горизонт - и время, только что неуловимое - вдруг оживает, тает, словно леденец, катится под горку - и поэт ощущает огромное для человека движение - тем самым слабым, крошечным зовом истинного притяжения.
Сделаю небольшое отступление. Мне кажется, среди упоминавшихся в спорах имен не было Станислава Лема. Между тем, это характерное уменьшение масштаба - выглядит чисто лемовским. Взятое без иронии, в мягкой улыбке и сочувствии шевеление цивилизации в стеклянном ящичке - и Рыжая фея с ее бутылочкой - в этом есть что-то глубоко общее, что сразу не описать вполне. В этих лемовских ходах - есть и уют узнавания, и подкупающая отдаленность философии во взгляде, скрывающем за ширмой яркого представления тонкие механизмы, и подлинная человеческая теплота...
Катится Время, часы поэта идут сами по себе... И, осваиваясь в свежеоткрытом своем космосе, в свободе избегания, и в чувстве Земли, возвращения - в напряженной тонкой нити, поэт постепенно раздвигает пространство взгляда. Его открытая вселенная начинает расширяться - и где-то на своих границах находит, как сложно и тяжело - это охватываемое взглядом пространство жизни, эти орбиты взаимности, этот диалог с собственной нескрытой душой - граничит с Небытием, мотив которого начинает звучать все громче.
Поэт снова оказывается на грани, избежав ловушек земных примет, вне времени и пространства - он предстоит иному тяготению и иному диалогу. Пока спасает слово, масштаб:
Словоловы птицеловы: Нелегки, всегда готовы: Ловят в маленькую сеть Слово жизнь и слово смерть. Скажут: жизнь - смешное слово, Лед на палочке еловой, Пережжённый леднец. Вот начало - вот конец... не дотянуться до лужицы не переплыть не успеть легкая легкая кружится черным комариком смерть
И все же:
надевали черные шинели говорили - больше не умрем выходили медлили летели падали в небесный глинозем
И строка, как нить, готова вот-вот порваться, и поэт характерно отказывается закончить этим обрывом строки стихотворение, а продолжает - в Черновики, в некое Предчувствие.
И все еще впереди - ответ открывшего свободное тяготение душ и теплую невесомую крохотность жизни - новому куда более тяжелому предчувствию и может быть, новое изменение масштаба - и я даже не могу предположить, как этот дар, уместивший в живую, чувствуемую оболочку - настоящую свободу, - сумеет остаться собой, и - что открыть в этом новом нарождающемся опыте - над тяготением Жизни и Смерти...
|
Ссылки:
|