Герман Чарльз Босман
http://biltong.zamok.net/lit/bosman/bosman.html
Рассказы
Перевод: Африканец
Редактор перевода: Агафья
 |
|
Герман Чарльз Босман (1905 - 1951) - южноафриканский писатель и журналист. Получил известность своими короткими рассказами, где описывал жизнь африканерских фермеров в двадцатые-сороковые годы. Рассказы эти полны лёгкого юмора и иронии, и написаны с глубокой симпатией к их персонажам. Они написаны по-английски, но автору удалось передать особенную манеру речи и менталитет африканеров.
Родился Босман в г. Куйлсривер, неподалёку от Кейптауна. Вскоре его родители переехали в Йоханнесбург, где он и пошёл в школу. Там он и начал писать: сначала в школьном журнале, а потом стал посылать короткие рассказы в общенациональую воскресную газету (Sunday Times). Затем он поступил в университет Витватерсранда (Претория), где продолжал писать.
После университета Босман уехал работать учителем в район города Большое Марико (Groot Marico). Эта местность и населяющие её люди и послужила фоном для большинства его рассказов. В некоторых рассказах действует молодой учитель по имени Вермаак; вероятнее всего, под этим именем Босман поместил там сам себя.
Во время школьных каникул 1926 года, будучи в Йоханнесбурге, Босман в ссоре со своим сводным братом застрелил его из ружья, за что был приговорён к смертной казни. Приговор был затем заменён десятью годами каторги, и, отсидев половину срока, Босман был помилован и вышел на свободу в 1930 году. Тюремный опыт Босмана нашёл отражение в одной из лучших его книг, "Cold stone Jug".
После этого Босман основал собственное издательство, много вращался в литературных кругах Йоханнесбурга. Решив изменить обстановку, уехал в Европу, где прожил девять лет, большей частью в Лондоне, где написал рассказы, вошедшие впоследствии в сборник Mafeking Road.
С началом Второй мировой войны Босман возвращается в Южную Африку, где работает журналистом. При этом он находит время, чтобы перевести "Рубаи" Омара Хайяма на африкаанс.
Босман умер в октябре 1951 года. При его жизни было опубликовано только три его книги: Mafeking Road, Jacaranda in the night, и Cold Stone Jug. Остальные рассказы печатались по одному в различных журналах, и были впоследствии собраны воедино в нескольких антологиях, причём каждый издатель собирал рассказы по своему вкусу.
Насколько известно составителю этой страницы, на русском языке Босман никогда не издавался, отчего составитель и решил в меру сил восполнить этот пробел. Вниманию публики предлагаются несколько рассказов из сборника "A Bekkersdal Marathon". В скобках после названия рассказа приводится ссылка на исходный английский текст, чтобы желающие могли оценить и раскритиковать качество перевода.
Об особенностях перевода
В тексте Босмана регулярно употребляются слова на языке африкаанс: voorkamer, mampoer, veldskoene и т.д. В некоторых случаях, когда это не вредит колориту текста, эти слова переведены; в некоторых же – приводятся прямо в русской транскрипции, в таком случае даётся ссылка на примечания. Перевод имён собственных тоже представляет некую сложность, поскольку явных однозначных правил русского представления названий на африкаанс нет, хотя и есть тенденция к передаче скорее написания слов, чем звучания. Например, приставка "van" в именах традиционно переводится как "ван" (хотя произносится "фан"), город Knysna ("найсна") на картах обозначен как Книсна и т.д. При переводе сделана попытка не очень отходить от этой традиции – в определённых пределах, естественно: если назвать человека по имени Vermaak Вермааком ещё можно, то уж город Фрайбург (Vryburg) называть Врайбургом просто рука не поднимается.
О рассказах
Действие рассказов Босмана происходит в городке Большое Марико (Groot Marico) на северо-западе провинции Трансвааль (ныне – Северо-Западная провинция), неподалёку от границы с Ботсваной (в те времена – Британская Земля Бечуанов). Город расположен на реке Марико. Преобладающим пейзажем тех мест является вельд – саванна с колючими кустарниками, и невысокие горы Дварсберг.
Несмотря на своё название, городок Большое Марико невелик. Он обслуживает нужды окрестных фермеров, занятых выращиванием кукурузы и разведением коров. Некоторые также пользуются близостью границы и промышляют контрабандой. В этом городке нет даже специального помещения для почты: под почту используется гостиная фермера Джури Стейна. Это – гостиная особого рода, какая часто встречается в фермерских домах. Она называется voorkamer, и представляет собой большое помещение, куда попадаешь сразу с порога, без всяких прихожих и коридоров. Обычно там стоят кресла, скамейки и диваны для гостей. У Джури Стейна была вдобавок и стойка с официальными весами, за которой он обычно и сидел. В дни, когда в Большое Марико приходила почта, окрестные фермеры собирались в этой гостиной и коротали время в ожидании почтового грузовика за неторопливой беседой. Именно эти беседы и составляют содержание рассказов.
Африканец
В гостиную Джури Стейна, где мы сидели в ожидании грузовика с почтой из Беккерсдала, зашёл Ат Науде, обладатель беспроводного приёмника, и поведал нам последние новости. Он сообщил, что в Европе у молодежи новая мода – танцы без остановки. «Это называется танцевальным марафоном, – сказал Ат Науде, – и эти молодые люди стараются установить рекорд: кто дольше, танцуя, продержится на ногах»
Некоторое время мы слушали рассказ Ата Науде, а потом вдруг вспомнили другой марафон, который случился в городке Беккерсдал – можно сказать, почти что прямо здесь, среди нас. Более того, кое-кто из сидящих в почтовой конторе Джури Стейна лично принимал участие в этом безостановочном мероприятии, хотя рекордов ставить не собирались и призов не ждали.
Мы обсудили это давнее событие обстоятельно, с разных сторон, и всё ещё говорили о нём, когда появился грузовик. Мы согласились, что во многих отношениях это было событием необычным. Мы также согласились, что вряд ли всё завершилось бы так удачно, если бы не Билли Робертсе.
Билли Робертсе был нашим органистом в Беккерсдале. Когда-то он был матросом, а в вельде появился несколько лет назад, путешествуя на своих двоих. Все его пожитки, завязанные в красный носовой платок, висели на палке, перекинутой через плечо. Билли Робертсе путешествовал таким способом ради своего здоровья. Он страдал от очень неприятного недомогания, из-за которого должен был регулярно отхлёбывать что-то из чёрной бутылки, которую он для удобства всегда носил в кармане куртки.
Билли Робертсе держал эту бутылку даже на хорах, около клавиатуры органа, на случай внезапного приступа. И если в псалме, который проповедник давал для исполнения, было слишком много стихов, то, уж будьте уверены, примерно на середине Билли Робертсе поднимет бутылку ко рту и наклонит её немного в сторону, чтобы отхлебнуть. И потом добавит несколько лишних пассажей к второй части псалма.
Когда Билли Робертсе предложил свою кандидатуру на место органиста в церкви Беккерсдала, он доложил совету дьяконов, что научился играть на органе в одном соборе в Северной Европе. Несколько дьяконов тогда решили, что удовлетворять его обращение ни в коем случае нельзя. Они сказали, что собор – это слишком по-папистски, особенно такой, как описал Билли – с куполом высотой в триста футов и с мраморными апостолами. Но к счастью для Билли Робертсе, ему удалось заметить на последовавшем совместном собрании дьяконов и старост, что он также как-то играл на фортепьяно в одном южно-американском дансинге, и управляющий там был пресвитарианцем. Он напомнил собранию, что всякий может заблуждаться, пожаловался на тяготы своей прошлой жизни и просил снисхождения к ошибкам молодости. Тем более, что он не очень-то обращал внимание на католическую атмосферу в соборе, да и вообще в дансинге ему было намного приятнее.
В конце концов, Билли Робертсе получил назначение. Но в течение нескольких воскресений после этого наш проповедник, преподобный Вельтхаген, высказывался довольно строго против зла этих дансингов. Он описывал эти места сосредоточения ужасающих грехов в таких пламенных выражениях, что по крайней мере один молодой человек отправился к Билли Робертсе частным образом, чтобы попросить у него несколько уроков игры на фортепьяно.
Билли Робертсе был хорошим музыкантом, и любил свою работу. Он говорил, что, когда сидит на месте органиста позади кафедры, и его пальцы летают над клавиатурой, он переключает регистры, а его ноги нажимают на педали, извлекая глубокие низкие звуки из труб – тогда он чувствует, что способен играть целый день, вот так он говорил.
Не думаю однако, что он ожидал, что однажды придётся подтвердить эти слова делом.
Все произошло из-за того, что одним воскресным утром преподобный Вельтхаген погрузился в транс прямо за кафедрой. А мы не осознали, что он погрузился в транс. Болезнь свалила его странным и неожиданным образом.
Во время каждой службы, после чтения отрывка из Библии, проповедник наклонялся вперед, брался рукой за ограждение кафедры и сообщал номер псалма, который нам предстояло петь. Год за годом служба проходила одинаково. Он говорил, например: «Теперь мы споём Псалом 82, стихи с первого по четвёртый». Затем его голова опускалась вперёд, склонялась на грудь, и в таком положении он оставался неподвижным, как будто молился, пока в церкви не затихали последние ноты псалма.
Теперь же, в то самое утро, как раз после объявления номера псалма, но без упоминания номеров стихов, преподобный Вельтхаген опять крепко ухватился за ограждение кафедры, после чего его голова склонилась ему на грудь. Тогда мы не поняли сразу, что он погрузился в особого вида транс, при котором тело осталось стоять прямо, а вот мозг отключился начисто. Мы это поняли позже.
Тем временем, пока орган играл вступление, мы стали осознавать, что преподобный Вельтхаген не указал, сколько же стихов мы должны были петь. Но мы надеялись, что через несколько минут пения он обнаружит свою ошибку.
Пара юных членов конгрегации слегка захихикали, взяв в руки псалтырь. Потому что преподобный Вельтхаген дал нам Псалом 119. И всякий знает, что Псалом 119 состоит из 176 стихов.
Ту церковную службу в Беккерсдале никогда не забудут.
Мы спели первый стих, затем второй, затем третий. Когда мы дошли примерно до шестого стиха, а проповедник всё ещё не подал знака, что этот стих будет последним, мы предположили, что он хочет, чтобы мы спели первые восемь стихов. Потому что, если открыть псалтырь, то можно видеть, что Псалом 119 разделён на группы по восемь стихов, и каждая заканчивается словом «Пауза».
Мы пропели последние такты восьмого стиха с особенным подъёмом, в полной уверенности, что вот-вот преподобный Вельтхаген поднимет свою голову и укажет, что нам следует спеть «Аминь».
И только тогда, когда орган медленно и печально начал играть музыку девятого стиха, настоящее чувство тревоги овладело конгрегацией. Но, разумеется, мы никоим образом не выдали, что происходит в наших головах. Мы слишком обожали преподобного Вельтхагена.
Пожалуй, я не буду рассказывать о том, что мы чувствовали, когда стих следовал за стихом, а «Пауза» – за «Паузой», а преподобный Вельтхаген так и не подавал знака, что мы уже спели достаточно, и по виду его было незаметно, что в этот раз он требовал от нас чего-то необычного. Оправившись от первого удивления, члены церковного совета повели себя самым примерным образом. Старосты и дьяконы ходили на цыпочках вдоль проходов и шептали ободряющие слова тем членам конгрегации, как мужчинам, так и женщинам, которые явно хотели предаться панике.
В какой-то момент казалось, что у нас будут трудности с органистом. Это было, когда Билли Робертсе, в конце 34-го стиха, поднял свою чёрную бутылку и тихо показал старостам, что его лекарство закончилось. В конце 35-го стиха он подал сигналы гораздо менее спокойного характера, и потом еще раз после 36-го. Тогда Староста Ландсман вышел на цыпочках из церкви и отправился в ризницу, где хранилось вино для причастия. Когда Староста Ландсман вернулся в церковь, из-под мантии у него выглядывала длинная чёрная бутылка. Он передал бутылку наверх, на хоры, всё ещё перемещаясь на цыпочках.
На стихе 61 чуть не произошла катастрофа. Из-за органа поступило сообщение, что Костер Клаассен и помощник служки, в чью задачу входило вращать рукоятку, снабжающую орган воздухом, находятся на грани полного истощения. Так что теперь была очередь дьякона Кронье выходить на цыпочках из церкви. Дьякон Кронье был главным надзирателем местной тюрьмы. Когда он вернулся, с ним были трое дюжих негров-заключённых, в полосатых робах, которые тоже прошли через церковь на цыпочках. Они появились как раз вовремя чтобы принять рукоять у Костера Клаассена и помощника служки.
На стихе 98 органист стал опять подавать знаки насчёт своего лекарства. И опять староста Ландсман вышел в ризницу. На этот раз его сопровождали еще один староста и дьякон, и они отсутствовали несколько подольше, чем в тот раз, когда староста Ландсман выходил один. Вернувшись, дьякон споткнулся о небольшой столик с псалтырями – наверное, потому, что дьякон был толст и краснорож, и не привык ходить на цыпочках. На стихе 124 органист просигналил снова – и снова те же три члена церковного совета вышли в ризницу, причем на этот раз дьякон шёл впереди.
Примерно тогда же пастор Церкви Полной Евангельской Апостольской Веры, по поводу которого преподобный Вельтхаген в прошлом употреблял почти такие же сильные выражения, как и насчет Папы, подошёл к центральным воротам церкви, чтобы посмотреть, что там происходит. Он жил неподалёку от нашей церкви, и, услышав, как один и тот же мотив псалма звучит вновь и вновь в течение восьми часов, был очень удивлён. Потом он увидел, как открылась дверь ризницы, и оттуда вышли два дьякона и староста, на цыпочках – они, видимо, забыли тогда, что находятся не в церкви. Когда пастор увидел, как один из старост прячет под мантией чёрную бутылку, понимающее выражение появилось на его лице. Пастор ушёл, качая головой.
На стихе 152 органист сигнализировал опять. На этот раз староста Ландсман и еще один староста пошли вдвоём. Дьякон остался на скамье дьяконов, похоже, в глубоких раздумьях. В последний раз органист просигналил на стихе 169. Можете себе представить, сколько визитов в ризницу в общей сложности пришлось совершить этим двум старостам.
И вот пришёл последний стих, и затем последняя строчка последнего стиха. Теперь точно должен был быть «Аминь». Ничего не могло его остановить. Я лучше не буду описывать состояние, в котором находилась конгрегация. К этому времени трое негров-заключённых, в своих полосатых робах, ругались на языке бахатла и угрожали бунтом. «Аа-м-и-и-нь!» прозвучал в исполнении нескольких охрипших от пения голосов.
Органная музыка стихла.
Наверное, внезапная тишина вывела преподобного Вельтхагена из его затянувшегося транса. Он поднял голову и медленно огляделся вокруг. Он обвёл взглядом конгрегацию, а затем, посмотрев в окно, увидел, что уже ночь. Мы сразу хорошо поняли, что происходит в его рассудке. Он решил, что только что взошёл на кафедру, и что начиналась вечерняя служба. Только тут до нас дошло, что всё время, пока мы пели, проповедник находился в бессознательном состоянии.
И снова преподобный Вельтхаген крепко ухватился за ограждение кафедры. Его голова снова начала опускаться на грудь. Но, прежде чем войти в транс во второй раз, он задал нам псалом для вечерней службы.
«А теперь, – объявил преподобный Вельтхаген, – мы споём Псалом 119».
– Нет, сейчас её здесь нет, – сказал Джури Стейн, – в смысле, нет в доме. В последний раз я её видел с полчаса назад. На голове её была шляпка.
Крис Вельман заметил, что сочувствует Джури Стейну, поскольку приезд тёщи в гости – это, наверное, самое древнее из всех несчастий мира.
При этом он всегда думал, что с ним-то это будет по-другому. Поэтому раньше он несколько раздражался, когда слышал, как другие рассказывали, сколько горя приходит в их жизнь в тот момент, когда открываешь верхнюю половину входной двери и видишь там маленькую старушку с чемоданами.
– И вид у неё такой, как будто у неё во рту и масло-то не растает, – вставил Джури Стейн.
– Женатые люди, которые говорят так, просто совершенно бесчувственны, так я думал, когда сам только что женился, – продолжал Крис Вельман, – И ещё я думал, что у мужчины должно быть поистине чёрствое сердце, чтобы в нём не нашлось места для хрупкой маленькой старушки, стоящей у входной двери с...
– Не такая уж она и маленькая и хрупкая, – перебил Джури Стейн, – и ещё она завязывает волосы в тугой узел сзади. И подозрительно принюхивается, не пахнет ли где спиртным, прежде чем переступить порог.
– Ещё я думал, – продолжал Крис Вельман, – что уж хотя бы ради своей жены мужчина должен быть в состоянии заставить себя вести себя приветливо по отношению к своей тёще, что бы он о ней на самом деле ни думал. Если он, конечно, хоть немного мужчина. Так я полагал. И я никогда не видел ничего смешного в шутках про тёщу. Я, бывало, с сожалением качал головой, когда кто-то рассказывал смешную, по его мнению, историю про тёщу.
– И как она говорит «Ничего страшного, в этих чемоданах ничего хрупкого нет», когда ты заносишь их внутрь, – добавил Джури Стейн, – подразумевая что я потому запнулся о стул, что был выпивши, хотя на самом деле я просто нервничал.
Но тут Крис Вельман поведал, что эти его идеи в подверглись, в некоторой степени, модификации, после того как его собственная тёща нанесла им довольно продолжительный визит:
– Хотя теперь, вспоминая это, я понимаю, что визит на самом деле не был очень уж долгим. Он просто казался таким. А потом, когда уже стало понятно, что она вот-вот уедет, она в последний момент продлила своё пребывание у нас. Опять-таки, правды ради я должен признать, что она не так уж сильно его и продлила. И, к тому же, это случилось не по её вине. Но мои знакомые, которые не попадались мне в это время, потом говорили, как сильно я постарел с нашей последней встречи.
– Вообще-то, продолжал Крис Вельман, – моя тёща продлила свой визит оттого, что сломался почтовый грузовик, на котором она должна была ехать назад, и у шофёра с помощником ушло почти что два часа на то, чтобы снова завести мотор. Вот на это-то время она свой визит и продлила. Я говорю, скорее всего она не виновата. Хотя, если вспомнить, что она, бывало, устраивала...
– В любом случае, – добавил Крис Вельман, – даже сейчас я не вижу ничего смешного в шутках про тёщу. Такие шутки обычно рассказывают грубые, бесчувственные люди. Пускай к такому хоть раз приедет его собственная тёща – хоть разочек. После этого он никогда уже над шутками о тёщах смеяться не будет. А скорее всего, он и совсем смеяться больше никогда не будет.
– Хуже всего, – заявил Джури Стейн, – что она тебя всё время с кем-то сравнивает. Может, не всегда вслух, все больше обиняками. Например, она упомянет, как другая её дочь вышла за служащего из билетной кассы, и теперь у неё в кухне всегда есть уголь, и ей не надо брать ящик из-под прайсовских свеч и идти собирать сухие коровьи лепёшки.
– Нет, только не теперь, – перебил Ат Науде, – теперь все газеты пишут, что в городах с углем туго. Теперь если у неё хоть тот ящик есть, чтоб спалить – и то счастье.
– Или как она упоминает своего младшего сына, Иебедию, который теперь стал дьяконом в церкви, – продолжал Джури Стейн, – Нет, я ничего плохого не хочу сказать про нынешнего Иебедию. Потому, что я знал Иебедию только до того, как он стал дьяконом в церкви, – это было на приисках. Вообще-то, прииски – не то место, где церковному дьякону бывает очень удобно, особенно учитывая нравы, которые царили на приисках в те дни. Но я про Иебедию скажу вот что: он никогда не показывал, как ему трудно приспособиться к той грубой обстановке и какой это был для него кошмар. Глядя на него, никогда не подумаешь, что он особенно страдал в таком греховном месте.
И, я думаю, Иебедия до сих пор был бы на приисках, сидел бы где-нибудь в баре в какой-нибудь убогой гостинице и старательно закрывал глаза на безобразия вокруг, если бы совет старателей не явился к нему и не выставил с приисков. Не знаю почему, но, беседуя с Иебедией, члены совета одновременно поливали Иебедию смолой, и обсыпали перьями из подушки, которую не поленились принести с собой. И вот этого-то Иебедию мне тёща теперь ставит в пример. Не столько прямыми словами, сколько намёками и околичностями.
И когда я пытаюсь хоть немного, не упоминая самого плохого, развенчать её заблуждение о Иебедии, она лишь сидит и ухмыляется. Она жалеет меня – считает, что я просто завидую Иебедии, потому что в той подушке были в основном хорошие перья мускусной утки.
– Да, и в моём случае было что-то в этом же роде, – заметил Крис Вельман, – что вызвало столь радикальную перемену в моих взглядах.
– Не думаю, чтобы я очень уж сильно возражал, если бы моя тёща, когда гостила у нас, всего лишь нахваливала своего сына – продолжил Крис Вельман, – Думаю, я бы это как-нибудь перенёс. В конце концов, вместе с её сыном я учился в школе, и он списывал у меня задания по правописание. Я очень этим гордился – что он у меня списывал. Потому что до этого я считал, что хуже меня по правописанию нет никого во всей школе.
А теперь учителю пришлось признать, что другой ученик (про которого тогда никто и подумать не мог, что тот станет шурином Криса Вельмана) был самым ужасным в правописании за всю его, учителя, карьеру.
– И никто не догадывался, – добавил Крис Вельман, – что причиной его плохих результатов было то, что он списывал у меня. Так что, вы видите, что бы там его мамаша ни говорила, ничего против её сына я не имею. Другое дело её покойный муж. О нём она говорила без умолку. О нём и...
– Ага, и о выпивке, – вставил Джури Стейн.
– Поскольку иной раз я мог хлебнуть чуть-чуть мампура, чтоб немного поднять настроение, – продолжал Крис Вельман, – она считала, что я последний горький пьяница, из тех что регулярно нещадно избивает свою жену. И я уже сам стал считать себя последним горьким пьяницей...
Тут вмешался Гейсберт ван Тондер с замечанием:
– Как я вижу, приезд тёщи Криса Вельмана был только к лучшему. Она поразительно быстро установила, откуда на самом деле происходят все беды Криса Вельмана. Хотя, надо сказать, ей пришлось бы быть очень уж ненаблюдательной, чтобы не заметить этого сразу, как только она переступила порог. А взамен вместо благодарности Крис Вельман говорит о ней такие неприятные слова.
– Я только надеюсь, – добавил Гейсберт ван Тондер, – что Крис Вельман не забылся до такой степени, чтобы и свою тёщу избить. В любом случае мне теперь понятно, почему визит этой доброй старой леди так вывел Криса Вельмана из себя, при том, что она хотела, как лучше. Но она не виновата, что Крис Вельман такой, какой он есть.
– Если бы ты принят её слова близко к сердцу, ты бы был теперь другим человеком. А то ты совсем зачерствел и не можешь даже найти доброго слова для матери своей жены. Это касается и Джури Стейна тоже.
Пока упомянутые два персонажа обдумывали подходящий ответ, Ат Науде сообщил, что сегодня уже встретил тёщу Джури Стейна. Она шла пешком через вельд. Шла довольно быстро, уточнил Ат Науде.
– Так я ведь уже говорил, что видел, как она надела шляпку и вышла, – сказал Джури Стейн, и добавил: – но особенных надежд я не питал, поскольку чемоданов с собой она не взяла.
– Теперь о её покойном муже, – Крис Вельман вернулся к прежней теме разговора, – Когда она стояла перед домом, она не преминула заметить, что её покойный муж был не таков. Её покойный муж никогда бы не допустил, чтобы фасад его дома пришёл в такое плачевное состояние. Даже тогда, когда ревматизм скрутил его так, что он целый день носу из спальни не показывал. В те времена это почему-то называлось ревматизмом. В общем, деваться некуда, пришлось мне вытащить старую стремянку и ведро извёстки и приступить к побелке фасада.
– И тут, конечно, моя тёща должна была непременно пройти мимо и заметить, что её покойный муж никогда не стал бы плескать извёстку на стену как ни попадя, а клал бы прямыми, ровными мазками, и уж точно не измазал бы своё лицо, одежду и рукоятку кисти.
– И когда верёвка на стремянке от ветхости порвалась, тёща не спросила меня, не ушибся ли я, сверзившись, и не предложила помочь вытащить мою ногу из ведра с извёсткой. Вместо этого она заявила, что её покойный муж ни за что на свете не полез бы на стремянку пьяным, и не попытался бы её оттудова угробить.
– А чего еще ты, Крис Вельман, хотел? – спросил Гейсберт ван Тондер, – Раз ты полез на стремянку с ведром извёстки, сам будучи до краёв наполнен мампуром, то понятно, что беды не миновать.
– Я же уже сказал, всё дело в верёвке, – Крис Вельман был мрачен, – между прочим, за всё то время, что тёща жила у нас, я вообще ни разу не выпил. В смысле, дома. Перед её приездом я вытащил свой перегонный куб из тележного сарая и спрятал другом, где когда-то хранил картошку. Сарай этот стоял довольно далеко от дома, за холмом, отчего я им давно уже не пользовался. Вот туда я и ходил, чтобы выпить – в такую-то даль.
Гейсберт ван Тондер прищёлкнул языком, демонстрируя, как он разочарован подобной степенью человеческого падения. Глядя на него, можно было подумать, что это он, Гейсберт ван Тондер, а не Иебедия, шурин Джури Стейна, был дьяконом в церкви.
– И уж точно никогда мне не забыть, – продолжил Крис Вельман, – того дня, когда прибежал Мбулу, мой пастух, и сказал что встретил в вельде старую миссис, и она его отправила в Нитвердинд за полицией. Но, конечно, Мбулу за полицией не отправился. Он знал, что надо делать – он вместо этого отправился за мной. Я поспешил вместе с ним, и он привёл меня прямо туда, где моя тёща стояла перед заброшенным картофельным складом. «Это просто ужасно, – заявила она при моём появлении, – Одна надежда, что полиция явится вовремя. Ты знаешь, что находится в этом сарае? Нет, тебе ни за что не догадаться – перегонный куб! Подумать только, бечуаны на твоей ферме тайно гонят бренди! Если встать вот здесь и посмотреть через щель в двери, то аппарат будет отлично виден»
Я притворился, будто смотрю, и сказал, да, она права, эти бечуаны совсем отбились от рук. Я с ними очень строго поговорю, – сказал я, – ведь то, что они тут устроили, это так низко и незаконно, и всё такое. Но, конечно, полицию сюда звать не надо, – сказал я, – только этих неприятностей нам тут на ферме не хватало. Но вы даже не представляете, каких трудов мне стоило отговорить мою тёщу, которая как раз подсчитала, что сержант из Нитвердинда мог бы быть здесь уже через час.
В конце концов я буквально умолял её дать этим бесстыдным бечуанам ещё один шанс, хотя, по её словам, уж лучше бы бечуаны по-прежнему занимались людоедством, чем незаконно гнали бренди. Наконец, она смилостивилась, но только после того, как я, вняв её требованиям, разбил все банки в сарае и не оставил от перегонного куба ничего, кроме нескольких ярдов изогнутых латунных трубок, которые при всём желании невозможно было бы снова собрать.
Крис Вельман вздохнул:
– И подумать только, ведь это был один из лучших перегонных кубов во всём Большом Марико, – так он закончил свою речь.
Джури Стейн вдруг странно разволновался:
– Куда, ты говорил, она пошла, – спросил он Ата Науде, – через вельд в шляпке? В каком, имею в виду, направлении? Давай, давай быстрее.
Ат Науде, как мог, объяснил, куда.
– О, Боже! – воскликнул Джури Стейн.
– В газетах объясняют,– сказал Ат Науде, – как отличить настоящую банкноту в пять фунтов от фальшивой. Они пишут, что в обращении теперь множество фальшивок, и полиция вот-вот арестует преступников.
– Плохо дело, – заметил Гейсберт ван Тондер, – когда в газетах пишут такое, это значит, что, если никто не явится к прокурору с повинной, то полиция спишет это дело как очередную африканскую загадку. Хуже только, если пишут, что полиция забросила бредень и вот-вот устроит облаву. Это значит, что жулик давно покинул страну, с большим количеством багажа, которого не было, когда он сюда приехал, и его паспорт в полном порядке.
Гейсберт ван Тондер поджал губы. Печально было видеть, как небольшое недоразумение с конным пограничным патрулём могло способствовать выработке такого вот жеёлчного взгляда на деятельность органов охраны правопорядка.
– Да, я знаю, – вмешался Крис Вельман, – Дело в том, что поддельная купюра по размеру вдвое больше настоящей. К тому же, она не напечатана, как следует, а нарисована цветными карандашами на обёрточной бумаге. Вдобавок, лев на обратной стороне курит трубку.
Да, чуть не забыл – еще в портрете Яна ван Рибека есть ошибки. Ян ван Рибек там носит колпак, надвинутый на один глаз, и полосатую робу с номерами. Очевидно, фальшивомонетчик находится в тюрьме и изображает пять фунтов по памяти, позабыв, что не все в мире носят полосатые робы с номерами. Если кто-нибудь попробует всучить вам подобную пятифунтовую бумажку, скажите ему, что у вас нет сдачи.
Поскольку весьма вероятно, что человек ни в чем не виноват. Может, ему тоже подсунули эту бумажку, а он не заметил в ней ничего неправильного.
Крис Вельман подмигнул, но Джури Стейн не заметил. Ему было невдомёк, что Крис Вельман над ним подшучивает.
– Ага, не виноват, – повторил Джури Стейн, – нет уж, если кто-то явится и сунет мне такую ерунду, нарисованную карандашами на клочке серой бумаги, то сразу ясно – это мошенник. Ладно там лев с трубкой или полосатые робы – хватит того, что бумага не напечатана, значит точно – подделка. Как бы аккуратно она ни была нарисована от руки, я бы остерегался этого человека. Кто бы он ни был.
Даже если сам преподобный Вельтхаген явится с подобной банкнотой, у меня появятся веселые мысли насчёт того, чем он там занимается в свободное время. Как бы проникновенно он ни убеждал меня, что не заметил трубку во рту у льва, когда ему самому всучили бумажку.
Юный Вермаак, учитель, заметил, что у него появилась интересная мысль. Он задаст на эту тему сочинение старшеклассникам. Он уже задавал сочинение про приключения шиллинга, переходящего от одного человека к другому, и детям эта тема очень нравилась. Но делать всё время одно и то же скучно.
Тема «Приключения поддельной банкноты» как раз внесёт новую струю в школьные сочинения, полагал Вермаак. Он также произнёс нечто такое, чего, похоже, никто в гостиной Джури Стейна так и не понял. Вермаак сказал, что, если в кошельке поэта были именно такие деньги, о каких говорил Крис Вельман – нарисованные карандашами на серой бумаге – то он вполне понимает, почему поэт сказал «Укравший мой кошель украл пустое».
– Отличие, – терпеливо продолжал Ат Науде, – фальшивой пятифунтовки от настоящей состоит не в том, что на картинке с кораблём матросы собрались поглазеть, как капитан показывает карточные фокусы. Если Крису Вельману вольно дурака валять, то и мне тоже. Нет, вся суть в том, что подделки как раз выполнены очень хорошо. Отличие только в том, что они напечатаны получше настоящих, и, к тому же, на них правильно написано слово « geoutoriseerde».
Учитель был явно заинтересован.
– Вообще-то, написание слов на африкаанс в самом деле постоянно меняется, – сказал он, – так что я и сам зачастую не знаю, чему учить. Да я бы и сам хотел узнать, как же правильно писать это слово. Жаль только, пяти фунтов у меня при себе нет, и, боюсь, никто из присутствующих мне их не одолжит.
Он произнёс это печальным, мечтательным голосом. Но он был прав: никто не подал вида, что понял намек.
– Ну хотя бы до конца месяца, – добавил юный Вермаак, правда, без особой надежды.
После непродолжительного молчания Ат Науде заметил, что, если бы кто-либо даже и смог одолжить учителю пятёрку, – что, как ему казалось, было весьма маловероятно, – это ему всё равно не помогло бы установить правильное написание слова. Ведь как раз на настоящей-то банкноте слово написано неверно – по-старому. Только на фальшивой оно написано по новым правилам.
– Хоть никто тебе тут пятёрку и не одолжил, – Ат Науди продолжал дурачиться, раз уж Крис Вельман это начал, – но, я думаю, это была бы настоящая пятёрка. На многое, конечно, способен иной фермер из Большого Марико – особенно во время засухи – но не думаю, что это включает печатание фальшивых денег где-то за стогом сена.
Тут Джури Стейн заявил:
– Нет, кое-чего я здесь никак не могу взять в толк. Как это – называть бумагу фальшивкой только потому, что лучше напечатана, и слова правильно написаны? От такого просто голова кругом идёт. Неудивительно, что люди иной раз совершенно теряются в этом мире. По-моему, правительство тут зашло слишком далеко. Нам, простым жителям, за ним никак не угнаться.
Заявлять, что банкнота лучше настоящей, и по этой причине она не годится. Так и свихнуться недолго.
– Этак скоро дойдёт до того, что, если ко мне в почтовую контору зайдёт хорошо одетый господин, приехавший на дорогой машине, – добавил Джури Стейн, – и протянет мне банкноту, в которой нет ничего подозрительного, кроме того, что она как следует напечатана, то мне придётся немедленно вызвать полицию из Нитвердинда. А вот если заявится закутанный в одеяло шангаан, и даже не купит марок, а просто попросит разменять пятёрку, тогда всё будет нормально, потому что слова на этой пятёрке написаны неправильно, и лев на обороте протёрт до дыр из-за того, что трубка у него во рту не вышла как следует с первого раза.
Дедушка Беккер несколько раз задумчиво качнул головой:
– Да, некоторые детали денежного обращения всегда несколько ускользали от моего понимания.
– Например, было дело, Республика Стеллаланд выпустила свои бумажные деньги, – начал дедушка Беккер. Правда, Республика Стеллаланд долго не просуществовала. Может быть, продержись она подольше, все и было бы по-другому. Но я говорю о том времени, когда у нас впервые появились эти деньги, и какое это было счастье. В то время в этих местах ощущалась острая нехватка золотых монет в обращении. Так было и до того, как установилась Республика Стелланланд. Это было сразу видно – достаточно посмотреть на заплаты сзади на штанах у большинства граждан.
Так что, когда Республика Стеллаланд начала печатать свои собственные деньги, казалось, дела вот-вот пойдут на лад. Но дела государства не всегда идут так, как ожидается. Во-первых, были трудности с хозяйками пансионов. Я помню, что им было нужно в конце каждого месяца, помню очень хорошо: деньги. Думаю, никогда в жизни, ни до этого, ни после, не слыхал я такого фыркания, какое издаёт хозяйка пансионата, завидя, как ты теребишь в руках конверт с бумажками.
А во-вторых, был еще и индус-лавочник.
Мы с моим другом, Гилом Хаасбруком, как раз были в его лавке, и я никогда не забуду, какое выражение появилось на индусском лице, когда Гил захотел расплатиться банкнотами Республики Стеллаланд. Среди прочего, индус заявил, что ему, как и всем нам, надо на что-то жить.
«Но в этих бумагах нет ничего плохого, – убеждал индуса Гил, – вот, смотри, вот здесь, наверху, имеется изображение орла Республики. А вот здесь, внизу, имеются собственноручные подписи президента и министра финансов – можешь сам прочесть.»
Мне никогда не забыть и того, как вздрогнул тогда индус-лавочник. Он сказал что лично ничего против этого орла не имеет. И даже готов признать, что это самый распрекрасный орёл на свете. Даже и спорить не будет. Потому что там, откуда он приехал, орлы не живут. Так что, если ему выставить множество орлов в ряд, он вряд ли сможет отличить одного от другого, так сказал индус. Он объяснил, что не хочет быть превратно понятым в этом вопросе и как-либо задеть наши чувства.
А вот что касается подписей президента и министра финансов, сказал индус, так это совсем другое дело. Ведь у него хранятся подписи их обоих, чёрным по белому, на расписках о старых долгах, которые ему вряд ли удастся когда-либо взыскать. И из них двоих, сказал индус, президент даже хуже, чем министр финансов. Президент вообще дошёл до того, что месяцами, по дороге на работу утром, делал крюк в три квартала, вокруг площади, только бы не проходить мимо лавки индуса.
Дедушка Беккер прервал свой рассказ, чтобы взять у учителя спички. Мы тем временем размышляли над его словами, звучащими для наших ушей довольно странно. Жизнь в старые времена отличалась суровой незатейливой прямотой, которую нам, сейчас, вряд ли удастся понять.
– Но они так никогда толком и не ходили, эти деньги Республики Стеллаланд, – продолжал дедушка Беккер, – Впоследствии правительство изъяло старые деньги и выпустило новые. Но и это не помогло. Хотя надо признать, банкноты нового выпуска выглядели гораздо лучше. Они были больше размерами, и красок при печати использовали больше. И наверху был другой орёл, как-то повнушительнее старого. Он как будто смотрел угрожающе, это сразу было видно. Как будто Республика Стеллаланд угрожала тебе всякими карами, если тебе предложили такую банкноту за проживание и харчи, а ты сомневешься, брать ли её. И, все-таки, новые деньги тоже особенно не ходили. Может быть, индус-лавочник был прав. Наверное, на самом деле им следовало не орла менять, а эти две подписи внизу. Или хотя бы сделать, чтобы их нельзя было прочесть.
И, как я уже сказал, самым странным было то, что в этих банкнотах Республики Стеллаланд не было ничего неправильного. Они не были поддельными – вполне настоящие деньги. И орёл, и надписи были в порядке – самый красивый орёл и самые качественные надписи, какие только можно было сделать в те дни. И всё равно – вот как.
Мы согласились с дедушкой Беккером, что всё, что касается денег, довольно запутанно, и всегда было таким. Вскорости прибыл почтовый грузовик из Беккерсдала. Помощник водителя подошёл к стойке: – Джури, пятёрку разменяешь?
Настала очередь Джури Стейна развлекаться. Он взял купюру и повертел её в руках.
– Напечатана хорошо, – сказал Джури Стейн, – и, вроде бы, слова написаны тоже правильно. И трубки у льва во рту нет. за кого ты меня держишь, подсовывая такую деньгу? Хорошо хоть, орла на ней нет.
Помощник водителя не знал, о чем речь, а потому был совершенно сбит с толку.