Вечерний Гондольер | Библиотека


Ли Че


Вторая часть «Эклектиаза».

 

(пятый фрагмент «Эклектиаза».

Начало в номерах 148, 149)

 

ДРАМА В ЧЕХОВСКИХ ТОНАХ.

 

                                           В 4-Х ДЕЙСТВИЯХ.

                                           Действующие лица:

Николай Павлович, страдающий тяжелым недугом пенсионер, в прошлом ученый.

Ирина, жена его погибшего сына.

Елена, племянница Николая Павловича.

Вадик, сын Ирины и внук Николая Павловича, двадцатичетырехлетний худощавый, бритый парень.

 Микола, дюжий мужчина в запачканной рабочей одежде.

Адик, троюродный брат Вадика, рано располневший и со лба полысевший.

Телохранитель Адика.

 

                    Действие происходит на Подмосковной даче.

 

                                         ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Комната с бревенчатыми стенами. Слева крутая деревянная лестница наверх, справа дверь в другую комнату. Прямо большая застекленная двухстворчатая дверь, по бокам от которой широкие окна; через стекла видны открытая терраса и зеленый сад. Солнечное утро. За столом в согбенной позе сидит Николай Павлович. Оживший перед ним электронный будильник трижды исполняет "На заре ты ее не буди…", после чего входит Ирина.

ИРИНА. Уже проснулись? Я тоже поднимаюсь чуть свет из-за этого никчемного будильника, играет что хочет, когда хочет. (Смотря на будильник). Все хочу его отключить, да вот только не помню — как: инструкция к нему затерялась куда-то.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Мне он не мешает. (Сует будильник в карман). Рано теперь просыпаюсь, не знаю только — зачем. Как нынче шутят, кто рано встает — курс доллара раньше всех узнает. У всех сейчас на уме только это.

ИРИНА. Ах, на этом курсе все уже помешались. Вот и рабочие требуют от меня, чтобы я им платила только в долларах.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну так ведь они с Украины, им наши рубли ни к чему. (Некоторое время слышится шум работающего мотора). Судя по тому, что они включили бетономешалку, они продолжают-таки штукатурить стены.

ИРИНА. Да, только не знаю, как им объяснить, что этого не надо делать.  Десять раз уже им говорила, что у меня нет денег платить им за работу, что придется продавать недостроенный дом, но они мне не верят. По дому даже невозможно пройти: везде какие-то доски, просыпавшиеся мешки с цементом, какие-то провода; хорошие, дорогие инструменты валяются повсюду, везде рассыпаны гвозди. При Александре такого хаоса не было.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну, видишь ли, хаос, он ведь, как сама понимаешь, иногда очень на руку. И, конечно ж, Ирина, тут нужна мужская рука. Извини, что тебе не помощник. (Устало). И вообще от всего того уже далек.

ИРИНА (Поспешно). Ах, я не к тому. Просто меня удивляет,  как они там живут, в такой антисанитарии.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. И отчего не едут на Украину, домой?

 ИРИНА. Ждут, что здесь подвернется халтура, там у них работы нет никакой. И этот ужасный Микола, их прораб, каждый день мне толкует, что надо начинать рыть какой-то асептик. Какой асептик? Я уже должна им за работу больше тысячи долларов, а у меня всего в наличии только пятьсот. Они совсем не верят, что у меня нет денег. Я дала объявление в газету, что продается дом, но позвонили всего три человека, расспросили и — все. Даже не знаю: удастся ли продать дом вообще; сейчас, после всех этих кризисов, ни у кого нет денег. Тем более что дом даже без окон. И вообще, какой смысл штукатурить стены дома без окон.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А почему они не вставили окна? Ведь Саша, припоминаю, их покупал.

ИРИНА. Ах, Николай Павлович! Вы что, забыли? Их же зимою украли.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, да. Действительно, забыл: сейчас ведь все друг у друга только крадут. (Морщась, прикладывает ладони к животу). Премерзкая традиция.

ИРИНА. Болит? Сейчас сварю кашу.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Даже не знаю, смогу ли ее съесть, но… (Вдруг замечает что-то в окне и вглядывается туда). Послушай, Ирина, а что это за машина к нам пожаловала — с утра, гляжу, стоит?

ИРИНА. Ах, забыла сказать. Вчера поздно вечером приехала Елена.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Вспоминая). Елена, Елена (Вспомнив). А-а, Лена, племянница, славная девочка. Очень давно ее не видал.

ИРИНА. Ну, она уже не девочка, у нее свои два славные мальчика. Воспитывает их одна. Муж, летчик, так ужасно разбился погиб.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, мне Саша рассказывал. Кажется, она выезжала после этого жить за границу.

ЕЛЕНА (Говорит весело, спускаясь с лестницы). Там, где я жила, заграницей, навряд ли, можно назвать. Так, Азиатская страна, некоего мира. Доброе утро, дядя Николай. (Целует его). Доброе утро. (Кивает Ирине).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Доброе, доброе. (Тоже целует племянницу). Страна третьего мира, ты хочешь сказать. Хотя теперь третий мир — это, по всем вероятиям, мы. Рад тебя видеть. (Разглядывает племянницу). Выглядишь ты превосходно — не старишься.

ИРИНА. Пойду сварю кашу — позавтракаем. (Уходит).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ.  Как ты сама? Как твои сыновья?

ЕЛЕНА. Они учатся. Я, спасибо, ничего. Вы-то как?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Похудел на пятнадцать килограммов. Ирина уже сказала тебе, что у меня рак?

ЕЛЕНА. А точно ли рак?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да что ж там может быть еще, коли все врачи разрешили. Жена умерла три года назад, тоже желудок. (Машет рукой). Ну да ладно про это... Сына мне вот жалко, почти в один год с женой... (Приглушая голос). После того Ирина сильно сдала, да и отпрыск сразу очень изменился. Не думал, что он так привязан к отцу. Представь, первым увидел убитого в машине Сашу. Когда приехала милиция, он весь был в крови — пытался отца оживить. Эти идиоты решили, что убил его он. Как уж они подстроили, что на руках его оказались следы какого-то пороха, не знаю, но его на наших глазах увели в наручниках и даже не сказали — куда. Кто б  знал, что мы пережили с Ириной. Чтобы все это замять, пришлось заплатить уйму денег. И знаешь, что он сделал, выйдя оттуда... (Елена качает головой). Бросил Университет. Ему, разумеется, тут же стала светить армия. Само собой, опять понадобилась уйма денег, чтоб его оставила в покое эта наша доблестная армия. Ирине пришла в голову дурацкая идея поучить его за границею, в Оксфорде. Опять уйма денег.

ЕЛЕНА. Ну, может, не такая уж и дурацкая. Как он там?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Издает смешок. С иронией). Там он никак. Он вон там. (Кивает на приоткрытую дверь, из которой начинает громко звучать музыка). И что-то подозрительно рано сегодня проснулся. (Глядит на будильник, который на минуту вынимает из кармана и осторожно трогает свой живот).

      (Входит Ирина с подносом, на котором посуда, кастрюлька и кофейник.)

ИРИНА (Кричит, расставляя на столе все принесенное на подносе). Вадик, я тебя умоляю, сделай потише!

ВАДИК (Кричит из-за двери). Сто раз вам уже говорил: слушаю музыку либо так, либо — никак.

ИРИНА (Кричит). Лучше никак! (Музыка смолкает,  и тут же раздается звук включившейся ненадолго бетономешалки). О, боже!

 ВАДИК (Из-за двери).  У вас кофе готов?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Ирине). Пусть придет пить кофе, только скажи ему, чтоб хотя бы шорты надел.

 (Ирина выходит в другую комнату).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ты мне не скажешь, Лена, отчего это новое поколение совершенно не стесняется своей наготы, и вообще ничего? (Закрывает глаза в болезненной истоме и прижимает ладони к животу).

ЕЛЕНА (В рассеянной задумчивости оглядывает комнату и что-то видимое в застекленные двери и окна). Оно другое, раскрепощенное, не столько эротичное, сколько просто дорвавшееся до вседозволенности, которая предшествующим поколениям даже не снилась.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. И отчего ж это такое с ним приключилось?

ЕЛЕНА (Все также задумчиво). Бог ведает. Быть может, на них нисходят совсем другие эманации небес, дающие им другие мысли, желания. Подозреваю, что и гены у них не совсем как у нас.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Иронически). Вот как? (Издает короткий смешок). Мне всегда казалось, что существует-таки нечто, что выносить на всеобщее обозрение нельзя никогда, потому что нельзя никогда. М-да. "O tempora, o mores". ("О времена, о нравы" — лат.). Так, все те непристойности, что сейчас показывают с утра до вечера по телевизору, их не коробят ничуть?

ЕЛЕНА (Смеется). Подозреваю, совсем не коробят. Все течет, все —"panta rhei" ("все течет" — греч.).

(Из двери комнаты появляется Вадик с татуировкой на плече в одних шортах и босиком, одаривает Елену хмурым кивком и садится к столу.)

ВАДИК (Досадливо.) А орешков чего, не осталось? Я что, вчера все слопал? (Наливает себе из кофейника кофе, вынимает из кармана шорт сигареты, зажигалку и закуривает).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Елене). Лет до пятнадцати его мать и отец тряслись над ним как над редким оранжерейным цветком. Кормили одним диетическим и витаминизированным. Помню, делали ему всевозможные анализы после каждого чиха. А теперь он вырос и курит как сапожник.

ВАДИК. Скажи, дед, спасибо, что не пью, не колюсь.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Merci вам.

(Елена берет стул, ставит его к окну, открывает оконную раму, после чего слышится пение птиц. Берет чашку Вадика, переносит ее на подоконник и кивает тому к окну пересесть).

ЕЛЕНА. Не дует вам, дядя?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ой, нет, хорошо, ты открыла, сегодня тепло, хорошо. Ах, Вадим, неужели ты не понимаешь, что удручаешь нас тем, что стал так много курить?

ВАДИК. Понимаю. Но мне на ваши удручения как бы плевать. (Пересев, выдувает сигаретный дым в открытое окно).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Обрати внимание, Лена: современная молодежь, совершенно не умеет изъясняться без этого "как бы". Ты не находишь, что это как бы попытка отстраниться от достоверности того, что они говорят?

ВАДИК (Как бы подсказывая тете ответ, заставляя ту улыбнуться). Как бы да. Yes, it is.

(Входит Ирина, накладывает кашу в тарелку свекра, тот принимается ее медленно есть: проглотив чайную ложку, он некоторое время пережидает, после чего проглатывает следующую.)

ЕЛЕНА (Вынимает из сумки и подает племяннику компакт-диск). Сыновья просили тебе передать.

ВАДИК (Рассматривая диск). Ух, ты! То, что надо. (Переводит восторженный взгляд с диска на тетю). Ты — тетя Елена. Черт, не узнал тебя.

ЕЛЕНА (Вынимает из сумки майку с эмблемой модной музыкальной группы и протягивает ее Вадику). Если понравится, то тоже твоя.

ВАДИК. Ух, ты! Клевая маечка. Мне даришь? (Надевает майку).

ЕЛЕНА. Сказала же, дарю, если понравится. Не в моих правилах дарить то, что не нра...

ВАДИК. Еще бы не нравится. (Нежно гладит майку). Знаешь, какая это классная группа.

ЕЛЕНА. А ты все такое же дитя, только уже без беленьких волосиков, которые, когда ты был маленьким, можно было потрепать. (Треплет пальцами его побритую голову).

ВАДИК. Я им тоже кое-что подарю.

(Он выходит на минуту из комнаты и тут же возвращается с книгой).

ВАДИК. Держи, теть Елен.

ЕЛЕНА. Спасибо. (Читает на обложке книги). "Стихооткровень вымирающеродного отпрыска".   

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да уж такая откровенная твоя откровень, что... Помесь непристойности с непонятностью. Но, быть может, это еще всего того не предел.

ВАДИК. Дед, ты в этом вообще ничего не смыслишь.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Может,  ты и прав, но чтоб что-то написать, и это я знаю абсолютно точно, положено прежде кое-что начитать. А ты ничегошеньки отродясь не читал.

ИРИНА. Не надо этого ему говорить, я вас прошу. Кое-что он все-таки читал.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Читал он только то, что ты в свое время ему прочитала. Ты, Ирина, влюбленная в своего сына мать и относишься к нему без всякой критики; с детства ты и Саша выполняли все его прихоти. Сначала он хотел быть музыкантом, причем, что ни день придумывал себе все новый инструмент. И даже не знаю, есть ли хоть какой инструмент, который ему не купили. (Елене). У нас было все: пианино, скрипки, трубы, гитары; были даже бубны с каких-то островов, кастаньеты, балалайки, мандолины.

ВАДИК. Ты, дед, забыл, у нас была еще ударная установка, которая занимала полкомнаты. Потом еще синтезатор.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, и ни на одном из инструментов он так и не научился прилично играть. Потом он захотел рисовать; разумеется, весь дом тут же был обставлен мольбертами, но красками он пачкал почему-то только стены. Теперь он сочиняет стихи. У нас нет денег даже на сносное существование, но на последние деньги Ирина издает его книгу в полтысячи экземпляров.

ВАДИК. И всего-то в двести пятьдесят.

ИРИНА (С укоризной). Николай Павлович, может, уже довольно об этом.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Как ты понимаешь, Ирина, мне это все уже все равно, но самое ужасное, что ни ты, ни ты, наш драгоценный отпрыск, не сможете существовать без поддержки извне. И это меня удручает.

ИРИНА (Хлюпает). Ах, это ужасно.

ВАДИК. Ну ладно тебе, дед. Чего ты все мать теребишь?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Отодвигает недоеденную кашу). Больше не буду. Как хотите живите. Пошли, Лена, может, ты мне что-то поинтереснее расскажешь. (Тяжело поднимается). Как там в Азии? Ведь их, азиатов, что-то ужасающе много, во много раз больше, чем нас. Скоро ль они на нас войной-то пойду?

ЕЛЕНА (Улыбаясь). Полагаю, что очень не скоро. В тех местах всех как-то больше занимают проблемы личной наживы.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, да, да. Это мы все, русские, о всеобщем прогрессе пеклися, мировым коммунизмом, где все будет поровну, всему миру грозили; а они-то, маленькие, косоглазенькие, эк нас своей личной, махонькой, косенькой наживой объегорили. (Подходя к Елене). Ну да, ты мне все расскажешь.

(Елена, дав дяде опереться на руку, уводит его.)

                                                Занавес.

 

                                       ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Та же комната, что и в первом действии, только за окном начинает темнеть. Сидит в той же согбенной позе Николай Павлович, одна рука его на животе, другой, чуть потрясывющейся, он наливает в ликерную рюмку водку из бутылки. С минуту, испытывая, по-видимому, боль в животе, пережидает и с отвращением выпивает всю рюмку. В приоткрытых дверях появляется Микола.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Заходите, Никола.

МИКОЛА. Доброго вечера. Да що, хозяин, хочу спросить: идэ Ирина Семеновна?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да я уж сам думаю, куда она запропастилась. Поехала еще днем с племянницей на рынок —  пора б им вернуться.

МИКОЛА. Да я насчет чего. Хотел сказать, что штукатурить мы кончили. Всю работу, как договаривались, сделали по-честному. Все стены прямые, гладкие — все в лучшем виде. (Проводит рукой по воображаемой стене). Теперь надо асептик.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А надо ли? И вообще, что такое асептик?

МИКОЛА. Яма такая, чтоб все отходы — туда. Как же без нее. Дом-то большой, трехэтажный. (Косится на стоящую на столе бутылку).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Кивает на бутылку). Может, хотите, пока они едут?

МИКОЛА (Чуть смущенно). Даже не знаю,  день-то вроде обычный.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да уж уважьте. Только там вот стаканчик себе подсмотрите на кухне и там же в холодильнике колбасу, сыр — что понравится. А то как-то не очень хочется вставать.

(Микола выходит в дверь и скоро возвращается с двумя стаканами, огурцом, солонкой и ножом. Наливает в стаканы водку, но Николай Павлович, указав на живот, потом на ликерную рюмку, подсказывает, что налить ему надо в нее. Микола осторожно переливает из стакана в рюмку. Чокаются.)

МИКОЛА. Будем здоровы.

(Оба выпивают. Микола отдувается, разрезав огурец пополам, посыпает его солью и начинает с хрустом жевать.)

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Что, паршивая стала водка?

МИКОЛА. Не. Водка, как у нас говорят, може быть тильки хороша и дуже хороша, а вот жинка, так вона, вона може быть паршива и дуже паршива.

(Оба смеются).

 НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А жена ваша сейчас, простите, где?

МИКОЛА. Да дома, с бабкой, с детьми одна мается. Брат мой, что рядом жил, в Егыпет уехал и жинку свою туда же увез.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Куда, простите, уехал, увез?

МИКОЛА. Та в Егыпет, в Африку.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, в Египет. И что ж он там делает?

МИКОЛА. Барахлом торгует.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Нашим?

МИКОЛА. Не, ихним егыпетским. Жинка плачет его — хочет вернуться. Да грошей нэма. Мы ж бедней вас живем.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Грустно вздыхает). Так выходит, зря вы от нас отделились: что нам без вас, что вам без нас.

МИКОЛА. Да кто нас про то спрашивал. То все их игры. (Указывает наверх). Им до нас як до луны. Даже лучше будет, колы вси помрем.

(Слышен шум подъехавшей машины и хлопанье ее дверей, после чего появляются Елена и Ирина с сумками в руках).

МИКОЛА (Встает). Я тут, Семеновна, насчет асептика.

ИРИНА. Ах, Микола, милый, я тебя умоляю, давай в другой раз поговорим об этом. Так устала.

(Николай Павлович указывает на стакан, из которого ему отливал в рюмку Микола и кивает ему, тот выпивает и утирает рот рукой).

МИКОЛА (Выходя в открытые двери на террасу). Ну, ладно, тогда до завтра.

(Вбегает из двери комнаты Вадик).

ВАДИК. Ма, чего-нибудь вкусное купила? (Принимается рыться в принесенных сумках и выкладывать их содержимое на стол). Орешки-то хоть купила?

ИРИНА (С неудовольствием). Питаешься непонятно как: одни орешки с фруктами ешь и пьешь весь день кофе.

ВАДИК. Ага, а ты хочешь, чтоб я ел всю эту вашу дрянь. Какой-то — колбасы, сыра — дряни всякой накупили. (Брезгливо откидывает несколько пакетов на стол).

ИРИНА (Обращаясь в Елене). Ты представляешь, он уже целых два года не ест ни мяса, ни рыбы и даже не пьет молока. В Англии он хоть ел их заменители из сои, но у нас их нет. И видишь, кожа нечистая стала (Указывает сыну на его подбородок и грудь).

ВАДИК. Ха, кожа. Иисус Христос вообще весь в язвах и болячках был, и — ничего: все от него тащились и так, и до сих пор от него без ума.

ИРИНА. Вадик, прошу тебя, при дедушке не надо богохульств.

ЕЛЕНА (Не слушая их, смотрит на дядю, которого начинают мучить сильные боли в животе). А лекарства, дядя, вы принимали сегодня?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Указывает на бутылку водки). Даже, как видишь, вот это последнее, что врачи разрешили, сегодня что-то не помогло.

ЕЛЕНА. Если есть чем, я могу уколоть.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, ты же у нас биолог, почти врач, — я и забыл. Да, сделай милость, уколи меня, у меня там все есть — ампулы, шприцы.

ЕЛЕНА. Пойду мыть руки. (Ирине). Полотенце мне чистое приготовь.

(Ирина уводит опирающегося на ее руку свекра. Елена уходит за ними).

(Вадик, оставшись один, отыскивает в сумках орешки и виноград и жадно принимается есть то и другое по очереди, отплевывая косточки куда придется. Вынимает из сумки пакет сока и, надрезав его ножом, которым Микола разрезал огурец, начинает прямо из пакета, обливаясь и утираясь, пить; замечает, что соком облил приглянувшуюся в первом действии майку, ставит пакет и пытается пятно на майке затереть. Входит Елена.)

ВАДИК. Ну чего там с дедом?

ЕЛЕНА. Да ничего, уколола его, сказал, что хочет заснуть.

ВАДИК. Жалко деда — он иногда ничего, когда не наезжает на меня.

ЕЛЕНА. Он вовсе на тебя не наезжает, просто хочет что-то тебе подсказать.

ВАДИК. Ага. Вчера пристал ко мне: “Ах, внук, как ты живешь? Ведаешь ли ты, что в человеке все должно быть прекрасно, и фэйс, и клаудз, и чего-то еще”. И дальше все такое, что завещал  дедушка Ленин, попер мне.

ЕЛЕНА. Ты уверен, что это именно из Ленинских заветов цитата?

ВАДИК. Да кто его знает — может из Крупской. Да все они одно и тоже зудели и зудят: "Учиться, учиться, учиться".

ЕЛЕНА. Ах, Вадик, да как же ему на тебя не ворчать. И вообще, при таких-то на тебя потратах  мог бы запросто доучиться в этом Оксфорде.

ВАДИК. Этот ваш Оксфорд перед нашим Университетом просто не катит, это просто колхоз.

 ЕЛЕНА. Так и не поняла: ты этому колхозу Оксфордскому не понравился или он тебе?

ВАДИК (Уныло). Фифти-фифти.

 ЕЛЕНА (Подстраиваясь под его тон). Так и что ты собираешься делать? Друзья твои, как поняла, тебя довольно крупно кинули.

ВАДИК. Ха, крупней не бывает. Один сцапал у меня тридцать три тысячи баксов, якобы наварит процент. Другой, правда, поменьше — семь с половиной. А третий вообще синтезатор взял поиграть — теперь не отдаст ни за что. Все друзья — суки. С-суки! (Мрачно, с чувством, глядя перед собой). Все они дружат с тобой, пока у тебя что-то есть.

ЕЛЕНА (Улыбаясь). И теперь все они, как их сейчас называют, дефолты, и ты им теперь, разумеется, не интересен совсем. Н-да, сейчас, когда появились большие суммы и новые установки на ценности, почти всяк норовит другого надуть, и покрупней. Я покрутилась в бизнесе, но, слава богу, мне все то надоело.

ВАДИК. Все стали с-суки, одни только деньги друг у друга пасут.

ЕЛЕНА. А ты думаешь, что ты для них сам по себе привлекателен. Дурачок. Кстати, стихи твои я прочла, в них местами прорывается  стихоплетная страсть, и еще из них я узнала, во скольких странах ты побывал. Почти всю Европу объездил,  пожил даже в Америке.

ВАДИК. Ха, плевал я на нее. Вся  Америка требабахнутая. В ней живут одни тупари. (С недоверием и ожиданьем подвоха смотрит на тетю). И чего ты про меня с того, что прочла, вывела?

ЕЛЕНА. Да почти ничего. А послушай, а это правда, что ты, как утверждает дядя, никакой русской классики вообще не читал? И даже Чехова не раскрывал ни разу?

ВАДИК. А на фига? Ваш ведь Чехов, думаю, Шекспира в подлиннике не открывал никогда. А я его переводил. Ну и что?

ЕЛЕНА.  И что ж от подлинного Шекспира в восторге?

ВАДИК. Восторгнулся бы, кабы понял чем, — чума этот английский. И к тому же, Чехов Генри Миллера — тоже классик считай — аза в глаза не видал, и — ничего.

ЕЛЕНА (Смеясь). А ты Генри того проштудировал, и только его, и даже не знаешь, кто такая Каштанка? Как  же ты школу-то кончил?

ВАДИК (Припоминая). Каштанка, Каштанка. Собачка, что ли? А, мама в детстве читала. А что школа? Мама сочиненья писала — я переписывал, папа без экзаменов пристроил в институт. Как у меня сессия, всем приходилось вспоминать, кого знают на кафедрах. Там половина так учится. Ну так, чего-то, конечно, и самому приходилось изредка. (Крутит рукой возле виска). Уж совсем-то не держи меня за дебила.

ЕЛЕНА. М-да, классические познанья тебя не завлекают ничуть, но в новомодных изысканиях ты эрудит. Во всяком случае, местами, как поняла, ты глубоко прокопал.

ВАДИК (Вдруг вглядываясь в тетю с подозрением). Послушай, а чего ты к нам вдруг приехала и уже вторую неделю живешь?

ЕЛЕНА (Садится на стул и закидывает ногу на ногу). М-да, вопрос редкой учтивости. Но отвечаю. Две недели назад мне позвонила твоя мама и сказала, что плох очень дядя и она не знает, что делать с недостроенным домом, потому что кончились деньги, и совершенно  не знает, что делать с тобой. (Насмешливо). Ей кажется, что ты погибаешь.

ВАДИК (Все с тем же подозрением продолжая смотреть на тетю). Послушай, а какая тебе во всем том корысть? Ну пусть ты ходишь за дедом, колешь его, купила окна для дома. И что ты хочешь еще сделать со мной? (Вынимает из кармана шорт пачку сигарет, она пуста, сминает ее). Черт, кончились — опять идти у Миколы стрелять.

 ЕЛЕНА (С возмущением). Ты что, свой постулат "все — корыстные" и на меня распространяешь. Хм... Послушай, а, может, тебе Чехова-то все ж почитать, я тут пьесы его наверху в шкафу видела. (Быстро взбегает по  лестнице, ненадолго исчезнув, появляется снова и спускается вниз с книгой и блоком сигарет. Листает книгу). Вот, то что надо — "Вишневый сад". (Подает Вадику книгу).

ВАДИК (Не принимая книги, надрывает сигаретный блок, берет из него пачку, раскрывает ее и извлекает из нее сигарету). Че то, трагедь? Комедь?

ЕЛЕНА (Подумав). Трагикомедь.

ВАДИК (Взяв книгу, листает ее и хмыкает). Действительно, “Вишневый сад”. Скукотень не стомит — прочту. (Достает из пачки еще одну сигарету и кладет ее за ухо).

ЕЛЕНА (Кивая на блок сигарет). Вообще-то это тебе.

ВАДИК (Изумленно). Мне? Целый блок? Это ж "Parliament", мои любимые.

ЕЛЕНА. Мне его подсказала твоя мама. Но вовсе не собираюсь тебе его дарить,  хочу у тебя его обменять на то, что ты обычно засыпаешь в табак.

ВАДИК (Насторожившись). Что ты имеешь в виду?

ЕЛЕНА. Ах, Вадик, не будь идиотом. Я жила на Востоке и прекрасно распознаю эту гадость по запаху. Хочу, пока я здесь, тебя от нее отучить. Если тебе очень приспичит забить себе ею мозги —  я тебе понемногу, чтоб ты не сильно страдал, смогу отсыпать. Конечно, ты ее сможешь снова купить, но у меня это будет бесплатно.

ВАДИК. А если я ее тебе не отдам? (С возмущением). Что, матери наябедничаешь? И будешь будоражить больного деда?

ЕЛЕНА. И не подумаю. Я просто уеду через некоторое время от вас, и ты больше никогда меня не увидишь. И все, что ты сможешь после — это свести себя на нет, и в этом тебе очень поможет мама, без твоего отца вы оба — никто. Он развратил вас бездельем. Твоя мама кончала Университет, а сейчас не может представить, и ей невозможно то объяснить, что она сможет работать простым педагогом. Ей, как и тебе, кажется, что вы созданы для чего-то заумно-возвышенного, и все ваши иллюзии лишь оттого, что много лет вы были хорошо обеспечены. Ты вообще не знаешь никакого ремесла. И если ты думаешь, что твои стихи — нечто гениально-необычайное, то хочу тебя сказать, что сейчас все чувствуют это же, о чем непременно хотят поведать миру. Стихи сейчас учат слагать в детских садах; говорят, что лучше детей их никто и не пишет: все, что попадает в их поле зрения, подвергается стихоописанию. Кстати, именно дети прекрасно усваивают любую технику стихосложения.

ВАДИК. К черту твоих детей-стихоплетов. К черту технику стихосложения. Такой мерзости и быть не должно.

ЕЛЕНА. Возможно. Просто я хочу спустить тебя с неба на землю: объяснить тебе, что за свои стихи ты не получишь ни денег, ни почитания, ни восхищения, потому что таких стихов сейчас тьма, сейчас их не крапают только совсем уж ленивые.

ВАДИК. И ты их тоже крапаешь?

ЕЛЕНА. Я? стихи? Нет, только прозу, — я абсолютно прозаическая женщина.

ВАДИК (Презрительно). Что, правда, пишешь? И что же ты пишешь?

ЕЛЕНА. Сказала ведь — прозу.

ВАДИК. Про... (С сарказмом). Воображаю.

ЕЛЕНА (Немного подумав). Видишь ли, считается, что каждым, пытающимся вскарабкаться на Олимп искусства, правит лишь мелкое тщеславие, и так уж водится, что большинство пишущих обречены на непризнание, неуспех; но сносить это с достоинством дано очень немногим. Так вот, к чему все это тебе говорю, — чтоб ты не обольщался: за свои стихи, скорей всего, ты не получишь даже презренья — их просто никто не захочет читать. И знаю, это слушать тебе неприятно, но я говорю правду, которую тебе не скажет никто и по той простой причине, что, кроме дедушки и мамы, всем на тебя наплевать.

(Вадик быстро срывается с места, выбегает в соседнюю комнату и тут же снова вбегает, усаживается на пол; из принесенной им баночки он всыпает что-то в распотрошенную предварительно сигарету, после чего  нервно ее раскуривает).

ЕЛЕНА (Протягивает руку к баночке и берет ее из рук Вадика). Надеюсь, это все, что есть? Не бойся, если ты захочешь снова себя отравить, я тебе ее отдам — я очень небольшая между ею и тобой преграда; и потом это же не здесь, а здесь. (Указывает сначала на баночку, потом на висок Вадика).

ВАДИК.  Все равно не пойму, на фига тебе это все?

ЕЛЕНА (Берет из рук Вадика сигарету, делает пару затяжек и возвращает ее). Видишь ли, твой отец и я, не то чтоб мы были так уж родственно близки, но мы никогда друг друга не обманывали, и потом он здорово мне однажды помог.

ВАДИК (Смотрит с недоверием и усмехается). Хочешь отдать ему долг?

ЕЛЕНА. Нет, и ты же сам мне подсказываешь, что долги сейчас не  отдают. Просто не хочу, чтоб из очаровательного, рефлексирующего, вообразившего о себе черт-те что, оболтуса, которых у нас миллионы, ты превратился в опустившегося и продолжающего черт-те что о себе воображать мужика.  Это скучно, и… (Скучно). как-то уж очень всеобще.

(Выслушивает тетю насупившись, после чего невесело усмехается. Входит Ирина).

ИРИНА. Кажется, заснул. Теперь чтоб было тихо. (Прикладывает палец к губам). Вадик, очень тебя попрошу: громко ничего не включай.

ВАДИК (Молча докуривает сигарету, трясет подурневшей головой и поднимается с пола). Ладно. (К Елене).  А если я сейчас все назад попрошу?

ЕЛЕНА (Спокойно). Все назад и получишь.

ВАДИК. Ладно, не надо.

(Елена подает ему со стола книгу).

ИРИНА. О чем это вы?

ВАДИК. Да ни о чем. (Что-то в книге прочитывая). Надо же — “Вишневый сад”. Пойду почитаю.

                                                    Занавес.

 

                                           ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

Та самая открытая терраса, что видна в окна и двери в первых двух действиях. По обеим сторонам от террасы высокие кусты отцветшей сирени. К крыше террасы подставлена лестница. На крыше распластавшись лежит Вадик и конопатит ее. Снизу за ним наблюдает Елена. Из глубины сада с тарелкой вишен подходит Ирина.

ИРИНА (С нарастающим ужасом). Вадик! Вадик, я тебя умоляю, что ты надумал? Слезь немедленно с крыши. (К Елене). Ты что, не знаешь, крыша вся прогнила, он свалится и сломает себе шею. (К Вадику). Слезь немедленно! Я попрошу Миколу, он прекрасно это сделает без тебя.

ЕЛЕНА. У Миколы — он тяжелее Вадика раза в два — много больше шансов проломать эту крышу и сломать себе шею. К тому же, ему надо платить. Неужели тебе самой не надоело подставлять по всему дому тазики, когда идет дождь. Ну пусть почувствует себя немного мужчиной.

ИРИНА. Вадик! Вадим! Я тебя умоляю.

(Вадик, мало обращая внимания на мать, с лицом, на котором удовлетворение проделанной работой, слезает с крыши; в руках у него банка из-под консервов, из которой торчит кисть).

ВАДИК (Елене). Вроде все дырки замазал.

ЕЛЕНА. Ну ты герой. Вечером подсохнут — еще слоем сурика надо будет промазать.

ВАДИК. Ага.

ИРИНА (Обеспокоено). Никаким вторым слоем не надо. Больше ничего не надо. Поди помойся — ты перепачкался. (Указывает сыну на испачканную суриком на плече татуировку). Лена, ты тоже прекрати его науськивать — он разобьется и сломает себе шею.

ЕЛЕНА. Господи! Да что ему будет?

(Вадик входит в дом, из него выходит Николай Павлович и садится в плетеное кресло за стол на террасе).

ИРИНА. Как вы?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да сегодня, вроде, ничего. Даже позавтракал с аппетитом.

ИРИНА. Вот, немного вишен собрала. Там за домом два вишневые дерева. Когда строили дом, все вишни повырубили, а эти две чуть в сторонке — уцелели. Этот вишневый сад еще папа сажал. Ни у кого в округе вишни так не плодоносили, как у нас. Папа, когда сажал, что-то такое в почву привнес, но не вспомню вот — что. Девчонкой я объедалась вишнями. (Ставит тарелку перед свекром на стол). Может, съедите?  Попробовала — по-моему, не кислят.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да пожалуй, и съем. Только вот лекарства сначала выпью. Так сегодня хорошо расчувствовался, что и лекарства выпить забыл.

(Поднимается из кресла и идет в дом. Из дома появляется Вадик с двумя пустыми ведрами).

ВАДИК. Воды ни капли, а глотке сушняк. И боди полива просит.

(Ирина делает телодвижение у сына ведра забрать).

ВАДИК (Матери с укоризной). Ну чего, чего? В колодец, что ли, завалюсь — шею сломаю?

(В некотором смущении Ирина отступает от сына и садится в кресло, Елена садится в другое кресло, и обе провожают взглядом удаляющегося с ведрами Вадика).

ЕЛЕНА. (Насмешливо). Самое интересное, что он был бы абсолютно нормален, если б не ты.

ИРИНА. (С возмущением). Если б не я, его забрали бы в армию, где бы с ним делали что хотели, или просто убили в Чечне. (Печально). Ах, Лена, если б ты знала... Твои мальчишки другие, они и учатся и все делают сами, и, когда учились в школе, ты даже не заглядывала в их дневники.

ЕЛЕНА. Да, полагаю, что учиться за них резона мне нет, точно так же, как читать чужие дневники. Да это и неприлично.

ИРИНА (В отчаянии). Быть может, я скверная мать, но я, действительно, не знаю, что с сыном делать? Он пишет странные стихи, посвящает их то девушкам, то парням, хотя сейчас со всеми порвал. И девушки у него, вроде бы, нет… Может, его побыстрее женить?

ЕЛЕНА. Чтоб побыстрей развести?

ИРИНА. Да, ты права.

ЕЛЕНА. Да сам-то он хочет ли чего?

ИРИНА. Не знаю. Однажды он привел в дом девушку. Но такую! Такую, знаешь, как в том фильме, — всю такую внезапную, противоречивую. Даже и имя имела какое-то странное — Лика. Перечитала, наверное, Чехова. Но Вадим был от нее без ума. Она перевернула за три дня весь дом вверх тормашками. На мольбертах писала пальцем стихи, и он учил ее играть на  своих инструментах. С тех пор он пишет картины только пальцами, причем перед тем моет тщательно руки, а перед едой — ни за что. Он целовал ее всю и бегал покупать ей орешки и соки, хотя не знал до того, где находится ближайшая булочная.

ЕЛЕНА (Улыбаясь). В ней и впрямь что-то было.

ИРИНА. Тебе смешно. Мы с Александром не спали эти три дня ни минуты: все двери хлопали, они то и дело включали какую-то музыку, то что-то падало, то разбивалась. Утром как-то открываю глаза: Александр  сидит на кровати и так спокойно мне говорит: "Как думаешь — мне вены здесь перерезать или в ванну пойти?" (На улыбку Елены). Нам было тогда не до смеха. Когда она ушла, сын закатил нам скандал и не разговаривал со мною полгода, до того как отца... решил, что я ее прогнала, и до сих пор уверен, что с такими глазами девчонки себе не найдет. Разыскивал ее после: бегал по набережным Москва-реки, где подобрал это чудо, потом узнал, что она куда-то уехала, кажется, в Париж.

ЕЛЕНА. А в самом деле зря ты ее прогнала. Как знать, может, с ней бы он и воскрес, коли так ею был увлечен.

ИРИНА.  Ах, и ты туда же. Да с чего все взяли, что я ее прогнала, просто была от нее не в восторге. И потом не уверена, что она не была наркоманкой, у нее довольно странные были глаза. Такие, знаешь, нагловато-холодные, с такою яркой зеленой, довольно эффектные. Я думаю, что она уже где-нибудь там, за границей: уже удачно себя продала.

ЕЛЕНА. Ты думаешь, что себя можно удачно продать?

ИРИНА. А ты знаешь, сколько таких девчонок уезжают от нас туда продаваться, их миллион или больше.

ЕЛЕНА (Возмущенно). Ты так говоришь, точно они от нашей прекрасной жизни бегут в распрекрасную; они от нашей безнадеги бегут, от того, что нет мужчин, способных их удержать, защитить. Где их отцы, их братья, их мужчины? Все они предали их.

ИРИНА (С недоумением). Тебе так жалко все этих... путан?

ЕЛЕНА (Печально). Безумно.

ИРИНА (Пожимает плечами). (После паузы). Что-то Николай Павлович нейдет. Пошел принять лекарства и... Хотя, быть может, решил помолиться.

ЕЛЕНА. Он молится?

ИРИНА. Каждый день. У него тут иконы. Ой, не забыть бы, он просил ему масла для лампады купить. Не забыть бы. Суетно как-то живем. Ведь вот мало кто из нас о душе беспокоится перед тем как — туда. (Взводит взор к небу и оглядывает с умилением участок и строящийся дом). Сейчас стыдно припомнить, как мы жили: было столько денег — мы даже не знали, что еще купить.

ЕЛЕНА. Гуляли веселились — подсчитали прослезились.

ИРИНА. Ах, и зачем только Александр затеял эту постройку. Я ведь знаю, как он... (Прикрывает ненадолго повлажневшие глаза), ведь он очень страдал, когда закрыли его институт и ему пришлось бросить науку и заняться этим дурацким бизнесом. Сейчас никто и не помнит, что была когда-то наука просто во имя познанья.

ЕЛЕНА. Да отчего же не помнит, кто-то ею просто занимается, хоть и бедствует, полагаю, ужасно. Разум не так легко истребить.

ИРИНА. Ну не знаю. Перед этим кошмаром Александр был такой... ходил такой подавленный, теперь знаю, ему угрожали, но нам он ничего не говорил... (Елена накладывает руку на плечо Ирины и пережидает, пока та переборется с чувствами). Извини. Я тоже после того, помнишь, была толстушкой, так похудела. Вроде бы и хорошо, но… (Оглядывая себя). отощавшей корове стройной ланью не стать. 

ЕЛЕНА. Будет тебе. Не все было так плохо.

ИРИНА. Да, нам было здесь так хорошо,  до того как началась вся эта кутерьма с постройками домов. Когда-то мы всех соседей здесь знали, все рылись в своих огородах и жили просто, дружно. Бывало, приедешь сюда из города, а на этом столе гора яблок. И не всегда узнаешь кто принес, все знали, что у нас в саду только вишни. А когда они цвели, утром встанешь — весь сад в солнце и ты точно в раю. Как же было здесь хорошо! Было много выезжающих на лето детей, теперь их здесь почти нет. Был детский садик, в него мы отдавали Вадика. Теперь и садик, и все участки скупили какие-то понаехавшие сюда узбеки, какие-то якобы, как нам объяснили сначала, бедные беженцы. Потом эти на "мерседесах" "бедные беженцы", понагнали сюда своих рабочих строить дома, два года назад тут русской речи не было слышно. Потом их главного мафиози, он оказался наркодельцом, застрелили. Что тут было: были облавы, бегали какие-то люди с оружием в масках. Кто они? Бандиты? Милиция? Ничего не поймешь. Теперь они почти одно и тоже. Кое-кого разогнали, но кто-то остался, живет, хотя дома и не достроены, как наш. И по ночам, часто слышно, стреляют. Кроме нас, тут, по-моему, все при оружии. Такое впечатление, что мы живем в джунглях. И иной раз так страшно. Так страшно. Что с нами будет? Мы все вдруг стали так беззащитны. Как вспомнишь. Конечно при слове «социализм» все живое должно себя крестом осенить, но…

ЕЛЕНА. Сильно по нему ностальгируешь?

ИРИНА (Отмахивает что-то словно привидевшееся). Ах, да нет, конечно же, нет. Столько невинно убиенных. (Завидя подошедшего сына,  поднимается ему навстречу, забирает у него полные ведра и уносит их в дом. Вадик разваливается в кресле и закуривает, с видимым довольством поглядывая на Елену).

ВАДИК. Неделю целую одну махру курю. Прикинь?

ЕЛЕНА. Ну — герой. Глядишь — поумнеешь, работать начнешь. (Поднимается с кресла и, опершись на перила террасы, обращает взор к саду).

ВАДИК. Кем?

ЕЛЕНА. Понятия не имею, но выбор у тебя небольшой. Может, тебе придется заняться вульгарной работой, стать, например, продавцом. У меня впечатление, что все сейчас только тем и занимаются, что что-то продают.

ВАДИК (Насмешливо). Во-во. Поди, помнишь Адика, братца моего троюродного, дедова брата внучка. Вот он сейчас продает всякую дрянь для собак: им жратву, кости муляжные, какую-то гадость от блох. Разжирел как три бульдога, Креза из себя теперь корчит. Мне, что ли, тоже стать продавцом? (Усмехается) Продавцом, что ли, воздуха?

ЕЛЕНА. Ох, видел бы ты, как сейчас живет простой-то, поодаль от столицы, народ, который стихов не читает, не пишет. Много людей вообще голодает. Отдыхала тут недавно в деревне, мальчишка пристал: “Дай, теть, хлеба”. Думала придуряется, но дала. Так он на него набросился.

ВАДИК. И чего ж они там, что ли, не работают?

ЕЛЕНА (Усмехается). Ха! Есть места, где работу найти невозможно совсем, там приходится сажать картошку, добывать в реке, в лесу все, что там водится и, что плохо лежит, воровать. О твоих любимых орешках и фруктиках с кофе там просто не ведают и не брезгуют никакой работой, чтоб выжить. Сейчас, подозреваю, можно заработать только вульгарной работой.

ВАДИК. А ты уверена, что я хочу так работать? (Курит и быстро, нервно начинает есть с тарелки вишни, отплевывая косточки сначала в тарелку, потом на стол, а после и на пол). Может, я вообще хочу стать бандитом.

ЕЛЕНА. Ах да, прости, забыла про новомодный бандитизм. (Изображая пальцем стрельбу). Пих-пах. Романтично до ужаса.

ВАДИМ. Да на самом деле дерьмо; и фиг поймешь — супермен ты или бандит.

ЕЛЕНА. Да, ваше поколение влипло в такое дерьмо, что-то созидательное и разумное сделать вам непросто; все порушено: производство, наука, культура, — но зато есть субкультурное телепойло, в которым полощут ваши мозги.

ВАДИК. Все ты знаешь. Как оракул вещаешь.

ЕЛЕНА. Где-то — да. Полагаю, ты хочешь заниматься искусством, оно тебя влечет. Ни крепостных, ни наследства, как у большинства наших русских классиков, у тебя нет. То, что оставил тебе отец, ты  уже прокутил. Искусством, посмотри правде в глаза, заработать сейчас практически невозможно. Хотя есть какая-то небольшая когорта людей искусства, которая что-то имеет с него. Стихи, подозреваю и тебе говорила об этом, сейчас...

ВАДИК (Перебивает тетю и говорит сумрачно). Стихи сейчас никому не нужны. Да объявись сейчас хоть твой Чехов, о нем бы прознало два, ну или три человека, которым тот в своей лавке пьески свои по дешевке продал. Потому что все сейчас стали с-суками. Я больше ничего писать не хочу. (Мечтательно). Хотел бы, ох, если я мог, писать музыку. Есть такие две группы. Особенно одна. Ох, если б я умел писать такую музыку. Но я бы мог их снимать. (Входя во власть своих грез, глубоко дышит). Знаю, какой бы снял с ними клип, такой бы клип, как я, никто сделать не смог.

ЕЛЕНА. Все равно так и так, тебе нужно много работать и много читать. Кстати, Чехова ты прочитал?

ВАДИК. Только половину

ЕЛЕНА. И как он тебе?

ВАДИК. Нудила. Но местами, так — ничего, сойдет для сельской местности.

ЕЛЕНА. Классика вообще нудна, и местами — очень. (Раздумчиво). Но она создает настроение, эмоции сопереживания, ощущения пребывания в ее атмосфере. В занимательной беллетристике всего того нет. Ты знаешь, во времена нудного Чехова, которого ты, надеюсь, все ж дочтешь, писатели писали в надежде научить людей жить, в нечто возвышенное верить, теперь же во все эти преобразования мира письмом не верит никто.

ВАДИК. И, стало быть, такое ваше искусство скоро помрет.

ЕЛЕНА. Такое нравоучительное — почти померло. Теперь искусство стало эпатажным, скорым, мелькающим, удивляющим — тотальная клипомания, в которой, как ты говоришь, фиг что поймешь.

ВАДИК. Да, это не ваше занудство с нравоучительным сюжетом для тупых, да и, вообще, все эти маетня  по Чехову уже никому не нужна.

ЕЛЕНА. Не волнуйся, твоя клипомания тоже уступит место чему-то поинтересней ее.

ВАДИК. Это чему же?

ЕЛЕНА. Здравому смыслу — надеюсь. (Обернувшись к племяннику, видит, как тот, доев вишни, утирает рукою рот).

АЛЕНА. Ах, ты что, все съел? Это ж мама для дяди поставила.

ВАДИК. Черт! Откуда, блин, я знал?

АЛЕНА. Ах, Вадик, от ваших эвфемизмов... Ведь твой отец, твоя мама, уж не говорю, дедушка...  хоть бы что от них перенял.

ВАДИК. Ты, как дед, тот все зудит, что я у них Митрофанушка.

АЛЕНА (Засмеявшись). Пожалуй, есть немного.

ВАДИК (Тушит сигарету в тарелке,  где были вишни, встает и мрачнеет лицом). Дай мне то, что взяла.

ЕЛЕНА. Прямо сейчас? Ладно, сам возьми. Наверху, где я сплю, в углу под кроватью. (Пристально смотрящему племяннику). Что ты так на меня смотришь? Ты думаешь, что я не понимаю, что тебя надо мозги задурить, чтоб не грызли безделье и страх. На Востоке это и наркотиком-то не считают, так — ерундень.

ВАДИК (С обидой). А может я еще и колюсь.

ЕЛЕНА. Не колешься. Дырок нет, а уж такой ты всегда обнаженный. 

ВАДИК. Ну не колюсь. (Вдруг с возмущением). Ты что думаешь, что я идиот и не понимаю, что это существует для того, чтоб иметь возможность прикоснуться к тому (Указывая на небо), но лишь прикоснуться, а не задурить, как ты сказала мозги, потому что это… (Трогая пальцем висок). это единственное, что стоит беречь, потому, что это у меня не отнимут, даже если заставят жить в абсолютном хлеву.

ЕЛЕНА. Ладно, не мучься — курни. Разрешаю вам (Одной рукой обвивает шею сидящего Вадика, другой — теребит на его голове воображаемые волосы, в голосе ее появляется нарастающая страсть). Но вообще настоящего мужчину волнует вовсе не это, а только работа и... женщины. А все, что вас так занимает, так ужасно томит, все это такая... (Говорит что-то неслышное в самое ухо съежившемуся племяннику).

ВАДИК (Слегка оробев, поднимает на тетю глаза). А хитрая ты.

ЕЛЕНА (Садится в плетеное кресло, печально). Еще хитрей, чем ты думаешь.

ВАДИК (Встает). Чуть-чуть совсем отсыплю. Назад положу — потом перепрячешь.

(Елена кивает. Вадик уходит в дом, из него выходит Николай Павлович и опускается в кресло).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Видит тарелку с окурком, брезгливо ее отодвигает). Все слопал внучок.

ЕЛЕНА (Составляет тарелку на пол). Завтра в город поеду дней на пять. Если вишни будут на рынке, привезу. Может, что нужно еще? Газет привезти?

 НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Саркастически). "Газет". А что в них читать? Смакование всей той мерзости, что сейчас происходит. Из них только и можно узнать, как грабят страну. (С горечью). Боже, довести страну до такой разрухи, до такой нищеты. Не платить людям месяцами, годами зарплату. Да в каком государстве такое возможно? Таких государств даже нет. Не государство — театр абсурда. Боже, что за люди все эти наши правители! Дорвавшиеся до власти плебеи. Превратить всю страну в одну большую зону, где все должны работать на каких-то расплодившихся, как тараканы, паханов.

ЕЛЕНА. Ну ведь в правители пробираются через такие фильтры, в которые порядочному человеку просочиться, подозреваю, не просто.

 НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Так унизить людей нищетой. Довести страну до такого позора. (Сжимает лежащие на столе кулаки). Столько лет я отдал науке, которая теперь никому не нужна. Никому! (Елена, глядя с состраданием, протягивает к нему обе руки). Но что ужасней всего — потерять сына так дико. Да, Александра так глупо я потерял. За что же бог отвернулся от нас? (Плачет, закрывая руками лицо).

(Елена встает и прижимает к себе его голову).

ЕЛЕНА. Ну да, бог даст, — все образуется.

 НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да. Да. Извини меня. (Достает платок, утирает слезы, Елена ему помогает). Конечно же, все образуется. Но столько еще потеряют людей. Отчего-то России всегда нужны миллионные жертвы, чтоб как-то свое  возрожденье начать. Как же жалко людей, и столько их способных, хорошо образованных, таких, каких в принципе нет нигде на земле. И столько погибнет, и это будет уже совсем другая страна. Вадька прав — возвышенными чеховскими рефлексиями нам больше не жить, те оставят чудакам-театралам, да иноземцам, любопытствующим русской душой.

ЕЛЕНА (Утешительно). Да ничего, уж пора стать разумней, практичней; хоть и предчувствую, что такими, как все, нам не стать. (Указывая дяде на живот). Болит — нет? Не уколоть?

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Нет, спасибо, ничего. Хочу помолиться. (Тяжело поднимается, Елена хочет его проводить). Ничего, ничего, я потихоньку дойду. (Елена целует его, он ее).

                                            Занавес.

 

                                         ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ.

Та же комната, что и в первом действии. Ночь, ничего не видно,  слышно, как за окном идет дождь. После громового раската комната озаряется вспышкою молнии.

(Вбегает Вадик, в руках его горящая зажигалка).

ВАДИК. Вот черт, не видно ничего. Черт! Света нет! (Истерично). Мать! Мать!

(Елена спускается с лестницы).

ЕЛНА. Слушай, что ты орешь?

ВАДИК. Где мать? Почему нет света?

          (Слышны щелканья выключателя).

ЕЛЕНА. Из-за грозы отключили, наверное.

ВАДИК (Все так же истерично) Мать! Мать! Черт! Зажигалка нагрелась.

 (Зажигалка гаснет и снова становится темно, слышен грозовой раскат).

ЕЛЕНА (С досадой). Мне твоя "мать" прямо по уху режет. Павел Власов какой объявился. Что случилось, ты мне не можешь сказать?

ВАДИК. Черт! Где она!?

    (Появляется Ирина в распахнутом, поверх ночной рубашки, халате с зажженной керосиновой лампой).

ИРИНА. Я слышу, что ты кричишь, но ничего же не видно, должна же я была зажечь лампу.

ВАДИК (Все так же возбужденно). Слушай, отдай сейчас же то, что взяла.

ИРИНА (Тоже взволнованно). Что ты хочешь? Умоляю тебя, успокойся. Лена, прошу, там, у тебя наверху, еще свечи в подсвечнике есть, зажги их, пожалуйста.

ВАДИК (Матери). Верни то, что взяла.

(Елена поднимается по лестнице и, ненадолго исчезнув, снова появляется с подсвечником с тремя горящими свечами и спускается).

ИРИНА. Что ты хочешь?

ВАДИК. Я сказал, верни что взяла.

ИРИНА (Изображая непонимание). Что? Что?

ВАДИК. То, что было под моим матрасом.

ИРИНА. Я не знаю, что там у тебя пропало. Может, рабочие что-нибудь взяли? Они же ходят сюда. Ну поди еще посмотри, что там пропало, сейчас же темно.

Раздаются один за другим два сильных грозовых раската, сопровождающиеся яркими вспышками.

ИРИНА (Со страхом жмется к Елена). Как страшно. (Глядя вверх). Боже, спаси, сохрани.

ЕЛЕНА (Иронически). Да уж пожалуйста.

ВАДИК. Как же, рабочие — не дури мне мозги. Сейчас еще посмотрю, но если не найду, ты мне отдашь. (Очень гневно) И сейчас же! (Убегает в другую комнату).

ЕЛЕНА. Что ты у него взяла?

ИРИНА (В ужасной тревоге). Лена, я не знаю, что делать. (Ставит керосиновую лампу на стол, вздрагивает от двух, один за другим прозвучавших раскатов и начинает плакать). Утром нашла у него пистолет. Я не  знаю, как быть, — боюсь, что он с собою что-нибудь сделает.

ЕЛЕНА (Насмешливо). Что, например?

ИРИНА. Ты не знаешь его.

ЕЛЕНА. Да что там знать?

(Вбегает запыхавшийся Вадик).

ВАДИК (Тяжело дыша, смотрит на тоже тяжело задышавшую от волнения мать). Отдавай! Я кому сказал!?

ЕЛЕНА. Слушайте, как вам эта комедия обоим не надоела? Вам не стыдно из-за какой-то паршивой игрушки перекрикивать грозу и будить больного человека, если только уже не разбудили его.

ВАДИК. Отдавай!!

ЕЛЕНА. Отдай ему его игрушку.

ВАДИК (Гневно). Это не игрушка — из этой иг... застрелили отца.

ЕЛЕНА. Извини. Я не знала.

ВАДИК (Задыхаясь и сжимая кулаки). И если б я знал, кто это сделал — я бы убил.

ЕЛЕНА. Как он у тебя оказался?

ВАДИК. Тогда же в машине нашел. Когда менты уже подъезжали, закинул на крышу гаража во дворе. Искали — не нашли.

ЕЛЕН. А ты, не отдав его, не помешал им разыскать убийцу?

ВАДИК (Очень убежденно, качая головою). Нет. Они никогда никого не находят. Они все заодно. (Матери). Отдай.

ЕЛЕНА (Ирине). Отдай.

(Ирина смотрит на сына с состраданием и страхом, вздрагивает от очередного раската, ненадолго выходит и, возвратившись, отдает пистолет сыну).

ВАДИК (Взволнованно). А где патрон!? Там один оставался!? Где он!?

ИРИНА (Чуть не плача). Я не знаю, может, он выпал. Я не знаю, не помню, куда девала его.

ЕЛЕНА. Слушайте, как вам не надоел этот спектакль? Все эти ваши патрончики, все эти наколочки (Трогает на плече Вадика татуировку), что от них толку, если в голове ничего.

ВАДИК. У тебя там больно много. Чего ты все!?... (Вдруг очень подозрительно начинает вглядываться в тетю). Я знаю, что у тебя в голове, наконец таки понял: ты здесь для того, чтоб купить наш дом, и за пол его цены, как родня, потому что мы все тебе задолжали.

ЕЛЕНА. Да на что мне твой дом? 

ВАДИК (Матери). Отдай мне патрон! Быстро отдай, я сказал!

(Ирина уходит, Вадик выбегает за нею и вскоре возвращается. Щелкая на ходу затвором пистолета, он подходит к дверям, открывает их нараспашку и выбегает в сад под дождь. Появляется очень взволнованная Ирина, проходит через распахнутые двери на террасу и озирается, пытаясь хоть что в темноте рассмотреть).

ИРИНА. Я так боюсь, что он что-нибудь с собой сотворит.

ЕЛЕНА. Да что сотворит? И с чего бы?

ИРИНА. Да неужели ты не знаешь, сколько сейчас людей кончают с собою, все эти отчаявшиеся, потерявшие надежду и работу.

ЕЛЕНА. Ну, к Вадику это не имеет никакого отношения: во-первых, он в своей  жизни ни дня не работал, и даже не знает, с чем эту работу едят; во-вторых, чего ему отчаиваться — пока у него есть мать, которая будет ему потакать, а в-третьих...

ИРИНА. Ах, Лена, ты ничего не знаешь. Уже три месяца мы не ездим в Москву. Раньше он и дня не мог прожить без своего интернета, а теперь... Мы даже не можем появиться в московской квартире, потому что... Ах, я не говорила тебе. Но три месяца назад я буквально спасла от тюрьмы. Ему кто-то дал этой ужасной травы (Ты знаешь, сейчас вся молодежь ее курит).

ЕЛЕНА. Не вся. И что?

ИРИНА. И он стал курить ее прямо у входа в метро. Шел милицейский патруль. Они ему: что ты куришь? А он, он у нас такой добрый: могу угостить. Они его, конечно, забрали. И он им начал дерзить. Если б ты знала, что я пережила, когда увидела его там за решеткой с этой ужасными бомжами. Он сам чуть не плакал.

ЕЛЕНА. Ну, еще бы тридцать метров, чтоб эту дрянь покурить, он не мог от метро отойти. И привычка дерзить, то бишь хамить всем подряд от уверенности, что чуть что прибегут мама с папой со своими извинениями и баксами и все утрясут.

ИРИНА (Всхлипывая). Чтоб дело замять, милиционеры просили шесть тысяч. Я дала только четыре, (заняла у всех, у кого только могла) две я должна, но у меня их нету…

(Звучит грозовой раскат, и тут же раздается выстрел, Ирина, всплеснув руками, выбегает под дождь и исчезает. Елена тревожно озирается, выходит на террасу и тоже удаляется под дождь).

(По прошествии некоторого времени в дом с некоторой даже торжественностью входит Вадик с пистолетом в руке, волосы и одежда на нем, шорты и майка, мокры. Он усаживается по-турецки посередине пола. Вскоре появляются Елена и Ирина, запыхавшиеся и промокшие).

ЕЛЕНА (С чувством). Комедиант. (К Ирине). Принеси полотенца.

ИРИНА. Ах,  в такой темноте их искать.

(Ирина уходит. Вадик приподнимает майку и разглядывает кровящую рану на груди).

ЕЛЕНА. Только попробуй показать это матери.

(Она взбегает наверх, ненадолго исчезает, сбегает вниз с флаконом, бинтом и лейкопластырем, торопливо вытирает кровь разглядывающему свою рану Вадику, залепляет ее лейкопластырем и  опускает майку).

ВАДИК. Сосок себе отстрелил. М-да, кормилицы теперь из меня не получится. Ты думаешь, на фига я пальнул? Скажу. Отца ведь тоже сюда. (Смотрит на грудь). И боль не долго. (Устало вздыхая). Кто б знал, как я всех ненавижу. Такие все твари, и только врут, что что-то такое из себя представляют. Отец не был примитивным вралем, как все.

ЕЛЕНА. Согласна, истинных людей не так много, большинством управляют биозаконы и обстоятельства. Человек, как был, так и остался представителем животного мира и в тяжелые для популяции времена меняет повадки, как правило, дичает. Но будем думать, что эти времена пройдут.

(Вадик, а за ним и Елена поднимаются с пола).

ЕЛЕНА. Но не это тебя тревожит. (Пристально глядит племяннику в глаза). Сколько ты там  задолжал? И кому?

ВАДИК. Ха! Кому? Ментам —  и две тысячи баксов. Суки-друзья мне больше сорока не отдали, и не потому что не могут отдать, нет — потому что убогие. Не хочу быть как они. А эти за две меня с бритвой пасут. Вот с такою, (Показывает размер). какой дед любит бриться.

ЕЛЕНА. Боишься яйца отрежут? (на смущенную усмешку Вадика). Тогда чего ж ты их не отстрелил? Ты знаешь, по-моему, почетней потерять их в драке, и, уж конечно, в бою, чем трястись тут за них вместе с мамой.

ВАДИК (Возмущенно). Про Чехова мне талдычишь, а сама про яйца.

ЕЛЕНА. Но я не знаю, не знаю: как, как мне тебя отрезвить, заставить понять, что времена возвышенных резонерств в ожидании циничных кредиторов кончились?

ВАДИК (Волнуясь). Да, да я знаю, что мне пора со всем разобраться и устроиться работать, иначе просто свихнусь. И еще я должен докончить Университет. Всего-то два курса. (В задумчивости). Да, да, так и сделаю, хотя не очень представляю — как.

ЕЛЕНА (Тоже как будто в задумчивости). И еще хочу спросить: (Не глядя на племянника, резко хватает его за руку). кто убил отца?

ВАДИК (В ужасе). Ты что?.. Ты что? С чего ты взяла, что я... знаю?

ЕЛЕНА. Ты знаешь. Так кто?

ВАДИК. Ты думаешь, что это я?

ЕЛЕНА. Ты не похож на убийцу.

ВАДИК. С чего ты взяла, что это я?

ЕЛЕН. Сказала же, что ты не похож на убийцу. (Сильнее сжимая руку племянника). Кто??

ВАДИК (Плача). С чего все взяли, что его кто-то убил? (Опускается на пол и закрывает лицо руками). Ты хочешь, чтоб мать об этом узнала, а дед он вообще с ума сойдет, если узнает. Он же болен. Он скоро...

ЕЛЕНА (Становится перед племянником на колени). Он не узнает. Только мне ты расскажешь.

ВАДИК. Чего рассказывать? Я пошел в институт, из подъезда вышел, вдруг выстрел. Сейчас часто палят. Просто так обернулся: наша машина стоит. Он уже все. Пистолет я после уже на крышу зашвырнул. (Плачет). Зачем он так?

ЕЛЕНА. Мама войдет — ты рыдаешь. (Целует племянника в висок и утирает ему своим платком слезы). Ты все сделал правильно. Только не надо так много думать об этом. Ни ты, ни я, да и никто не вправе осуждать того, кто устал жить. Просто не стало того, чем он жил, к чему он стремился. Не стало и — все. А ты, это твои времена, будешь жить. Хотя жить... жить вообще очень трудно. (Переставшему плакать и удивленно смотрящему на нее племяннику). Вот и все (Встает с пола).

ВАДИК (Тоже встает). Тоже скажу. Мне надоело всего бояться, трястись. Понимаешь — все надоело, потому что смысл жизни не в этом.

ЕЛЕНА. Понимаю, потому и хочу тебе предложить поехать в Москву, и завтра. (Глянув на распахнутые двери, за которыми начинает светать). То есть уже и сейчас.

ВАДИК (Раздумчиво). В Москву, в Москву, говоришь. Да, поеду.

ЕЛЕНА. Дождик кончился. (Глубоко вдыхает, обратившись к распахнутым на террасу  дверям). Воздух такой, чем-то таким напоенный, такой всегда после грозы. А утра, однако, стали прохладными. (Прикрывает двери на террасу). Все ничего осталось до осени. (Обернувшись к племяннику и с задором). Кончай страдать. Сегодня возьмем да разберемся с твоими кредиторами.

ВАДИК (Несмело улыбаясь). Что, хочешь за меня заплатить? А если я того не захочу.

       (Вошедшая Ирина подает Елене полотенце, сыну — полотенце и сухие майку и шорты).

ЕЛЕНА (Вытирая волосы). Не волнуйся, как только станешь богатым... а до того я буду каждый день являться  тебе в страшном сне и...

ВАДИК (Улыбаясь)... и бить ногами.

(Не обращая внимания на удивленно слушающую их Ирину, Елена, тряся волосами, поднимается наверх и исчезает, племянник энергично вытирается полотенцем и переодевается во все сухое, повернувшись к матери так, чтоб та не увидела его залепленной на груди раны. Елена, уже одетая для выезда, сбегает к ним с сумками в руках. Появляется из комнаты Николай Павлович с накинутым на плечи пледом).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Доброе утро. Что-то все семейство в этакую рань  на ногах. Не иначе, гроза разбудила — сквозь сон слыхал как гремела. Чего только не снилось; но, впрочем, поспал. (Заметив в руках Елены сумки). Ты что, уже уезжаешь?

ЕЛЕНА. Да, доброе утро. Покину вас. И вот (Указывая на Вадика). молодой человек со мною отъедет.

ИРИНА (Тревожно). Я тоже с вами поеду. Мне тоже надо в Москву.

ЕЛЕНА. Не возражаю. Но к вечеру ты вернешься. Дядя, если что-то будет болеть, Ирина сделает вам укол.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, спасибо тебе. Ты ее, трусиху, все ж научила колоть.

(Сцена безмолвного прощания, в котором не принимает участие только Вадик. Все, кроме Николая Павловича, уходят. После хлопанья дверей машины слышно, как она отъезжает. Николай Павлович выходит на террасу и опускается в плетеное кресло, кутается в плед, обозревает перед собою сад, потом — что-то на небе. Сцена вращается, и возникает терраса третьего действия. Появляется Микола).

МИКОЛА. Надо ж, Ирина Семеновна уехала. А тут ее с утра, как кончился дождь, шукает один и еще с ним один.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Что им нужно?

МИКОЛА. Да интересуются домом. Вже весь дом посмотрели. Та вот вин идет, и тот, другой, с ним.

(Появляется Адик, на его запястьях массивные золотые цепи, в руках — мобильный телефон, в глазах — самоуверенная рассеянность. За ним появляется в черной униформе телохранитель, который заглядывает в открытые двери дома и что-то там высматривает, после чего останавливается невдалеке от дома. Далее телохранитель не скажет ни слова, но будет постоянно озираться).

АДИК (Кивает). Здравствуйте, Николай Павлович.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Здравствуйте. И позвольте спросить: вы... что?...

(Адик усаживается в кресло напротив Николая Павловича и как будто хочет ответить, но переключает внимание на запищавший телефон).

АДИК (В телефонную трубку). Ну?.. Ну?.. Ну?.. Ну, нет. (Кладет телефон на стол и обращается к Николаю Павловичу). Я — Адик.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Вглядывается в него). Внук брата? Здравствуй.  Не признал тебя — богатым будешь. Впрочем, поговаривают, уже не бедствуешь. Как же изменился — разжирел. Маленький-то ты такой же, как  Вадька, худенький был, все путали вас. Ты же с ним с одного, припоминаю, года. Очень ты изменился, всего-то года два или три тебя не видал. Когда ж ты успел так?... И волос у тебя поредел рановато… Как у вас дома?

АДИК. Да нормально. (Рассеяно кивая в ответ, продолжает оглядывать участок и, по-видимому, находящийся в его поле зрения недостроенный дом). Дом еще отделывать и отделывать. (Оборачивается и оглядывает старый дом). Хибару эту сразу можно порушить.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Пораженно). Послушай, ты... ты что, собираешься купить этот дом?

АДИК (Все так же продолжая оглядывать участок и дом). Не знаю. Больше трети цены я не дам. Да и никто не даст. Пить я хочу.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Купить дом? Ты?? Больше трети?... Да, да, да. (Не сразу приходя в себя от изумленья, трет руками лицо). Да, пить, пить. (Указывая на открытые двери в дом). Там, если соблаговолишь подняться, а то мне тяжело, на кухне в чайнике вода.

(К Адику подходит ненадолго исчезавший телохранитель с бутылкой боржоми и пластиковым стаканчиком. Открыв бутылку, он наливает из нее в стакан и подает его Адику).

АДИК (начинает пить, но, не допив, ставит стакан на стол и берет с него оживший снова телефон). Ну?.. Ну?.. Ну?.. Ну, ладно, давай. (Выключает телефон). В общем, так: на пол вашей цены дом и участок, мыслю, не тянет, но за треть я, точно, беру. Так что думайте. (Кивает). До свидания. (Поднимается и уходит вместе с охранником).

(Слышно, как хлопают дверцы машины и она отъезжает. Микола, лишь молча таращивший все это время на Адика глаза, подходит к закрывшему руками лицо Николаю Павловичу).

МИКОЛА. Ну, так как, может, сейчас насчет асептика и решим? А то дожди пойдут, осенью рыть хуже будет.

(Николай Павлович, одной рукой продолжая закрывать лицо, другой машет Миколе уйти. Тот уходит).

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (К небу). Боже, где же наш разум? (Прикрывает лицо руками и  сидит недвижно).

(Неожиданно в кармане Николая Павловича оживает будильник. Поставив его на стол, Николай Павлович изумленно его созерцает все то время, что тот отбивает "Нас утро встречает прохладой…",  много раз).                                             

                                              

                                         Занавес.

          

          

     

‹

АВАНГАРД ИР У Ю щ е е …

 

стихооткровень вымирающеродного отпрыска

 

 

С Вестминстерского моста поглядывая, 

В трех свитерах заплащеванных ежусь на рябящую Темзохладь.

За механическим время от времени Бигбеновским позвякиванием

Трафальгард-и Пикадиль-square-ющии туриствуют

Среди абсолютно не желающих дотрагиваний друг до друга,

                                 с вежливатеньким “Sorry” наизготовку.

На самом деле, вся эта недотрагиваемость искренне сожалеет

                                                                              лишь о трате pound-ов.

Таким образом, совершено недотронутые до теплонежности

Агатакристиевых каминов и Конандойлевых джентльменств

Движутся нараспашку промерзшие до непрерывного капанья соплей

                                              тщащиеся   англочаелюбивостью  согреться.

Сожги я даже дочерна себе брюхо огнегазом камина,

Все равно мне в спину вечной чужбиной будет дуть all your

                                Британовосредневековости студенопромозглость.

Вот ч-ч-черт!

Beastly c-с-сold!

D-d-damn it!                     

Собачий х-х-холод!                                    London

 

 

Рим (восклицательный знак)

Третий день разглядываю какой-то из арок одних Колизей

                 да какого-то СвэПетра огромаду-собор (запятая)

Но вижу только людские толпы (точка)

Может я-мое сюда еще не долетело

      и объявится здесь сразу после  улета (вопросительный знак)

Фиг поймешь (три точки подряд)

                                                                       Roma

 

 

Шекспиру я подарил бы свой компьютер, 

Чайковскому — свой синтезатор,

Икару — реактивный двигатель,

                              (которого у меня, вообще-то, и нет),

Тебе — себя.

Терзаюсь только последним подарком: нужен… нужен ли я тебе?

                                                                            Набережная Москвы-реки

 

Все-все вокруг понимают —

Что? Как? Чего?

Аж мозги перегорают:

Ну ни-че-го не понимаю.

Ну совсем ничего!

И чего извожусь?

Все, что они понимают, — ...

Во-во — пришедшее на ум словцо.

 

                                    Все учреждения, в которых побывал

                                                  

 

Щетинятся в засеренную облачность небоскребы,

Под ними внизу копошатся ими заскребанные.             

Каждый день скребу бритвой лысину —

                                        сбриваю отрастающие мозги,

Чтоб новые вырастающие — познали истину,

Но все планомерное, мозгую, неистинно. 

Ибо истина преподносится неизвестно кем,   

                 неизвестно когда,  совершенно непонятно — кому,

Но всегда с внезапностью озаряющей молнии 

В миг  гроханья с туческребня, самонаивысоченного. 

                                          

                                                                  New York

 

 

Какая гадость эта плодящаяся вокруг нищета,

Заглядывающая мне в глаза: ну дай хоть чего-нибудь.

Да — на!

 Богатствующие похлеще гадствуют,

Хотя единичны и не  смотрят в глаза, лишь ими безучастно  скользят:

Восхочу — куплю, опущу, убью.             

Меня?? Ха! Ха! Ха! и Ха-ха!

 

                                                         Выборг

 

 

Люди — что облака,

Чем дольше за ними наблюдаешь,

Тем больше теряют свою первоначальную конфигурацию

И исчезают — ни-ко!-му неизвестно куда.

                                                                              

                                                        В подоблачном мире

 

 

 

 

Дети в стране  без прикрас.

 

(нонсенсиаз)

 

(шестой фрагмент «Эклектиаза»)

 

 

                                                           Читатель! Кончай, не начиная,

                                                           Нелепейшие нонсенсы читать,

                                                           Их, написавши, читал, читал, читал я — 

                                             Ни-и-чего! не смог понять.

                                                                                               Автор

 

                                 Крыса убегает в нору.

 

Братья, Вад и Дим, сидели на берегу реки и сражались в стосорокачетырехклеточные шахматашки. И хоть все шашки и шахматы свободно размещались на таком большом поле, братьям приходилось прилагать неимоверные усилия, чтоб соблюдать правила двух игр одновременно.

—    Ну вот, — обрадованно проговорил брату Вад, — я съедаю твою последнюю шашку и, стало быть, выигрываю.

—     Ну нет, — нахмурился Дим, — съев ее, ты получаешь самый, что ни на есть, шах, а потом и мат, так что выиграл я.

—    Не выиграл, потому что я так щелкну по твоему ферзю своею дамкой, что никакого мата не будет, одними шахматными фигурами ты щелкануть по моим фигурам не сможешь, они просто завалятся, — запальчиво проговорил Вад.

—    Во что это вы тут такое непонятное играете? — прервала спор братьев незаметно подошедшая к ним девочка, в шортиках и маечке, на которой была нарисована малиновая ягода, из которой вместо веточки торчала вбок запятая.

—    В шахматошашки, — ответил Вад.

— В шашкошахматы, — поправил его Дим.

— Судя по тому, что вы еще не додумали, что это за игра, вы выдумали ее сами. И все вообще выдумываете. Так что, ничего не выдумывая, скажите, как вас зовут?

— Я — Вад. Я — Дим, — поднявшись на ноги и поклонившись, вежливо представились братья.

— Ну ладно, если вы ничего не выдумали, — сказала девочка, — то придется поверить, что зовут вас не наоборот — МИД и ДАВ.

— Ну нет, — покачал Дим головою, — я не имею к этому министерству совершенно никакого отношения.

— И я к тому союзу* не отношусь совершенно никак, — покачал ею и Вад. (* Disabled American Veterans noun — Союз американских ветеранов).

— Ты так хорошо знаешь американо-английский? — спросила его девочка.

— Нет, только отдельные его слова, и, мне кажется, никогда не сумею составлять из них предложения только с прямым и обратным словопорядком.

— Мне тоже больше подходит наш словобеспорядок: с какого хочешь словца любое предложение можно начать и закончить его каким захочешь словцом, — согласилась с ним девочка.

— А тебя как зовут? — спросил ее Вад.

— Мое имя на мне, — ответила девочка.

— Ты — Алина, — разгадал имя Дим.

— Вообще-то полностью я — Акулина, но мама выкинула из него неблагородное «ку», — представилась и девочка.

— Попроси это «ку» у кукушки назад, — посоветовал Вад.

— Ну уж нетушки, знаю я эту кукукулку, — мое имя не кончится тогда никогда. Ой, посмотрите, горностай! — воскликнула девочка, первой заметив пробежавшего по берегу реки белого зверька, кончик хвоста которого был черен.

— Это не горностай, а Челиса — земляная крыса, мы ее знаем, — поправили в один голос братья Алину.

— Ну нет, это самый настоящий горностай. Я очень хорошо разбираюсь в этом чернохвостом зверьке: для придания себе царственного вида мама одно время носила  горностаевую мантию, но, кроме телохранителей, в ней маму не видел никто. По приказу папы, ее в этой мантии те всегда окружали очень плотным кольцом.

— Это самая что ни на есть бурая крыса, — снова возразил Вад Алине.— Правда, она случайно прыгнула в раствор гидроперита, не окунув в него только кончик хвоста, и теперь стесняется, что всем бросается в глаза.

— Многие женщины, чтоб всем в них бросаться, просто используют гидроперит, но чтоб кто-нибудь из них стеснялся того… — не досказав, пожала плечами Алина. — Побежим за ней, успокоим ее.

Все втроем дети побежали за убегавшей от них по берегу реки Челисой, которая бежала, таща в зубах серую мышь с очень длинным, волочившимся по земле, хвостом. Неожиданно Челиса  юркнула под корягу и исчезла в норе. Когда дети к ней подбежали, оттуда послышался писк.

— Неужели она ест мышь? — ужаснулась Алина.

— Ну нет, та Челисе просто помогает писать, теперь она будет сидеть в этой норе, пока не напишет что-нибудь толковое.

— Я всегда думала, что крысы даже бестолковое читать не умеют, — удивилась Алина. — А кто-нибудь, что она пишет, читает?

— Пока что никто. Но прочтут, она ведь пишет о нас.

— Ну вот что, пойдемте-ка ко мне в гости, пока она пишет. У меня сегодня первая по поводу дня рождения презентация, но представления не имею, что папа надумал на ней представлять, — крайне критически глянула Алина на кончик собственного носа, но больше ни на что на собственной физиономии взглянуть не смогла.

— Мы бы охотно пошли, но, знаешь, на дни рождения не ходят без подарка, — сказал Вад.

— Видите ли, — проговорила Алина, — после одного дня рождения меня насилу сумели в подарках сыскать, с тех весь подарочный хлам папа отправляет на свалку и только от себя самого мне оставляет подарки.

— Вот это да! — переглянулись братья. — А мы так очень даже подарками, хоть от кого, дорожим.

— А где ты живешь? — спросил Дим.

—    Во-он в том доме, — указала Алина на противоположный берег реки, где в просвете густой, высокой дубравы виделся фасад здания с множеством колонн.

—    Но это же не дом, а дворец, он, наверное, охраняется государством, — возразил Дим.

—    Никаким государством он не охраняется, — возразила Алина, — его стерегут на том вон мосту две псины.

Только тут Вад и Дим увидали, что через реку переброшен мост, по которому прохаживались два, свирепого вида, огромнейших дога.

— Привет, Цер. Привет, Бер, — потрепала Алина обоих оскалившихся на братьев псов. — Если б вы ступили на мост без меня, они бы вас уже сожрали, — пояснила она. — Хотя псина тут только Цер, Бер — просто папин охранник, но он так вошел в свою роль: перестал говорить — только рычит, питается только мясом с костями и зубы вставил совсем как у Цера, — приподняв губу Бера, обнажила ему Алина наточенные здоровенные клыки. — Папа очень ценит их обоих за мертвую хватку, они даже ссорятся — у кого та мертвей.

Внезапно Цер и Бер вцепились друг в друга зубами и зарычали так свирепо, что Вад и Дим невольно попятились, готовые пуститься наутек.

— Ну-ну, как вам не стыдно, — пристыдила братьев Алина. — У них же мертвая хватка — они уже не расцепятся ни за что. А мы — мы идем на мою презентацию. Идем! — скомандовала она.

 

                               Братья идут в гости к Алине.

 

— Ого, какая громадная гора! — воскликнул Вад, когда, миновав мост, они втроем приблизились к вздымавшейся над кронами дубов горе.

— Вообще-то это вовсе не гора, а архитектурный гибрид. На медовый месяц мама имела счастье … или несчастье? — немного поразмыслила Алина между антонимами, — повезти папу сразу в Грецию, в Египет, в Италию, так что в одном сооружении папа пожелал иметь Парфенон, Египетскую пирамиду и Пизанскую башню: Парфенон, уменьшенный, правда, в несколько раз, — указала она на выпиравшее из основания выложенной из каменных плит  пирамиды здание, действительно напоминавший малюсенький Парфенон. Небольшие пространства между его колоннами служили, по-видимому, входом в пирамиду, для вхождения в которую всем взрослым необходимо было принижаться. — Зато пирамиду папа велел построить много выше Хеопсовой до самых неба, солнца, луны.

— А разве папа не знает, что расстояние до них от земли сильно разнится? — улыбнулся столь странному велению Дим.

— Конечно же, оно разнится, но не для папы: все школьные годы он пребывал в такой не переходящей ни во что рассеянности, что как ни сосредотачивался после, так ничего из всей школьной программы припомнить и не смог. Чувство меры длины, ширины, а тем паче высоты, у него отсутствуют напрочь, так что осмыслить параметры своей пирамиды ему не дано, — пояснила Алина, подняв глаза вверх, где непонятно как высоко приближалась к небу гора-пирамида. — Но Пизанскую башню папа приказал соорудить точно таких же размеров, какая та на самом деле есть, только распорядился угол наклона увеличить во сколько-то раз, от этого вся башня ушла куда-то под землю, и, куда ушла, теперь никто не вспомнит никак.

— Непросто, наверное, было такое удумать, не то что соорудить, — заметил, оглядывая диковинное перед ним сооружение, Вад.

— Очень даже непросто, — серьезно подтвердила Алина. — Первый архитектор, которому папа заказал построить это восьмое чудо, поломал об него себе голову, и папа отправил его на дачу какого-то Каначика, второй, продолжавший строительство, ломал от отчаянья руки — такой безвкусицы ему не заказывали еще никогда; когда с его рук сняли гипс, он их просто умыл, ну а третьего архитектора, довершившего все же строительство, папа было хотел ослепить, но тот ему доказал, что второе такое чудо вряд ли появится: на него ни у кого не достанет денег (их поглотило чудо), но если вдруг и достанет, то не хватит прочих ресурсов (ведь чудо поглотило и их); но даже если достанет и того и другого (хоть то гипотеза гипотез), то уж такой архиглупости никому не удастся достать, — пояснила  Алина. — Но папа на всякий случай все же закинул подальше в реку топор, которым архитектор пытался после сотворенное чудо порушить. Да и папа с тех пор пребывает в раздумьях: побоится время его пирамиды или та побоится того.

Неожиданно внимание беседовавших детей привлек пролезавший между  колонн Парфенона и сильно под архитравом того принижавшийся господин в черном фраке и белых манишке и бабочке. Распрямившись, он принял вид очень важный и подошел с ним к Алине.

— Барышня, вас все ждут, вам пора одеваться на свою презентацию, — поклонился он Алине с глубоким почтеньем. — Молодые люди, полагаю, нас уже покидают, — уже без него поклонился он Ваду и Диму.

— Нет, — твердо возразила Алина. — Они приглашены мною на мою презентацию, так что, господин Мажордомов, вы займете их на все то время, что меня будут на нее переодевать.

— Но они, хотя бы, из приличной семьи? — строго спросил господин Мажордомов.

— Из очень даже приличной — они знать не хотят высокопоставленные организации, которые зааббревиатурены в их именах, в то время как все непременно, по утверждению папы, используют малейшую возможность примазаться к какой-нибудь организации, союзу или партии, чтоб остро чувствовать свое превосходство пред не вошедшими в них. И к тому же, — еще строже, чем господин Мажордомов, проговорила Алина, — осведомляться о приличиях чьей-либо семьи в присутствии кого-либо из той же семьи неприлично. Так что пусть пока их займет кто-то поприличнее вас. Эй, Стален, давай сюда! — прокричала она кому-то, задрав вверх подбородок. — Папа объявлял буквально эсэнговый поиск, чтоб отыскать мне в приятели этот всех приличий эталон.

Вад и Дим увидели, как с каменных уступов пирамиды стал спрыгивать мальчик и вскоре очутился возле них.

— Вот видите  — он приличен до неприличия. Для поддержания этого состояния родители кормят его только детской литературой тоталитарных времен, больше кормить его они не могут ничем — мама и папа его — инженеры каких-то приказавших им долго, но не понятно — как, жить НИИов. Ну все, я ухожу переодеваться, Стален покажет вам это восьмое чудо, перед которым семь первых теперь отдыхают, — указав на пирамиду, покинула Алина вместе с Мажордомовым  Вада и Дима, оставив их с довольно странно выглядевшим мальчиком. На нем были черные заштопанные когда-то, наверное, на коленках, а теперь уже на бедрах, очень короткие брюки, также очень мала была мальчику и белая рубашка, манжеты рукавов которой едва прикрывали ему локти и у которой имелась лишь половина нагрудных карманов, потому что другой их половиной были заплатаны локти. На шее мальчика был повязан очень линялый, когда-то, быть может, и алый, пионерский галстук, а на груди Сталена красовался поцарапанный пионерский значок. Несмотря на столь странное облачение мальчика, все оно было весьма тщательно отстирано и отутюжено. Но больше всего страннили Сталена его отчаянно серьезные глаза, которые чрезвычайно серьезнили толстые линзы очков с чиненой проволокой оправой.

— Я вас уже видел сегодня, когда маршировал около пруда со своим пионерским отрядом, вы были так увлечены какой-то игрой, что не заметили ни меня, ни весь мой отряд. Поздравляю проигравшего.

Борись всегда! Борись везде!

Ни лености, ни устали не зная,

Ты, проигравши, даже победишь,

Сомнения все борьбою отвергая, — процитировал Стален странноватый стишок и протянул между братьями руку, рассчитывая, верно, что один из них ее пожмет.

— Сентиментальная чушь. Кто проиграл — тот проиграл. Кто выиграл — тот выиграл. Третьего не придумаешь, — только покосились братья на протянутую руку.

— Ладно. Пошли смотреть чудище, — подняв протянутую руку, отдал ею Стален пионерский салют.

 

                                 Подъем на самый верх.

 

Пройдя через парфеноновый вход в пирамиду, мальчики очутились перед стеклянным, с распахнутыми створками лифтом, в котором дремал на стуле негр-лифтер. Как только Стален довольно энергично потряс лифтера за плечо, он проснулся и, одарив вошедших к нему мальчиков белозубой и какой-то очень сонной улыбкой, нажал кнопку лифта, отчего тот пошел куда-то в сторону, но никак не вверх.

— Сначала лифт всегда идет к центру сооружения, и только потом начинается подъем наверх, — пояснил Стален братьям, удивившимся непонятному движению лифта. Проехав в сторону, тот, действительно, пошел потом наверх, и через стеклянные стены лифта братья увидели, что движутся по отвесной прозрачной шахте, с которой открывался вид на не имевшее зримых границ внутрипирамидальное пространство, с разбросанными на нем торговыми павильонами, ресторанами, бассейнами, фонтанами, растущими березками, ведущими куда-то лестницами, увозящими туда же эскалаторами и возвышавшейся над всем тем статуей бегущего, в окрыленном шлеме и таких же сандалиях божка.

— Что это??? — в один голос изумились Вад и Дим: таких интерьеро-экстерьеров они не видели никогда.

— Все это империя господина Адатского, — ответил Стален.

— Как, это все принадлежит ему одному?? — изумился Дим.

— Что здесь принадлежит ему, всегда за завесою мрака, но из него господин Адатский осуществляет над всем здесь контроль и страшно не любит, когда на тот посягают.

— И кому же нужен этот страшный контроль? — спросил Вад.

— Никому, разумеется, кроме ему подчиненного клана, но путного со всем своим кланом господин Адатский со своим капиталом не может сделать ничего, и весь он уходит на испускание туч возмущенья и гнева, едва хоть кто заденет тот клан. Эти тучи над пирамидой сгущаются.

— И зачем  это все: и пирамида, и тучи? — спросил Дим.

— Трудно сказать, — ответил Стален. — У господина Адатского всего-то и есть что одна только дочка Алина.

— Но есть ли той резон озадачивать себя контролем над такою громадой? — задал ему вопрос Вад.

— На сколько мне известно, сам господин Адатский тоже много размышляет над этим вопросом, — серьезно принялся отвечать братьям Стален. — Конечно, хоть чем озадачивать дочь ему не резон, ему надобно, чтобы всех только она могла озадачивать; а для того ей необходимо добыть то, чего у самого господина Адатского нет, а именно, разумение. За ним-то он и отправляет дочь, что ни день, в разные школы, следя за тем, чтоб каждая последующая школа оказывалась элитарней предшествующей. Нередко Алине приходится отправляться учиться за границу. Алина не очень-то любит  учиться, а за границей особенно: Алине нравится, где заблагорассудится болтаться и о чем заблагорассудится болтать, а там оболтусов нету.

— И чему же ее там, в преэлитарных школах, учат? — спросил Вад.

— Этого я не могу вам сказать, — ответил Стален, — ведь сам я хожу в самую обычную школу, где половина нужных предметов отсутствует. Смотрите-ка, опять заснул, — указал он на задремавшего лифтера-негра. — Он родом из Африки, где какая-то муха наказала ему день-деньской спать, правда, многие здесь такому наказанью завидуют. Всегда спит, когда поднимается вверх.

— Но ведь он может спать, и когда опускается вниз, — заметил Вад.

— Ну нет, здесь все лифты спускаются исключительно свободным падением, так что на это еще никто не решился, кроме разве что комаров, тем все равно, такие они невесомые; даже мухи, а тем паче бабочки в падающем лифте так прилипают к потолку, что от обломков того долго не могут отлипнуть. 

— Ну вот мы и приехали, — выходя из наконец остановившегося лифта, кивнул братьям выйти Стален.

Напротив лифта на стене была нарисована напоминающая паучью сеть схема эвакуации при взрывах, на которой красовались три W. Во все стороны от лифта отходили с множеством дверей коридоры, кривившиеся так, что усмотреть их окончаний было нельзя.

— Конечно, если у вас есть желание бродить по сети, я не стану вам возражать, но помните, что это всемирная паутина, которой опутаны все и вся, выбраться из нее невозможно, — строго предупредил братьев Стален. — Советую посмотреть, что твориться в одной только комнате, во всех остальных — то же самое.

Стален открыл дверь ближайшей к лифту комнаты и вместе с братьями вошел в нее. Здесь несколько молодых людей, постукивавших по клавиатурам компьютеров,  следили за происходящим на их мониторах, изредка поглядывая на выползавшие из принтеров бумажные ленты. Никто из молодых людей не обратил на вошедших мальчиков никакого внимания. В комнате стоял компьтерно-принтерный писко-треск и повсюду: на столах, на полках шкафов и даже на полу — валялись бумаги, журналы, посуда, бутылки из-под фруктовой воды, упаковки из-под чипсов и детские игрушки.

— Кто это?— спросил Вад Сталена. — Что это? — спросил его Дим.

— Вообще-то весь этаж занимают программисты господина Адатского,  но в этой комнате сидят только хакеры. Они — новые правители мира и, если пожелают, то сделают с ним, что захотят. Могут его даже просто разрушить. Чтоб отвлечь их от разрушительных желаний, им разрешается делать все, что их занимает.

— И что это все? — заинтересовался Вад.

— Ну, у кого оно что. Вот этот, например, — указал Стален на бледного, худого хакера, — уже какой год взламывает все банковские коды подряд и переводит деньги банков во все подряд другие банки. От этого многие банки сходят с ума, совершенно не представляя, сколько из них извлекут и сколько в них вложат. А вот этот, — указал Стален на другого, еще бледнее и худее первого, хакера, рисующего на экране монитора розу, — этот вообще уже ни к чему не пригоден, вот уже какой год он проводит в одном только чате, изнывая от чувств к златокудрой одинокой страннице,  она тоже не равен час окочурится от таких же чувств к нему.

— Ну, раз все у них так конгениально, отчего бы этому странному молодому человеку просто не встретится с этой странницей, до того как та окочурится? — удивился Дим.

— Неужели не ясно? —  Взглянул на него очень серьезно Стален. — Он опасается, что эта странница — плешивый с клюкою старик. — А этот, — указал он на затмевавшего худобой и бледностью первых двух хакеров еще одного, — этот Алинин любимчик, она всегда, когда здесь бывает, сует ему в рот малининку.

— А где та малининка? — проявил Вад к той интерес.

— В холодильнике, — указал Стален на выше прочих возвышавшийся принтер, испускавший во все стороны скатывающиеся рулоны печатающихся бумаг. Подойдя к нему, Дим подлез под ворох бумаг и, действительно, вскоре нащупал под ними холодильник. Достав из его недр малининку, Дим  сунул ее прямо в рот изможденному хакеру. Множество смайлов JJJ забегало по экрану его монитора, которые, кто куда разбежавшись, написали на нем: "Спасибо за малину, милая Алина".

— А просто повернуться и поблагодарить его угостившего он не мог? — улыбнулся Вад смайлам.

— Ну нет, ему некогда, он уже какой год без передыху бьется над алгоритмом Алиной задачи: что получится? если некое число умножить и разделить на другое число, одномоментно; при этом, в то же самый момент, к некому прибавить и вычесть это другое, да еще, уложившись в ту же самую одномоментность, некое надобно возвести в степень другого и извлечь из него корень того. Если б только знать, как в этом моменте следуют все эти действия, даже я бы эту задачу решил, но Алина  приказала все-все  действия произвести абсолютно моментально, — серьезно вздохнул Стален и похлопал глазами, каждым хлопком умудряясь те еще больше серьезнить.

— Но это же почти то же самое, что сдвинуть предмет одномоментно вправо, влево, вперед, назад, да еще вверх и вниз, он же просто останется стоять на месте, если, конечно, все силы сдвижения будут равны, — заметил Дим.

— Смотря какими будут те силы, а то предмет и просто, никуда не сдвигаясь, развалится, — возразил ему Вад.

«Ах, Алина, ты решила, что мне следует прекратить усердствовать над твоею задачей, решив, что решение сводится к «му» (эквиваленту нашего «пхи»), но я… — стерев все смайлы, вывел хакер на экране монитора и приподнял над клавиатурой длинные, тонкие кисти, совсем как играющей пианист, — не прерву решенья, хоть и постиг, что без толку тягаться затухающему разуму с вспыхивающей интуицией, ибо… — приписав еще это, поднял хакер уже не только кисти, но и свой воспламенившийся взор, точно в самом деле вдохновенно играл на рояле, и дописал, — предчувствую грядущее Разумение, уже хохочущее над играми в «Запад « Восток».

— Однажды вот таким же упорством он доказал Великую теорему Ферма, — заметил Стален.

— Теорему Ферма!! — в один голос воскликнули братья. — Мы тоже ломали об нее свои головы.

— Но, только треугольники Пифагора, как и все, сумели об эту теорему сломать, — вспомнил Вад.

—  И как же он ее доказал? — спросил Дим.

— Точно не знаю, но не через треугольную геометрию, а вполне алгебраически, но каково то решение — навряд ли удастся узнать. Все эти хакеры такие вещи в себе.

— И что же о своем доказательстве теоремы он не сообщил никому? — спросил Дим.

—    Сообщил лишь, что приобщил его к какому-то информационному полю, но, где оно, как-то очень туманно сказал.

—    Вот это да! — восхищенно поглядели братья на потрясенного своими раздумьями хакера.

— Ну, вот и все, — отвлек от того братьев Стален, — теперь спускайтесь по лестнице дальше и смотрите все сами, я побегу, иначе опоздаю на пионерский сбор. И вам бы, кстати, следовало сходить на него. Сборы мы проводим ежедневно, на них мы обсуждаем, как сделать что-нибудь чрезвычайно полезное.

— И что-нибудь уже сделали? — поинтересовался Вад.

— Еще нет, пока еще нет — чрезвычайно много время отнимают у нас построения, маршировки, обсуждения и особенно ведение документации. Она крайне важна — не доверяя ни компьютерам, ни даже пишущим машинкам, всю документацию мы ведем только пером.

— Гусиным? — поинтересовался Дим.

— Стальным, — глянул на того Стален так серьезно, точно заподозрил в вопросе подвох,  — Ну все, я, кажется, уже опаздываю. — Торопливо отдал он салют, сменил в глазах серьезность на ужас и бросился в нем по лестнице вниз.

 

                                         У конфессионария.

 

Братья же спустились по ней на один только пролет и увидали вылетавшего из открытых стеклянных дверей, над которыми имелась вывеска "Конфессионарий", небольшого человечка. Покатый лоб его переходил в лысину, идущую до самой макушки, пониже которой шло нечто волосисто-пушистое, напоминавшее перекати-поле больше всего. Плюхнувшись на пол, человечек тут же вскочил и принялся носиться по лестничной клетке, пытаясь налету поймать перевязанные веревками стопки потрепанных книг, которые вслед ему стал вышвыривать из тех же дверей человек в униформе с выведенным на ней «охрана» и со множеством наручников, болтавшихся на широком ремне.

— Я возмущен! Я буду жаловаться! Это безобразие! — провосклицал человечек, когда прекратилось швыряние книг, и плюхнулся уже по собственной воле на груду книжных стопок, из которых не поймал ни одну. Вынув из кармана сигареты и зажигалку, человечек закурил задрожавшими от возмущенья руками, быть может, от него же принялась подрагивать и его голова.

Подойдя к человечку, братья разглядели у дрожавшего прицепленную на груди табличку «Зав. Конфессионарием Зоилич».

— Безобразие, — повторил он тише, пригасив возмущенье и дрожь, — безобразие, — снова повторил он тихо совсем, — и это все мне за то, что, объездив весь свет, я свез сюда представителей всех-всех конфессий, не исключив из тех даже самых  немыслимых. Я притащил сюда даже диких шаманов. И что же в благодарность за проделанный труд получил? Что я получил?… Меня выгоняют…  Он рассчитывал, что походя сможет…  да даже на то, чтоб изучить одно только вероучение, нужна целая жизнь… — бормотал все бессвязней Зоилич. — Он даже не ведает, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому…

— Смотря какое ушко… Смотря какой богатый… — шепотом заметили друг другу братья.

— Безумец, он возжелал осмотреть иные миры… он даже не ведает, что коллективный просмотр тех не возможен… — продолжал совсем бессвязно Зоилич, — безмолвное знание возжелавшему оплатить его нуворишу. Ха-ха-ха! — преисполнил он усмешку сарказмом.

— Быть может, мы вам можем чем-нибудь помочь? — учтиво спросил Вад Зоилича, бормотавшего свои бессвязности какому-то, казалось, внутри него оппоненту.

Не обратив на спросившего никакого внимания, Зоилич закурил от докуренной сигареты другую и продолжил свое бормотание.

— Быть может, можно как-нибудь ему помочь, ведь он совсем не в себе? — спросил Дим у Охранника, с безучастной миной застывшего возле дверей.

— Скорее, напротив, совсем в себе, — разорвал Охранник мину широкой ухмылкой. — Выставить бы следовало его во главе всей его кодлы. — Но поначалу Босс велел выгнать только оравших без умолку и барабанивших без передыху колдунов, провонявших этаж своими кострами, потом пришлось гнать всех этих опоясанных мечами, когда тем не хватало доказательств своего превосходства, они тут распоясывались так, что всех моих наручников на поясе, случалось, не хватало. Потом и смиренные перецапались между собой.

— И из-за чего ж они цапались? — спросил Вад.

— Из-за чего? — покривил Охранник мину ухмылкой. — Из-за сущей ерунды. Денно и нощно все эти смиренщики отыскивали по крупицам доказательства превосходства своего народа и преимущества его веры перед прочими и с апломбом швыряли их друг другу прямо в лицо, так что напастись на них круп было нельзя.

— Наверное, это ужасно не просто отыскивать такие доказательства, ведь у каждого народа есть что-то такое стоящее-престоящее, что следует без всякого апломба другому перенять, — изрек Дим, слушавший Охранника с большим интересом.

— Ну, до этого еще никто из них не дошел, хотя заходил сюда как-то один, утверждавший, что все до единой религии — только попытки заглянуть чуть дальше нашего недалекого разума, а уж все национальные козни — так и  просто полнейшее полоумие от отсутствия и половины того. Через пару-тройку миллениумов все будут настолько среднеарифметичной национальносте-расы, что такие козни строить будет нельзя, придется придумывать новые. Босс именно этого одного больше всего хотел заполучить в свою шарашку, но тот от той шарахнулся и пошел искать великого Карлоса. Но и сам Карлос всех таких  же шарахнутых ошарашил будь-будь — притворился умершим, и до сих пор никому не известно, где он и что с ним. Теперь те спорят, кто из них святому Карлосу завязывал сандалии, но от этих споров растет лишь популярность Карлоса Сантаны, многие вообще полагают, что речь о ком-то не значимей папы Карло идет. Да шут с ними со всеми, мне теперь проще — у меня всего один подопечный, которому все нипочем, — заключил Охранник и кивнул на сидевшего позади него за стеклянною дверью тощего, смуглого человека, на котором, кроме похожей на половую тряпку набедренной повязки, не было ничего.

— Кто...? — зашептал Вад удивленно, — … это? — дошептал так же Дим, после того как оба они разглядели этого смуглого человека, сидевшего в позе лотоса и самозабвенно вбивавшего молотком себе в ноги гвозди.

— У него такая воля, что он может делать с собою все, что взбредет ему в голову. Босс не выгнал его, потому что он обещал обучить его левитации.

— И что же, он умеет взлетать!? — воскликнул Дим.

— Да… вроде… бы… нет, — усиленно принялся соображать Охранник.

— А разве можно научить тому, что не умеешь сам??— вопросил Вад.

— Дактоегознает, — не стал соображать Охранник. — Это личный ориенталист Босса, — заставил он непонимающе переглянуться братьев.

— Он ориентирует Босса, куда ему можно, а куда не можно пойти, во всяком случае, в предсказании карм не ошибся ни разу.

— И ведь предсказывает — Ах! — только ужасное! — воскликнул внезапно усиливший связность Зоилич. — Он предсказал всем приятелям Босса, что их всех порешат, и их, действительно, всех до единого порешили, он даже предсказал очередность, в которой их будут порешать.

—Да как же можно живых людей решать?? Они же ведь не задачки?? — очень удивились братья.

—    Чей сейчас черед быть порешенным, мог бы предсказать даже я — кто больше хапнул, того первым и порешат. Тут все шито самыми что ни на есть белыми нитками, — раздраженно ответил Зоилич, явно начавший выходить из себя. — Все только делают вид, что не знают, кому нужна череда этих убийств.

— Так их убивают!? — в один голос потрясенно воскликнули Дим и Вад.  — Зачем же им хапать столько денег, если их всех до единого вот-вот убьют???

— Да разве бедным нуворишам есть время подумать про то. Даже если они и имели когда-то здравый смысл и чему-то учились… — снова прикурил Зоилич от докуренной сигареты другую, уже неизвестно какую по счету.

— Вы так много курите, с вами ничего не случится? —  решил на всякий случай справиться Вад. — Разве вы не читаете, что пишет теперь на всех своих табачных рекламах Минздрав?

— Минздрав… Минздрав… — пробормотал  Зоилич. — Да! Да! — горячо согласился он вдруг, возможно даже, с Минздравом. — Да разве б я столько курил, если б не стрессы!? Да разве мне можно столько курить!? Мое сердце! У меня же стенокардия от нескончаемых стрессов. У меня вот-вот будет инфаркт! Мне так больно! Я умираю! — прижав к груди руки, повалился Зоилич на свои кипы книг и, заведя глаза под лоб, их томно прикрыл. Правда, дымившаяся сигарета, которой он по инерции продолжал затягиваться, так и осталась торчать у него изо рта.

—  Ах, господин Охранник, нельзя ли вас попросить вызвать ему доктора? — попросил Дим.

— Да попросить-то можно, — глянул Охранник на торчавший из его кармана мобильник. — Только толку-то, если у него нет с собой полиса.

— Что!? — быстро садясь и еще быстрее вставая, вскричал только что собиравшийся умирать от инфаркта Зоилич. — Полицию! — Ну нет! я уйду сам. Несите книги за мною, — приказал он братьям решительно и еще решительней загасил о стопку книг сигарету, — все их несите за мною, — устремился Зоилич по лестнице вниз.

Все книжные стопки братья никак ухватить не могли, так что схватили по стопке в каждую руку и поспешили за ним.

 

                                                                            е

                                           Искус…тварий.

 

Спустившись всего на этаж, Зоилич проворно юркнул в неприкрытые стеклянные двери, на которых красовалось выведенное на уровне дверной ручки разноцветными буквами «Искус…тварий». Было ли то одно слово или два, понимала, вероятно, лишь следовавшую за «искус»-ом" э«с»образная дверная ручка, в следовавших за которой "тварий" "и" было переправлено на "е". За дверями сидел развалившийся в кресле Охранник, которого можно было бы спутать с Охранником, стоявшим этажом выше, будь у развалившегося так же много наручников. Но у этого Охранника имелась всего одна пара наручников, пригодная разве что для новорожденного, причем один их браслет был вдет в мочку уха Охранника, второй же, связанный с первым цепочкой, болтался почти до плеча. Охранник приоткрыл рот что-то сказать и сел прямей в кресле, но, может статься, усмотрев что-то в Зоиличе, развалился опять и молча пронаблюдал, как с поспешавшими за ним братьями Зоилич прошел внутрь лишенного, казалось, стен и потолка помещения. Несмотря на свои большие размеры, оно, однако, вовсе не пустовало: здесь повсюду сновал богемного вида народ, двигались во всех направлениях кинокамеры, шевелился съемочный реквизит и даже взлетали в воздух на пружинящих канатах машущие рукавами белоснежных рубах очаровательные мальчики. При этом те еще и пели что-то еле слышимое, не снимая с лиц чарующих улыбок, больше пошедших бы девочкам.

— Любите нас, любите нас одних безумно,

Мы так очаровательно-юны,

Что вправе спеть лишь мы

Для вас любую муть бездумно, — прислушавшись, все же расслышали их пение братья.

Не вполне удачно проскочив под одним из раскачивавшихся мальчиков, Зоилич метнул в того негодующий взгляд и, притронувшись к перекати-полю на своей голове, проверил — в порядке ли оно. Пройдя мимо еще каких-то съемочных групп, Зоилич остановился возле сидевших на простых табуретах ссутуленных над гитарами мужчин, одетых в поношенные свитера и рубашки. За стуком гитарных струн расслышать тех не представлялось возможности, хотя, судя по открывавшимся ртам и самозабвенности  лиц, они пели тоже.

— Как они странно поют,  — заметил Вад Диму.

— Авторская песня, — объяснил братьям Зоилич, оглядываясь по сторонам и явно кого-то отыскивая.

— Что значит «авторская»? — спросил Вад.

— Для таковой характерно наличие высокой дидактики при полном отсутствии мелодии и смысла, а также полное забвение по смерти автора, — точно с написанного в рассеянности ответил Зоилич.

— А зачем такую песню писать?— спросил Вад.

— Зачем? — саркастически, уже без рассеянности, переспросил Зоилич. — Всем этим бездарям и в голову не придет, что песне необходимы, как минимум, мелодия и вокал, а не только все эти к ним прибамбасы, — проговорил он с брезгливой язвительностью и, похоже, все тому же воображаемому им оппоненту. Неожиданно Зоилич, как будто отыскав в самом деле что-то искомое, устремился к тому. Немного не дойдя до немолодого человека, сидевшего во вращавшемся кресле и таращившего глаза на прохаживавшегося перед ним молодого человека, Зоилич застыл.

—  Я хожу в своем халате,

      Нос задравши, словно в платье,

      Но ведь в платье — не в халате,

     А в халате — я не в платье! — пафосно продекламировал прохаживавшийся в распахнутом ярком халате, в распахе которого проглядывало блеклое женское платье.

— Стоп, стоп, стоп, — прервал сидевший в кресле декламировавшего. —Эди, сколько раз тебе говорить: перестань бубнить текст. То, во что ты одет, должен почувствовать не только ты, не только я, но и ты, и я, и все-все, кто только есть, — раскинув руки, возвал он ко всем-всем где-то, сдавалось, имевшимся. — И этот переход от халата к платью и от него обратно к халату, это же очень тонкий и важный момент… исключительно важный,  — с каким-то даже чувственным волненьем проназидал сидевший, имевший некоторое манерно-портретное сходство с Зоиличем, правда, в отличие от того, жиденькие, высовывавшиеся из-под спортивной кепочки, волосики сидевшего были стянуты ленточкой.

— Но, знаешь, поди передохни, я тоже… — махнув рукой декламировавшему, отослал от себя того отназидавший и томно прикрыл рукою глаза.

В устремленном на него взгляде Зоилича, боролись, казалось, ненависть и зависть, но обеих поборола милейшая улыбка, едва сидевший отнял от утомленных глаз руку и оборотился к Зоиличу. С распростертыми руками он двинулся к сидевшему.

— Зашел случайно, гляжу, Аранжирский, — ты! — радостно пожал Зоилич руку сделавшему усилие привстать, но лишь подавшемуся слегка вперед  Аранжирскому. — Ну как ты?

— Как сам? — утомленной улыбкой доприветствовал тот Зоилича и, провернувшись на вращавшемся стуле на сто восемьдесят градусов, очутился за стоявшим до того позади него столом. — Ты знаешь, Зоил, у меня сейчас небольшой перерыв и…

— Да-да, — не дав тому докончить, поспешил подсесть к нему за стол на стул напротив Зоилич.

— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли нам положить ваши книги — и мы пойдем? — осмелился наконец спросить его Вад.

—    Куда!? На пол? Это священные книги, — метнул в него Зоилич сердитый взгляд.

—    Но ведь они только с него, — заметил Дим, которому, как и брату, надоело держать в руках тяжелые книжные стопки. Метнув и в Дима такой же точно взгляд, Зоилич отвернулся от братьев.

Взяв из-под стола большой потрепанный портфель, Аранжирский извлек из него не штук ли двадцать маленьких скляночек, пластиковый мерный стакан и бутылку воды. Предварительно почитав на ней с экологическими завереньями этикетку, Аранжирский налил себе из бутылки до определенной  на стакане метки.

— Ты все так же, Ара, пьешь свои витамины? — слабо улыбнулся Зоилич.

— А, Б-прим, Б-2, Б-3… — забормотал Аранжирский, проглатывая из каждой скляночки по таблетке, — Ц… Д… Е… Ф… К… У…

Наблюдавшим за приемом таблеток братьям невольно пришло в голову, что он бормочет, не пропуская в том ни буквы, какой-то алфавит. Покончив с таблетками, каждую из которых запил глоточком воды, Аранжирский сыскал в портфеле еще столько же скляночек, содержавших уже разноцветные жидкости, и сложенную в несколько раз большую бумагу и стал разворачивать ее на столе. Когда он доразвернул ее, братья увидели, что это таблица Менделеева, однако совсем обычной она не была: во многих клетках при символах химических элементов имелись рисунки. Например, на клетке цинка был нарисован Эйнштейн, в клетке меди — перечеркнутый Чубайс, в клетке хрома — сапоги, в клетке кремния — крапива, росшая на песке; в некоторых клетках стояли вопросы, особенно много их скопилось в низу таблицы, где располагались редкоземельные элементы. На половину клеток из тех, что были без вопросов и перечеркнуты не были, Аранжирский расставил содержавшие жидкости скляночки и содержимое тех стал пипеткой, ровно по капле из каждой скляночки, скапывать в опустевший стакан. Прикрыв так каплями дно стакана, Аранжирский поколебал его перед носом, очевидно, проверяя — удался ли напитку букет, и микроглоточками принялся его потягивать.

— Ты думаешь, он бы запросто выпил и те редкие элементы, срок жизни которых  доли секунд? — прошептал Ваду Дим. 

— Может статься, и выпил, — отшептал тот тому. 

— Послушай, я ведь тебе и не предложил, — допив свой атомарный напиток, взглянул Аранжирский на Зоилича, пронаблюдавшего за трапезой приятеля с каким-то умилительным довольством.

— Ну ты же знаешь, я закоренелый мочепоклонник, — с мягчайшей укоризной в голосе напомнил Зоилич, — полнейшее восполнение организма витаминами, гормонами, микроэлементами. Не нужно городить весь этот огород, — указал он на расставленные на столе флакончики.

— И что же эта… жидкость, — перед «жидкостью» подзамялся Аранжирский, — в ней есть, и в том числе, витамины?

— Вне сомнения. Все старо, как мир.

— Это весьма любопытно, — проговорил Аранжирский с, действительно, зажегшимся в глазах интересом. — И что же уже примеры в истории найдены, что кто-то?..

— Не буду лгать, мочепоклонников в истории пока не нашли. Но уверен, найдут непременно, — преисполнил Зоилич взор горделивой уверенности. — И знаешь, хочу тебя попросить… — его вдруг потупив, помялся Зоилич.

— Ах, нет, ты же знаешь, сейчас нет ни единой вакансии, — удивительно быстро ухватил суть просьбы Аранжирский. — Ты как, на презентацию сегодня пойдешь? — помолчав немного, решил он развеять нахлынувшую внезапно на Зоилича задумчивую грусть.

— Не знаю, — не пожелал ее тот развеять. — Все создаваемое ныне настолько однородно-бездарно. Хоть все и делают вид, что поджидают каких-то новоявленных гениев и все удивляются, что те нейдут. Да кто ж их пропустит сюда? Те, что здесь, только и способны создавать ремейки ремейков, без начал и концов сериалы и праздновать очередного счастливца-создателя, сумевшего свою бездарность на всеобщее обозренье представить, — промолвил он с видом страдающего правдолюбца.

— Разве нет ничего, действительно, достойного представления? — прибрав все скляночки и таблицу элементов в портфель, мягко осведомился Аранжирский.

— Все создаваемое внутри пирамиды бессмысленно и не интересно никогда никому, хотя и весьма представляемо, а все что создается вне ее представить не возможно, ибо не представляемо, — заключил Зоилич, страдательность во взоре которого стала мрачнеть.

Ваду и Диму, переминавшимся с ноги на ногу все время беседы, все более непонятным становился разговор за столом.

— Скажите, господин Зоилич, — не выдержал первым Дим, — мы не могли бы все же положить ваши книги на стол и уйти?

— Какие книги? — удивился Зоилич, совершенно позабывший о братьях, стоявших возле него. — Ах, эти, — рассеянно взглянул он на братьев, в глазах которых уже стыло отчаяние — оба уже из последних сил держали  священные книги Зоилича. — Да бросьте их хоть сюда, — махнул он небрежно и совсем неожиданно на пол, — и ступайте, вы мне не нужны.

 

                                             В галерее.

 

Положив книги на пол, братья облегченно вздохнули и поспешили, откуда пришли; но то понять уже было непросто, все вокруг поменялось, и перед ними возникла череда длинных комнат, серые стены которых были увешаны картинами. Вне сомнений, то была выставка. Идя по выставочной анфиладе, братья очень старались разгадать суть попадавшихся на глаза  картин: но все они, должно статься, были написаны для тончайших своих знатоков, которым, должно быть, призваны были помочь имевшиеся при картинах таблички. Как, таращась, ни тщились оба брата отгадать, что означали всевозможные «Тоска по фаллосу» при картине с полем, усеянным куриными яйцами, «Ностальгия по Малевичу» при огромной забеленной картине с крохотным, едва приметным в центре ее, зачерненным квадратиком, «Падение» при пустой картинной рамке, к нижней планке которой были привязаны стоптанные шлепанцы, и все такое же прочее — ничего разгадать не смогли. Неожиданно анфилада вывела братьев в большой зал, на потолке которого висели друг за другом в птичьей клетке Кот, недовольно косившийся на свой из нее виляющий хвост, большая с зонт Игла, на собственном шнуре Телефон с двумя только наборными кнопками — «КГБ», «ФСБ» и Часы с единственной, указывающей текущее тысячелетие, стрелкой. Если б не таблички с названиями под всем, что тут имелось, могло б показаться, что стащившие сюда этот мусор поленились до помойки его дотащить. Тут был даже унитаз, в котором плавали доллары, быть может, и настоящие, и на бачке его лежала открытая, с опаленными рукописными страницами, книга, может статься, и очень старинная; и со спускового рычага бачка свисала на кольце граната, возможно, и боевая. При китче имелась табличка «Безвременье». Не успели братья, как следует, разглядеть этот шедевр, как услыхали и увидали сидевших тут же в больших надувных креслах двух дам, удивительно плечистых и рослых. На их лицах к собственным глазам, губам и бровям было пририсовано столько всего, что размеры тех казались нереальными. Наряд дам состоял из одних только перьев.

— Ах, этот телесный обиход, он, нескончаем, я им утомлено, — проговорила кокетливо одна из дам, поглядывавшая в зеркальце и удлинявшая свои длиннющие ресницы все больше и больше.  — Что может быть ужасней, чем паршивая тушь для ресниц?

— Нет, ужасные накладные ногти гораздо паршивей, — еще кокетливей возразила ей другая дама, полировавшая длиннющие ногти. — Я тоже устало от самообихода, которому, сдается, не будет конца. Ступайте мальчики, нас не надо разглядывать. Мы отнюдь не экспонаты китчевника — мы себя здесь просто творим, — покосилась она на хлопавших глазами братьев. — Ступайте, ступайте.

— Они что, говорят о себе в среднем роде? — тихонько спросил Вада Дим, когда тот и другой от дам отступили.

— Похоже, — ответил тихонько и тот.

— Еще бы, они уже даже не вспомнят, кто они есть, ведь только и делают, что меняют свой пол, — расслышав братьев, заметила грудным, хриплым голосом тучная, ярко-рыжая дама, проносившая через зал большой разноцветный ворох перепутанных лент, перьев, бус.

— И отчего они так часто меняют полы? — поинтересовался  Дим.

— Да потому что крыши поехали, — ответила, по-видимому, не плохо знавшая тех дам тучная дама. — И кстати, раз уж попались мне кстати, помогите мне, настоящей леди, — с надменной строгостью проговорила она, разделив свою ношу на две и отдав один полуворох Ваду, другой — Диму.  После этого она поправила наискось пересекавшую ее огромную грудь фиолетовую ленту, на которой огненно красным было написано «ЛЕДИ-ОГОНЬ».

После этого Ваду и Диму пришлось поспешить за устремившейся куда-то весьма поспешно Огненной леди, стараясь не запутаться ногами в свисавших из ворохов лентах. Наконец та провела их через дверной проем со свешивавшимися полосками блестящей фольги в очень маленькую каморку, вмещавшую только трюмо и один табурет. Все трюмо было завалено косметикой и пепельницами с горками окурков. Усевшись на табурет, Леди выбрала себе окурок подлинней и, вставив его в мундштук, раскурила.

— А теперь, молодые люди, — добродушно проговорила она, — вы поможете мне переоблачиться и поймете, сколь это не просто. — Неожиданно Огонь-леди сняла с себя рыжий парик, обнажив обритую голову, и принялась накрашивать яркой помадой рот, уже как будто донельзя накрашенный, но, лишь докрасив его от уха до уха, Леди осталась как будто довольна покраской и раскурила в мундштуке еще один окурок. — Расшнуруйте меня, — указала она братьям на спину, где, действительно, имелась шнуровка корсета. — Спасибо, родной, — ласково проговорила она своим хрипящим голосом, после того как Вад не без робости ее расшнуровал, и сняла с себя корсет, вместе с которым снялись и ее огромные женские груди.

— Но она же вовсе не леди, — ошеломлено вышептал Ваду Дим.

— Что!? — вскричала истерически та, обладавшая, по-видимому, слухом преотменным. — Я не леди!!? — зашлась она в крике. — Я вам сейчас покажу!!! Я — Леди-Огонь!! — выскакивая из дверного проема, прокричала она и, подбежав к скучавшему в богемной кутерьме охраннику, выхватила из рук его оружие, напоминавшее трубу самовара.

— Эй, эй не дури. Это огнемет, ты и стрельнуть-то из него не сумеешь, — запротестовал охранник, порываясь у нее свое оружие отнять.

— Это я-то!? Да у меня полжизни прошло в десантных войсках! — легонько крутанув плечом, повалила она навзничь охранника, после чего тот затих, быть может, надолго, и очень. — Где эти гнусные мальчишки? — выдала она из огнемета огненный шар, от которого вмиг вспыхнули отброшенные тут же братьями ворохи мишуры.

 

                                              Наукарий.

 

— Бежим быстрей, Вад! Бежим быстрее быстрей, Дим! — скомандовали друг другу братья и кинулись наутек. Какое-то время Вад и Дим неслись, совершенно не понимая, откуда и куда бегут, и только слыша ужасные проклятья, от которых, казалось Ваду и Диму, все позади них возгоралось ярким огнем. Наконец братьям посчастливилось добежать до стеклянных дверей и, проскочив в них на лестничную клетку, оба помчались по лестнице вниз. Не притормаживая, они промчались целый этаж, на котором возле стеклянных дверей, над которыми зажженными буквами было написано "TV-тарий", топталось много охранников в эмблемах “SECURITY”. Братья только успели заметить, что за этими дверями сидели и что-то вещали снимаемые камерами люди в добротных костюмах. Зато этажом ниже дверь, при которой имелась с пооббитыми углами черная вывеска с выведенным на ней золочеными буквами "Наукарий", не охранялась никем и была не стеклянной, а дубовой. Братьям даже вдвоем не без труда удалось приоткрыть эту массивную дверь, за которой сразу же уходили направо и налево два коридора. Левый коридор, спускавшийся полого вниз, был очень коротким и оканчивался пустынным холлом, посреди которого стояла с мусорный контейнер корзина, доверху наполненная книгами и очками; книги были в скучнейших переплетах и имели вид абсолютно интактный, очки же, наоборот, были либо с побитыми стеклами, либо с поломанными дужками, хотя попадались и объединявшие оба этих дефекта. Правый же коридор поднимался довольно круто наверх, из-за чего конца его было не видно. Братья ужасно запыхались, прежде чем коридор, перестав подниматься, принялся сворачивать то в одну, то в другую сторону, заставляя то же делать и братьев. 

— Ну все, Огнеметная леди нас здесь не отыщет. Не сыщет ни за что, — остановившись наконец, заверили друг друга Вад и Дим. Отдышавшись, братья решили оглядеться и понять, куда же их занесло. Во все коридоры, сворачивавшие то в одну, то в другую сторону, выходило множество дверей, по большей части незапертых, открывая их одну за другой, Вад и Дим принялись с интересом разглядывать всевозможные аппараты, агрегаты, приборы, штативы, склянки, колбы, пробирки; сомнений не было — это были научные лаборатории, в которых на всем, на чем могла осесть пыль, она и оседала и на всем, на чем могла повиснуть паутина, она и висела. И во всем коридорном лабиринте не было ни души, так что вскоре Вад и Дим пожалели, что не имели при себе камушков. Бродя в царившем вокруг научном безмолвии, братья ничего, кроме звуков собственных шагов, не слышали долго; только в конце коридора, который не свернул никуда, а  уперся в прикрытую дверь, Ваду и Диму послышались странные звуки: после кратких шлепков наступало долгое шуршание. Приоткрыв дверь, братья вошли в лабораторное помещение с поблескивавшим посредине в рычагах и кнопках агрегатом, на котором, однако, не было ни паутины, ни пыли и возле которого мыла шваброй полы в обычном казенном халате Уборщица.

— Простите, пожалуйста, что мы вас отвлекаем от работы, — как можно вежливей проговорил Вад, — но не могли бы вы нам подсказать, как бы нам отсюда поскорее выбраться?

— Отсюда? — переспросила Уборщица. — Да я уж и забыла — как. Мне-то выбираться отсюда незачем, тут все на мне, и эти несчастные, — указала она на агрегат и, возможно, на то, что за ним находилось.

Обойдя агрегат, братья увидели в дальнем углу лаборатории три стеклянные  кабинки; в первой сидели двенадцать тощих поросят и один поросенок нетощий, во второй кабинке покачивались в одном гамаке три худосочные, практически неразличимые между собой господина в белых  фраках; в постели, которая находился в третьей, последней, кабинке недвижно лежала девочка, удивительно похожая на Алину, только очень худая и бледная.

— Она? — Не она? — переглянулись братья между собою, пытаясь разрешить, могла ли их недавняя знакомая так скоро так сильно измениться. Тонкие руки девочки свисали с края постели, точно плети; а ее недвижные, полные тоски и усталости, глаза смотрели куда-то в никуда. 

— Алин это не ты? — спросил Вад несмело.

— Анила ты? — чуть смелей спросил Дим, разглядев на маечке девочки перевернутую малинину с веточкою-запятой.

Взглянув на обратившихся к ней братьев, девочка, точно никого не увидав, снова отыскала глазами свое никуда.

— Анилочка, покушала бы ты, — подошла и Уборщица к девочке с тарелкой манной каши, посыпанной малиновыми ягодами. —  Ведь исхудала-то как.

На это предложение девочка закрыла глаза и, быть может, заснула.

— И ведь вот эти тоже есть ничего не хотят, — кивнула Уборщица на троих господ, покачивавшихся в гамаке, с которого свисали все тощие пары их рук. — А эти-то даже и не хрюкают, — глянула она на поросят, двенадцать из которых имели черное вокруг левого глаза пятно, и только у нетощего тринадцатого поросенка такое же пятно имелось на правом глазу, точно он был единственным, кому засветил в глаз левша. — Одно слово — синтезированные, — жалостливо хлюпнула Уборщица. — Самый-то Главный-то наш, что их велел синтезировать, уж и сам им не рад. Дочка, говорит, мне вторая нужна, коли что с первой случиться, а этих с себя самого целых три штуки велел Ученому сделать, — указала Уборщица на худосочных господ, — одного этот Главный на луну, другого на марс, третьего на солнце все собирался на ракете послать. Уж долетят-не долетят, никому не известно, а ему все одно: вот он, вроде как, прилетел — весь почет ему б и пошел. Только дохлых таких в космонавты никто у него и не взял, уж как он их туда не представлял — и так без космоса того гляди преставятся. Уж Главный как просил Ученого: сделай ты их получше. А тот ему: и так уж каждый в любой вещи атом анализирую и один в один отражаю в пространстве, но да ведь все-то в нем, как в зеркале, в обратную сторону — оттого-то все и не так. Уж он было надумал этих обратных в обратную сторону синтезировать, да вот незадача: пошел перед тем прогуляться, да только охранники ему подсунули те обратные доллары, что сами уговорили наделать. Ученому-то невдомек, что деньги обратные, у него только синтез один в голове. Видно, куда-то его с теми долларами и сгребли. И ведь, кроме Ученого, никто, как анализатор его синтезирует, и не знает. Любой тебе шедевр смастерить на нем запросто мог. Главный-то после как охрану костерил, всю ее разогнал. А над этими, иной раз зайдет, и тоже со мною всплакнет, — снова всхлипнула Уборщица, — уж лучше б, говорит, я себя и дочку клонировал.

Ваду и Диму, не сводившим глаз со всех находившихся в стеклянных кабинках, не приходило даже в голову сначала, о чем бы можно  было Уборщицу спросить — изумленье их было столь велико.

— А что бы можно было сделать для этих несчастных? — нашел наконец, что спросить, Дим.

— Да уж теперь что сделано — то сделано, — утерла решительно слезы Уборщица и снова принялась тереть шваброй пол.

Но зато Вад и Дим, которым ужасно жалко стало девочку и просто жалко стало фрачных господ, залились в два ручья. Оба ручья стекали в тарелку с нетронутой кашей, и, когда та вышла из тарелковых берегов, легкие малининки спрыгнули с водою на пол.

— Ну вот, — недовольно проговорила Уборщица, — кто теперь будет есть такую пересоленную кашу, да еще и подтирай за вами. Идите-ка вы лучше, откуда пришли.

— Но в том-то и дело, что мы совсем не помним — откуда пришли, — хлюпнув, отер глаза Вад.

— Если б вы нам то могли подсказать, — сделал то же и Дим.

— А ну-ка, давайте отсюда! — уже грозно приказала Уборщица, распахивая перед ними еще одну имевшуюся в лаборатории дверь, напоминавшую из-за своей ужины дверцу вделанного в стену шкафа.

— Как "отсюда" можно дать? — спросил Вад Дима, протискиваясь через проем дверцы в длинный коридор.

— Понятия не имею, — поспешил протиснуться Дим за братом.

— Только смотрите в "Думарий" не попадите — охрана там злющая, — бросила им вдогонку Уборщица.

Этот коридор был без дверей, и только в самом его конце оказалась маленькая дверка, открыв которую, братья вошли в пустую абсолютно комнату с одним, идущим от самого пола и вытягивавшимся в ширину в их рост, но не поднимавшимся выше их коленей окном, предназначенным, должно быть, для имевших зрячие стопы. Только растянувшись возле него на полу, братья увидели большой амфитеатро-зал, в котором сидели солидные мужчины в галстуках и пиджаках. Судя по тому, что кто-то из мужчин время от времени подходил к микрофонам, имевшимся на трибуне и во всех точках зала, и что-то в него говорил, здесь шло заседание. Все неговорившие имели думающий и в то же время усыпающий вид; впрочем, кое-кто и откровенно, не выходя из думы,  спал. Всеобщей сонливости думы, казалось, очень мешал всего один в приспущенном галстуке мужчина, то и дело рвущийся к микрофону, который у него в конце концов кто-то отключал. Хоть слышать мужчину через стекло было нельзя, но, судя по гневной мимике с отчаянной жестикуляцией, он кого-то обличал, вызывая даже на спящих лицах улыбки.

 

                                   Братьев спускают вниз.

 

— Вот они! Хватайте их! — услышали братья над собою грозный возглас и, подняв головы, увидели мужчину в штатском, указывавшего на них  дюжине человек в униформе.  Сомнений не было — перед ними была та самая злющая, из предупреждения Уборщицы, охрана. Но не успели братья даже испугаться, как самый дюжий из дюжины схватил одного брата под одну подмышку, другого под другую и зажал их там так, что оба не могли даже пикнуть. Так с Вадом и Димом, болтавшими руками, ногами у него из подмышек, дюжий Униформист пронесся по череде коридоров и выскочил на лестницу.

— Скажите, — проныл Вад, которому бицепсы Униформиста больно сдавливали грудную клетку, — не могли бы вы поставить нас на ноги, и мы уж, так и быть, с вами пойдем?

— Не знаю, — проговорил Униформист, — мне велено доставить вас вниз.

— И непременно с намятыми боками? — прохныкал сжимаемый бицепсами Униформиста  не меньше брата Дим.

— Про бока мне ничего не сказали, — поставив братьев на ноги, почесал дюжий Униформист свой затылок. — Ладно, — достав пару наручников, с благодушнейшим видом приковал он правую руку Вада к своей правой, а свою левую — к левой руке Дима. После этого, энергично размахивая руками, Униформист поспешил по лестнице вниз, отчего поспешавшим за ним вперед пятками братьям, не всегда достававшим носками ступеней, временами приходилось болтаться на наручниках, как на тарзанках; а, когда тому приходило в голову чесать себе нос кулаками обеих рук по очереди, братья буквально подвзлетали на браслетах наручников к бугристой физиономии Униформиста.

— Эй, вы, смии вонючие! — притормозив на лестничном пролете у неприкрытых стеклянных дверей, над которыми было выведено "Газето-Журналий", грозно прикрикнул Униформист на стоявшую там, довольно многочисленную охрану. — Сколько раз вам говорить, чтоб притворяли двери, — Босс не выносит духа жареной утятины.

— А отчего Босс так не терпит ее? — осмелился спросить Вад, учуяв в самом деле запах чего-то паленого.

— Босс вообще не терпит всю эту смииную братию, он с ней всегда судится и всегда выигрывает у нее большущие бабки, которых у смиев, само собой, нет, так что тем приходится ему отрабатывать — писать о нем.

— Писать о Боссе только хорошее? — во всю пытался уразуметь все Дим.

— Если писать о человеке только хорошее, в это не поверит никто. Братия пишет о Боссе легенды, подсказанные ей его стратегами. Ну, вот мы и пришли, — застыл и вытянулся в струнку Униформист, когда они спустились с последнего пролета лестницы и очутились в самом низу, где не было ни стен, ни дверей, а только простиралось огромное внутрипирамидальное пространство.

Тут братья увидели Алину, сидевшую в из одних белоснежных, воздушных кружавчиков, платье прямо на полу и белым мелом писавшую на нем по вокруг себя кругу "всюдуракивсюдуракивсюдураки…." Завершив круг, она, стерев все "ю", заполнила все пропуски "е".

— Вы их нашли? — округлив поток осознания своего окружения, скосила Алина взгляд на здоровущие башмаки Униформиста.

— Вот, — похвастался тот, подняв вверх обе руки, отчего Вад и Дим взлетели над его головою.

— Я просила их только найти-привести, но не сковывать. Отпустите их немедля! — подняв наконец голову, разгневанно проговорила Алина.  

— Сейчас, сейчас, — охотно пообещал охранник и принялся расстегивать наручники ключиками, едва помещавшимися в его толстых пальцах и совершенно не желавшими тех слушаться, — сейчас… сейчас… сейчас… — продолжал бормотать он.

— Сейчас уже кончилось, — раздраженно проговорила Алина и, вскочив с пола, сама провернула ключики в замках наручников.

— Брысь! — с кошачьим междометьем швырнула Униформисту его наручники Алина, после того как освободила от них Вада и Дима. 

Не успели братья обрадоваться своему освобождению, как Униформист улетучился, отлетев к стоявшим по периметру основания пирамиды, идеально округлым, в зеленых пятнистых униформах охранникам, напоминавшим огромные арбузы.

— Ах, Алина, мы только что видели Анилу, которую синтезировали с тебя, и целых троих, которых синтезировали с какого-то Главного, — вспомнил про страдающих в «Наукарии» Вад.

— Главный — это мой папа, — очень важно пояснила Алина, — и про всех синтезированных я от него же и знаю.

—    Но не знаешь ли ты, как бы им можно было помочь, ведь они так страдают? — спросил Дим.

— В Наукарии теперь страдают все, кто там только остался, и сострадают их страданиям все, но на науку денег нет ни у кого, даже у папы, ведь ему дай бог прокормить вон тот арбузарий, — указала Алина на периферию пирамиды, где, широко расставив ноги, стыли плотные ряды охранников-арбузов.

— Зачем так много охраны? И отчего охрана так округла? — задали братья по вопросу Алине.

—    На каждом из них бронежилетов понадето будь-будь, да и сами они поперек себя шире. Что же касается того, зачем так много охраны, то дело в том, что охраняют они только, когда охраняют, но, когда не охраняют, охраняться надо еще и от них. Хотя папа говорит, что охранять они не умеют совсем, что должно случиться — то непременно случится, они только кличут на случившееся смиистов. Ну да будет про них, — махнула  на охрану Алина, которой эта тема была не интересна совсем. — Пойдемте на мою презентацию. Нас уже ждут, — махнула она братьям последовать за нею вглубь уставленного высокими колоннами пространства, открывавшегося за возвышавшейся на колоннах аркой, на которой красовалась вывеска "Презентарий".

 

                                        Презентарий.

 

— А что такое "Презентарий"? — спросил Вад.                        

— Ну, это такое место, где непрерывно что-нибудь с помпою представляется, что после не вспомнит никто, разве что припомнит  что-то про помпу.

Какое-то время мальчики шли за Алиной вдоль череды столов, уставленных блюдами с дивящими воображение и взор закусками; к столам то и дело подходили переговаривавшиеся между собою люди, одетые кто нарядно и с некой претензией, кто тоже как будто не без нее. Время от времени путь детям преграждали в блестящих топиках и шортиках дамы с губами из пунцового с блестками пластилина, кривившего улыбки в ухмылки. Эти дамы предлагали всем подряд бокалы с напитками. 

— Ну нет, неужели вы не видите, что нам еще рано искать забвенья в огненных напитках, — твердо отвергала Алина их угощенья.

— Быть может, нам стоит что-нибудь из этих угощений все же попробовать? — спросил ее Вад, которому красовавшиеся на столах закуски показались весьма аппетитными.

— Ну нет, перед всем тем, что подается на моих презентациях, это — просто скудная монастырская трапеза, — скосила Алина презрительный взгляд на столы.

Пройдя их наконец, дети вышли к разделенному на две половины полукруглому амфитеатру с сидевшей там публикой. К одной половине амфитеатра примыкал полукруглый стол, возле которого как-то очень вяло танцевали с поднятой вверх правой рукой напевавшие "Ля-ля, право руля"; к другой половине амфитеатра примыкал полукруглый стол, возле которого точно так же танцевали с поднятой вверх левой рукой напевавшие "Ля-ля, лево руля", и между этими столами прямо на полу светился диск с выведенным на нем "Презедентарий". Все леволята двигались так, чтоб их головы были  повернуты от светильника, все праволята проделывали то же абсолютно зеркально, и оттого казалось, что те и другие очень боятся друг на друга взглянуть.

— Как они странно танцуют, — заметил Вад.

— Ничего странного, просто все они имеют строжайшую ориентацию, не позволяющую двигаться сообразно обстоятельствам.                                  

Неожиданно двое, повернутых в разные стороны, танцующих столкнулись и невольно оборотились друг к другу. В тот же миг оба столкнувшихся точно провалились сквозь землю или канули в воду.

— Обыкновенная аннигиляция, — пояснила Алина братьям, принявшимся хлопать глазами, не в силах придумать, куда исчезли двое столкнувшихся, при отсутствии под ними земли и воды.

— Но ведь антилюдей не бывает, — горячо возразил на то Дим.

— Ах, они друг другу такие «анти», что электрон с позитроном тому позавидуют, — снова невозмутимо разъяснила она.

Но, кроме танцевавших, были и просто сидевшие за столами с довольно недовольными лицами.

— А кто все они, и что они делают? — спросил негромко Вад Алину.

— Тут все желавшие стать президентами. Чтобы исполнить это желание, им нужна была сногсшибательная популярность, вот они и заделались кто танцорами, кто певунами, кто декламаторами. Правда, теперь, кроме этих затанцевавшихся,  все от того отдыхают.

— Неужели все здесь так сильно хотели стать президентами? — негромко спросил Алину Дим.

— Еще как хотели, здесь все хотели того. Особенно вот этот, — указала Алина на мило улыбающегося кудрявого человека, — для того он даже не прочь бы был всю Россию в ямах одной отказавшейся от цивилизации республики сгноить.

— И зачем же то ему было нужно?? — поразились в один голос братья.

— Он считает, что так Россией управлять было б сподручней, да не только ему, а всем-всем, кто пожелает того. Да этот что, вон тот, — указала Алина на очень плотного с утиным носом господина, на лице которого тоже блуждала улыбка, — этот  вообще ностальгирует по прежнему порядку, где чуть что сажали в лагеря. Он уверяет, что сидевших было два, от силы три человека, и что все они ничуть на то не в обиде; и даже миллион погубленных из тех трех-двух ничто ему не сумел подсказать.

— Жуть, — прошептали братья, отступая от плотного господина, принявшегося прилаживать себе в петлицу алую гвоздику и рассветившегося улыбкой до ушей.

— И этот рыжий тоже в президенты метил? — тихонько спросил Дим, указав глазами на рыжего господина с прехитрой улыбкой, перехитрить которую, сдавалось, было нельзя.

— Метил-то метил, да только вряд ли бы взяли, после того как он каждому-каждому, хоть только рожденному, презентовал какую-то бумажку, на которую можно было купить на выбор либо килограмм конфет, либо батон колбасы. С тех пор он пребывает в уверенности, что поделить все богатства страны между гражданами хитрее его вряд ли б кто смог. Но, вообще, ему все с гуся вода, потому что знает что-то такое, чего не знает никто.

— А вон того многие очень прочили в президенты недавно, — указала Алина на пожилого человека с обвислыми щеками и усталым сонными лицом, — да он все что-то усыпал и усыпал, кой-кому то даже нравилось, никому не мешал, а как очнулся — захотел в президенты, так побоялись его туда брать — что как некстати уснет.

— А этих чего не взяли в президенты? — указал Вад глазами на очень респектабельного господина со швабровидными усами и взором, томящимся неоспоримым всезнаньем, и на полноватенького, лысыватенького и с виду простоватенького господина с веселенькими глазками.

— Этот вообще-то больше просился в цари, он лучше всех разумеет, как ждет простой народ царя-поводыря. Но, вообще-то, он кинорежиссер, и без всякого президентства так велик, что может салютовать о снятом фильме из пушек Кремля, — указала Алина на респектабельного господина. — А этот, — переуказала она на веселенького, — у него хозяйственная голова, ему все головы завидуют, на обустройство городского хозяйства ни у кого из них таких денег нет. Куда ему в президенты, ему бы в хозяйстве своем не запутаться.

 — А неужели путный-то в президенты никто не хотел? — спросил Вад.

— Да всего-то один и нашелся, но только он сюда ни ногой. Все его действия интерпретируются здесь только как весьма зловредные, ужасно зловредные и ужасающе зловредные. Хотя есть и отчаявшиеся вредность в них усмотреть и даже ставшие подозревать его в благородстве. Благородных тут не любят особенно. Они, как папа вычитал у какого-то немца, у всех на пути. Ну да что про все то толковать, лучше пойдемте, куда идем, — там нас уже ждут.

Пройдя между двух половин амфитеатра, дети вышли к дверному проему,  периметр которого представлял собой рамку металлоискателя.

— Толку-то от этой искалки, — заметила Алина топтавшимся при рамке людям в черных костюмах, которые, возможно, прямо с себя продавали, потому что на тех болтались какие-то ярлыки. — Кто захочет что захочет через нее пронесет, — показала она топтунам, как играют на флейте, прилаженной каким-то образом к носу.

Пройдя через рамку, дети очутились в просторном холле, стены, пол и даже потолок которого были сплошным светившимся аквариумом, в котором в извивавшихся водорослях и поднимавшихся воздушных пузырьках шевелилась морская фауна.

— Ух ты, коралловые рыбки! — воскликнули Вад и Дим. —  А это парусник, а это морская бабочка, а это морской конек, — узнавали проплывавших рыбок братья, — а это… — задумались они над стаей красненьких рыбок.

— Роскошнейшая тетра — обнаружена совсем недавно, — неожиданно подсказал сидевший в единственном во всем холле кресле человек, которого дети только заметили. Причиной его незаметности была его абсолютная серость: серыми были на нем костюм, рубашка, галстук, ботинки и, вероятно, из-за того, что спинка большого кресла затеняла сидящего в нем целиком, стекла его очков казались тоже серыми. — Цветом и формой весьма напоминает рубростигму, — продолжил он мягким пояснительным голосом,  но, на мой взгляд, эти на боках чешуйки с перламутровым блеском делают тетру гораздо красивее.

— Это вы разводите всех этих рыбок? — спросил Вад сидящего в тени.

— Да, хотя то не одна только прихоть — в них не заводятся жучки, — ответил сидящий в тени как будто даже раздумчиво.

Отчего тот опасается каких-то жучков, Дим спросить не успел, раздался дребезжащий пронзительный звон дверного металлоискателя, точно через него пролетали с гвоздями мешки, однако, вместо тех, дети увидели восемь вбежавших мужчин, вмиг распугавших под своими ногами всех рыбок. Вбежавшие были в черных формах, на которых имелась одна лишь, но довольно странная эмблема — ощетинившееся клювасто-когтястое существо.

— Стой! Замри! Раз-два! — скомандовал вбежавший первым, единственный из всех не имевший на глазах черных очков. Оставив замерших в шеренге посредине холла, командовавший группой приблизился к человеку в тени и приоткрыл рот что-то сказать, однако, взглянув на детей, закрыл его.

— Вас смущают дети, рассматривающие рыбок, или рыбки, рассматривающие кого-то из нас? — мягко, но отчетливо осведомился сидящий в тени у Командира.

— Нет-нет, — несколько смешавшись, поспешил тот от детей отвернуться. — Подразделение  «Оркут»!.. — начал он было.

— Этого не надо, — негромко перебил его сидящий в тени. — Просто представьте их поименно.

— Кира! Изя! Лева! Леня! Ефим! Рома! — прокричал Командир, отчего шеренга, точно по ней пропустили электрический ток, защелкала каблуками, рванув вверх подбородки, локти назад. — Алекс, — опустив восклицательный знак, заставил Командир рвануться и последнего, тот был на голову ниже стоявших перед ним и напоминал строчную букву приставшую зачем-то к прописным.

— Откуда этот гестаповский этикет? — в вопросе сидящего в тени послышалось недоумение.

— Видите ли, — помялся Командир,— сейчас ребята смотрят сериал про нашего разведчика там, так что, пока идет сериал… но, если прикажите, имеется сериал про Петра.

— Ну, нет, они не должны обращаться к начальству на «ты», — отверг сидящий в тени сериал.

— Да, но…  — снова помялся Командир, — они же не говорят.

— Я не хочу, чтоб они даже думали о начальстве без «Вы», — голос сидящего в тени остался тих, но сделался чрезвычайно отчетлив. 

— Хорошо, я обдумаю сериал.

— Да, пожалуйста. И только не про нашу слюнявую честность и лучше не наш — слюнтяи мне не нужны. И еще хочу спросить вас — что это у них за эмблема?

— Видите ли, мне подсказал ее один орнитолог… ребята очень просили птичку пострашней, — уже в который раз помялся Командир. — Я назвал ее «оркут».

— Скажите, я не очень вас разочарую, если подскажу вам, что это — археоптерикс? Строго говоря, это даже не птица, а некая от рептилий к птицам переходная форма, едва ли взлетевшая и, скорее всего, всего лишь тупиковая ветвь эволюции, — проговорил сидящий в тени. — А впрочем, — слабо махнул он рукой, — покажите поближе хоть одного.

— Алекс, ко мне, — позвал Командир завершавшего шеренгу. — Закрой глаза — открой рот, — приказал он Алексу, когда  тот приблизился. — Вот, — указал он на показавшийся изо рта Алекса металлический цилиндр. — Абсолютно бесшумный.

— А?.. мушка?.. курок? — в голосе сидящего в тени зазвучал интерес.

— Излишни. Глаза отыскивают цель, всего пара секунд и… промах исключен.

— А?.. — пожелал сидящий в тени уточнить что-то еще.

— Весь мозг — практически одна обойма, хотя кое-что пришлось все же оставить, кой-какие условные рефлексы, то се, — разгадал Командир это что-то.

—    Да, да, понимаю, — понимающе кивнул сидящий в тени. — Ведь, если не ошибаюсь, их предшественникам удалили мозги целиком.

— Поверьте, эту группу мы усиленно ищем, но она так разбрелась, что никого пока не нашли. И, вы не поверите, но с тех пор я по возможности не отпускаю из дома жену и детей, — в лице и голосе Командира проявилось волнение, точно речь коснулась чего-то весьма наболевшего.

— Надеюсь, вы не замуруете в доме семью, если узнаете больше? — мягко осведомился сидящий в тени.

— Алекс, на место, — отослав Алекса, насторожился Командир.

— Речь идет не о разбредшейся группе, а о…  дивизии.

— Да, шеф... не знал… не знал того, шеф, — прерывисто проговорил Командир, точно ему вдруг нечем стало дышать.

— Да, это малоприятная вещь, — согласился сидящий в тени как-то очень спокойно. — И, полагаю, вас не очень затруднит моя просьба: не называть меня «шеф»?

— Прикажите по имени-отчеству?.. — не справившись еще вполне  с одышкой, осведомился Командир.

— А вы его знаете?

— Н-н-нет, — покачал он головою.

— И последнее, — проговорил сидящий в тени, — вы до конца обдумали цену?

— Поверьте, задание настолько серьезно, что это не жадность моя или… — недобормотал Командир.

— Ну хорошо, оставьте меня наедине с моею жадностью. Когда в вас возникнет потребность… — махнув небрежно рукою, прикрыл ею глаза сидящий в тени.

Щелкнув каблуками и дернувшись корпусом, Командир рванул было вверх подбородок но, опомнившись, покраснел, и в совершенном замешательстве выбежал из холла, увлекши за собой свою группу. 

 Когда детям, все время разговора взрослых, чтоб тем не мешать, разглядывавших рыбок в аквариуме, пришло, наконец, на ум, что им пора уходить, сидящий в тени, с нею слившись, исчез. Двигаясь вдоль стен аквариума, дети увидели люк. Крышка того хоть и была приоткрыта, но, как ни бились они все втроем, больше не приоткрылась ни на йоту. Когда наконец Вад, Дим и Алина пролезли через ее приотрытость, то очутились в квадратном холле с таким наклоненным до пола потолком, что холлу приходилось довольствоваться тремя только стенами. По диагонали его проходил ряд разновысотных колонн, из которых последняя, пятая, была самой массивной и низкой. Здесь повсюду извивались необычайных форм скульптуры и стояли извивавшиеся причудливо большие диваны и маленькие, отчасти повторявшие их извитие, столики. На одном из диванов, закинув на одну заднюю лапу другую такую же лапу, и уложив туфлю на ней — на столик, сидела очень пушистая Лиса и курила тоненькую цветную сигарку. Эта изящная на шпильке туфля плюс та грациозность, с которой Лиса подносила к пасти сигарку, которую держала между разноцветных когтей, удостоверяли, что это именно лиса, а не лис.

— Это Мама, — представила курившую Лису уставившимся на нее братьям Алина. — Привет, мама, знакомься, — Вад, Дим, — раскинув ладони, указала она на стоявших от нее по обе стороны братьев, — мы идем на мою презентацию.

— Лучше бы, Алина, тебе туда не ходить и не водить туда приятеля Вадима, — выписав в воздухе струею сигаретного дыма   "Останься!", жеманно проговорила Лиса,

— Во-первых, мама, ты зря не носишь очки. Вад, Дим — это целых два приятеля, — поправила  Маму Алина. — Во-вторых, я и сама знаю, что лучше туда не ходить, но, в-третьих, меня очень просил о том папа. Так что, в-четвертых, уж извини меня, — упорядочив ответы, чмокнула Алина Лису-Маму в мордочку.

— В лисьем обличье Мама пребывает и ночью и днем, потому что ее постоянно мучает холод. От него она одно время спасалась в горячих точках планеты, но после того, как в одной из них возле мамы одномоментно взорвалось  несколько бомб, которыми враждующие стороны пытались что-то доказать друг другу, эти точки для нее потеряли значенье, потому что рентгенологам, отыскивавшим несколько лет в ней хоть один осколок от бомб, удалось-таки заверить Маму, что она бессмертна. Теперь Маму не занимает ничто, кроме Вечности, и само собой ее температурный режим,  — пояснила Алина, когда все втроем они отошли от Лисы. — От обличья мамы Папа был поначалу в отчаянии — в ворсе шубы выставленные напоказ брильянты совершенно не желали играть, так что ему пришлось привести сюда Эту, — кивнула Алина на дефилировавшую по холлу долговязую женщину с длинными ногами на высоченных, игольчатых, явно требовавших материальной страховки,  каблуках. На шее, на запястьях и даже на щиколотках Этой брильянты играли так ослепительно, что братья и Алина прикрыли глаза, когда Эта продефилировала мимо них, щиколотки той оказались как раз на уровне их глаз. При этом всем троим пришлось еще от той и отступить — с обращенным вверх лицом, Эта едва ли попадавшихся на пути могла разглядеть.

— Теперь Эта демонстрирует папины брильянты, он ею доволен, она эффектна и, наверное, красива, хотя лица ее никто никогда не видал, у нее природная постановка головы с задранным вверх подбородком, — ведя братьев по зале, поясняла Алина. 

— Наивные — шепчутся, — указала она на двух очень важного вида персон, расположившихся на подковой огибавшем последнюю колонну диване с сиденьями внутрь. На спинке этого дивана, массивность которого соперничала с его чернотой, бело, крупно, многократно было выведено «VIP», «VIP», «VIP». Предельно тихо и неспешно персоны проговаривали что-то друг другу в самые уши, после чего прикрывали глаза и на какое-то время погружались в важное молчание.

— Что ж в них наивного? — не понял Вад.

— Показать? — интригующе посмотрела на братьев Алина. — Покажу, — подвела она братьев к мраморной в зале стене, в которую был вделан  стеклянный глазок. Едва Алина приложилась к нему своим глазом, как мраморная плита стены отъехала в сторону, открыв перед детьми странную комнату, в которой все стены были покрыты телеэкранами, из которых включены были три: на одном из них задумчиво что-то выписывала в воздухе струями сигаретного дыма Мама-Лиса, на другом то появлялся из-под дивана чей-то извивавшийся хвост, то исчезал и на третьем экране томились своею важностью обе, что были в зале, персоны. 

— Вот эти випы, — указала Алина именно на них.

— А что значит випы?

— Ну, это те, перед которыми все живое умри, настолько оно перед ними неважно, — пояснила Алина. — И кстати, что они говорят, узнать не составляет никакого труда.

— Советую тебе — отдохни от всей этой грязной возни, — проговорил один из випов отнюдь не тихим голосом, пробивавшимся через какой-то неустраняемый шум, — поезжай отсюда подальше, поживи на природе — на даче. У тебя, слышал, дача в дивном краю.

— Ах, все мы обзаводимся такими дивными дачами, но что-то не слышал, чтоб кто-то из нас там заживался когда. И потом я слишком устал, чтоб отдыхать, слишком устал, — вымолвил другой из випов, точно так же шумяще.

— Да, в чем-то ты прав, все мы рабы пирамиды, мы не можем покинуть ее, воздействие ее на всех нас чрезвычайно сильно, многогранно и совсем еще не изучено. Жить под нею, в тени ее негатива, вряд ли, возможно, все там живущее обречено. Правда, и над самою пирамидой есть жуткие места, места схождения граней опасны, и весьма… даже и ориентация оной, по сути, не так уж и важна… Хотя, признаться, внутри пирамиды пространство довольно комфортно, но… — то и дело прерывало одного из випов шумящее его раздумье. — Что можно поделать с инстинктом зовущим наверх? Взбираться туда по скользким граням опасно, по ребрам же — просто безумие, но ведь кто-то… — покосился один из випов на косившийся над ним поток, — и мы здесь даже не знаем, что там — пик могущества? плато власти? или… лишенная даже и формы с------, — говоримое випом обратилось на время в неразбираемый шум.

— Где-то согласен с тобою, — прошумел другой из випов, — но,  полагаю, что не всякий, вскарабкавшийся на самую даже вершину, сумеет тайну пирамиды открыть, иных вскарабкавшихся туда уже в преклонной дряхлости водили только под руки и уж конечно за нос. Тайна ее, быть может, вовсе не там.

Отшумев все то, випы прикрыли глаза и уважнились молчанием.

— Те, кто подглядывают, видят совсем не то, что есть на самом деле,— отвернувшись от экрана, подсказал Алине Вад.

— И подглядывать к тому ж нехорошо, — сделал то же и Дим.

— Ну да, конечно же, нехорошо, то есть было бы так, если б не было так скучно, — вздохнула Алина. — Ну все, хватит, идем, куда идем, — решительно повела она из комнаты братьев.

 

                                Начало и конец презентации.

 

Пройдя квадратный холл до конца, дети оказались возле высоких, белых, отделанных богатым золотым декором дверей. Двое топчущихся при них  лакеев в смокингах, завидя Алину, перестали топтаться, поднесли ко ртам с торчащими из них усами мобильников кулаки и что-то тем сообщили. После того топтуны разученно-синхронно распахнули дверные створки, и вместе с Алиной братья вошли в залу с блестящим паркетом и уходящим в неразглядную даль роскошно сервированным столом, за которым сидели в изысканных вечерних туалетах дамы и исключительно во фраках господа. Вдоль всех стен залы стояли розовые напольные вазы с розовевшими из них шапками благоухающих роз. Усевшись на стоявшее в торце стола высокое кресло, Алина королевским жестом указала братьям два пустовавших стула возле себя и надела на себя спустившуюся к ней откуда-то сверху золотую корону, из которой загибался с одной стороны ко рту золотой изящный микрофончик и спускался к уху с другой такой же наушник.

— Привет, папа, — поздоровалась Алина в микрофончик и помахала поднятой рукой, после чего сидевший в другом торце стола господин в  широком белоснежном фраке сделал то же. — Можно начинать меня презентовать, а я буду болтать со своими новыми приятелями, сидящим от меня справа, от тебя слева Вадом и от меня слева, от тебя справа Димом. — После этого Алина отвернула от своего уха наушник. — Ну вот, теперь ничего не вылетит из этого уха, потому что в другое не влетит.

После этого сидевшие за длинным столом, все, как один, с поднятыми высоко бокалами встали и с улыбками восторженного умиленья обратились к Алине. Внезапно в зале откуда-то возник Зоилич, короткими семенящими перебежками он приблизился к единственному пустовавшему за столом месту и присоединился к всеобщему умильному восторгу, в котором вскочил на стул и продекламировал:

— Если на праздник Алина зовет,

Тут как тут пирамидальный народ!

На кресле высоком в злаченом венце

Привечает Алина нас во дворце.

 

— Ах! — вздохнула Алина. — Пирамидальный народ!

Счастлив тот, кто с вами не ест и не пьет.

Все, что вы говорите, неправда и лесть,

Так что лучше бы всем вам, примолкнув, присесть!

 

После этого всеобщий восторг достиг своей кульминации, и все за столом задекламировали разом:

— Выпьем бокалы свои поскорей!

Все выпьем до капли, чтоб стать похрабрей!

Съедим и все то, что сготовили нам повара.

Тринадцатижды тринадцать Алине ура!

 

После этого все гости завопили: "Ура!"

— Тринадцатижды тринадцать, это сколько же всего будет? — задумалась Алина, когда те отвопили. — Без калькулятора я свои ура не подсчитаю.

— Я тоже без калькулятора как без рук, — сознался Вад. — Но, думаю, того вполне хватит, чтоб мы оглохли.

— Да, очень вас прошу, — обратилась к братьям Алина, — не обращайте ни на кого из гостей никакого внимания и не слушайте, что они вопят.  Это уже не первая моя презентация, правда сама я на ней присутствую впервые: на все предшествующие папа, вместо меня, представлял гостям наряженную в кружевное платьице обезьянку, утверждая, что та и есть я — его дочь. Обезьянка только и делала, что корчила всем им рожи, одну страшнее другой, иных, случалось, щипала и даже кусала, но все они улыбались ей точно так же умильно, вопили все то же самое и утверждали, что восторгаются ею ничуть не меньше, чем Кэрролл Льюис своею прелестной Алисой.

— А кто они? — спросил Вад Алину, указывая глазами на сидевших за удалявшимся столом людей, улыбки которых по мере удаления становились все неразличимей.

— Нужные люди, — ответила она.

— И что же им нужно? — спросил Дим.

— Кажется, папиных денег. Они думают, что у него их хоть отбавляй. Но те у него изрядно отбавили лопнувшие коммерческие банки, после чего он предпочитает те из нелопающегося стекла; в них то он и закапывает деньги, делая всевозможные памятки. Хотя про многие из них уже запамятовал, так что, есть ли у него хоть какие-то деньги, не знает и сам.

Внезапно по столу прокатились бурные аплодисменты и восторженные восклицания, явно относившиеся к въехавшей в зал самоходной тележке, на которой красовался огромный торт. Над его плоской песчано-бисквитной поверхностью возвышалась из шоколадных кубов Египетская пирамида, невдалеке от которой высился шоколадный сфинкс, неподалеку от которого стояло тринадцать шоколадных пушек, при каждой из которых имелся расчет кремовых солдат. Стволы всех пушек были направлены на сфинкса. После того как все пушки по очереди произвели выстрелы шоколадными ядрами по физиономии сфинкса, отбив тому нос, стволы поднялись вверх и жерла их, подобно свечам, возгорелись. Однако все они моментально затухли, как только Алина, не вставая даже с места, сделала в их сторону ничего не означавший  вздох. После этого приблизившиеся к торту официанты принялись отрезать от него куски и разносить их на блюдах гостям. Вскоре и перед Алиной, Вадом, и Димом появились большие аппетитные куски торта.

— Вообще-то не советую вам это даже и нюхать, — отсоветовала братьям Алина приниматься за торт, — маловероятно, что торт не отравлен.

От такого предупреждения у братьев сами собой сжались губы, и оба они с ужасом уставились на лежавшие пред ними куски.

— Впрочем, целиком он вряд ли отравлен, — отломив от большого куска кусок побольше, сунула его себе в рот Алина. — Ну вот, — дожевав его, недовольно проговорила она после того, как в воцарившей неожиданно мертвой тишине из торта стали, точно грибы, вылезать бутылки шампанского "Мадам Клико". — Бежим отсюда скорей! — вскочив с места, скомандовала Алина братьям, решившим, что сказанное ею про торт всего лишь шутка,  и решившим его попробовать. — Эта "Мадам" сейчас сюда такое накличет. — Алина помчалась по зале, держа курс на папу, братья ринулись за ней.

 Пока они неслись вдоль не желавшего кончаться стола бутылки "Клико" стали наводить горла бутылок на сидевших за столом гостей, после чего самоходная с тортом тележка пришла в движение и послышались звуки пальбы то ли шампанского, то ли огнестрельного оружия. Все сидевшие за столом дружно бросились на пол, и строчащая пальба стала глушить крики, визги, звон бьющейся посуды и грохот падающих стульев. Когда дети добежали до папы, тот уже без признаков жизни лежал на полу. Папин простроченный через всю грудь, но так и оставшийся белоснежным, фрак слегка еще дымился.

— В папу попасть невозможно. Сколько раз ему простреливали навылет его фраки, но внутри них он подобен змее, таким его сделал кормящий его только биодобавками диетолог, и к тому же маловероятно, что это папа, а не робот-муляж вообще, — невозмутимо пояснила Алина, указав на распростертого на полу муляжного непапу.

— Ах, Алина, — откуда ни возьмись взялась откуда-то Мама-Лиса, — я же просила тебя сюда не ходить. Все эти твоего папы шутки, — бросила она брезгливый взгляд на продолжавших визжать от страха женщин и даже мужчин.

— Визжащая женщина — это нечто, но визжащий мужчина — это то, что должно подлежать уничтожению, — наводя на ближайшего визжащего мужчину небольшой пистолетик, с отрешенной мрачностью  проговорила она.

— Мама, ты же не папа! — одернула Алина Лису.

— Пожалуй, — с сожалительным вздохом сунув в рот сигарку, задымила ее взметнувшимся из пистолетика в собственный рост пламенем Мама-Лиса. Направляя изо рта струи дыма на распростертых перед ней на полу, она заволокла их облаком дыма, в котором все звуки стали стремительно стихать. Едва они стихли совсем, она отшвырнула в облако сигарку, выписавшую в нем горящее "Вон!". — И мне, пожалуй, туда же, — вступила она в облако, которое тут же обволокло ее шубу. — Лакеев, прошу вас, уведите детей, — уже из облачности попросила она немолодого, но очень осанистого мужчину, шагнувшего в видимость из облачной невидимости. На Лакееве была расшитая золотом старинная ливрея и седой с косичкой парик.

— Папа у себя и ждет вас, — отвесил Лакеев Алине глубокий поклон и повел детей за собой. Проведя их через высокие белые двери, Лакеев дернул толстый шелковый с кистями шнур, свалив откуда-то сверху с грохотом громового раската железный непробойный щит, закрывший наглухо двери.

                                         

                                          У Папы.

 

— Как же утомительно скучны все эти разборки со стрельбою. Где-то я то ли слышала, то ли читала, что мы появляемся на свет, чтоб разобраться не столько друг с другом, сколько в чем-то совсем-совсем другом, — сетовала Алина, следуя с братьями за Лакеевым по коридорам и залам, свидетельствовавшим довольно явно, что Папу ее, не забыли сводить в Эрмитаж. — Из-за этих вечных разборок у меня в голове хаос.

— Не желаете взглянуть на подарки от папы? —  остановившись у дверей из серебристого металла, запатиневшего в углубленьях литья, отвесил Лакеев глубокий в пояс Алине поклон.

— Желаем, — широко распахнув дверные створки, провела Алина всех в  просторную треугольную залу, все три стены которой от пола до потолка были картинами и посредине которой на паркетном полу пригарцовывали три скакуна, неописуемой стати. За неимением чего-либо съестного поблизости, все трое принюхивались к миниатюрным ульям, свисавшим с потолка на невидимой леске.

— Чудо электроники — механические пчелки, — открыв крышу улья, выпустил Лакеев из него зароившихся с жужжанием пчел.

— И что, несут даже мед? — поинтересовалась Алина.

— Нет, — отказал ей тот в меде, — эти пчелки только жалят, так сказано в инструкции к ним.

— И что в ней? — потянула Алина руку к лежавшей на дне улья инструкции.

— Нет, нет, нет, не делайте по ней ничего, — взмолился Лакеев и замахал руками с такой частотой, что казалось вот-вот, обратившись в пчелку, взлетит, — пчелки не пожалели даже составителя этой инструкции, так что лучше обратимся к другому подарку. Вот, — указал он на трех скакунов, — чистокровные скакуны, и скачут так, что никому еще не удалось углядеть, который которого обскакал.

— И что же то не проверить? — направилась к ним Алина.

— Нет, нет, нет, — снова взмолился Лакеев, умудрившись замахать руками с еще большею частотой. — Лучше обратимся к другому подарку. Это ультротриптих академика Шизунова, самого, что ни на есть, у нас выставляемого. Это «Мезозой», — указал он на стену-картину, на которой шевелилась во всей своей неисчислимости страховидная флоро-фауна и от которой несло тяжелым, влажным духом болот.

— Ну и страшилища, — приблизившись к картине, возле которой был явно слышен хруст пожираемых динозаврами папоротников, поежились братья, Один из динозавров, повздорив с другим из-за какой-то лакомой ветки, куснул того, за что тот, взревев, огрел куснувшего хвостом, задев ненароком огромное яйцо. 

— За ними только теперь и прибирай, — проворчал Лакеев, увидя потекшую на паркет из расколотого яйца студинистую жидкость, в которую плюхнулся и склизкий, неприятный почти метровый эмбрион. — А это «Кайнозой», — перевел он вниманье детей на другую картину-стену, необычайно плотно зарисованную всевозможными людьми, одетыми в костюмы различных эпох и при всевозможных из них атрибутах; повернутые в пол-оборота, все нарисованные напряженно смотрели с картины в глаза любого, в них посмотревшего, точно дали зарок не мигать, однако время от времени волна миганий прокатывалась по картине, и иные препочтенные даже не синхронно мигавшие лица, сдавалось, подмигивали. Если на верхнезаднем плане, где люд были подревней и помельче, просматривались архитектурные фрагменты чего-то египетско-вавилонско-античного, то на нижне-переднем, где люди был посовременней и покрупней, высились уже небоскребы, тянулись линии высоковольтных передач и поднимались заводские трубы. Верхушка какой-то заводской трубы, не уместившейся на картине, торчала из нее и дымила так, что не представлялось возможным определить, куда лучше встать, чтоб не быть снесенным приближающимся самолетом, рев которого все нарастал.

— Ну и ревет, — поежились братья и у этой картины.

— Это «Футурзой», — указал Лакеев на третью стену, в которую уносились  рождавшиеся на потолке нежно-розовые облака.

— И что там? — когда братья очутились у этой облачной стены,  вопросила Алина, уже вскочившая на перебиравшего от нетерпенья копытами скакуна.

— Ничего не видно. Не видно ничего, — помотали головами братья.

—  Ну, что ж, — решительно пришпорив скакуна, поскакала она за вплывавшим в картину облаком. Вмиг два других скакуна устремились туда же. Не доскакав до картины все ничего, все скакуны, столкнувшись, взвились на дыбы и стали.

— Нет, нет, нет, — испуганно заверещал Лакеев и замахал руками так часто, что, не коснувшись ни разу пола ногами, подлетел к слетевшей на него Алине.

— Ну вот, не получилось, — сев на полу и потирая ушибленный бок, проговорила она в ужасной досаде, от которой слезы проступили у нее на глазах.

— Не огорчайся, что будущее не впустило тебя, — подал ей руку Вад, — оно ведь даже еще не случилось.

— Не огорчайся, — подал ей руку и Дим. — Будущее — тайна тайн,  кроме ветров, ее покой из прошлого ничто не нарушает.

— Знаю я эту тайну тайн, — насупилась, отерев проступившие слезы, Алина, — какая-нибудь совершенно явная явь.

От этих Алининых слов оба брата рассмеялись так весело, что и Алине невольно пришлось засмеяться за ними и, позабыв про досаду, принять обе руки.

—  Ладно, подумаю над этим, когда об этом подумаю, — встав на ноги, доулыбалась она. — А сейчас идем все же к папе.

Вместе с Лакеевым дети вышли из залы подарков и пошли по длинному без окон и дверей извивавшемуся змеей коридору. Только в самом конце того оказались высокие, массивные двери, имевшие вид отлитых из чистого золота. Не без усилий открыв дверные створки, Лакеев отвесил Алине глубочайший поклон, коснувшись при этом пола париком и его так там и оставив. Как только дети миновали отливавшие золотом двери, облысевший Лакеев сомкнул за ними обе створки.

Огромная, вполне пригодная для игры в футбол, зала, в которой очутились дети, вся была устлана одним белоснежным ворсистым ковром, на котором расставлены были без всякой системы белые большие кровати. Посредине залы стоял в белых шелковых шароварах голый по пояс, босой, человек, державший на вытянутой в черной перчатке руке большого белого сокола. Размах его крыльев был заведомо больше роста того человека, хотя тот был невысок. В человеке удивляла не столько худоба, сколько то, что тело его напоминало длинный цилиндр, окружность которого была заведомо меньше той головы человека, отчего в нем чудилось что-то змеиное.

— Кто это? Что это? — не преминули поинтересоваться у Алины братья.

— Папина спальня и в ней папа со своим любимцем — соколом. Как всем нуворишам ему нужна была какая-нибудь придурь. Он довольно долго ее выбирал: собирал коллекции старинных автомобилей, во всех частях света особняков, экзотических женщин, один период он коллекционировал даже хищных птиц и зверей. Все эти рыси, тигры, орлы и стервятники сидели здесь прикованные цепями к ножкам кроватей, сначала они рычали и хлопали крыльями, изнывая от желания полакомиться папой, но потом стали выть от тоски, папа и сам им подвывал, пока в приступе звериной тоски не распорядился зверье разогнать. В конце концов, эти коллекции ужасно его утомили, он даже расстался с самой любимой из них — с коллекцией собственных пороков, которую начал собирать еще задолго до своего нуворишества. Теперь у него только сокол, папа его обожает. Не меньше его сокол ненавидит всех-всех смиев, зорким оком тот отыскивает их повсюду и, прямиком пикируя на них, расклевывает вдребезги окуляры их камер. Это приводит папу в восторг.

Неожиданно Папа подкинул сокола вверх. Тот, шумно захлопав крыльями, взлетел ввысь к потолку и, пропарив семь нисходящих спиральных витков, уселся на спинку дальней кровати, обратившись в застывшее чучело.

— Добрый вечер, Алина, — не оборачиваясь, поздоровался Папа тихим голосом, который тут же разнесла то ли акустика залы, то ли установленные в ней микрофоны.

— Добрый вечер, папа, — поздоровалась и Алина и направилась к нему.— Я только что была на собственной презентации, — скинула она с себя корону на подвернувшуюся на пути кровать.

— Прости, я на нее не успел, — печально-тихо извинился Папа.

— Тебе не кажется, папа, что твои шутники переусердствовали, и превесьма?

— Возможно, — согласился он все так же минорно, — хотя не помню совсем — были ли моими те шутники. — Как тебе мои подарки?

— Спасибо, папа, они превосходны, но… — принялась додумывать Алина ответ.

— … но, кони не поскакали, а пчелы меда на принесли, — сам додумав его, приблизился Папа к ближайшей кровати сомнамбулическим шагом и буквально упал на нее. — Ах, Алина, кто б знал, как я хочу спать. Как только засну, в первом же сне первым делом залягу спать, — очень сонно посмотрел он на подошедших к его кровати детей.

— Ах, не волнуйся, папа, — заботливо укрывая Папу одеялом, проговорила Алина, — я сама устелю тебе там постель.

— А если он так устал, что, заснув в другом сне, снова первым делом захочет лечь спать? — тихонько спросил Вад Алину, когда Папа закрыл в сонном изнеможении глаза.

— Для того-то тут и наставлено столько кроватей, — пояснила Алина, взбивая на соседней кровати подушку и вздымая вверх одеяло. — Вот, кажется, уже и заснул, — указала она на засопевшего во сне Папу. — Помогите мне его перенести на эту кровать. Братья ухватили Папу за руки, Алина приподняла его ноги, и втроем они перетащили его на устеленную ею кровать.

— Папе никак не удается выспаться, потому что его мучает один и тот же кошмарный сон, который пробудит его и ото сна во сне, и, вообще, извлечет из любой степени сна. Ну вот, кажется, он ему уже и снится. Видите — все до единого волосы дыбом, — указала Алина на, действительно, приподнявшиеся вверх реденькие на голове заснувшего волоски. — Закрывайте быстрее глаза! — закричала братьям Алина. — От установленных на папиной голове электродов автоматически включается голографический, тактильный фильм, перед которым все фильмы ужасов, которые вы только видели, просто мультяшки для малышей.

Ни Ваду, ни Диму, заинтригованным пояснениями Алины, и в голову не пришло даже прищурить глаза, однако то, что увидали братья, заставило их прижаться друг к другу и от страха буквально затрепетать. Вместо футбольной залы-спальни, в которой они только что находились, вокруг простиралась, без единой травинки, пустыня над которой возвышалась каменная пирамида, упиравшаяся в чернющую, распластавшуюся по всему небу тучу. Сильнейшие, шумнейшие порывы ветра, которые испускал, казалось, развернувшийся к пирамиде каменный Сфинкс, принялись вдруг сотрясать все ее глыбы, и, наконец, осколки разбивавшихся каменных глыб покатились с неимоверным грохотом по пирамидным уступам; отлетавшие камни, становившиеся все крупней и крупней, то проносились над головами Вада и Дима, то падали совсем-совсем рядом. От продолжавшего усиливаться непрерывно ветра устоять на ногах братья уже не могли, так что, схватившись за руки, спустились сначала на корточки, а потом и вовсе распластались по земле, как это сделала сразу Алина.

— Эй, вы, давайте быстрее под кровать! — махнув рукой братьям, прокричала она, чтоб те ее сумели расслышать, и все втроем они поползли под кровать, на которой в сонном кошмаре хлопал глазами содрогавшийся от него всем телом Папа.

— Да не трепещете вы так, это всего-то отснятый по сценарию папы фильм кошмаров, который показывают запрятанные в комнате проекторы, и, потом, это не самые кошмарные того фильма кадры, — сообщила под кроватью, где было спокойней и тише, Алина.

— А не мог твой папа придумать фильмик этого повеселей? — переводя дух от только что увиденного, осведомился Вад у нее.

— Сколько раз снимали фильмы, такие даже развеселые, что у всех смотревших после просмотра болели от хохота животы, но ни один из этих фильмов не развеял навязчивого папиного сна. Только этот, снятый один в один с тем, что снится и снится ему, может тот кошмар перебить. И всего-то из снящегося сна папе надо убрать те кадры, где его раздавливает своею глыбой-лапой Сфинкс. От такого папа просыпается в холодном поту и не спит до самого рассвета, двух таких снов в одну ночь, по его уверению, он не вынесет. Слышите, ветер стих, — заставила Алина прислушаться братьев к установившейся вдруг мертвой тишине, — значит, сейчас над папой закружат стервятники.  Посмотрите, если хотите.

— Ну, уж нет, — помотали головами братья, — видеть сон твоего папы мы совсем не хотим.

— Да, конечно, папин сон — это его наказание, — согласилась с их нежеланием Алина.

— А он знает — за что? — спросил Вад.

— Не знаю: этим знаньем папа не желает делиться даже со сном.

 — Я где-то читал, что во сне мы живем еще одной жизнью, о которой, просыпаясь, не помним почти ничего, — сказал Дим, — но в том, что обе наши жизни как-то связаны, не сомневается никто.

— Я тоже читал в том же "где-то", что никто до сих пор не знает, что для нас  значимей — жизнь наяву или во сне, — сказал Вад.

— Да, в этом все сейчас ужасно запутались, и вообще, в том, что нам всем не снится сейчас одно и то же,  никакой уверенности нет — сверить свои сны абсолютно нельзя, даже определить, кто из нас спит, возможно, невозможно.

— Алина, — услышали дети над собой голос Папы, — отправь своих приятелей по эвакуационному желобу и ступай, может статься, мне удастся немного вздремнуть, хотя для того мне, разумеется, придется дождаться рассвета.

— Стервятники уже улетели? — спросила Алина.

— Кажется, да, — ответил тихо Папа и испустил страдальческий стон. — Ты меня любишь, Алина? — вопросил он жалостно.

— Конечно, папа, дети состоятельных родителей крайне редко не любят тех, и принимают все, что те творят.

— А ты уверена… что примешь все… что я сотворил? — спросил папа, похоже, уже душимый слезами.

— Ах, папа, тебе ли не знать, как мы порой не уверены в своих уверенностях, и есть ли смысл хоть в чем хоть кого уверять. Но в чем я, как и ты, уверена абсолютно — так это в том, что Ваду и Диму ни к чему смотреть твои сны и им пора нас покинуть. — С этими словами Алина расстегнула в ворсистом ковре под кроватью идущую по кругу молнию и отогнула образовавшийся ковровый круг, обнаживший в полу отверстие люка. — Отсюда, скользя по желобу, вы попадете в резиденцию мамы, в ее сферу Вечности. В отличие от папы маму много больше занимает бессмертие, ей нравится пугать себя Вечностью. В этой сфере, как только что-то создастся, тут же начинает крушиться и нагнетается ледяной космический мрак, в котором летящие птицы гибнут за деленный на всю вечность миг.

— А откуда берут этот мрак? — спросил Вад.

— Его из космоса в цистернах доставляют в сжиженном виде сюда.

— Но там же только вакуум, который сжижить невозможно никак! — воскликнул Вад.

— Для мамы, которая в школе была много рассеянней папы, таких невозможностей просто-напросто нет, — спокойно возразила Алина. — И советую вам не задерживаться там и побыстрее разыскать Хранителя Вечности, только он знает, как выбраться оттуда.

— Алина, а нельзя ли нам выбраться отсюда тем же путем, что вошли? — спросил Дим.

— Не думаю, — подумав немного, покачала головою Алина. — Дверь папиной спальни Лакеев закрывает на кодовый замок крепко-накрепко и  точно так же до папиного пробужденья забывает код. — Ну же, — подтолкнула она обоих братьев к отверстию люка.

И, взявшись за руки, те заскользили по круто спускавшемуся стальному желобу.

— И знайте, что, если вам удастся все же выбраться из пирамиды, того моста, по которому мы перешли реку, уже нет, берега же ее заминированы, не заминированы лишь старые деревянные мостки. Счастливого вам отсюда пути! — прокричала Алина вдогонку заскользившим по желобу братьям.

— Тебе счастливо разобраться — в чем ты уверена, в чем — нет! — тоже прокричали те на прощание.

 

                                   У Мамы в Вечности.

 

       Вад и Дим скользили куда-то в абсолютнейшей темноте. Судя по тому, что скорость скольжения то нарастала, то убывала, наклон желоба менялся, к тому же он все закруглялся, пока не превратился в очевидную спираль. На одном из витков ее братья увидали замаячивший впереди бледно-серый просвет и не успели даже подумать, что бы то могло быть, как очутились внутри освещенной сферы, диаметр которой превышал диагональ Папиной спальни в труднооценимое на глаз количество раз. Продолжая уже кубарем катиться ко дну сферы, братья не уставали дивиться тому, что она напоминала вывернутый наизнанку земной шар, потому что даже на куполе ее было то, чему бы следовало находиться на земле. Самой массивной в сфере была черная гранитная гора, которая начиналась на уровне трети от низа сферы и, кренясь к центру, возвышалась до него своей остроносой вершиной. Кое-где на сфере под всеми возможными углами и даже вверх ногами имелись здания всевозможных архитектур, размеров и степеней разрушения; причем архитектурные замыслы иных руин невозможно было уже разгадать. Встречались на ней и избы, и глинобитные хижины, и чумы с вигвамами. Деревья и целые лесные массивы росли, где хотели, куда хотели, и даже сверху вниз. В самой верхней точке сферы, которую позволяли временами видеть плававшие наверху облачка, был виден колодец, с журавля которого свисала деревянная кадка, из которой стекала в водоем в самом низу сферы вода. Именно на его поросшем камышами берегу братьям удалось затормозить и встать на ноги. Кроме этого водоема, все внутри сферы смотрелось то ли совершенно не ведавшим законы гравитации, то ли абсолютно их презиравшим. Пройдя немного вдоль берега, братья увидали изможденного, одетого в рваный балахон человека, лежавшего на примятых камышах и оглядывавшего поверхность сферы с некоторой, представлялось, методичностью. Время от времени он приподнимался на локтях, силясь что-то вдали рассмотреть, при этом можно было заметить за плечами его напоминавший акваланг аппарат.

— Простите, вы не подскажите, как бы нам отыскать здесь Хранителя Вечности? И вообще, где это мы? — задали Вад и Дим по вопросу.

— Ысырк! Ысырк! Ышк! Ышк! — приподнявшись, устрашающе закричал вдруг человек в балахоне, при этом его «Ы» слилось с зычными «Ы» бежавшей по глади водоема и временами над ней подвзлетавшей, странной звериной стаи. Все звери в ней имели вид крылоухих, ластоногих мышей, вылепленных из разноразмерных гранитных камней, приобретших каким-то образом пластичность и легкость. Проводив разгневанным взором удивительно проворно удалявшуюся на каменных ластах и крыльях стаю, человек в балахоне снова улегся на спину.

— Сколько раз после очередного катаклизма я заливал все здесь огненной плазмой, но эти, так называемы когда-то тихие и мирные железобетонопитающие, скрещивавшиеся с кем попало и даже с минералами, научились сжирать и ее, — лишь скосил глаза человек в балахоне на рухнувшую с оглушительным грохотом каменную глыбу всего в нескольких метрах от них.

Удивительно, но довольно большие обломки каменной глыбы отлетели от земли точно воздушные шарики.

— Чем массивнее глыба, тем она безопаснее, — успокоил напугавшихся братьев странный человек. — Много страшнее пушинки, кружащие в воздухе: они, осев на тебе, могут буквально к земле пригвоздить. Правда, тех еще страшнее снежинки: одна из них прошила меня точно пуля насквозь, — показал он братьям имевшийся у него на плече круглый шрам.

— А скажите, не вы ли есть тот самый Хранитель Вечности, что знает, как нам выбраться отсюда подобру-поздорову? — спросил его Дим.

— Знать-то знаю, но вы едва ли успеете то сделать, — не взглянув на братьев, удостоил лишь половину их вопроса ответом человек в балахоне. — Едва вон те работяги закончат ваять скульптуру героя, я нажму на дне того колодца кнопку запуска катаклизма, после чего здесь не останется камня на камне и все объемлет космический мрак. — Указал он глазами на самый верх. — И чего колодец повадились прилаживать на самом верху, — прибавил он как будто с досадой.

— А как же вы туда доберетесь? — полюбопытствовал Вад.

— Пока есть воздух, реактивное движение вознесет меня туда одним махом, — скосил он глаза на лямки своего аппарата.

— А мы??? — спросили одномоментно Вад и Дим.

— Едва ли вам удастся добраться по той вон лестнице до входа в уводящий туннель, запрятанный на вершине горы, — снова лишь глазами указал человек в балахоне на такие причудливые уступы горы, которые признать лестницей вряд ли кому достало фантазии.

— Вы хотите сказать, что можете запустить разрушение раньше, чем мы успеем выбраться отсюда? — спросил Дим.

— Могу, — согласился человек в балахоне, — мне, как Вечности, все все равно.

— Но ведь оставить здесь кого-то в разрушающем все катаклизме — безнравственно, — заметил ему Вад.

— Нравственность — игрушка для смертных, и понятия не имею, как в нее можно играть. Да и потом какая в вечности нравственность: тут все происходящее сменяет друг друга бесконечное количество раз, так что случится все, и, что случиться чаще, что реже, ни Вечность, ни я не станем считать.

— Но неужели, кроме выдуманных вами законов Вечности, вас не тревожит ничто? — спросил Вад.

— Богатая дамочка, возжелавшая развлечься созерцанием смоделированной в сфере Вечности, пригласила меня стать дизайнером Вечности и ею четко очертила сферу моих интересов. Все по мере жизни ограничивают сферу своих интересов, из которой уже ни на шаг.

— Но зачем же нам ее очерчивать, если нас интересует все-все, правда Вад? — спросил Дим.

— Все-превсе, — кивком подтвердил Вад слова брата.

— Это по молодости, это пройдет, — вяло махнул только парою пальцев Человек в балахоне. — Кажется, кончают, — констатировал он как будто только себе, после того как вгляделся туда, где количество трудившихся над скульптурой людей-муравьев стало заведомо меньше.

— Так нам торопиться же надо! — вскричал брату Вад.

— Еще как! — согласился с ним Дим.

И оба брата бросились к так называемой лестнице, напрочь лишенной одинаковых так называемых ступеней. Высота первой ступени доходила братьям до уровня их подбородков, и, лишь попрыгав, им удалось на нее взобраться. На следующую ступень, оказавшуюся еще выше первой, они забрались, лишь когда Вад встал Диму на плечи, после чего тот помог брату подняться за ним. Дальше ступени стали косыми, с поверхностями, отполированными не хуже зеркал, так что вскарабкаться по ним братьям удалось только после многократных попыток, потом ступени стали овальными и мелкими, на иные из них братьям удавалось поставить либо пятку, либо носок, после чего ступени стали такими, что за них можно было цепляться  только одним пальцем руки или ноги, для их преодоления братьям пришлось разуться. Наконец поднимавшаяся по горе череда ступеней обратилась в совершенно обычную и даже с перилами лестницу, однако приделанную к большому выступу скалы вверх ногами, так что по ней братьям пришлось подниматься по перилам, согнувшись в три погибели, чтоб не стукаться головой о ступени. Последним миновавшим эту, вверх ногами, лестницу Дим едва успел ухватиться за брошенный братом канат, который остался от веревочной лестницы, после того как небольшая стая ысырков налету в один миг сожрала с перилами лестницу, приличный кусок горы и половину веревочной лестницы. Когда по этому-то канату братья, истратив последние силы, взобрались на вершину горы, то очутились на ее покатом плато, с выступавшим от него к центру сферы конусом и двумя торчавшими в разные стороны крыловидными скалами.

— Он взлетает! — вскричал Вад, первым заметивший взлетавшего, благодаря вовсю работавшим соплам напоминавшего акваланг аппарата, человека в балахоне.

— Кво вадис!? — Очутившись на вершине горы, гневно прокричал он стае ысырков, приземлившейся невдалеке и куда-то побредшей.

— Уж ни к этим ли тварям, которые вас вряд ли поймут, вы обращаетесь? — поинтересовался Дим у человека в балахоне.

— Исключительно к ним, — согласился тот, отыскивая глазами разбредшихся ысырков. — Они отлично понимают латынь и домутировались уже до того, что запросто могут ответить. Но они не ответят, я для них незначимей самой, что ни на есть, элементарной частицы.

— А как вы догадались, что они понимают латынь? — полюбопытствовал Вад.

— Они глотают писанные одной латынью книги, другие не замечают совсем.

— Но ведь сглотнуть книгу, вовсе не значит в ней хоть что-то понять, — заметил Дим.

— Судя по тому, что проглоченные книги ысырки аннотируют единственно презрительным «нонсенс», им удается их раскусить. Как-то, чтоб хоть чем ысырков пронять, я навалил им высоченную гору высоконравственных книг, но их ысырки только изгадили. А один из ысырков напрямую стал вбивать мне в мозги триаду одного классического немца и вбивал ее до тех пор, пока меня не осенило, что нагнетание большого количества нравственности чревато переходом оного в совершенно противоположное качество. Как-то еще одному, размером с клопа, ысырку я скормил стопку умнейших про гравитацию книг, не увеличившись от них ни на йоту, тот несколько минут вибрировал хохотом, устыдившим бы Гомеровских богов, и после того ровно столько же несколько лет тут царила одна невесомость. В ней работы по созданию ценностей трудоемки  чрезвычайно, и очередной катаклизм разрушения был просто насмешкой над ним: все, сталкиваясь, разлеталось, чтоб, разлетевшись, столкнуться, чтоб повторить столкновенье-разлет. И все то время мне пришлось находиться в атмосфере нет! не хаоса —  абсолюта того.

— А так ли уж надо трудиться над созданием ценностей, если их уничтожает очередной катаклизм? — спросил Вад.

— А как же иначе? — так удивился человек в балахоне, что чуть было на Вада не глянул. — Иначе будет нарушено правило: количество создаваемого должно равняться количеству разрушаемого.

— И что же, ни одного исключения из этого правила? — осведомился Дим.

— Исключения касаются пирамид, но лишь тех, что возводила сама идея Вечности. Даже у Вечности есть свои  правила. Ысырки, и только одни ысырки, исключили себя из всех правил. Их не пронять, как людей, никаким даже пафосом! — уже почти было глянув на вопросившего Дима, снова обратил гневный взор человек в балахоне к ысыркам. — О старые добрые времена, когда претендовавшие на разум веками могли дотрактовывать любую изреченную с пафосом бессмыслицу, для которой нужно было рассчитать только место и время! Кроме себя эти ысырки не замечают ничто. Их ысыркоцентризм ужасающ, но я  не позволю им покуситься на Вечность.

—    Но разве Вечность можно куснуть, она всего только слово? — заметил  осторожно Вад.

—    Эта Вечность столько всего поглотила, что вполне заслужила всего. Но я не хочу, чтоб ысырки проглотили ее! Они сделали съедобным все, и игнорируют все, какие только есть, категории и то, что Вечность отнюдь не материя. Они возжелали сожрать и ее, чтоб стать нетленнее Вечности! — гневно вскричал человек в балахоне.

— Вы знаете, вчера мы с братом съели напополам целый арбуз, но ни брат, ни я пол арбузом не стали, — решил и Дим урезонить человека в балахоне.

— Все вы безумцы, хватающиеся за привычные причинно-следственные связи, — впервые наградил тот братьев взглядом неостывавшего гнева. — Дело вовсе не в том, что весь их мозг сплошной минерал, а в том, что всему, что в них, тому, что в нас, нет никаких параллелей.

— Уж не хотите ли вы сказать, что, кроме нам очевидного мира, существуют миры-параллели еще? — спросил Вад.

— То гипотеза нашего мира, которому плевать, как мы опишем его, он как был, так и остался един в своей непостижимой сути. Да и кто мы все есть — жертвы Большого взрыва и теории Дарвина. Ысырки и те разумнее нас, они не тратят себя на описание мира, они его просто творят. Им ничто запустить время вспять, искривить любое пространство, — глянул он, как стекавшая из кадки в водоем вода потекла из него обратно вверх в кадку местами прерывавшимися, местами изгибавшимися, местами пузырящимися струями. Им пустяк исчезнуть, став нерожденными и появиться любого размера опять, — перевел он взор на снова закружившую стаю, особи в которой то исчезали, то возникали, не повторяя своих прежних размеров. — Творят, что хотят: то времени лишают пространство, то все наоборот.

— Такое разве возможно? — дружно захлопали глазами оба брата.

— Застигнутый раз остановкою времени я в позе шагнувшего цепенел, не знаю сколько на одной лишь ноге, и не в силах был сделать ни шагу, хотя надо мною недвижно парил многотонный ысырк, и ни о чем не мог даже подумать — не было времени. Правда, без пространства одно только время, не лучше того. Вокруг ни света, ни мрака, ни ощущенья протяженности тела хотя бы в микрон, и только внутри тебя отбивает промежутки времени маятник, а от объявляемого то и дело чего точного времени можно лишиться рассудка. Эти твари творят, что хотят, и даже эта гора, — топнул он по горе, что было силы, ногою, — отнюдь не гора, а замышляющий очередную пакость гигантский ысырк! Ысырки непредсказуемы до ужаса!! Но все равно, Вечность я им не отдам!!! — распалился человек в балахоне гневом так сильно, что из сопел аппарата пошел книзу огненный жар. — Не отдам!! — рванув на груди балахон и обнажив на ней выведенные чьею-то древней вязью «Х. В.», устремился вверх человек в набедренной уже из балахона повязке.

— Хранитель Вечности скоро нажмет свою кнопку, нам надо отыскать  выход, как можно, быстрей, — напомнил брату Дим.

Все плато ысырк-горы, на которую вскарабкались братья, было в глубоких колдобинах, однако ни в одной из них не было ничего, напоминавшего хода в тоннель. Неожиданно плато горы загудело и стало сотрясаться, точно желая скинуть братьев с себя; большущая, только что изваянная статуя, свалилась в нескольких метрах от них и разбилась на разновеликие фрагменты. Вслед за статуей, едва не накрыв обоих братьев, рухнули перепутавшиеся во время полета баобаб и береза,  в грохочущей суматохе разрушения Вад и Дим едва успели заметить, что проваливаются в образовавшуюся воронкообразную расщелину горы, в которую, подобно кружащим хлопьям снега, посыпались дензнаки каких-то народов и времен. Из-за этой денежной пурги братьев объял вскоре мрак, в который они погружались все глубже и глубже. 

 

                                Братья выбираются из пирамиды.

 

Чтоб не разъехаться, Вад и Дим крепко держались за руки, но воронка расщелины вдруг превратилась в довольно узкую трубу, в которой Ваду пришлось катить впереди, держа Дима за ноги.

— Если эта труба не кончится, — проворчал он брату, — нашим шортам — труба.

— Да и сами мы сотремся в порошок, если эта труба не кончится, — доворчал тот брату. — А вдруг то спуск до самого центра земли?

— Если мы его и достигнем, то, наверняка, проскочим центр по инерции и до тех пор, пока та не кончится, будем, как маятники, болтаться туда сюда возле него.

Неожиданно скорость скольжения возросла так сильно, что братьям стало казаться, что они не скользят, а просто падают не весть куда.

— Если мы так и будем все падать и падать, нам непременно захочется есть, но даже если на пути нам попадется банка варенья, мы едва ли ухватим ее, — налету прокричал брату Вад.

— Тебе хорошо говорить, ты первым летишь, и я еще могу тебя  расслышать, но ты меня при таком ускорении не услышишь ни за что, и, если ухватишь банку варенья, съешь ее один, —  все же прокричал брату Дим и подумал себе: «Уж скорей бы кончилось падение».

К счастью для братьев, падение замедлилось и прекратилось совсем, после чего их понесло неожиданно вверх и еще неожиданней ослепил солнечный свет; когда оба открыли закрытые ярким светом глаза, то увидели себя сидящими посреди поляны на копне сена невдалеке от блеставшей на солнце глади реки.

Не теряя ни минуты, братья побежали к выступавшим в воду небольшим подгнившим мосткам, с которых обычно полощут белье или прыгают в реку. Белье у них было лишь на себе, и они с разбегу прыгнули в воду.

Немного побарахтавшись в ней по-собачьи, братья увидели приближавшуюся к ним ветхую баржу со странным названьем "Нездешние". Та плыла так медленно, что братьям ничего не стоило, ухватившись за свисавшие с нее в воду канаты, взобраться по ним и очутиться на  палубе. Довольно многочисленное общество собравшихся здесь показалось Ваду и Диму очень странным. Все люди на палубе были одеты один неказистей другого. Единственный пожилой мужчина, на котором был почти приличный пиджак, его вдруг снял, вывернул наизнанку и ею так и одел. После этого он приблизился к братьям и, жалостливо и просительно смотря им в глаза, принялся потрясывать сложенной в лодочку ладонью, потом он затряс всею рукой, а потом затрясся и всем своим телом.

— Артист? — негромко справился Вад у брата.

— Да тут, быть может, все артисты, — указал Дим глазами на потрясывающуюся в центре баржи группу цыган.

— Погадать вам? — сменила мужчину, переставшего трястись так же внезапно, как и начал, смуглая в длинной юбке Цыганка с позвякивающими на груди золотыми монистами.

— Смотря что, — улыбнулся на такое предложение Вад.

— Только хорошее, если позолотишь хорошенько ручку, — протянула и она к братьям руку.

— Однажды мы с братом позолотили себе обе даже руки, когда красили набалдашники на заборе золотистою краской, руки стали так красивы, что если б не мама, сказавшая, что кожа на руках перестанет дышать и станет плохою, не смыли бы краску ни за что, — припомнил Дим.

— Краска мне не нужна, скажите лучше — есть у вас хоть сколько-то денег? — не заинтересовалась сказанным Димом Цыганка.

— После того, как мы съели с братом этим утром по мороженому, у нас не осталось даже копейки, — сознался Вад.

— Ну, тогда зачем мне вам гадать? — потеряла к братьям интерес и Цыганка.

— Да, это, несомненно, артисты, и, верно, очень хорошие, — негромко заключил Ваду Дим, начав наблюдать, как выступивший на середину баржи весьма потрепанный мужчиной принялся исполнять потрясный танец  на своих костылях.

Неожиданно внимание братьев привлек заскуливший на палубе пес, привязанный веревкой за шею к фальшборту так туго, что не мог повернуть никуда свою голову. Сидевший возле пса угрюмый мужчина что-то писал карандашом на грязном обрывке картона. 

"Люди памагити бальной сабаки", — прочитали братья, подойдя к  писавшему.

— Скажите, у вашего пса что-то болит? — спросил любивший разгадывать ребусы Дим.

— Пока что нет, но заболит, — уверено проговорил хмурый мужчина,  принимаясь обводить написанное пожирнее.

— А разве можно болезнь предсказать? —  заинтересовался Вад такою непонятною уверенностью.

— До пса у меня были кошки с покалеченными лапами, но все они оказались плутовками — сбежали от меня, не дожидаясь лечения, чего, впрочем, едва ли б дождались. Да то и лучше, после того я перешел на псов с калечеными лапами — им подают охотней.  

— И отчего же всем вашим животным с лапами так не везло? — поинтересовался Дим у мужчины.

— Отчего, отчего, — пробурчал тот в ответ, отыскал в своем кармане с острым концом узкий нож, после чего погладил скульнувшего жалобно пса, и с силой стукнул по палубе острием ножа, едва не угодив псу по лапе — не отдерни тот ее во время.

— Но ведь вы могли покалечить так пса! — воскликнул Вад.

— А на кой пес он мне здоровый? — сумрачно заметил на то восклицанье мужчина, после чего потянул было лапу пса на себя. Но тот, рыкнув, куснул вдруг палец мужчины, заставив того выронить нож. Потрясая поднятым вверх, укушенным пальцем, мужчина разразился множеством гласных, в которых страстнее прочих выделялось "У-ю!".

—  Убью! Убью! Убью! — прибавив немного согласных, пообещал он псу, наконец. — Ломом псину прибью! — метнулся он к носу баржи.

Схватив нож мужчины, Вад принялся перерезать веревку, не отпускавшую скулившего жалобно пса.

— Ну же, Вад, быстрее, — взмолился Дим брату, следя, как разгневанный мужчина поднимает с палубы с себя ростом лом.

Толстая веревка перерезалась только тогда, когда мужчина с ломом в руках рванул назад к псу.

— Бежим! — скомандовали братья друг другу и псу и бросились наутек. Моментально тех обогнав, пес добежал до края кормы, с которого без раздумий прыгнул в воду. На бегу обернувшись, братья увидали сотрясавшего увесистым ломом мужчину, который вот-вот их настигал, и, откинув раздумья, кинулись в воду. Очутившись в ней, братья и пес поплыли так быстро, как только могли, потому что полетевшие с баржи проклятия мужчины становились все грозней и грозней, хотя все тише и тише. Первым из воды вылез пес и, отрясая ее с себя, окатил ее брызгами вылезавших вслед за ним братьев. Лишь выбравшись на берег, братья осмелились взглянуть на уплывавшую баржу, на которой, сотрясая лом над головою, распалялся уплывавшими с ним проклятьями мужчина. Пес тоже посмотрел на того, кратко визгнул и снова бросился наутек.

— Ей, песик, песик, куда ты? Нас-то не бойся! — только и успели прокричать ему братья вдогонку.

 

                                         В деревне.

 

Оглядевшись вокруг, братья увидели стоявшие недалеко от берега деревянные домики из посеревших от старости бревен. Многие домики имели покосившиеся крыши, и многие из этих многих имели забитые досками окна и двери, и многие и из тех многих были окружены высоким бурьяном.

— Чего? — поприветствовал братьев непонятно о чем вопрошавшим вопросом показавшийся из одного такого бурьяна такой ушастый мальчуган, что тень его на заборе, заставляла заподозрить отбрасывавшего ее в трех сросшихся головах.

— Ничего, — как можно вежливее отозвались на такое приветствие братья и двинулись по деревенской улице дальше, заметив вскоре, что Ушастик присоединился к ним.

— Скажи, отчего у этой старушки такое постное лицо? — спросил Вад Ушастика про попавшуюся им на завалинке старушку, смотревшуюся погрузившейся в унынье навек.

— Постится, скотины-то нет у нее, — ответил Ушастик.

На следующей завалинке мальчики увидели другую старушку, съеженную так, что подбородок ее касался колен.

— А отчего, скажи, эта старушка такая скукореженная? — спросил Ушастика Дим.

— От скуки, делать не хочется ей ничего, — ответил Ушастик.

Вскоре на пути им попалась еще одна старушка, та не сидела, а, размахивая колуном, раскалывала толстенные бревна. Даже совсем не желавшие поддаваться колуну бревна она колотила так упорно, что тем, в конце концов, приходилось колоться.

— Нам следует помочь этой старушке, — без вопросов шагнули к ней Вад и Дим

— А вот и нет, — остановил их жестом Ушастик. — Эта старушка так не ждет ничьей помощи, что запросто окажет ее кому угодно сама.

Жила была старушка,

Колола всем дрова,

В отличие от прочих,

Она еще жива.

 

И ходит за грибами,

Потом их продает,

Живет себе старушка,

И ни! - ко! - гда! не врет, — задорно продекламировал Ушастик.

За домом старушки, коловшей дрова, улица спустилась в канаву, по дну которой тек ручей. Через него был переброшен бревенчатый мостик, возле которого прямо на земле лежал, уронивши в ручей макушку, человек в потрепанной донельзя одежде. Тревожный взгляд его бесцельно блуждал по всему, что было вокруг.

— Как вы думаете, не следует ли нам оказать этому человеку помощь, ведь не ровен час он простынет на земле или свалится в воду? — спросил Вад Дима и Ушастика.

— Вот этого как раз делать не следует, — помотал головою Ушастик. — Это дядька Алков, после того как напьется, он всегда валяется возле ручья, чтоб напиться.

— Но-но, — перестав блуждать взглядом и остановив его на Ушастике, сипло  возразил дядька Алков, — сам я не напьюсь ни за что, но вот если выпью хоть каплю, во мне пробуждается совсем другой человек, а уж он то непременно напьется.

— И отчего же с ним, то есть с вами обоими, такое приключилось? — не преминул спросить Дим.

— Отчего, отчего, — проворчал дядька Алков, — надо думать от испуга, — глазами полными того принялся он следить за закружившей над ним божьей коровкой.

— Он всегда боится кого-то, кого, кроме него, не видит никто, от него-то и понаделал всех тех пугал, — указал Ушастик на окружавшие черневший невдалеке сарай сорняки-борщевики, вымахавшие выше человеческого роста. Метелки-верхушки этих сорняков были в изодранных ушанках и кепках, а на ответвлявшихся пониже ветвях-плечах были понадеты драные рубахи и пиджаки, из рукавов которых торчали в стороны кисти-метелки. — Но, когда этот пуганный затемно возвращается к себе в сарай, то скликает всех своих невидимых пугал, чтоб пугнули тех видимых, что понаделал сам. Да ну его, пойдемте-ка отсюда, — махнул, наконец, Ушастик на дядьку Алкова, не сводившего испуганных глаз с севшей на нос божьей коровки, точно та, отбросив свое прилагательное, могла копытом расплющить его.

Миновав канаву, мальчики пошли по деревенской улице дальше. Неожиданно они увидели шедшую им навстречу толпу людей, весьма необычных.

Впереди нее шел в черной сутане розовощекий мужчина, на голове которого, подобно нимбу, пушились тоненькие, светленькие волосики. Впереди себя он вел на собачьих поводках двух беленьких ягнят.

— Ух ты, какие миленькие! — не смогли удержаться, чтоб не погладить им мордочки Вад и Дим.

— Это агницы божии, — с сильным нездешним акцентом объяснил им мужчина в сутане. — Я их пастыр. Ми все дети божии, бог любит нас, а ми — его.

— Но вообще-то у нас совсем другие родители, — возразил ему Вад.

— И вообще, нам довольно трудно любить того, кого мы не знаем совсем, —  возразил ему и Дим.

— О! Это ни есть страшно, — чему-то вдруг ужасно обрадовался Пастырь, и сделал добренькое лицо. — Это оттого, что вас никто не познакомил с нашим единственным и всемогущим богом. — С этими словами он развернул гармошкой сложенную книгу, на которой были комиксы, главным действующим лицом в которых был в белой рубашке, с нимбом над головой старикашка, возле которого кружили какие-то с крылышками малыши. — Ви будете ходить вот в тот дом, — указал он мальчикам на домик, над которым висела с католическим крестом табличка "Клерикалий", — и я буду давать вам есть суп, чтоб ви узнали про добрий бог.

— Ах, господин Пастырь, — вздохнул ему Вад, — мне очень жаль, но я и брат, — указал он на Дима, — совсем не любим супов.

— Правда, однажды мы пили даже бульон, и с таким еще аппетитом, что мама сразу заподозрила неладное и спросила, что мы такого натворили ужасного, — нахмурился своим воспоминаниям Вад.

— Пришлось сознаваться, что мы разбили ее любимую вазу, — нахмурился им же и Дим.

— Я тоже не больно люблю этот суп, — вмешался в разговор Ушастик, — мне больше по вкусу мороженое.

— Я буду давать есть много супа, — выслушав мальчиков, пообещал все же на прощание Пастырь и пошел дальше, держа на поводках своих агнцев, точно собак.

Вслед за Пастырем в необычной толпе шли в длинных рубахах люди,  некоторые из которых имели монголоидные лица. Заводя глаза к небу и воздевая к нему руки, они то и дело восклицали: "Ау-ум!! Ау-ум!! Ау-ум!!", точно аукали затерявшемуся в небе уму. Однако, так ли это, братья восклицавших столь самозабвенно спросить не решились.

Вслед за теми шли с родинками на лбах женщины и с бритыми головами мужчины, одетые в разноцветные сари; проходя мимо мальчиков, они не проронили ни звука, а только обдали их умильно-радостными взглядами; впрочем, продолжая шествие, они продолжали бросать точно такие же взгляды на все, что было вокруг: на покосившиеся дома, перекосившиеся заборы, некошеный в огородах бурьян. Эти разноцветные люди, казалось, ничего не могли поделать со своею умилительной радость, не желавшей переходить ни во что. Шествие толпы замыкала стройная шеренга старух, в черные платках и с суровыми бледными лицами.

—    Кто все эти люди? — спросил Вад Ушастика, указывая глазами на шествовавших.

— Я тоже спрашивал об этом маму, она сказала, что шут их знает. Возможно, что и сами они из шутов, работать они не работают, а только шляются по всем подряд деревням, разыскивая заблудшие души, — ответил Ушастик.

— И что же находят? — спросил Дим.

— Не знаю, но мама утверждает, что, кроме дураков, они едва ли хоть кого в попутчики найдут. 

Тут замыкавшие шествие старухи, отстав от толпы, свернули к избе с почти почерневшими бревнами и одна за другой вошли в нее.

— Хотите что-то вам покажу? — с таинственным видом спросил Ушастик и, приложив палец к губам, стал красться к почерневшей избе. Заинтригованные братья последовали его примеру. Докравшись до избы, Ушастик прижался носом к оконному стеклу, к нему же прижались носами и братья. Все прижавшиеся увидели, как старухи чинно расселись за длинный стол и одна из старух затянула псалом:

—    Веселитесь небеса и все, кто на них обитает!

Трепещите, живущие не земле,

Ибо дьявол в ярости вас искушает.

 

Близок, близок пророчества час!

Спасется лишь тот, кто небесам угождает.

Не спите, бодрствуйте. Вышел Спаситель — не опоздает!

 

— Веруем! Вышел! Идет! Придет!

     Не опоздает! Не опоздает! — подхватили дружно все старухи.

— Они весь день поют обращения к богу, — пояснил братьям Ушастик. — Того они боготворят и обожают всех-всех божьих тварей, кроме, правда, людей. Они ни за что не прибьют на себе ни блохи, ни комара, но таким, как я, им лучше не попадаться. Как-то я попробовал стянуть в саду у одной из этих старух всего пару яблок. Кто б знал, как мне хотелось стать комаром и даже блохой, когда она меня схватила. Из-за этой старухи меня теперь все кличут Ушастиком. Так что, если не хотите, чтоб и с вами приключилось такое, убирайтесь-ка со мной отсюда подобру-поздорову, пока старухи нас не заметили.

Мальчики прокрались подальше от опасной избы и, пройдя по деревенской улице до самого конца, вышли к некошеному лугу, который окаймлял вдали густой лес.

—У вас хорошо, — невольно вырвалось у Вада, ощутившего дух луговых трав и цветов.

— У вас красиво, — также вырвалось и у Дима, увидавшего нежно-розовое над лесною каймою сиянье заката.

— Так-то оно, конечно же, так, — согласился с братьями Ушастик, — но, кроме того, — указал он на луг и на лес, — у нас ничегошеньки нету. — И вообще, мне пора домой.

— Так ведь и нам туда надо! — вскричали разом оба брата, которым пришло на ум, наконец, что они весь день пробегали, не зная сами где, и что их уже давно ждет дома мама.

— Скажи, Ушастик, как бы нам быстрее добраться до города? — спросил Вад.

— Не знаю, в город никто не выбирается из нашей деревни, хотя случается, что мимо проходят какие-то автобусы, но денег на билет нету ни у кого.

— Но тогда, быть может, можно от вас позвонить — предупредить нашу маму? — спросил Дим.

— В нашей деревне сроду не было телефонов, так что это едва ли.

— Так что же нам делать!? — вскрикнули братья.

— Не знаю, — покачал головою Ушастик. — Во всяком случае, я убегаю домой, чтоб мама меня не ругала. — От покачивания головой сами собой помахали на прощанье большие уши Ушастика, и тот понесся к деревне так быстро, что братья едва успели заметить, как сверкнула вдали одна, потом — много дальше вторая пятка Ушастика.

— Я думаю, — сказал Вад брату, когда они вышли на середину луга, — что в будущем мы не окажемся теми, кто не нашел дорогу домой.

— И для того, — сказал  Дим, — нам надо вспомнить наше забытое будущее — нашу дорогу домой.

Внезапно братья увидали бегущую по лугу крысу. Это, несомненно, была все та же Челиса, отбеленный мех которой от ползанья по земляным норам уже изрядно побурел. Не сговариваясь, братья помчались за ней: лучше нее ближайшую дорогу до ее норы, возле их дома, вряд ли кто знал.

Челиса бежала, семеня лапками так быстро, что братьям приходилось, чтобы не терять ее из виду, нестись сломя голову и, стараясь ту не сломать. Хуже всего было то, что крыса не признавала никаких дорог, дорожек или тропинок, и из-за этого братьям то и дело приходилось продираться через гущи деревьев, спускаться в овраги, выбираться из них, а то и перепрыгивать через попадавшиеся на пути ручейки. Неожиданно крыса юркнула под корягу — и только ее братья и видели, и, как ни оглядывались, больше крысу не увидели, но зато на глаза им попалась брошенная ими шахматошашечная доска. Челиса примчала их на то самое место возле пруда, откуда утром умчала и от которого до дома дорогу братья знали отлично. Собрав все шашки и шахматы, братья увидали под доской с отпринтированным текстом листок.

"Мало мне попадет за все о вас написанное, но чтоб мне еще попало за то, что вы пропадали весь день не весть где и зачем, — этого я совсем не хочу. Так что — живо  домой!

                  Челиса ", — прочитали Вад и Дим на листке.

Спорить с нею братья не стали и, обгоняя друг друга, помчались домой.

 

 

......

......

......

......

......

......

                                    

ò

 

 

Верлибр

 

(седьмой фрагмент «Эклектиаза»)

 

—                                                                  Ellen

 

Какие-то необходимые тебе когда-то мужья, дела, дети, что-то благополучащее еще. 

И эта твоя последняя с отчаяньем венчанья свадьба — Ой-о!

Но плевать — это все из тогда. Теперь же, когда, неотрывно наблюдая твою, непохожую ни на чью, внезапную дерзость  поступков, движений, речей, без конца натыкаясь на никогданизачтоневспоминаемых после людей, иду за тобой, ты, оборачиваясь, отыскиваешь мои глаза.

Что? странно разглядывать меня зеркалом своего одиночества?

Мне странно тоже: в тебе ничего, что в других не найду. Поэтизировать лишенный прелести юности облик мне смысла нет. Палки светлых волос, овал лица бледноватый и теряющий четкость, лоб — так, еще ничего, довольно чист и высок, суженные насмешкой глаза, рот —

Ох! этот кривящийся рот.

Но... что мне делать, когда твои, совершенно непонятного цвета глаза, вдруг открывшись и засияв, тебя, непревзойденнодерзкую, обращают в одну трепещущую жаждой нежности… невыносимейшую красоту…

Что делать? что думать? что говорить?..  как мне дышать?..

Тебе бросить все — ерундень. Тебе разрешается все. Мною — все!

Тебе — все!

Всебесконечночувственные речи, ласки, что-то еще из того — на это мне,  статься может... ну нет, не плевать…

Но мне… но мне необходимо, чтоб вечно где-то, пусть уже без меня, в этой непрекращающейся где-товечности светилась… твоя красота.

Мое безумие — ты! Ты, ты! единственная, лишающая покоя среди всех лишь озадачивающих вокруг: каких-то пленяющих кого-то покорностью женщин и покоряющих кого-то превосходством мужчин, тех и других не различимых мною вполне на всевозможных стадиях ситуационно-возрастных изменений.

Да их, быть может, никого и нет.

Их нет. Никого. Мы одни… О, Эллен…

 

                                                    

 

    ..^..



Высказаться?

© Ли Че