Журнал "Аполлон"
Номер 1, 1909 год
Содержание
Я сеятеля труд упорно и сурово
Свершил в краю пустом,
И всколосилась рожь на нивах: время снова
Мне стать учеником.
Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов. Я видал его — в стихах (в натуре совсем его не видел) серьезным и размеренным. Он почти всегда строго строфичен, а блеску его чужды тревожные сверкания. Лишь изредка матовый и нежный, этот блеск чаще переходит в широкое и ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика и порою он интригует нас странным сходством с Жуковским. Но антология Брюсова и точно сродни Майковской.
Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову. Его "Ахиллес у алтаря" ["Stephanos", 165] хочет умереть "приникнув к устам Поликсены", и я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только от силуэта триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры ["Stephanos", 168], но и от фигуры праотца, когда тот соблазняет нашу праматерь: различны ситуации, но колорит один — пепельный и не намеренно ли академический? Что будет с Валерием Брюсовым, когда минуют годы "ученичества" и даже завтра, если он захочет бросить свою прихотливую аскезу? Я боюсь воскрешать слова из предисловия к "Urbi et Orbi" — их уже нет перед стихами 2-го тома "Путей и перепутий" Но тогда Валерий Брюсов еще мыслил стих отдельно от поэзии.
Для отдаленного будущего [я не особенно верю, чтобы для поэта какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным] он провидел стих в качестве "совершеннейшей формы речи", смещающим прозу "прежде всего в философии".
Если до сих пор он "в тех же мыслях", это многое разъясняет, конечно, во "Всех напевах", и даже на заглавие сборника бросает свет. А ученичество, декадентство и педантизм Валерия Брюсова приурочиваются для нас таким образом к данной ступени его миропонимания. Послушайте, Брюсов, но разве стих может быть речью, т. е. обыденностью? Потому что смешно же, в самом деле, проектировать в будущем какой то иератизм стилей, с академией в Чебоксарах.
Каждая область знания точно ищет освободиться от пут метафоры, от мифологических сетей речи — но уж конечно, не для изысканности стиля, а чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит на аппарате Морзе. Что же будет она делать — скажите — со стихом, этим певучим гением мифа, уверяющим ее в вечности Протея и бессмертии непрестанно творимой легенды?
